Текст книги "Эпоха игры"

Автор книги: Сергей Герасимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

6

Четыре дня спустя. Берег; белый песок; солнце, уже прожигающее туман; солнце, висящее над водой неровной ослепительной кляксой. Керри.

Я смотрю на ее лицо – странное лицо человека иной расы, той расы, о существовании которой никто никогда не знал. Я мысленно повторяю эти слова Айзека. Иногда дураки бывают очень проницательны – они видят лишь поверхность вещей, но зато видят ее осень четко. Мы же смотрим в глубину и не видим очевидного – поверхность для нас прозрачна – но кто сказал, что истина лишь в причудливом мелькании глубинных теней?

В ней необычно все: огромные глаза, знающие свою силу и иногда играющие ею, как играет атлет пудами бугристых мышц; тонкие, очень тонкие губы, иногда взрывающиеся улыбкой, – потом улыбка долго догорает, доверчиво и мечтательно освещая ее лицо; короткая стрижка, которая не шла бы ни одной другой женщине; голос, слова, которые она говорит совершенно серьезно.

– Всегда.

– Что всегда? – я не понимаю ответа.

– Ты спросил, сколько мне лет. Я говорю: всегда, я живу всегда и буду жить всегда.

– Тогда я знаю, кто ты. Ты богиня, только богини живут всегда.

– Нет, неправда. Их забывают. Ты знаешь, сколько их уже забыто?

– Не знаю, Керри. А ты знаешь?

– Я знаю.

– Откуда?

– Но я ведь живу всегда, – она смеется.

– Ты зря смеешься. Я ведь умею разгадывать тайны.

– В этом нет никакой тайны, Генри. Спроси любого, и он скажет тебе, что я живу всегда.

Она впервые назвала меня по имени. Она, похоже, намного моложе меня, потому и не говорит и своем возрасте. Правильно, лучше говорить на равных.

Я ощущаю волну беспечной и какой-то детской радости, но быстро гашу в себе это чувство. Мне пришлось пройти сквозь многое в этой жизни – в этой, такой несовершенной, что каждый еще надеется на другую, лучшую. Испытания либо ломали меня, либо делали меня тверже. Все же ломали, несколько раз.

Из этого я вынес убеждение: силен только тот, кто не имеет привязанностей.

Судьба, и те люди, которыми она пользуется, всегда бьет в саму слабую точку, и ломает тебя, никогда не убивая, к сожалению. Она бьет по тем людям, которых любишь ты. И ты можешь вынести все, но не это, и тогда ты смиряешься, и вырываешь с корнем маленькое гордое деревце своей свободы и, спустя много лет, сажаешь его снова. Но оно растет слишком медленно.

Свободен лишь тот, кто не имеет привязанностей.

– Почему ты молчишь? Ты думаешь обо мне?

– О твоих словах.

– Ну и что же?

– Свободен только тот, кто никого не любит.

– Но тогда зачем тебе твоя свобода?

Действительно, зачем? Я впервые спрашиваю себя об этом и не нахожу ответа. Зачем, ведь миллиарды людей живут одинаково, как муравьи под трухлявым пнем, и думают, и двигаются, и рождаются, и умирают одинаковые, как муравьи. Пожалуй, большинство из них счастливы. Счастье – это так просто, и так недоступно, если ты не можешь быть прост.

– Сегодня я провожу тебя, Керри.

Она отказывается. В ее голосе звучит нечто, напоминающее металл. Я не ожидал этого.

– А хочешь, я разгадаю твою тайну?

– Нет, – на этот раз мягче.

– Разгадывать совсем несложно, Керри. Только что ты призналась, что у тебя есть тайна. Не спорь, призналась. Ты не хочешь, чтобы я проводил тебя – ты не хочешь, чтобы я знал, где ты живешь. Уходя, ты всегда переходишь на тот берег ручья, а ведь в той стороне никто не живет.

– Я иду в город.

– Босиком по песку? Ты доберешься только к вечеру.

– У меня есть лодка.

– Почему же ты не оставляешь ее здесь?

– Я прихожу сюда по утрам потому, что здесь тихо. Это самое тихое место на острове. Я не хочу разогнать тишину шумом мотора. Ты не умеешь разгадывать тайны.

– Нет, Керри, я просто еще не начал. Если ты встречаешь сразу две тайны, это значит, что ты встретился с одной, пустившей ростки в разные стороны. Копай посредине и ты найдешь ответ.

