Текст книги "По горам и тундрам Чукотки. Экспедиция 1934-1935 гг."

Автор книги: Сергей Обручев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

У Тнелькута

А кто знает, что за границей много есть самородных красавиц!

Они милы от природы и не нуждаются в украшениях,

Хотя тело их покрыто пылью, но бело, как баранье сало.

Фань Шао-Куй, Путешествие в Монголию, 1721.

13 февраля пасмурно, ветер стих, мы можем ехать дальше. Сегодня наш караван ведет Эйчин, во время кочевки это лежало на обязанности женщин, а мужчины очень не любили вести грузовых оленей и считали это унизительным. Тнелькут опять уехал вперед на своей легковой нарте.

Эйчин для поездки, в гости приоделась: на ней хороший керкер из темного одноцветного меха, а на спине повязан русский платок. Костюм заканчивается парой меховых сапог, затянутых у колена поверх керкера; самая красота, по-видимому, в том, что икры делаются очень толстыми – как бочонки. При этом чукотская красавица идет переваливаясь. Постоянное сидение в пологе искривляет ноги чукчанки, широкие штаны керкера мешают ходьбе, и походка становится похожей на утиную.

Эйчин большей частью сидит на нарте. Оленей вести не надо, "мы едем по следу Тнелькута.

Скоро начинает падать густой снег; спустившись с холмов, мы попадаем в широкую долину р. Мильгувеем. Ничего не видно, снег внизу, снег в воздухе. Мы начинаем восхищайся опытностью Тнелькута, который без компаса так уверенно идет на юг.

Но восхищаться, кажется, еще рано: подойдя к подножию каких-то холмов, след вдруг круто поворачивает влево, вдоль них. Очевидно, Тнелькут взял слишком вправо, и теперь приходится идти на восток.

Яранги Тнелькута стят на склоне холмов. Сквозь снег и мглу сначала видны только черные концы жердей, высовывающиеся из дымового отверстия, а потом уже вырисовываются очертания трех яранг. Между ними стоят, как обычно, пустые и груженые нарты – с запасными пологами, с продуктами, два крытых возка указывают, что здесь есть две семьи с маленькими детьми: при кочевках детей возят всегда в этих закрытых возках, потому что мать слишком занята надзором за гружеными нартами.

Нас встречают очень радушно. Тнелькут – середняк, у него 400 или 500 оленей, но такое стадо только дает ему возможность постоянно быть сытым. По исследованиям Чаунской культбазы, минимальное количество оленей, которые необходимо для семьи в 6 человек при тогдашнем хозяйстве с исключительно мясным питанием, – это 300 голов. Когда у чукчи оленей меньше, то стадо быстро уменьшается, попросту съедается. Для каждого члена семьи в среднем нужно было убивать по оленю в месяц. Чукотские олени очень мелкие, и чистый вес мяса (без кишок) иногда не превышает 20 кг, лишь у хорошо упитанных взрослых оленей достигает 30–35 кг и редко больше.

Кроме оленьего мяса, чукчам в тундре било нечем питаться: охота давала очень мало, да и постоянная пастьба стада не оставляла времени для охоты. Оленные чукчи вели напряженную трудовую жизнь. Мужчины и молодые женщины были всегда заняты у стада и, чередуясь, стерегли его по ночам. Пожилые хозяйки, а часто и молодые, вернувшись из стада, должны были весь день варить пищу, чинить одежду и чуть ли не полдня тратить на выбивание, установку и сборку полога.

Поэтому оленеводы с презрением смотрели на береговых чукчей и считали их лодырями: пища сама идет к ним, стоит только выехать на байдаре в море. Но на самом деле жизнь береговых чукчей была в то время также тяжела, и некоторые исследователи считали, что им живется труднее, чем оленным. Переход к новым формам жизни и полное изменение быта чукчей прежде всего захватили береговых чукчей. Здесь легче всего было создать звероловные артели, снабдить их моторными шлюпками, приучить к жизни в домах, обслужить все население школами. В этом направлении к 1935 г. были сделаны уже большие успехи, особенно в восточной части Чукотского округа.

