355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Калабухин » Мой Лермонтов » Текст книги (страница 4)
Мой Лермонтов
  • Текст добавлен: 7 мая 2017, 11:30

Текст книги "Мой Лермонтов"


Автор книги: Сергей Калабухин


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

На этом и сыграли защитники Лермонтова.

«Это совершенная противоположность истории Дантеса, – замечает П. А. Вяземский 22 марта 1840 года. – Здесь действует патриотизм. Из Лермонтова делают героя и радуются, что он проучил француза».

Как пишет Белинский:

«Государь сказал, что если бы Лермонтов подрался с русским, он знал бы, что с ним сделать, но когда с французом, то три четверти вины слагается».

Поэтому нет ничего удивительного в том, что 13 Апреля 1840 года Генерал – Аудиториат, по рассмотрении военно–судного дела, произведённого над поручиком лейб–гвардии Гусарского полка Лермонтовым, вынес следующее решение:

«За сии противозаконные поступки, Генерал – Аудиториат, руководствуясь Свода военных постановлений, Военно–уголовного Устава книги 1‑й ст. 392 и 393‑й, полагает, лишив его Лермантова чинов и дворянского достоинства, написать в рядовые.

Но принимая в уважение во первых причины, вынудившие подсудимого принять вызов к дуэли, на которую он вышел не по одному личному неудовольствию с Бароном де-Барантом, но более из желания поддержать честь Русского офицера, во вторых то, что дуэль эта не имела никаких вредных последствий; в третьих, поступок Лермантова во время дуэли, на которой он, после сделанного де-Барантом промаха из пистолета, выстрелил в сторону, в явное доказательство, что он не жаждал крови противника, и наконец засвидетельствование начальства об усердной Лермантова службе, повергает участь подсудимого на Всемилостивейшее Его Императорского Величества воззрение, всеподданнейше ходатайствуя о смягчении определяемого ему по законам наказания, тем, чтобы вменив ему Лермантову содержание под арестом с 10‑го прошедшего Марта, выдержать его еще под оным в крепости на гоубтвахте три месяца и потом выписать в один из Армейских полков тем же чином».

На обёртке этого решения Николай I собственноручно наложил резолюцию: «Перевесть в Тенгинский пехотный полк… исполнить сигодниже».

Как и перед первой ссылкой на Кавказ Лермонтова вновь не разжаловали в солдаты, оставив в том же офицерском звании. И после подобного финала нам упорно навязывают миф о том, как император Николай I и Бенкендорф ненавидели поэта и всячески его преследовали!

Однако история на этом не закончилась. Подобное извращение ситуации ни в коей мере не устраивает де Барантов. До этого молодой де Барант считал победителем себя, так как он выиграл поединок на шпагах, а на пистолетах произошла ничья – оба противника промахнулись. И раз Лермонтов не стал настаивать на продолжении дуэли, де Барант решил, что достойно защитил свою честь, как и подобает дворянину. Теперь же, после того, как Лермонтов заявил, что намеренно стрелял мимо, причём – после того, как промахнулся его противник, в столичном обществе распространилось мнение, что это именно он «проучил француза»!

Лично я разделяю возмущение Эрнеста де Баранта, и вот почему. Зачем Лермонтов так настаивал на дуэли по–русски, если стрелять в противника не собирался? К тому же, если кто–то стреляет вверх или в сторону, это невозможно не заметить, так как подобный поступок по сути своей просто обязан быть недвусмысленным и демонстративным. Определить же, промахнулся человек или намеренно выстрелил мимо, практически невозможно. Кроме того, поединок на шпагах явно свидетельствует, что Лермонтов дрался всерьёз и колол своего противника с такой силой, что даже сломал кончик своей шпаги. То, что Лермонтов якобы был отличным фехтовальщиком и стрелком, а потому не мог промахнуться, мы знаем только со слов его защитников. Как известно, во время обучения в военной школе партнёром Мишеля в поединках на саблях и шпагах был Николай Мартынов, поступивший в школу юнкеров на год позже, то есть – новичок! Почему же не однокурсник? Ведь, как показывает опыт, чтобы улучшить собственные навыки, тренироваться надо с равным или более сильным противником, но никак не с новичком. Так что проигрыш Лермонтова в дуэли на шпагах де Баранту подрывает веру и в правоту утверждения его защитников, что Мишель был отличным стрелком. Да и позднее, в боях с чеченцами, Лермонтов никогда не пользовался пистолетом, предпочитая саблю.