В ее глазах испуг. Похоже, я угадал.

– На этих островах две тайны, Керри. Одна – это ты, странная женщина, которую все видят, но о которой никто не знает ничего, я ведь спрашивал; вторая – это остров, вон там, за горизонтом. Ты приезжаешь оттуда?

– Нет… Да.

– Значит, мне можно тебя проводить?

– Нельзя.

– Как знаешь. Но будь осторожна. Ты заметила новые палатки на побережье – там, где кончается лес?

– Я знаю, Генри. Ты хочешь сказать, что эти люди опасны.

– Тогда в следующий раз подходи сразу сюда. Хорошо?

– Хорошо.

– Ты обещаешь?

– Да.

– Можно тебя поцеловать?

Ее губы сухие и жесткие. Я поднимаю глаза, солнце, наконец, стало круглым; туман уходит; первый несмелый ветерок сегодняшнего утра уютно устроился в ее волосах…

– Смотри-ка, у тебя седой волос… – я провожу ладонью.

– Нет! Не может быть…

– Не волнуйся, это всего лишь седой волос, – я снова провожу ладонью по ее коротким жестким волосам.

Она отворачивается, садится на песок и закрывает лицо руками.

Кажется, она плачет. Нет, женщин понять невозможно.

7

…Большую группу рабочих судоремонтной фирмы «Тосеко»…

В комнатах снова бубнит радиоголос. Кажется, Александр не любит тишины. Это понятно, ведь дом оставался пуст очень долгое время. Я лишь случайный человек, я пришел и уйду, а он снова останется один в большом неуютном доме, пропитанном спокойствием и тишиной. Он будет бродить по комнатам, наводить порядок, выметать пыль и тишину. Но тишины все равно останется много.

…Глиняные зверюшки соседствовали на столе…

…Ясные цвета терракоты…

Я чувствую, что сосредоточиться мне не удастся. Собственно, в этом и нет никакого смысла. Что толку во всех моих мыслях и планах? Даже если я и напишу свою картину, это никого не сделает счастливее ни на йоту, даже меня самого. Хорошо хоть, что я не ученый, изобретающий всю жизнь какую-нибудь сверхужасную бомбу, а потом испытывающий ее на нашей и так замученной войнами планете. Не пропадать же бомбе.

Я безопасен и бесполезен…

– Александр, а ведь вы соврали! Шестой остров существует. И та девушка, с берега, каждый день приезжает оттуда к нам. Почему же острова нет на картах?

Александр вздыхает и отвечает мне совсем официально, он обижен:

– Остров не обозначен на туристических картах потому, что он непригоден для туризма.

– Но зачем же такая секретность? Знаете, Александр, я пожалуй, съезжу туда просто из любопытства. А вы сами были там?

Александр, похоже, в растерянности. Сейчас я вытащу из него то, что он знает.

– Вы не поедете туда. Остров опасен.

Я делаю небольшой мысленный расчет. Нет, не так уж опасен, если там живет Керри. Впрочем, я никуда не собираюсь ехать.

– То, что он опасен, я знаю сам. Мне кажется, вы знаете что-то более интересное.

Александр соглашается. Он начинает говорить – вначале медленно, неловко и неуклюже пытаясь подбирать слова; затем его лицо освещается теплым огнем воспоминаний; в его глазах появляется отражение жизни, долгой жизни, – оно такое же, как и сама жизнь: уродливая пародия на совершенство.

Тот остров всегда жил своей жизнью. О людях оттуда всегда рассказывали, как помнит Александр, самые жуткие и неправдоподобные истории. Одну из истории он рассказал мне; сначала я воспринял это как сказку, но в этой сказке слишком многое сходилось с реальностью, с теми обрывками знания, которые я уже имел. За сказкой стояла правда, некая невидимая пока правда, я чувствовал ее, как чувствуют солнечный свет сквозь закрытые веки…

…Когда-то, очень давно, в Острова пришли две лодки. В лодках было шестеро мужчин и одна женщина. Никто не сомневался, что это братья и сестра: они были очень похожи друг на друга. Они поселились на побережье, в доме на окраине совсем еще маленького в те времена города. Многие относились настороженно к чужакам, но были у них и друзья. Чужие люди вели себя странно: они были безразличны к деньгам, не ходили в церковь и говорили, что знают секрет вечной жизни. Может быть, этим они и привлекали к себе людей: кому же не хочется жить вечно? Постепенно в доме на окраине стали собираться люди, в основном старики, которые растратили свой ум с годами, и теперь ждали чуда. Но чудес не происходило старики умирали.