Гораздо труднее было изменить быт оленеводов. Чтобы сделать оленное хозяйство рентабельным, надо было слить несколько стад вместе, так как стадо в 2000 голов обслуживают столько же человек, как и стадо в 300 голов. Освободившихся при этом пастухов можно поселить оседло в тех местах, где они могут заняться звероловством, рыбной ловлей или какими-либо промыслами. Надо было избавить чукотскую женщину от ее рабского подчинения яранге, которой она отдает всю жизнь.

Но провести такую реформу было сначала очень трудно: ведь это коренное изменение всего быта оленеводов.

Из северных районов Чукотки ко времени нашего пребывания больше всего сделано в этом направлении в западной части, Островновском районе (теперь район Восточной Тундры). Здесь был построен по морскому побережью ряд изб, в которых оленеводы оставались для охоты на морского зверя, в то время как пастухи со стадами уходили в глубь гор. Но эти мероприятия тогда еще не охватили всех оленеводов района, это были только первые зачатки сложной реформы.

Сегодня Тнелькут, по-видимому, убил оленя, и нас кормят особенно-обильно. Начинаем мы с обычного блюда вареного, мелко нарубленного мяса, потом следует мороженое мясо, разбитое на маленькие кусочки, также очень вкусное. Мясо разбивают каменным пестиком в кожаном ведерке, поставленном на плоский камень. Это самый быстрый и простой способ приготовления мяса.

С пяти часов вечера до десяти мы три раза едим вареное мясо, два раза сырое и три раза пьем чай. Обычно, _как я говорил, у оленеводов основная еда вечером одна – и сегодня такой пир ради приезда гостей.

В этой яранге общество еще многочисленнее. В правом от входа углу сидят Эйчин и две старухи. В пологе тепло, и они спустили керкеры до пояса. Керкеры лежат вокруг обнаженных торсов пышными складками.

Эйчин стрекочет без конца – рассказывает о нашем приезде, наших смешных манерах, преступлениях против этикета яранги. И без конца льется ее цокотанье – ведь буква ц преобладает в женском говоре.

Дверная завеса поднимается, и снаружи влезает девочка лет пяти. Она деловито снимает обувь, выворачивает ее, очищает от снега над ачульхен, сбрасывает керкер и садится совсем голенькая между старшими. Молодая девушка, по-видимому сестра Тнелькута, сидит во внешней части яранги у костра и все время подает внутрь пищу. В промежутках между едой девочка забавляется, скатывает шарики из жира, рассматривает нас, раскрыв рот.

Последнее чаепитие кончено, внесен котел с бульоном, обитатели полога начинают раздеваться. Нам придется потесниться: в пологе ночует сегодня много народу. Счастье еще, что мы лежим вдоль стенки и можно вытянуться. Некоторые чукчи лежат скорчившись, прижавшись друг к дружке. Перед сном девочка подползает на четвереньках к котлу и, опустив внутрь свою головку, пьет бульон. Когда все улеглись, влезла в полог и девушка– хозяйка. Она в отличие от других, сняв керкер, надела на ночь узкие кожаные брюки – на тот случай, если ей придется выходить по хозяйству.

Уже с вечера Тнелькут сказал, что завтра мы не сможем выехать – будут колоть оленей на дорогу. Я просил продать нам мяса, у нас слишком мало продуктов для поездки. И для себя он тоже должен заготовить мясо.

Но в этот вечер появилась и другая причина отсрочки– Тнелькут серьезно заболел, он почувствовал сильные боли в желудке, от которых корчился и стонал. Вскоре Тнелькут ушел в другую, более свободную ярангу, и, когда я навестил его там, он не мог найти себе места от боли. Он показывал, как у него расширяется сердце, как что-то колет ножом в грудь и ломит глаза. Я долго сидел в недоумении: во время экспедиционных работ мне нередко приходилось лечить и своих сотрудников и местных жителей; но, не будучи врачом, я всегда очень беспокоился, каков будет результат лечения. Особенно трудно пришлось мне с диагнозом болезни Тнелькута. Что это за болезнь? Острое отравление, или аппендицит, или язва желудка, или еще что-нибудь? Дать ли опий или слабительное? Можно ухудшить его состояние и, не говоря уже о том, что он не в силах будет ехать, чукчи могут счесть меня опасным человеком, связанным с злыми духами, болезнь – предупреждением свыше, и в результате они откажутся везти нас дальше. Поэтому я в конце концов налил немного капель Иноземцева, в таком небольшом количестве совершенно безвредных и успокаивающих боли. Но, кажется, когда я ушел, женщины поспешили вылить мои капли и применили собственные средства.