Как бы там ни было, но Эрнест де Барант принял неожиданное заявление Лермонтова о его якобы намеренной стрельбе мимо как очередное оскорбление. Он посетил Лермонтова в ордонанс–гаузе и потребовал от того объяснений. Мишель нагло заявил в ответ, что готов доказать свою правоту в новом поединке на пистолетах, прекрасно понимая при этом, что повторения дуэли никто не допустит. Лермонтоведы утверждают, что Эрнест де Барант, якобы, струсил и в спешке покинул Россию. Рассказывая о своей дуэли Белинскому, Мишель презрительно охарактеризовал соперника как «салонного Хлестакова». Но так ли всё было на самом деле?

Эрнесту де Баранту был двадцать один год. Он окончил высшую школу, носил звание доктора Боннского университета. В 1838 году посланник выписал сына в Россию и стал готовить его к дипломатической карьере. Когда в феврале 1840 года секретарь французского посольства барон д’Андрэ уехал из Петербурга, Эрнест временно заменял его в делах посольства.

«Это теперь единственный помощник, которого я имею при себе, – писал Барант–отец министру иностранных дел Тьеру. – Зная Вашу обязательность, я уверен, что Вы примете во внимание его право на назначение вторым секретарём: это будет справедливо по отношению к нему и знаком расположения ко мне».

Так что, Эрнест де Барант вовсе не был «салонным Хлестаковым». Дуэль с Лермонтовым поставила крест на его дипломатической карьере, а новый поединок между французом и русским, да ещё с возможным кровавым исходом, не нужен ни Парижу, ни Петербургу, и Проспер де Барант предпочёл, чтобы его сын как можно скорее покинул Россию. Эрнест вовсе не испугался повторения дуэли с Лермонтовым на пистолетах, а просто поставил интересы родины выше собственного самолюбия. Трус не сделал бы и первого вызова. Это Мишелю, эгоисту до мозга костей, было плевать на все сложности международной политики. Позднее молодой де Барант написал отцу письмо, в котором так описал настроение французского правительства по поводу обострения франко–русских отношений: «Чаша терпения была переполнена более, чем вы предполагали».

В свою очередь под ударом оказалась и дипломатическая карьера де Баранта–старшего. Ведь он в качестве посла представлял в России Францию, и до Парижа наверняка скоро дойдут петербургские слухи, что какой–то русский офицеришка самого низкого чина «посрамил французов», да ещё в поединке с его сыном! И это в то время, когда отношения между Францией и Россией и так балансируют на грани разрыва. Под угрозой не только карьера посла, но престиж страны.

Возмущённый де Барант обратился с протестом к министру иностранных дел России графу Карлу Нессельроде, тот послал соответствующий запрос в III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Шеф жандармов граф А.X. Бенкендорф был в дружеских отношениях с кланом Столыпиных и поэтому весьма способствовал смягчению наказания Лермонтова в истории со стихотворением «Смерть поэта». Но в данном случае дело реально шло к международному конфликту, и граф дружбе предпочёл службу, тем более, что уж он–то наверняка точно знал всю правду о дуэли. Поэтому Бенкендорф принял сторону де Барантов и потребовал от Лермонтова написать им письмо с признанием во лжи.

Но Мишель не собирался терять всё, чего достиг. Подобное признание не только навсегда закрыло бы перед ним все двери, как в дома высшего света, так и в литературу, но и повлекло бы за собой адекватный суровый приговор императора. Лермонтов целую неделю сочинял письмо, но не де Барантам, а великому князю Михаилу, будучи уверенным, что оно попадёт и к царю тоже:

«[Апрель, 1840] Ваше Императорское Высочество!

Признавая в полной мере вину мою и с благоговением покоряясь наказанию, возложенному на меня Его Императорским Величеством, я был ободрён до сих пор надеждой иметь возможность усердною службой загладить мой проступок, но, получив приказание явиться к господину генерал–адъютанту графу Бенкендорфу, я из слов его сиятельства увидел, что на мне лежит ещё обвинение в ложном показании, самое тяжкое, какому может подвергнуться человек, дорожащий своей честью.