Умирали слишком часто, местный врач подозревал что-то, но сделать ничего не мог: старики умирали именно от старости. Вскоре дом на окраине стали обходить стороной. Но этим дело не кончилось.

Спустя полгода, начали умирать не старые люди, все, которые когда-либо посещали тот дом. Они умирали странным образом: старели и очень быстро умирали от старости. Сколько бы им ни было лет – тридцать, сорок или пятьдесят – они превращались в стариков за несколько месяцев: у них седели волосы, выпадали зубы, слезились глаза. Тогда кто-то из тех людей, которым уже нечего было терять, взял винтовку и отправился к дому на окраине. За ним пришла большая толпа, но люди боялись и оставались в стороне.

Из дома вышел один из братьев, он был одет во все черное. Старик прицелился и выстрелил, но черный человек только рассмеялся. Он сказал, что у них на острове все бессмертны; но, чтобы оставаться молодыми, им нужно отнимать чужую жизнь. И тогда люди испугались и никто ничего не сделал черному человеку. Потом эти люди уехали, мужчины больше не возвращались, но женщина стала приезжать на Остров очень часто. Она только заходила на почту и гуляла по берегу – ничего больше. На почте она отправляла конверты, но никогда не получала ответов. На конвертах были странные рисунки, похожие на листья папоротника.

Я перебиваю Александра:

– И еще одно: когда она подписывала конверт, то не ставила ни точек, ни запятых, правильно?

– Да. Это та самая женщина, которую вы встретили на берегу.

– В этом случае ей должно быть лет сто.

– Больше. Она живет вечно. Каждые десять-пятнадцать лет она снова молодеет и становится совсем юной, как девочка. И в это время стареет кто-то из людей на Острове.

– Вы видели хотя бы одного такого человека, Александр?

– Да, однажды. Он и рассказал мне эту историю. Я был очень молод тогда. Наши семьи жили по соседству. Я прекрасно помню, как он состарился и умер меньше, чем за год.

– Но тогда, выходит, я в большой опасности?

– А вы не смейтесь. Посмотрите в зеркало на ваши виски. ВЫ слишком быстро начали седеть.

8

Неделю спустя. Восьмой день. Понедельник.

Все это время я не видел Керри, она просто не приезжала на Остров.

Это немного выводит меня из равновесия; я понимаю, что потянул за звено цепи, на конце которой может быть все, что угодно. В рассказ о бессмертных людях я не верю, но что-то серьезное здесь все же происходит и, возможно, я нахожусь в центре этого водоворота – не в самом безопасном месте.

Сегодня, около шести утра, когда небо только начинало светлеть и первые птицы пробовали свои голоса, я услышал звук мотора, и эта механическая трель была красивее трелей всех птиц мира. Через полчаса я уже спускался к пляжу, я пересек ручей – особенно теплый и быстрый сегодня – и, раздвинув матовые молочно-зеленые ленты лиан, пошел через лес короткой дорогой. И тут я услышал удары топора.

Я выхожу на пляж; вся компания уже в сборе. Айзек разговаривает с незнакомым мне отвратительным типом, остальные воздвигают на песке что-то напоминающее китайскую пагоду, основательно разрушенную землетрясением.

Очевидно, здесь будет большой костер. Три лодки вытащены на песок. Ребята хотят немного пожить дикой жизнью, иначе они разорвутся от распирающих их диких инстинктов. Я не раз встречал подобных людей, они все одинаковы, в воем роде; у каждого из них жена и дети, двое скорее всего, и каждый из них рад избавиться от своей семьи хотя бы ненадолго. Милая мужская компания.

Отвратительный тип, с которым слегка поругивается Айзек, выглядит иначе. На нем обвислый спортивный костюм, разрисованный цветными полосами без всякого порядка и понимания высокой сущности красоты; сам тип невысок и квадратен, особенно квадратна его нижняя челюсть невероятных размеров.

Его рот все время полуоткрыт, так, что кажется вот-вот потечет слюна.

Прекрасная натура. Если бы я был авангардистом, я бы изобразил его в виде квадрата, пожирающего юных невинных треугольничков. Треугольнички, пожираемые живьем, будут желтого цвета.