Наутро я нахожу Тнелькута томным и слабым. Он лежит полуобнаженный и потный. Кажется, боли прошли, и он хочет завтра выехать.

Сегодняшнюю дневку мы используем для осмотра окружающих гор. Ковтун для зарисовки гор поднимается на соседнюю вершину, а я иду через долину Мильтувеем к утесам северного склона. До них километров восемь. Хотя снег шел после пурги целые сутки, но под ним твердый наст, и можно идти без лыж; нога погружается не больше чем на 15–20 см. Но когда я подхожу к другой стороне равнины, то начинаю раскаиваться, что я не взял с собой лыж: здесь вдоль реки растут кусты, возле которых нет наста, и иногда проваливаешься по пояс. Но делать нечего, приходится ползти по снегу вперед к утесам.

В кустах перепархивает куропатка, видны следы зайцев и леммингов, и даже в одном месте след горного барана, спустившегося в долину за кормом.

Правый берег реки вознаграждает меня за тяжелый путь. Впервые после долгого перерыва я вижу настоящие утесы, а не осыпи. Утесы – большая редкость в этой части Чукотки. Морозное выветривание здесь так интенсивно, что скалы быстро распадаются на отдельные обломки, и за всю эту поездку на оленях я мог осмотреть не более десятка утесов.

Обратное возвращение скучнее. Яранги с расстояния в восемь километров кажутся маленькими точками на склоне горы, и так утомительно идти к ним, вытаскивая ноги из снега. Сильно дает себя чувствовать голод. Исключительно мясная пища для нас, привыкших к хлебу, каше, овощам, кажется недостаточной, живот как будто пустой, и к вечеру бываешь прожорлив, как волк. Поэтому дымок над ярангами заставляет меня мечтать о вкусном мясе, которое я получу после возвращения.

Сегодня нас ждет еще новое блюдо: вместе с сырым мясом подают сырой мозг из костей оленьих ног.

Это лучшее лакомство, и девушка (ее зовут Кергируль, сокращенное от Кергирультына, «щербинка») распределяет его между гостями – между нами и Эйчин.

Нам приходится здесь расстаться с частью нашего сахара, чтобы, угостить девочку и старух. Теперь мы рассчитываем на мясо, которое даст Тнелькут, и продовольственный вопрос стоит не так остро. А затем надо поддерживать хорошие отношения с хозяйками. Один молодой колымчанин, много ездивший по чукотским стойбищам, кратко формулировал мне в 1930 Г; основное правило своей дорожной практики: «Прежде всего угождай старухе. Она всегда поможет, починит платье; накормит. А молодой бабе нет расчета угождать».

Мы должны в особенности помнить это правило, потому что с нами отправится часть семьи Тнелькута. Он категорически отказался поехать так, как обычно я ездил в Якутии – с палаткой, налегке, только одному или двум мужчинам. Это было совершенно неслыханно, невозможно для чукчи. Чукча может ехать только кочевьем, с семьей и ярангой или же на легковых нартах, без всякого груза, от одного стойбища до другого, в крайнем случае ночуя раз или два на снегу. А ехать одному за сотню километров с грузовыми нартами было невозможно: кто же согреет чай, сварит пищу, починит обувь, поставит ярангу? Все это женские обязанности. И вести караван также должны женщины. Ни у кого из народов Северо-Востока я не встречал таких пережитков в резком разграничении женских и мужских обязанностей и проистекающих отсюда множества осложнений в организации экспедиций.

Иногда мешали нашей работе и различные древние верования, касающиеся оленей, и тайное влияние шаманов, с чем нам пришлось еще столкнуться позже.