Граф Бенкендорф предлагал мне написать письмо к Баранту, в котором бы я просил извиненья в том, что несправедливо показал в суде, что выстрелил на воздух. Я не мог на то согласиться, ибо это было бы против моей совести; но теперь мысль, что Его Императорское Величество и Ваше Императорское Высочество, может быть, разделяете сомнение в истине слов моих, мысль эта столь невыносима, что я решился обратиться к Вашему Императорскому Высочеству, зная великодушие и справедливость Вашу и будучи уже не раз облагодетельствован Вами, и просить Вас защитить и оправдать меня во мнении Его Императорского Величества, ибо в противном случае теряю невинно и невозвратно имя благородного человека.

Ваше Императорское Высочество, позволите сказать мне со всею откровенностью: я искренно сожалею, что показание моё оскорбило Баранта; я не предполагал этого, не имел этого намерения, но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо, сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю на воздух, что и подтвердит он сам.

Чувствуя в полной мере дерзновение моё, я, однако, осмеливаюсь надеяться, что Ваше Императорское Высочество соблаговолите обратить внимание на горестное моё положение и заступлением Вашим восстановить моё доброе имя во мнении Его Императорского Величества и Вашем.

С благоговейною преданностью имею счастие пребыть Вашего Императорского Высочества всепреданнейший

Михаил Лермонтов, Тенгинского пехотного полка поручик».

Портрет А. Столыпина работы Владимира Гау, 1845

Из строк этого письма видно, что никто из участников и свидетелей дуэли не может подтвердить того, что Лермонтов стрелял «на воздух», кроме того самого Алексея Столыпина, что по просьбе бабушки поэта вынужден был брать Мишеля с собою на все великосветские балы и приёмы. Кроме того, называя имя Алексея Столыпина, Лермонтов рассчитывал не только на родственные чувства, но и на репутацию последнего. По отзывам современников, Алексей Столыпин был живым воплощением внешней и внутренней красоты. Вот как характеризует его М. Н. Лонгинов:

«Это был совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою–то нежностию, была бы названа у французов «proverbiale»… Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго – Столыпина – значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощённой чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом».

Конечно, и сам Столыпин был кровно заинтересован, чтобы представитель его рода, которого он к тому же представлял везде как своего ближайшего родственника и лучшего друга, не был объявлен в глазах всего света лжецом. Сохранились показания Алексея Столыпина на суде:

«Направления пистолета поручика Лермонтова при выстреле не могу определить, что могу только сказать, это то, что он не целил в Барона де-Баранта, а выстрелил с руки.

Барон де-Барант, как я выше сказал, целил по слову два и выстрелил по счёту три. Выстрелы же последовали так скоро один за другим, что не могу определить, чей был прежде».

Как видно из этих показаний, Столыпин не подтверждает слова Лермонтова о стрельбе в сторону. Тот стрелял «не целясь», не более того. Не подтверждает Столыпин и утверждение, что Лермонтов стрелял после выстрела де Баранта! Другими словами, Алексей Столыпин не пожелал откровенной ложью замарать свою честь, предпочтя уйти от конкретных ответов на вопросы судей. А вот Мишеля подобные «мелочи» ничуть не пугали. Через несколько месяцев, в конце августа 1840 года, Адель Оммер де Гелль, супруга французского консула в Одессе Ксавье Оммер де Гелля, в письме к подруге напишет:

«Я правды так и не добилась. Лермонтов всегда и со всеми лжёт. Такая его система. Все знакомые, имевшие с ним сношения, говоря с его слов, рассказывали все разное».

Алексей Столыпин не был рад тому, что его так бесцеремонно втянули в столь грязную историю, и это значительно охладило его отношение к Мишелю. В дальнейшем, часто находясь рядом с Лермонтовым на Кавказе, в том числе и во время второй, роковой дуэли с Николаем Мартыновым, Столыпин ни разу не упоминает о нём в своих письмах. Конечно, и граф Бенкендорф впоследствии не забыл и не простил Лермонтову такой подставы, перейдя в дальнейшем из стана его защитников в лагерь непримиримых врагов.