Айзек манит меня пальцем – жест совершенно хамский: так добрая мамочка подзывает своего провинившегося оболтуса. Такие вещи прощать нельзя. Маленький Принц был прав, каждый день вырывая ростки баобабов, иначе баобабы, вырастая, разрушили бы его маленькую планету. Хамство – это такой же росток, если его не вырвать сразу, то вырастет огромный баобаб.

Как там говорил Маленький Принц – молодые ростки баобабов и роз выглядят одинаково? Здесь он ошибался.

Итак, Айзек манит меня пальцем. Я не спеша сажусь на песок, внимательно разглядываю отвратительного типа, потом делаю тот же жест – киваю пальцем. Айзек подходит. Я смотрю на него снизу вверх. Айзек протягивает мне ладонь, в его жесте все еще остается немало хамского.

Выждав пару секунд, я поднимаюсь, отряхиваю, беру его ладонь в свою и переворачиваю так, чтобы моя рука оказалась сверху. После этого я крепко и покровительственно жму его запястье. На людей примитивных такие простые вещи действуют прекрасно, мы ведь еще не совсем избавились от понятных и целесообразных инстинктов обезьяньего стада, где главными были жест и взгляд. Кто не подчинялся жесту, тот погибал. Я слышал, что наш геном отличается от обезьяньего всего на один процент. У некоторых людей – гораздо меньше.

Я кладу руку ему на плечо и слегка похлопываю, затем я подталкиваю его в сторону леса. Мы идем с видом двух друзей детства, встретившихся после десятилетней разлуки. Мы подходим к ручью и садимся на зеленоватый плоский камень. Я внимательно смотрю ему в глаза и, выдержав паузу, спрашиваю:

– Ты хотел мне что-то сказать?

Он открывает рот, чтобы ответить, но я перебиваю его и начинаю говорить о том, как нужно раскладывать костер. Тема его вполне устраивает.

В его голосе и жестах больше нет превосходства – превосходства вожака стаи.

…Это чума, это хуже чумы, хотя никто не видит опасности. Когда-то давно люди знали только телесные болезни, а на сумасшедших просто не обращали внимания, или прогоняли их, или смеялись и издевались над ними.

Потом их стали сажать в клетки – замечательный стиль лечения. Но сумасшествие не заразно, поэтому, если вы набиваете сто сумасшедших в одну клетку, от этого мучаются только сумасшедшие. Но болезни нравственные заразны как чума, хуже чумы, и самое страшное – они убивают только дух, оставляя тело жить и заражать другие души. Мы живем во время эпидемии нравственной чумы; в самых тяжелых случаях мы сажаем больных в клетку с тысячами других таких же больных, вместо того, чтобы заняться лечением.

Потом мы выпускаем нравственного урода на свободу, где он заражает здоровых. Впрочем, совершенно здоровых уже не осталось. Когда-нибудь, очень нескоро, человечество поймет эту простую истину и станет лечить нравственные болезни так же как оно сейчас лечит телесные, и каждого больного будут лечить отдельно, не издеваясь не запирая его в камеру с решеткой.

– …ты влип в хорошую историю.

Слова Айзека привлекают мое внимание. Похоже, легенда уже известна всем и некоторые даже в нее верят.

– Послушай, я точно могу тебе помочь. Но мы все сделаем вместе, – Айзек полон надежд, но я немного охлаждаю его пыл.

– Знаешь, я не верю в это. Понятно, ты уже не молод, тебе бы хотелось прожить подольше на этом свете. На том ты ведь в рай не попадешь, правильно?

Айзек смеется, мои слова ему польстили. Я продолжаю.

– Но бессмертие – это чушь. Даже если эта женщина тут появится завтра помолодевшей на двадцать лет, это ничего не значит. Просто кто-то подсунул нам совсем другую девчонку, кто-то водит нас за нос и я пока не знаю для чего.

Мои слова его не убеждают, это ясно. Его убеждают мои седые виски.

Сейчас он предложит мне какую-нибудь гадость. Так и есть.

– Я все понял, Генри. Если хорошо ее приласкать, женщина расскажет тебе любой секрет, даже секрет бессмертия, если она его знает. Но ты играешь опасно. Что, если она просто не приедет больше или ты что-то сделаешь не так и она не скажет правды? В игре очень большие ставки, а я могу тебя подстраховать.

– Да ну?

– У меня семеро парней, она всегда проходит мимо нашего лагеря. Если ты не хочешь умереть, то слушай меня. Ты все понял?