Утренние сборы на следующий день приводят меня в ужас. Снимаются сразу не одна яранга, а две, с маленькими детьми, со старухами. Неужели все они поедут с нами? Но Тнелькут успокаивает меня – его товарищ по стойбищу, бедный чукча, откочует со всем стадом в новое место, а с нами поедет только одна яранга. Мы поедем «акальпё» (быстро), как я требую, и через пять дней будем на озере. Это, конечно, большой успех – значит, мы будем проходить до 20 км в день. А обычная чукотская кочевка делает всего 7—10 км.

Чукчанки быстро снимают шкуры с яранги, разбирают ее остов, выбивают и складывают полог, грузят нарты. Мужчины в это время заняты ловлей оленей – опять тем же способом, при помощи чаата.

Тнелькут еще болен, во время ловли он часто ложится на нарту, но все же ловит чаатом оленей и тащит их к нартам.

В глубь гор с чукотской кочевкой

Кто знает, что за ужасный холод свирепствует за границей?

Высокие горы, тянущиеся на громадное

Пространство, пески, покрытые вечным снегом;

Тресканье кожи и ломанье пальцев от холода вещь обыкновенная.

Там даже летом носят собольи воротники.

Фань Шао-Куй, Путешествие в Монголию, 1721.

Наш новый караван имеет вид настоящего чукотского кочевья. Впереди идет толстый мальчик лет шестнадцати; он показывает дорогу оленям, чтобы они шли прямо вперед. Мальчик веселый и краснощекий, одет хотя и скромно – в темные меха, но крепкие, не сношенные. Первой идет связка старухи Тегрине; с нами все же едет одна из старух. Ее олени, пара «учетных», как говорят чукчи, очень смирных, чуть ли не таких же старых, как и она сама, бредут с утомительной медленностью, не более трех километров в час.

Вторую связку нарт ведет девушка Кергируль. У нее только один упряжной олень, и она часто идет пешком. К этой связке привязаны и наши две нарты. За нартой Ковтуна крутится колесо одометра. Это колесо да внешний вид нашего груза только и отличают наш караван от настоящей чукотской кочевки.

Тнелькут, конечно, с караваном не поехал. Сначала он задержался, как всегда, сзади – попить чаю перед выездом, а потом обогнал нас в середине пути на своем легковом выезде. Он поедет вперед, чтобы выбрать место с хорошим кормом для ночевки, и там будет ждать нас. Такова обязанность мужчины при кочевке. Как я ни просил Тнелькута дать мне отдельную легковую нарту, чтобы останавливаться у утесов и осматривать их, Тнелькут не согласился. Нет ученых оленей, а на упряжных – «моокор» – нельзя отъезжать от каравана. Они должны идти привязанными к передней нарте. Как при этих условиях я буду вести геологические исследования, не знаю!

Таким образом, Укукай обманул нас, и транспорт до самого озера будет грузовой, медленный, а на легковых нартах будут ехать только чукчи. Это обычная политика Укукая: он обещает русским все, что им хочется, и предоставляет делать чукчам то, что им хочется. Райисполком давно уже знает об этих уловках Укукая и его нежелании проводить активно нужные мероприятия, но пока нет никого в нацсовете, кто мог бы заменить его.

Сегодня нет ни утесов, ни осыпей, и можно мирно ехать в хвосте каравана. Идет снег, небо закрыто низкими облаками, горы плохо видны. Олени бредут, разбрасывая копытами пушистый свежий снег. Пока еще они не проваливаются, так как близко под верхним легким покровом лежит твердый наст.

Мы проходим в первый день только 15 км; Тнелькут выбрал место для ночлега на бугорке, на склоне горы. Его олени копытят снег; на своей нарте он привез несколько сухих кустиков, выкопанных по дороге в долине Малого Чауна.

Здесь они уже редки, а скоро и совсем кончатся. Тнелькут показывает женщинам места, где надо поставить связки нарт. На этом его обязанности кончаются – женщины поставят ярангу, повесят полог, разведут огонь, тогда он зайдет в полог и будет ждать, когда согреется чай.