Как бы там ни было, но никто, ни великий князь Михаил Павлович, ни сам император Николай I, не были заинтересованы в том, чтобы имя и репутация русского офицера и его боевые качества (умение стрелять и фехтовать) подвергались какому–либо сомнению, да ещё в глазах французов. К тому же, великий князь являлся прямым начальником поручика Лермонтова по службе в Царском Селе и, следовательно, отвечал за поступки своего подчинённого. Мишеля он хорошо знал, так как тот не раз позволял себе в его присутствии неприлично «шутить»: то маленькую сабельку принесёт на смотр, то, наоборот, сверх меры длинную, тянущуюся за ним по полу, за что не раз сиживал на гауптвахте. Историю с дуэлью постарались замять.

Франц Крюгер – Портрет императора Николая

За три года до этого в подобных же обстоятельствах, после дуэли с Пушкиным, Дантеса выслали из России, хотя «весь высший свет Петербурга» был на его стороне и считал невинно пострадавшим. Теперь же Просперу де Баранту было объявлено, что его сын Эрнест может вернуться в Петербург и даже работать во французском посольстве. Более того, де Барантам были даны самые высокие гарантии, что никаких неприятностей со стороны Лермонтова и уж тем более повторения дуэли на пистолетах не будет. Что это как не явное признание их правоты? В то же время и наказание Лермонтову не было изменено. Но император, как сейчас бы сказали, взял под личный контроль судьбу офицера, поставившего его в столь неприятную ситуацию, да ещё с французами! Он даже прочитал официально опубликованные на тот момент стихи и прозу Лермонтова. В письме к своей супруге, Александре Федоровне, написанном 12–24 июня 1840 года, Николай I дал подробную оценку роману «Герой нашего времени»:

«13 июня 1840 г. 10 ^ 1 / 2. Я работал и читал всего «Героя», который хорошо написан.

14 июня. 3 часа дня. Я работал и продолжал читать сочинение Лермонтова; я нахожу второй том менее удачным, чем первый…

7 часов вечера. За это время я дочитал до конца «Героя» и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах. Такие романы портят характер. Ибо хотя такую вещь читают с досадой, но всё–таки она оставляет тягостное впечатление, потому что, в конце концов, привыкаешь думать, что весь мир состоит из подобных людей, у которых даже лучшие на первый взгляд поступки проистекают из отвратительных и фальшивых побуждений. Что должно из этого следовать? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего пребывания на земле? Ведь и без того есть наклонность стать ипохондриком или мизантропом, так зачем же поощряют или развивают подобного рода изображениями эти наклонности! Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность её автора.

Характер капитана намечен удачно. Когда я начал это сочинение, я надеялся и радовался, думая, что он и будет, вероятно, героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, которых обыкновенно так называют. В кавказском корпусе, конечно, много таких людей, но их мало кто знает; однако капитан появляется в этом романе как надежда, которой не суждено осуществиться. Господин Лермонтов оказался неспособным представить этот благородный и простой характер; он заменяет его жалкими, очень мало привлекательными личностями, которых нужно было оставить в стороне (даже если они существуют), чтобы не возбуждать досады. Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит себе голову, если это может произойти в среде, где он найдёт людей, чтобы дорисовать до конца характер своего капитана, допуская, что он вообще в состоянии схватить и изобразить его».

Окончательный вердикт государя гласил: было бы гораздо лучше, если бы Лермонтов продолжал писать такие стихи, как «Бородино». Словом, Николай I был разочарован в Лермонтове не только как в офицере, но и как в литераторе, который, по словам некоторых близких к императору людей, мог бы заменить России Пушкина.

Неблагоприятное мнение императора о романе «Герой нашего времени» стало известно, когда уже началась печать второго издания. Лермонтов в срочном порядке пишет предисловие к роману, в котором опровергает свои неоднократные высказывания о собственном сходстве с Печориным и слова Белинского об однотипности героя и его автора. Теперь Печорин, по словам Лермонтова, это – собирательный образ, в котором автор изобразил сборище всех пороков того времени. Предисловие втиснули уже во вторую половину романа.