– Почти.

– Если она не расскажет сама, мы все вместе вытащим это из нее. Она ведь бессмертна, значит, с ней можно делать что угодно, она все равно не умрет. Мои ребята умеют делать что угодно, она все равно не умрет. Мои ребята умеют много, она долго не выдержит. Но мы договорились: все, что ты узнаешь, буду знать и я. Ты от этого не обеднеешь. Если дело в деньгах, то мы тоже договоримся.

9

Сегодня дождь почему-то запаздывает. Черно-белые груды облаков уже давно прогуливаются по небу, но еще не хотят соединяться в сплошную пелену, готовую упасть на Остров миллионами водяных тонн. Где-то над потухшим вулканом – я не могу видеть его из моего окна – уже погромыхивает гроза. Я думаю о Керри. Похоже, что я ее потерял.

Можно привыкнуть ко всему, даже к потерям. Я помню свою первую потерю. Мне было семнадцать лет, я был влюблен в искусство, в свое будущее, и в нее тоже. Но искусство я любил больше. Она ушла, как только почувствовала это. Целых два года потом я не мог писать.

Она ушла и прекрасно жила потом всю жизнь с человеком, который не стоил и моего мизинца. Это не моя гордость; она сама сказала мне об этом много лет спустя. Теперь я должен потерять Керри, здесь уже ничего не поделать; даже если она вернется, это будет только началом новой истории с печальным концом.

Я поворачиваюсь и смотрю в зеркало. То, что видят все вокруг и чего не хочу замечать я, действительно происходит. Такое впечатление, что время вдруг ускорилось в сотню раз, будто оно проголодалось и набросилось на меня одного. Мне нечего терять, так думает этот подонок. Он прав. Я буду ждать еще неделю. Если ничего нового не случится, я пойду ва-банк.

10

Неделю спустя. Седьмой день. Понедельник.

Сегодня я видел Керри, или ту девушку, которая играла ее роль. Сейчас ей было лет семнадцать с виду, и я не мог относиться к ней иначе, как к маленькой девочке. У нее то же лицо – лицо человека неизвестной расы – меня здесь трудно обмануть, я ведь художник; она помнит все то, о чем мы когда-нибудь говорили с ней; у нее тот же голос, тот же рост, та же походка. И лишь одно обстоятельство мешало мне поверить в эту страшную сказку: Керри оставила свою лодку там, где и раньше, она не приехала прямо к пляжу, как обещала. Когда я ей напомнил об обещании, она просто не поняла вначале, о чем я говорю; с этого момента я больше не мог верить ей.

Двенадцать часов, полдень. Начинают появляться первые облака – белые, как морская пена в солнечный день. Облака подплывают к Острову и сразу же исчезают, растворяются в синеве, будто боятся подойти поближе. Я стою у окна; меня увлекает это странная игра природы; сейчас отлив – Челюсть вся показалась над водой, рядом с не две рыбацкие лодки. Я жду, пока лодка Керри маленькой черной точкой начнет переползать огромное сверкающее пространство, двигаясь в том направлении, которое не выбирает ни одна другая лодка. Из моего окна это будет хорошо видно. Я жду, но лодка не появляется. Что-то не так. Проходит время.

Мое ожидание напрасно. Теперь лодка уже никак не успеет отойти далеко от Острова до начала грозы. Выходить в море в грозу никто не станет.

Значит, Керри осталась здесь до следующего утра. Правда, она сможет отплыть вечером. Эта мысль меня несколько утешает – жалкое самооправдание ленивого бессилия.

После грозы я снова стою у окна и жду. Мое терпение вознаграждено – наконец, я вижу лодку. Лодку, две, три. Они уходят в опускающуюся ночь, уходят в том направлении, которое не смеет выбирать никто, кроме Керри.

Значит, все случилось, пока я стоял здесь и ждал; все началось, произошло и закончилось.

11

В лесу уже совсем темно. Редкие маленькие клочки неба сиреневыми свечками прорывают здесь и там мощные кроны; светлые пластинки травы блестят будто остальные лезвия: по вечерам они отражают свет. Из-за этого лес освещен странным, почти демоническим свечением – кажется, что свет направлен снизу вверх.

Где-то невдалеке жалобно мяукает кошка. Кошка – единственный зверь, сохранившийся на Острове. Все дикие кошки здесь полосаты, уважают людей, но держатся независимо – у них есть все, что любит нежная кошачья душа: пища, охота, свобода, огромное множество деревьев и смертельные враги в образе трусливых домашних кошек.

По дороге к ручью я дважды чуть не падаю в грязь. Сейчас не лучшее время для прогулок. Поток, несущийся над речной галечной мостовой, чист и прозрачен, как расплавленный хрусталь, но решаю, что он выглядит именно так; решаю из эстетических соображений. Над ручьем натянута веревка; предполагается, что, держась за веревку, ручей все же можно перейти.

Можно, но лишь через несколько часов. Присесть некуда, все пропиталось дождем, мне остается лишь стоять и ждать.

Почему-то я совсем не чувствую тревоги. Сейчас та, ненастоящая Керри кажется мне совершенно чужим человеком; мне жаль, если с ней случилось несчастье, жаль – и не более. Ее судьба волнует меня не больше, чем судьба альпинистов, засыпанных лавиной в Гималаях – в жизни так много своих несчастий, что сердце защищается, не принимая в себя чужие. Гораздо больше я озабочен тремя лодками, ушедшими на остров Керри. Остров Керри – так я буду его называть.

Я стою, прислонившись к мокрому стволу, мои глаза следят за мгновенно вспыхивающими и медленно исчезающими столбиками пара, которые перемещаются над ручьем это первые медузы, плывущие к морю завтрашнего тумана. Кошка плачет совсем близко. Бедняжка, наверное, ей одиноко.

Я пробую рукой веревку. Веревка мокрая, гладкая и скользкая, все ее синтетические жилы натянуты как нервы перед экзаменом по тригонометрии.

Нет, еще слишком рано.

На Остров опускается ночь. Еще немного, и я смогу воспринимать пролетающий мимо поток только на слух. Я вхожу в воду. Струи, мягко вибрируя, пытаются столкнуть мои ноги с камней, чтобы унести меня с собой к огромному океану. Они стараются не очень сильно; я делаю несколько шагов. Веревка, казавшаяся прочной, растягивается, как резиновая.

Я перехожу ручей без особого труда. Теперь передо мной лес, полный слепой черноты; лес, изрезанный тропинками во всех направлениях, лес прирученный и совсем не страшный, но я вся же чувствую сгущающийся древний ужас ночных звериных и охотничьих троп. Проходя знакомой тропинкой, я постоянно наталкиваюсь на стволы и цепляюсь за корни, которые не замечал днем. Наконец, я выхожу к берегу.

Есть два чуда в мире, и одно из них – это звездное небо, утверждал мудрец. Тот мудрец всю свою жизнь изучал эволюцию планет и геометрию человеческого духа, а сам даже не успел влюбиться по-настоящему, насколько мне известно. Он был не прав, я знаю еще одно чудо, эта глаза любимой женщины, но это чудо не третье по счету – оно делит первое место со звездным небом.

Я поднимаю глаза к звездному мареву, и чувствую нечто непередаваемое; это черное свечение вечности, такое же, какое иногда загорается в женских глазах. Звездное небо звучит, изливая на меня потоки смысла, истины и мысли; я чувствую жизнь огромного Космоса – ритмично и сильно пульсирующую жизнь – и ощущаю себя маленькой счастливой клеткой этой вечной жизни. Я сажусь на траву, я не могу идти дальше.

Все лучшее, что я успел создать в своей жизни, в основном картины, все это рождалось само собой, без всякого усилия и желания с моей стороны, будто прорастало зерно, посаженное в теплую влажную землю невидимым великим Садовником, а мне оставалось лишь присматривать за ростком и не мешать ему расти. Все лучшее, что я пытался сделать сам, не ожидая этой космической воли или торопя ее, все это оказывалось со временем худшим. И вот теперь я видел над собою внимательно вглядывающийся в меня черный звездный зрачок Садовника. Я не мог идти дальше.

Если у Бога есть чувство юмора, то это недоброе чувство. Я сижу на холодной траве, впитывая громадное свечение звездной ночи, и не догадываюсь о том, что я вижу утром. Лишь к утру я войду в маленький пустой палаточный лагерь; ни один звук не ответит моим шагам; приоткрыв полог палатки, я второй раз в жизни увижу смерть так близко от себя – я увижу мертвую девушку, ненастоящую Керри, и тогда во мне исчезнет последняя вера в бессмертие и последняя надежда на него.

Падает звезда. Я хочу загадать желание, но не успеваю.