Нам не придется больше пользоваться привилегией мужчин: Тнелькут, как только мы приезжаем, сообщает, что он взял с собой маленький дорожный полог, в который с трудом поместятся они вчетвером, и поэтому нам нужно поставить палатку (по-чукотски «маневран»).

Это изгнание из чукотского рая, которому мы пять дней назад обрадовались бы, сегодня нас огорчило. Мы уже отвыкли от холодной палатки, от необходимости самим варить пищу, от залезания в холодный спальный мешок. Придется привыкать опять, и при этом в худших условиях – у нас тонкая палатка и только один маленький примус, который не в состоянии ее нагреть. Мы утешаем себя, что в палатке жить гораздо культурнее, чем в яранге. Мы сейчас согреем себе воды и вымоемся, впервые за пять дней. Затем сварим настоящий русский суп – с крупой. И, наконец, напьемся настоящего кофе. И никто не помешает нам заниматься.

Первая часть программы была выполнена с успехом, но заниматься нам не пришлось: когда в палатке 30° мороза и сидишь неподвижно, то руки мерзнут и писать невозможно. Гораздо легче писать на ходу, во время работы, когда кровообращение живее и все тело согрето.

Спали мы ничуть не хуже, чем в пологе, – спальные мешки были сухие и еще не пропитались влагой от дыхания.

На следующий день мы принимаем уже полное участие в жизни кочевки. После того как мы сложили свою палатку, мы укладываем груз на нарты и увязываем их. Еще вчера Тнелькут подвел меня за руку к нарте и показал, что это входит в наши обязанности. Он увязывает марты с ярангой и пологом, осматривает сбрую.

Затем начинается ловля оленей. Чукотские олени гораздо более дикие, чем эвенские, и, чтобы их поймать, делают загородку из нарт. Для этого нарты ставятся в две дуги, образующие полукруг, открытый в одну сторону, с узким проходом в другую. У каждой нарты поднят передний конец и прислонен к стоящей впереди нарте. Получается забор с торчащими, вверх полозьями, через который не решается перепрыгнуть даже самый дикий олень. В середину загона кладутся для приманки куски снега с мочой, заготовленные ночью.

Затем мужчины – у нас один только Тнелькут – ловят чаатом наиболее диких оленей, которые могут увлечь за собой все стадо. Олень, почувствовав на рогах петлю, бешено бьется, Тнелькут его тащит, и видно, что силы хрипящего зверя и человека почти равны. Зная, что Тнелькут еще болен и слаб, я побежал к нему на помощь. Но он махнул рукой: по-видимому, я совершил большую бестактность – никто из его семьи не двинулся с места.

Наконец олень побежден, приведен в загон и привязан к нарте. Очередь следующего – он падает, не хочет идти, но его поднимают, ведут за рога. Олень страшно мотает головой, упирается, и остается удивляться, как больной Тнелькут справляется с ним. Поймав штук пять оленей, Тнелькут совершенно выбился из сил; его волосы покрыты инеем (он бегает, конечно, без шапки), лицо мокрое.

Теперь мы все окружаем оленей постепенно суживающимся полукругом и загоняем их в кольцо нарт. Тнелькут с мальчиком Тынельгетом заходят внутрь и, пробиваясь между коричневыми и белыми мохнатыми спинами, хватают нужных им оленей. А мы с женщинами стоим, растопырив руки, и мешаем оленям убежать. Так как вход в загон слишком широк, то с двух сторон протянуты жерди от яранги с навешанными на них яркими камлейками.

Оленей привязывают недоуздками к нартам и надевают на них шлеи. Как только операция эта кончена,

можно двигаться. Стоит потянуть за узду переднего оленя, и один за другим олени будут вытаскивать свою нарту из-под следующей. При этом олени надрываются, выдирая свою нарту, портится груз, но чукчи очень равнодушно тянут связку дальше. Обычно нам самим, заботясь о целости груза, приходилось становиться у нарт и приподнимать полозья каждой нарты, чтобы освободить стоящую под ней.

Обоз тронулся, мы вскакиваем на свои нарты. Тнелькут, как обычно, задерживается и возится с чем-то у своей упряжки.