Собственно, меня данный поступок Мишеля уже не удивляет. То, что он может отказаться от собственных слов, было известно после его объяснений с Эрнестом де Барантом на балу у графини Лаваль. А то, что спасая себя, Мишель легко пожертвует другом, тоже не новость. Можно вспомнить Святослава Раевского, но в данном случае я имею в виду Белинского, с которым Лермонтов вроде как подружился, и чьи слова о сходстве автора романа «Герой нашего времени» с Печориным он ранее никогда не опровергал. Кроме того, когда вышло первое издание, Лермонтов подарил ближайшим своим друзьям по экземпляру. В том числе и жене князя В. Ф. Одоевского, княгине Ольге Степановне. На заглавном листе этого экземпляра после печатных слов «Герой нашего времени» Лермонтов поставил запятую и прибавил: «упадает к стопам её прелестного сиятельства умоляя позволить ему не обедать». Так что, не думаю, что «хитрость» Мишеля с предисловием ко второму изданию романа кого–либо обманула, разве что тех, кто не знал его лично.

Вторая ссылка

Итак, Лермонтов отправился из Петербурга во вторую ссылку. Как и ранее, он не торопится прибыть к месту назначения и почти на месяц задерживается в Москве. Здесь он посещает балы и приёмы, заводит новые знакомства в литературных кругах и даже присутствует на именинном обеде у Гоголя.

Выехав из Москвы в конце мая 1840 года, Мишель по пути на Кавказ на три дня останавливается в Новочеркасске у своего бывшего командира генерала М. Г. Хомутова и добирается до Ставрополя лишь 10 июня. Здесь Лермонтов встречает своих давних знакомых – Алексея Столыпина (Монго), Льва Сергеевича Пушкина, Сергея Трубецкого, Руфина Дорохова, доктора Майера и многих других. Поэтому отправляться в свой Тенгинский пехотный полк, штаб которого расположен в Анапе, Мишель категорически не хочет и, как и в первую ссылку, дёргает за известные ему ниточки в местных высоких армейских кругах. Генерал–адъютант Павел Христофорович Граббе позволяет Лермонтову самому выбрать себе место службы, и тот решает присоединиться к чеченскому отряду генерала Аполлона Васильевича Галафеева, тем более, что в нём состоит и друг Мишеля Алексей (Монго) Столыпин. В письме к Алексею Лопухину от 17 июня 1840 года Лермонтов хвастается:

«Завтра я еду в действующий отряд, на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке. Такая каналья этот пророк! Пожалуйста, спусти его с Аспелинда; они там в Чечне не знают индейских петухов, так, авось, это его испугает».

Автопортрет

Начальство позволяет Лермонтову довольно вольно относиться к службе, и тот большую часть времени проводит не в отряде, а в Ставрополе. Но Мишелю всё же пришлось участвовать в экспедициях в Малую и Большую Чечню, а также в походе в Темир – Хан-Шуру. В бою Михаил Лермонтов не раз демонстрировал окружающим личную храбрость. Вот что он сам написал в письме от 12 сентября из Пятигорска Алексею Лопухину:

«Мой милый Алёша. Я уверен, что ты получил письма мои, которые я тебе писал из действующего отряда в Чечне, но уверен также, что ты мне не отвечал, ибо я ничего о тебе не слышу письменно. Пожалуйста, не ленись: ты не можешь вообразить, как тяжела мысль, что друзья нас забывают. С тех пор, как я на Кавказе, я не получал ни от кого писем, даже из дому не имею известий. Может быть, они пропадают, потому что я не был нигде на месте, а шатался всё время по горам с отрядом. У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2 тысячи пехоты, а их до 6 тысяч; и всё время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте, – кажется хорошо! – вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела ещё пахло кровью. Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные – только бог знает, когда мы увидимся. Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню. Если ты будешь мне писать, то вот адрес: на Кавказскую линию, в действующий отряд генерал–лейтенанта Галафеева, на левый фланг. Я здесь проведу до конца ноября, а потом не знаю, куда отправлюсь – в Ставрополь, на Чёрное море или в Тифлис. Я вошёл во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдётся удовольствий, которые бы не показались приторными».

Как видно из письма, Лермонтов по–прежнему сам определяет, где хочет служить, и не собирается, как и во время первой ссылки на Кавказ, ехать к месту назначения. При всей его личной храбрости и практически добровольном участии в кровопролитных боях с чеченцами, он остаётся плохим офицером, не желающим подчиняться воинскому уставу и дисциплине: хочу – воюю, хочу – еду на курорт или в Грузию. И всё же император делает ещё одну попытку вразумить нерадивого офицера:

«БОЖИЕЮ МИЛОСТИЮ

МЫ НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ,

Император и Самодержец Всероссийский,

и прочая, и прочая, и прочая.