Сегодня опять идет снег. Мы двигаемся по плоской долине Малого Чауна вдоль склона гор. Все затянуто низкими серыми тучами. В этой белесой мути кое-где на склонах чернеют полоски осыпей. Утесов нет: очевидно, придется осматривать осыпи. Я пробую остановить свою связку у одной из осыпей, но старуха Тегрине (ее имя значит «метательный дротик») тотчас начинает ворчать. Да я и сам понимаю, что, задерживая караван в пути, я тем самым уменьшаю дневной переход: мы пойдем все равно только до сумерек.

Остается единственный способ для геологической работы – отставать от каравана и потом догонять его пешком или даже бегом, как придется. Ковтун также принужден вести съемку на ходу, и вся наша научная работа во время поездки на озеро протекает в подобных утомительных условиях.

Нам приходится бежать за караваном без лыж: с ними неудобно сидеть на нартах, а часто снимать их отнимает много времени: они ведь крепко прикрепляются ремнями к ногам; Свежий снег еще неглубок, не более 15–20 см над настом, можно еще бежать по нему. По крайней мере, мы гарантированы, что у нас не замерзнут ноги. Караван идет очень медленно, но стоит отстать от него, как он уходит далеко, и приходится очень и очень приналечь, чтобы догнать. К своей нарте прибегаешь запыхавшийся и мокрый.

Мальчик Тынельгет медленно и бесстрашно идет впереди, загребая ногами снег. За поясом на спине у него висит кожаный Сосуд, имеющий форму митры. Время от времени он останавливается и угощает из этого «кора-чульхен» своей мочой оленей передней старухиной нарты. Это делается для того, чтобы они лучше слушались и хорошо шли за человеком. Олени, чуть только завидят, что он остановился, тотчас мчатся к нему.

Богораз так описывает процесс обучения ездовых оленей: «Намеченных для упряжки более красивых и статных телят начинают с раннего возраста приучать к моче, таская мимо них на длинном шнурке обледенелый корачульхен, для того чтобы теленок, заинтересовавшись новым предметом, начал играть с ним и привыкать к запаху и виду этого сосуда».

В этот день мы проходим 13 км, на третий день только 8: снег все падает и падает, олени начинают выбиваться из сил. Тнелькут все еще болен и настроен довольно мрачно. Он говорит, что до озера еще четыре дня и олени подохнут, – и опять он показывает, как олени вытягивают ноги, высовывают язык и закатывают глаза. Он решает уйти из долины притока, по которому мы шли последние два дня, в долину самого Малого Чауна – там должно быть меньше снега.

Мы лезем на перевал, оленям тяжело тащить нарты в гору; по чукотским правилам при подъеме на гору нельзя сидеть на нарте, и поэтому даже старуха слезает и бредет впереди своей нарты, держа оленей за поводок. Ей очень трудно идти; сделав несколько шагов, она останавливается и опирается руками о колени. Тем не менее она выдерживает до конца и храбро поднимается даже на самые крутые перевалы, хотя пара ученых оленей, вероятно, свободно завезла бы ее наверх. Я благословляю эти подъемы: караван двигается за старухой так медленно, что я успеваю хорошо осмотреть соседние осыпи.

Старуха Тегрине очень трогательна своим точным соблюдением чукотских правил и желанием быть полезной в караване. По утрам перед выездом она сама обметает нарты от выпавшего за ночь снега, чтобы облегчить груз. Впоследствии я не видел, чтобы кто-нибудь из чукчей обметал снег с нарт, и они очень равнодушно смотрели на то, как я это делал, памятуя пример Тегрине. Костюм Тегрине также показывает, насколько она экономна: он не подобран из хороших темных шкур, как у молодых чукчанок, и не пестрый, как носят богатые старики, но сшит из старых кусков. На нем есть даже заплаты из шкуры взрослого оленя, так называемой «постели» – «айколь», – в то время как вся одежда у чукчей шьется обычно из шкур молодого, полугодовалого оленя осеннего убоя – неблюя.

Благополучно переваливаем в долину Малого Чауна и ночуем в ущелье, сплошь почти занятом наледью.

Здесь есть еще жалкие кустики, и чукчи имеют дрова для костра. Но завтра кустов уже не будет.

Тнелькут немного повеселел: он выздоровел, здесь дорога легче, озеро «кит-кит чумче» (немного ближе). Но меня беспокоит новое обстоятельство – по-видимому, олень, которого закололи на дорогу, был больной, и большая часть людей мучается от страшного расстройства желудка. Возможно, что и первоначальная болезнь Тнелькута была, вызвана именно неумеренным потреблением плохого мяса. Но чукчи относятся к этому равнодушно и продолжают уписывать оленину в сыром и вареном виде.

Мы чувствуем себя в нашей палатке не очень уютно. Первый восторг от возвращения к палаточной цивилизации прошел, да к тому же мыться оказалось и здесь очень трудно. Утром я просыпаюсь в шесть часов, зажигаю примус и начинаю сушить стельки. О том, чтобы просушить целиком короткие чукотские меховые сапоги, плекты, нельзя и думать: на сушку стелек над примусом уходит 40 минут. Поэтому мы ходим уже в мокрых, мерзлых плектах.

Затем ставится чайник со снегом; чтобы растопить снег и вскипятить воду, уходит полтора часа. После этого я бужу Ковтуна, мы пьем кофе, и наступает его очередь сушить стельки. Кофеем умываться нельзя, а согреть еще воду для мытья мы не успеваем; пора собираться и ехать, слышно, как чукчанки выбивают полог. Если бы мы имели мужество отказаться от кофе и пить чай, то мы могли бы им и умыться, но кофе е-лишком соблазнительно.

Зачтем мы складываем и выбиваем палатку, покрытую изнутри инеем, завязываем груз и двигаемся в путь. Целый день мы бредем по снегу и время от времени нагоняем караван бегом. В сумерки опять надо ставить палатку, разжигать примус и варить обед. Приходится ждать около двух часов, пока сварится суп. Это самое тяжелое время дня. Пока мы двигались, было тепло. Теперь, сидя в палатке, медленно покрывающейся инеем, мы постепенно замерзаем в своих кухлянках. Опять холодно рукам, и когда достаешь что-нибудь из ящика с посудой и продуктами, то концы пальцев тотчас обмораживаются. Температура совсем не так низка, всего лишь около 30° мороза, но наша одежда постепенно сыреет от дыхания и интенсивных испарений при беганье по снегу и перестает греть. Очень плохо с меховыми рубашками: они были сделаны в Москве из превосходной теплой тонкой экспортной овчины, но, очевидно, при выработке применялась соль.

Так же неприятны становятся и спальные мешки. Они пропитаны влагой от дыхания, просушить их негде, и вечером, когда их разворачиваешь, видишь смерзшийся ком меха.

Мы покидаем узкую мрачную долину с красно-черными осыпями липаритовых лав [13]13
  Липарит – излившаяся на поверхность лава, аналогичная по составу граниту.


[Закрыть] и поднимаемся в область плоских, округленных гор. Тнелькут ведет нас на крутой перевал. Тегрине с большим трудом взбирается на гору, останавливаясь и тяжело дыша. Сверху открывается вид на юг и на запад, мы уже на поверхности Анадырского плато, всюду видны округлые вершины, конусы и плоские столовые горы, сложенные горизонтальными потоками лав. Где же озеро? Тнелькут показывает на юг – оно здесь, где-то «чумче». Дойдем ли сегодня? Неизвестно.

Спуск в другую долину. Это еще одна вершина Малого Чауна. Снова по глубокому снегу, опять в гору, опять перевал. Опять задыхается на подъеме Тегрине. Возле перевала – черные утесы горизонтально лежащих покровов лав. С перевала внезапно открывается озеро. Оно в круглой, замкнутой котловине, заполненной туманом. Зубчатые горы стеной окружают озеро со всех сторон. На перевале и на спуске к озеру крепкий снег с глубокими застругами, похожими на стаю дельфинов с головами, обращенными на север. Тнелькут был прав, здесь должны дуть сильные ветры с севера: воздух, поднявшись через перевал, бурно спускается в котловину озера и затем с огромной силой мчится на юг, через понижение в кольце гор.