Известно и ведомо да будет каждому, что МЫ Михаила Лермантова, который НАМ Лейб – Гвардии Корнетом служил, за оказанную его в службе НАШЕЙ ревность и прилежность в НАШИ поручики тысяща восемь сот тридесять девятого года Декабря шестого дня Всемилостивейше пожаловали и учредили; якоже МЫ сим жалуем и учреждаем, повелевая всем НАШИМ подданным оного Михаила Лермантова за НАШЕГО поручика Гвардии надлежащим образом признавать и почитать; и мы надеемся, что он в сем ему от НАС Всемилостивейше пожалованном чине, так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму Офицеру надлежит. Во свидетельство чего, МЫ сие Военному Министерству подписать и Государственною НАШЕЮ печатию укрепить повелели. Дан в Санктпетербурге, лета 1840 Октября 15 дня».

Но Мишель и теперь не внял столь недвусмысленному и прозрачному намёку императора поступать так, «как доброму офицеру надлежит». Вместо того, чтобы, наконец, отправиться в назначенный ему Тенгинский полк, он решил взять на себя командование отрядом «охотников» раненого на тот момент корнета Дорохова и ещё разок испытать «сильные ощущения». Это было весьма специфическое подразделение русской армии. Некоторые лермонтоведы называют его неким прообразом нынешнего спецназа, но по мне оно больше похоже на карательный отряд. Командовавший им Руфин Иванович Дорохов был человеком огромной храбрости, но, к сожалению, и весьма буйного нрава. Благодаря храбрости в бою он легко получал награды и очередные офицерские звания, но за буйство в быту, по крайней мере, дважды был разжалован в солдаты. Вот и осенью 1840 года Дорохов после очередного разжалования в рядовые старался вернуть себе офицерское звание, занимаясь со своими «охотниками» разведкой и диверсиями в тылу врага. Вот как описывает этот отряд сам Лермонтов в очередном письме Алексею Лопухину:

«Пишу тебе из крепости Грозной, в которую мы, то есть отряд возвратился после 20-дневной экспедиции в Чечне. Не знаю, что будет дальше, а пока судьба меня не очень обижает: я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников, состоящую из ста казаков, – разный сброд, волонтёры, татары и проч., это нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно действовать, то авось что–нибудь дадут; я ими только четыре дня в деле командовал и не знаю ещё хорошенько, до какой степени они надёжны; но так как, вероятно, мы будем ещё воевать целую зиму, то я успею их раскусить. Вот тебе обо мне самое интересное.

Писем я ни от тебя, ни от кого другого уж месяца три не получал. Бог знает, что с вами сделалось; забыли что ли? или пропадают? Я махнул рукой. Мне тебе нечего много писать: жизнь наша здесь вне войны однообразна, а описывать экспедиции не велят…»

Конечно, то, как отряд Лермонтова вырезает целые селения, начальство описывать не велит, в отличие от настоящих сражений армии с горцами, как при Валерике, например. Хотя, регулярные войска вели себя не намного лучше: тоже разоряли аулы, угоняли скот и уничтожали посевы. Для иллюстрации можно привести отрывки из поэмы Николая Мартынова «Герзель–аул», в которой тот красочно описывает и карательные «подвиги» своего друга Мишеля, и его самого:

 
«Горит аул невдалеке…
Там наша конница гуляет,
В чужих владеньях суд творит,
Детей погреться приглашает,
Хозяйкам кашицу варит.
На всём пути, где мы проходим,
Пылают сакли беглецов.
Застанем скот – его уводим,
Пожива есть для казаков.
Поля засеянные топчем,
Уничтожаем всё у них…
 
 
Мы их травили по долинам
И застигали на горах…
 
 
Вот офицер прилёг на бурке
С учёной книгою в руках,
А сам мечтает о мазурке,
О Пятигорске, о балах.
Ему всё грезится блондинка,
В неё он по уши влюблён.
Вот он героем поединка,
Гвардеец, тотчас удалён.
Мечты сменяются мечтами,
Воображенью дан простор,
И путь, усеянный цветами,
Он проскакал во весь опор…»
 

Лермонтова вполне устраивает роль полновластного командира, действующего практически автономно и бесконтрольно со стороны какого–либо начальства. Однако, сам он, как и его бойцы, не вызывают особого уважения в офицерских кругах. Вот что пишет по этому поводу барон Лев Васильевич Россильон:

«Лермонтова я хорошо помню. Он был неприятный, насмешливый человек, хотел казаться чем–то особенным. Хвастался своею храбростью, как будто на Кавказе, где все были храбры, можно было кого–либо удивить ею!

Лермонтов собрал какую–то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда. Длилось это недолго, впрочем, потому, что Лермонтов нигде не мог усидеть, вечно рвался куда–то и ничего не доводил до конца. Когда я его видел на Судаке, он был мне противен необычайною своею неопрятностью. Он носил красную канаусовую рубашку, которая, кажется, никогда не стиралась и глядела почерневшею из–под вечно расстёгнутого сюртука поэта, который носил он без эполет, что, впрочем, было на Кавказе в обычае. Гарцевал Лермонтов на белом как снег коне, на котором, молодецки заломив белую холщёвую шапку, бросался на черкесские завалы. Чистое молодечество, ибо кто же кидался на завалы верхом! Мы над ним за это смеялись».

Хотелось бы отметить такой интересный факт: Мишель заменял раненого корнета Дорохова всего пять–шесть дней, но успел совершить нечто такое, что превратило команду «охотников» Дорохова в «шайку грязных головорезов» с «громким именем Лермонтовского отряда». Немного оправившись от ранения, Дорохов поспешил вернуться в отряд. Мишель воевать далее не пожелал и поехал в Крым, где находилась в это время его очередная пассия – Адель Оммер де Гелль, супруга французского консула в Одессе.

Бабушка Лермонтова, конечно, вновь неустанно хлопочет о прощении внука. Но теперь уже граф Бенкендорф не на её стороне, поэтому ни о каком прощении или облегчении наказания речи быть не может. Поняв это, бабушка, вновь ссылаясь на свой преклонный возраст и болезни, просит о предоставлении своему единственному внуку хотя бы отпуска. Однако, чтобы его получить тот должен, наконец, прибыть к месту своего назначения. И вот в последний день 1840 года выходит приказ:

«31 декабря 1840, г. Анапа.

Приказ по Тенгинскому пехотному полку за № 365:

Прибывшего в полк из командировки поручика Лермонтова предписываю исключить из командировочной ведомости, зачислить налицо.

За командира полка

Полковник Голубицкий – Лебединский».

Восемь месяцев опальный поручик Лермонтов добирался до места назначения! И всё это время он, конечно, исправно получал немалое офицерское жалованье в 250 рублей в месяц. Но и в Тенгинском полку Мишель задерживаться не стал, ведь он прибыл в него только для того, чтобы оформить отпуск. Отпраздновав с новыми сослуживцами свой приезд, он немедленно уезжает в Ставрополь, чтобы навести в штабе командующего войсками генерала Граббе справки о своём предполагаемом отпуске. Вот как описывает это Костенецкий, бывший в ту пору старшим адьютантом и заведующим первым, то есть строевым отделением штаба:

«Однажды входит ко мне в канцелярию штаба офицер в полной форме и рекомендуется поручиком Тенгинского пехотного полка Лермонтовым…

После этого он объяснил мне свою надобность, приведшую его в канцелярию штаба: ему хотелось знать, что сделано по запросу об нём военного министра. Я как–то и не помнил этой бумаги, велел писарю отыскать её, и когда писарь принёс мне бумагу, то я прочитал её Лермонтову. В бумаге этой к командующему войсками военный министр писал, что государь император, вследствие ходатайства бабки поручика Тенгинского полка Лермонтова (такой–то, не помню фамилии) об отпуске его в С. – Петербург для свидания с нею, приказал узнать о службе, поведении и образе жизни означенного офицера.

– Что же вы будете отвечать на это? – спросил меня Лермонтов.

По обыкновению в штабе, по некоторым бумагам, не требующим какой–либо особенной отписки, писаря сами составляли черновые отпуски, и вот в эту–то категорию попал как–то случайно и запрос министра о Лермонтове, и писарь начернил и ответ на него.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю