Текст книги "Голландия без вранья"

Автор книги: Сергей Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Как есть селедку

Как я уже говорил, Схевенинген практически является пригородом и гаванью Гааги, так что дорога в столицу была недлинной. Поставив машину недалеко от центра, мы пошли бродить. В этот день продолжались празднования, посвященные дню рождения королевы, все музеи были закрыты, чем я, честно говоря, нимало не огорчился – на музеи у меня уже не было душевных сил. Интереснее было просто бродить – Гаага оказалась защищенной от холодного ветра гораздо лучше, чем продуваемый с моря Схевенинген.

В этот день я впервые увидел воочию голландский способ есть селедку – Альберт мне рассказывал, но я не верил. Дело происходит так. Стоит голландец около селедочного ларька – там селедочный ларек выполняет ту же функцию, что сосисочные ларьки в остальной Европе. Так вот, стоит себе голландец (в описываемом мной случае – голландка) у ларька, в левой руке держит рюмку дженевера, а в правой – целую свежесоленую селедку, правда без головы. Он (она) держит ее за хвост. Затем правая рука с селедкой возносится высоко над головой, а левая с рюмкой начинает свой путь ко рту.

Я бы очень рекомендовал моим дорогим читателям, читая этот отрывок, повторять всю, так сказать, хореографию описываемого аттракциона. Дженевер можно заменить рюмкой водки, а вместо селедки вполне подойдет, скажем, ломтик копченого сала, такого, какое мастера были приготовлять поволжские немцы до того, как уехали в Германию, где теперь покупают копченое сало в супермаркетах. Супермаркеты, конечно, хороши в смысле предлагаемых удобств, но в изготовлении копченого сала не могут сравниться ни с Подлесным, ни с Марксом[1]1
  Подлесное, Маркс – места компактного проживания немцев Поволжья.


[Закрыть], где к тому же варили превосходное пиво.

Итак, по мере выпивания рюмки голова все более запрокидывается, так что к тому моменту, когда выпит последний глоток, взгляд выпивающего обращен строго вверх – на висящую у него над головой и на какую-то долю секунды недоступную и манящую своей притворной недоступностью селедку. В этот момент правая рука плавно опускается, и селедка целиком исчезает во рту. Через несколько секунд рука вновь поднимается – но селедки уже в ней нет, только хвост и жалкий субтильный хребетик.

Я, не веря своим глазам, уставился на эту прилично одетую даму. Ее глаза на какое-то время остекленели, но потом она перехватила мой взгляд и, по-товарищески подмигнув и боднув в мою сторону головой – что, мол, завидно? – хлопотливо кинулась собирать разбежавшихся во время священнодействия детей. Задача не из простых, поскольку чуть ли не у всей ребятни на головах были надувные оранжевые короны.

Когда Альберт раньше демонстрировал мне этот способ поедания селедки (виртуально, разумеется, – в Швеции такой селедки нет), глаза его сверкали и лицо принимало довольно-таки хищное выражение. Но в этой даме ничего хищного не было – она совершала глубоко эротический и приносящий ей невыразимое наслаждение акт. Ритуал.

Вообще говоря, удивляться тут нечему. Селедка в Голландии священна. Собственно, с селедки и началась история процветания маленькой и обиженной природой страны. В четырнадцатом веке в Голландии ничего, кроме селедки, особенно и не было. Селедка на завтрак, на обед и на ужин. Но селедки было много. Чтобы рыбу продавать, надо ее потрошить и засаливать – в свежем виде не довезешь. Затраты труда были таковы, что ни при каком раскладе не окупались. И тогда некий хитроумный рыбак изобрел приспособление – нечто вроде маленького багра, с помощью которого можно было выпотрошить рыбу буквально за секунду. Хорошо, рыба выпотрошена. Нужна соль, нужны бочки. Много деревянных бочек, а где их взять? Леса в Голландии почти нет.

Опять выручило море – проклятие и благословение Голландии. Соль кораблями завозили из Португалии, где продавали ту же селедку, а лес – из Прибалтики. Так началась славная торговая история Нидерландов.

Мы погуляли еще немного по городу.

Тут и там попадались увеличенные в масштабе 25:1 копии дворцов и церквей, виденных нами в Мадуродаме, в частности правительственных зданий Битенхоф и Бинненхоф, где расположен парламент, а также известного Маурициус-музея. Центр Гааги красив и параден: Гаага наряду с Амстердамом – официальная столица Нидерландов. Вернее, официальная столица все же Амстердам, но в Гааге находятся резиденция королевы и парламент – старинное, похожее на огромную церковь с четырьмя башнями по углам здание. И как и везде, каналы, каналы – многие дома стоят по щиколотку в воде.

В конце концов мы поняли, что на сегодня хватит, зашли в небольшой ресторан и спросили кофе. Добродушная пухлая тетка в игрушечной оранжевой короне на голове, в молодости, по-видимому, работавшая моделью у Рубенса – кровь с молоком! – сначала хотела отказать. Они уже закрывались, но Альберт каким-то образом ее убедил, и кофе, как всегда превосходный, она все же принесла – мгновенно и с улыбкой. Какой контраст с трагической фигурой официанта в Схевенингене!

По пути обратно мы вдруг заметили открытый, несмотря на праздник, продуктовый магазин. Поскольку припарковаться было негде, я попросил Таню забежать и купить полдюжины пива «Грольш», а сам остался при машине. Это было предусмотрительно, потому что в ту же минуту прикатил мотороллер развозчика пиццы – это было его место, и машину пришлось переставить. Таня вернулась быстро с колбасой, сыром, каким-то салатом и картонной упаковкой с шестью бутылками «Грольша». Мы бросили покупки в багажник, и я завел мотор, предвкушая, с каким наслаждением я выпью вечером пару бутылочек этого превосходного пива.

Но и этому маленькому пиру не суждено было состояться – когда мы уже приготовились ужинать, выяснилось, что пиво, по ошибке купленное Таней, оказалось безалкогольным!

Удар был таким тяжким, что я долго не мог заснуть. Перед глазами стояло трагическое лицо схевенингенского официанта. Если бы его увидел Я. С. Друскин, петербургский философ и математик, всю жизнь бившийся над выведением формулы Великого Уныния (formula ignavii magni), он бы тут же посчитал свою задачу выполненной. Это была даже не формула – это было само Великое Уныние! Но скорее всего, несчастный парень был просто-напросто с тяжкого похмелья.

Страна тюльпанных луковиц

На встречу с директором книжного магазина «Пегасус», назначенную на следующий день в Амстердаме, мы приехали заблаговременно – и правильно сделали. По неопытности заехав в самый центр, мы продвигались со скоростью полтора километра в час в нескончаемой пробке. Кое-как выбравшись наконец из этого ада, нам удалось найти свободное место на набережной третьего по счету из окружающих центр концентрических каналов – магазин находится на берегу первого. Но тут возникла еще одна проблема: щели, куда бросают монетки, на двух ближайших парковочных автоматах были… хотел написать аккуратно, но на самом деле даже и не очень аккуратно заварены. Кредитная карта тоже оказалась бессильна. Оказывается, здесь предусмотрена только одна форма оплаты – так называемая «cash-card», карточка, заменяющая наличные деньги. Где взять такую карточку, ни Альберт, ни тем более я не знали – налицо была самая разнузданная форма дискриминации приезжих. Кто-то из автомобилистов сказал, что сравнительно недалеко – минут десять ходьбы, как ему кажется, – еще сохранился автомат, работающий на монетках. К счастью, он оказался прав. Не прошло и часа, как мы стали обладателями заветного парковочного билетика. Пока мы с Альбертом бегали в поисках более демократичного автомата, Таня стояла у машины, чтобы защитить ее от набегов парковочных хищников.

Прогулка до первого канала, который называется Сингель, была недолгой. Выйдя на его набережную, мы первым делом уткнулись в гигантский цветочный рынок – не в том смысле, что там продают цветы, а рынок рассады, луковиц, семян и тому подобной чепухи. Это довольно впечатляющее зрелище – тысячи и тысячи луковиц, тысячи горшков с рассадой… Здесь же, как мне показалось, заключают и оптовые сделки. Но тюльпанов – живых, роскошных, знаменитых голландских тюльпанов – здесь не было.

– В Голландии нет тюльпанов, – проворчал я и краем глаза заметил, как напряглось и застыло лицо Альберта.

Владелец книжного магазина по имени Вим Босх, подтянутый и вежливый господин, встретил нас, как мне показалось, несколько настороженно. Может быть, он просто не мог из предварительной переписки до конца понять, чего от него хотят. А речь всего-то шла о возможности устроить в его магазине презентацию книги Ежи Эйнхорна. Мне хочется рассказать о Ежи и его книге как можно большему количеству людей, потому что, как мне кажется, в ней содержится абсолютно все, что надо знать человеку о жизни и смерти.

Вим Босх принял нас на втором этаже сравнительно небольшого, но все-таки на двух уровнях магазина и зачем-то прочел нам длинную лекцию об его истории. Оказывается, «Пегасус» существует уже около пятидесяти лет и специализируется на русской литературе. Альберт рассказывал мне, что после войны это был клуб голландских коммунистов, который получал щедрую финансовую поддержку из Москвы.

Закончив свой длинный и не особенно волнующий рассказ, Вим Босх предложил выпить кофе. Когда какая-то симпатичная дама, по-видимому его жена, принесла кофе, он спросил, не нужен ли сахар. Выяснилось, что хорошо бы и с сахаром. Ему пришлось бежать вниз за сахаром. Поставив сахарницу на стол, он обреченно спросил, не пьем ли мы кофе с молоком. Альберт с Таней попытались отказаться, но я мстительно сказал:

– Только с молоком!

И бедный Вим пошел за молоком.

Попив кофе, мы договорились, что он «приложит усилия» (его слова) по организации презентации и поиску источников финансирования, хотя, если бы он использовал наш приезд в Голландию, как я это предлагал, никаких усилий не пришлось бы «прикладывать». Всего-то надо было дать анонс в газету и повесить объявление на дверях магазина – дальше работало бы, как показал уже накопившийся опыт, сарафанное радио.

Я оставил ему несколько книг, и мы двинулись к машине. У нас в плане стояло еще посещение музея Ван Гога, куда мы и отправились, доплатив за стоянку.

Пусть простят меня амстердамские власти, но, если они хотят, чтобы приезжие гости могли в полной мере насладиться замечательным музеем Ван Гога, они должны что-то придумать с парковками. Промучившись два часа в попытках пристроить машину, я чувствовал себя совершенно измотанным и неспособным испытывать какие бы то ни было художественные переживания. Может быть, еще и потому, что живопись – вообще не моя сильная сторона. Я лишен того специального зрения, которое позволяет сразу, в обход всяких мыслительных процессов, воспринять какое-то полотно. Вернее сказать, такое происходит крайне редко, и, видимо, в утешение, произошло на следующий день у картины Рембрандта «Ночной дозор». В скобках замечу, что тут я не оригинален, говорят, что эта работа производит такое впечатление на всех. Но что касается музея Ван Гога, то, думаю – прежде всего в силу усталости, он произвел на меня меньшее впечатление, чем собрание Кроллер-Мюллер. Именно потому, что в амстердамском музее собраны исключительно первоклассные работы, исчезает ощущение сопричастности, приблизительного понимания того, что происходило в душе художника, когда он писал ту или иную картину.

Как бы то ни было, мне стыдно признаться, что из-за психического утомления и (или) некоторой перенасыщенности Ван Гогом по знаменитому музею я прошел почти равнодушно, разве что отмечая про себя знакомые картины, виденные сто раз в альбомах.

– Опять подсолнухи, – сказал я как бы про себя. – Он пишет подсолнухи, потому что в Голландии нет тюльпанов…

– Довольно! – вскричал Альберт, изображая гнев. – Не говори мне, что устал, – прямо сейчас, из музея, мы едем в de bollenstreek – Страну Тюльпанных Луковиц.

Мы проехали чуть южнее Гарлема и попали в сельскую местность. Впрочем, в Голландии «сельская местность» понятие относительное: где бы ты ни находился, всегда видно какое-нибудь городского вида строение. Мы смотрели по сторонам – тюльпанов не было.

– Наверное, их уже собрали, – виновато сказал Альберт.

И в эту самую минуту в просвете между домами мы увидели небольшое алое озеро – это были тюльпаны! Еще через двести метров – оранжевые, потом белые, желтые… Но эти посадки были сравнительно небольшими.

Справедливости ради надо отметить, что потом мы и в самом деле видели гигантские, до горизонта, поля тюльпанов.

– Раньше почти все производство тюльпанов было сосредоточено здесь, – пояснил Альберт. – Несколько гектаров земли обеспечивали тюльпанами и луковицами полмира.

Дело быстро шло к вечеру. Программа дня была завершена. Мы нашли продуктовую лавку, купили на вечер кое-какой еды, а напротив, в винном магазине, захватили бутылку «Московской» и полдюжины пива «Грольш» – наконец-то алкогольного.

В нашем номере Таня в одно мгновение соорудила превосходный ужин – тминный сыр, копченая корейка, картофельный салат, и мы с наслаждением выпили по рюмке хорошо знакомой водки и запили ее «Грольшем». Водка без пива, как говорят мои соотечественники, – деньги на ветер.

Надо сказать, что Альберт принадлежит к разряду, как их называют в Швеции, «наружных людей» – он всю жизнь питался в кафе и ресторанах. Но после нескольких вечеров он стал быстро переходить в нашу веру – что может быть лучше, чем выпить по рюмке, чуть ли не лежа на постели, смеяться и разговаривать в полный голос!

Во всем виновата Голландия!

Забавно, что символ Голландии – тюльпаны как-то раз чуть не привели страну к гибели.

Тут автор должен – и, кажется, уже не в первый раз – попросить у читателя прощения, потому что он вторгается в совершенно чуждую ему область. В обычной жизни автор впадает в отчаяние, услышав такие слова, как фьючерс, венчурный капитал, фондовый рынок и так далее. Автор искренне признается, что он даже не очень хорошо понимает, что такое инвестиции, а тем более инвестиции финансового капитала, – это уж, кажется, каждая домохозяйка знает, по нынешним-то временам! Это совершенно чуждые автору слова и понятия, и он, то есть автор, ни за что не взялся бы рассуждать на эту тему, если бы его врожденное чувство справедливости не оскорбляли беспочвенные обвинения в адрес Соединенных Штатов Америки. Это, дескать, американцы вызвали мировой финансовый кризис, чтобы окончательно доконать неокрепшую российскую демократию. Мы-то, мол, знаем, как и что, а русские небось думают: «А, ерунда». Тут-то мы их и ущучим. Неправда это.

Автор со всей ответственностью заявляет: это неправда. Американцы здесь ни при чем. Во всем виноваты голландцы. И даже более того – знаменитые голландские тюльпаны. А еще точней – ботаники. Ботаники во всем виноваты.

А началось вот с чего. В 1575 году в ознаменование героической обороны Лейдена – того самого Лейдена, где, как читатель узнает позже, бургомистр предлагал отрезать ему руку и накормить население осажденного города, того самого Лейдена, где до сих пор в память об этой обороне ежегодно едят селедку с морковкой, – чтобы порадовать этот мужественный город, Вильгельм Оранский основал там университет. Первый в Голландии. Кафедру медицинской ботаники со временем возглавил некий Карол Клюзиус, уже известный ученый. Вообще-то он был не голландец, он был бельгийский дворянин по имени Шарль д’Эклюз, но ради такого дела переиначил свою благородную фамилию на демократичный голландский манер.

И вот осенью 1593 года Клюзиус – по совместительству генеральный директор Королевского медицинского сада Вены – получил от посла австрийского императора при дворе султана Османской империи пакет. «Зная ваш пламенный интерес… ваш неоценимый вклад… – ну и так далее, что там еще пишут в таких случаях, – посылаю вам несколько луковиц цветов, кои цветы турки почитают как символ любви Аллаха к верующим». Карол Клюзиус, посомневавшись, все же решил высадить эти невзрачные и даже кривоватые луковицы в университетском ботаническом саду Hortus Botanicus в Лейдене.

Давайте попробуем представить себе этот исторический момент. Погожий осенний денек 1593 года. В прозрачном воздухе на фоне голубого неба кружатся оранжевые осенние листья. Вот наш герой разглядывает эти грязноватые луковицы, на всякий случай составляет, наверное, описание – размеры там, форма, цвет, запах… не знаю, что там еще описывают ботаники. Затем он идет в сад и кличет садовника по имени Дирк Клаут.

– Возьмите, – говорит он, – господин садовник, лопату и посадите эти ничем не примечательные луковицы на восьмом участке, грядка номер двадцать три.

А надо сказать, что весь ботанический сад был разбит на участки, и каждый участок, в свою очередь, – на двадцать четыре грядки. Бедные студенты-медики должны были на память знать, на каком участке и на какой грядке растет то или иное лекарственное, а может быть, вовсе и не лекарственное, а, наоборот, ядовитое растение. Потому что в то время о фармацевтической промышленности никто еще и не слышал. Это сейчас у многих загораются глаза – а, дескать, лекарства! – а тогда никакой фармацевтики не было. Доктора лечили больных тем, что у них выросло на грядке. Или, скажем, в близлежащей роще. И вот студенты зубрили эти растения наизусть. Скажет, к примеру, профессор Клюзиус: «Восемнадцать– двадцать два!» – а студент ему тут же: «Настурция обыкновенная!» – только по-латыни. Зимой было хуже, наглядные пособия увядали и покрывались снегом, поэтому садовник, который, как большинство голландцев, был по совместительству еще и художником, решил создать для студентов зимний учебник. Он нарисовал целый альбом акварелей, где тщательно изобразил все растения сада. При этом Дирк Клаут проявил незаурядную фантазию: так, например, куст смородины на одной из его акварелей одновременно и цветет, и плодоносит. А кое-какие листочки уже и засохли. Это ему, наверное, стало жалко студентов, и он решил изобразить весь жизненный цикл черной смородины на одном рисунке, чтобы не забивать им головы… Акварели неисповедимыми путями попали потом в Краков, где и хранятся поныне. Автор видел репродукции и может засвидетельствовать – рисунки отменные.

Но мы отвлеклись. Не думаю, чтобы Клюзиус или Клаут осознавали в тот момент, какие исторические последствия будут иметь их невинные занятия. Но мы-то, с ответом в руках, знаем, что они закопали на грядке бомбу с часовым механизмом, которой сорок лет спустя будет суждено взорвать их маленькую страну.

И вот наконец наступила весна. Однажды ясным апрельским утром Клюзиус вышел в сад и обомлел. На большинстве растений только еще завязывались почки, а на двадцать третьей грядке восьмого участка полыхали яркие огненно-алые цветы! Форма их была так совершенна, что впоследствии стеклодувы со здали бесчисленное количество ваз и бокалов в форме тюльпана.

Два столетия спустя несчастная Мария-Антуанетта собиралась даже заказать целый чайный сервиз в форме тюльпанов, но льстивые придворные начали ее уговаривать – дескать, что вы, ваше величество, какие там тюльпаны! У вас такая прекрасная грудь, получше всяких тюльпанов! Почему бы ее не увековечить в виде даже пускай и чайного сервиза! И простоватая Мария-Антуанетта поддалась на эти уговоры, что, говорят, и стоило ей жизни – невинная эротическая прихоть королевы переполнила чашу терпения многострадального французского народа. Никогда не знаешь, чему именно и в какой момент суждено переполнить чашу терпения многострадального народа…

Но это к слову. Может быть, и Французской революции бы не случилось, если бы не про изошло одно знаменательное для Голландии событие.

Вообще говоря, голландцы народ не особенно вороватый – тут и кальвинизм играет роль, и теснота проживания: бежать особенно некуда. Другое дело в России – спер чего-нибудь и драпай хоть в Пензу. А в Голландии сто раз подумаешь. Но зависть, как говорится, раньше нас родилась, и соседние садоводы, полюбовавшись на диковинные цветы в Hortus Botanicus, удержаться не смогли – как-то ночью, под прикрытием темноты, они пробрались в сад Клюзиуса и выкопали несколько луковиц. Клюзиус небось и не заметил пропажи, а Дирк Клаут, скорее всего, заметил, но промолчал, чтобы и ему не досталось: не уследил. Конечно, заметил, иначе откуда бы мы узнали, что кража состоялась? С этого все и началось.

Тут как-то все совпало.

Голландия почти до конца семнадцатого века царствовала на море безраздельно. Ост-Индская компания посылала корабли по всему свету, Северная компания освоила перевозки из Амстердама в Архангельск. Им даже удалось получить у известного своей несговорчивостью Ивана Грозного монополию на торговлю лесом, воском, пенькой и пушниной. Добрая половина Амстердама, кстати, стоит на сваях из сибирской лиственницы. А Вест-Индская компания, не особенно утруждая себя дальними плаваниями, попросту промышляла пиратством. То англичан возьмут на абордаж, то испанцев. Больше никого на море, впрочем, и не было. А Голландия имела больше трехсот кораблей – и это на несколько десятков тысяч населения!

Но как раз в это время дела стали складываться не так удачно. Постепенно, оклемавшись, английские и генуэзские купцы стали вытеснять голландцев с мировых рынков. Ломбардийские и австрийские торговые дома стали осваивать новые методы работы, «увеличивали объемы вексельного и аккредитивного обращения и вытесняли консервативных голландских финансистов с рынка».

Но мало этого, англичане, подустав от морских налетов, стали сами подлавливать голландские торговые корабли.

Один из таких эпизодов, рассказанных, разумеется, Альбертом, я просто не могу не привести – читатель наверняка заметил мои симпатии к голландскому трудолюбию и находчивости, поэтому пусть не удивляется, хотя эта байка не имеет к тюльпанам никакого отношения.

А дело было вот как. Голландский торговый корабль, груженный цейлонской корицей, приближался к проливу Па-де-Кале. Возвращался домой после двух– или трехлетнего плавания. А в тех водах водились пираты. Это теперь они переехали в Сомали, а тогда их так и называли – дюнкеркские пираты. У них база, что ли, была в Дюнкерке.

И эти морские разбойники догоняют голландский корабль – у них корабль легкий, а голландцы от жадности нагрузили свой этой самой корицей чуть не до рей, даже чугунные ядра повыкидывали, чтобы набрать побольше драгоценной пряности. Пушки есть, а ядер нету. Положение пиковое. И тут один из матросов вспоминает, что у них на борту есть недоеденный сыр. Круглые головы эдамера – ну, красные такие, читатель наверняка видел их в супермаркете, – так вот, эти круглые головы, пролежав пару лет под палящим солнцем, затвердели чуть не до каменного состояния. И вот наши Мюнхаузены заряжают свои пушки сырными головами и палят по настигающим их англичанам. Большого вреда нападающим они, естественно, причинить не могли, но паруса изорвали в клочья. Преследователи отстали. «Ура!» – закричали матросы по-голландски и на радостях сгрызли оставшийся сыр. Одну голову, правда, оставили – для музея. Говорят, она и сейчас там лежит.

А французы, наверное, защищались сыром рокфор. Пираты сразу затыкали носы и спасались в трюме.

А тюльпаны тем временем входят в моду. Художники гуртом валят в Hortus Botanicus, пишут натюрморты, портреты с непременными тюльпанами – картины мгновенно расходятся. Опять срабатывает стайный рефлекс! Ну нет, здесь не только стайный рефлекс… Тюльпаны пишут художники самого высшего разряда – Ян Брейгель, сын знаменитого Питера Брейгеля, Амброзиус Босхарт, которого по праву считают родоначальником голландского натюрморта, и многие, многие другие. Помешанные на живописи, голландские бюргеры бойко раскупают картины и все внимательнее присматриваются: а что же это за цветы такие? Почему у меня в саду таких нет? У ван Схелтинга есть, а у меня нет? Надо бы купить пару луковиц…

И вот наш бюргер (а почему бы и не дворянин?) посылает служанку к торговцу цветами, а та приходит с вытаращенными глазами:

– Не вы первый, господин… Там цены такие, закачаешься…

Тюльпаны привлекают все больше внимания. Уже проводятся опыты по скрещиванию, появляются цветы белые, оранжевые, желтые, бордовые. Восторг публики достигает апогея, когда на некоторых плантациях появляются тюльпаны необычной мраморной окраски. Теперь мы знаем, что это заболевание под названием «пестролепестность» вызывается вирусом, который так и называется «тюльпанный вирус (tulipa virus)»… Но тогда-то, в начале семнадцатого века, этого не знали! И конечно, владельцы этих неизлечимо больных тюльпанов радовались: вот какие у нас красивые выросли цветы!

Hortus Botanicus, где, судя по названию, работали главным образом ботаники, постепенно терял монополию на торговлю луковицами – их вытесняли более оборотистые фермеры из Южного Гарлема. Некий купец по имени Свиртс, имевший, по-видимому, незаурядный нюх на новые изобретения, заказал в типографии первый в мире прайс-лист на тюльпаны. Не здесь ли и прячутся самые первые, робкие еще корешки многочисленных финансовых кризисов? Может быть, у него и тюльпанов-то не было, но напечатанное слово действовало тогда (а на многих действует и сейчас) магическим образом. Раз написано – значит, так и есть. Если с купцом еще можно поторговаться, то прайс-лист… о-о-о, прайс-лист!..

Но пока все еще ничего – пока купцы предпочитают продавать срезанные цветы, а луковицы придерживают для себя. Но в 1623 году две бойкие фирмы, почувствовав, что можно заработать еще больше, выбрасывают на рынок и луковицы, причем по довольно доступной цене.

Что тут началось! Оказалось, что спрос превышает предложение в десятки, а может быть, и тысячи раз. Началось повальное вложение денег в тюльпанный бизнес. Бережливые голландцы вытряхивали свои сбережения и начинали покупать и продавать луковицы. Цены росли как на дрожжах – в 1631 году за три луковицы довольно популярного сорта Semper Augustus было заплачено ни много ни мало тринадцать тысяч флоринов – на эти деньги можно было купить несколько домов. Чувствуя неладное, некоторые муниципалитеты решили принять контрмеры – чутье у них было не в пример лучше, чем у нынешних политиков, хотя автор думает, что и у нынешних политиков чутье тоже неплохое, только жадность мешает ему развиваться в правильном направлении. Так вот, значит, городские власти Амстердама собрались, раскурили трубки и приняли соломоново решение – заморозить цены на луковицы некоторых самых известных сортов. Но служба информации у них, наверное, действовала так себе, потому что к тому времени было известно уже свыше пятисот видов тюльпанов (в том числе, наверное, и больных тюльпанным вирусом). К тому же, чтобы беспрепятственно торговать луковицами, достаточно было переехать в соседний округ.

Некоторые муниципалитеты вообще запретили продавать луковицы на своих территориях.

Торговцы, клеймя чиновников ретроградами и обвиняя их в умышленном торможении прогресса, перебирались к соседям.

Бюргеры же начали продавать семейные драгоценности, картины и землю, чтобы вложить деньги в луковицы. Те, кто был не в состоянии заплатить за луковицу, могли купить семена, продававшиеся гранами (в каждом гране около двадцати семян). Это было дешевле, но рискованнее: семена могли и не взойти, зато в случае удачи уже на следующий год можно было торговать луковицами.

А главное – начался селекционный бум. Каждый стремился вырастить новый сорт. Живи в то время в Голландии Мичурин, он бы, безусловно, стал миллиардером – каждый новый вид приносил успешному селекционеру сотни и тысячи процентов годовых. Может быть, и Амстердам переименовали бы в Мичуринск.

Как-то раз некоему Клаусу, бросившему профессию коммивояжера ради тюльпанов, удалось вывести на своем огороде тюльпаны глубокого темно-синего цвета – знаменитые черные тюльпаны. Всего-то три луковицы. Но он был по уши в долгах, поэтому вынужден был их продать. Покупатели, не торгуясь, заплатили требуемую тысячу флоринов и тут же, на глазах потрясенного селекционера, раздавили луковицы каблуком. Это были представители конкурирующей фирмы, которая тоже вывела похожий тюльпан.

Это прямо удивительно – нежный и хрупкий цветок, с тончайшими лепестками непостижимой, просто-таки телесной упругости, стал причиной таких шекспировских страстей! Не напоминает ли нам эта история лопнувший информационно-технологический пузырь в начале нового тысячелетия? Невидимые миру микрочипы и печатные платы, на взгляд автора, не менее эфемерны, чем трогательные алые цветы.

Торговля тюльпанами росла как снежный ком. Наплыв покупателей был таков, что традиционный метод торговли «деньги на бочку» – пришел в магазин, поговорил с продавцом и заплатил деньги – уже не справлялся с масштабами сделок. И тогда некий голландский купец, благородного, впрочем, происхождения – в Голландии торговля считалась вполне почетным делом, – ван ден Берсе изобрел биржу. Кстати, слово «биржа» и происходит от его имени. Он вывесил у себя в магазине огромные черные доски, на которых мелом писали названия сортов тюльпанов и цифры котировок. И никаких денег и никаких бочек! И самое главное, никаких тюльпанов – цифры, контракты, опять цифры, опять контракты… Торговля впервые в мире стала виртуальной. Люди покупали тюльпаны, не видя их, а продавцы продавали тюльпаны, которых у них не было. Никакого, как они считали, риска в этом нет, ведь почти все покупали луковицы не для того, чтобы выращивать их в своем саду, а для того, чтобы с выгодой продать. Тогда же были изобретены и фьючерсные контракты. Короче говоря, заключались договоры о поставках луковиц на будущее по определенной цене. Это уже настоящая торговля воздухом. Вам это ничего не напоминает?

Если напоминает, тогда вы прекрасно понимаете, чем это кончилось: 3 февраля 1637 года биржа – а это была уже самая настоящая биржа – лопнула. К обеду все конторы были закрыты. Никто не хотел покупать тюльпаны! Один за другим разорялись мелкие предприниматели, вовлеченные в эту безумную торговлю воздухом, – им нечем было выплачивать кредиты.

Правительство Голландии наконец спохватилось. Почему-то правительства всегда спохватываются с большим опозданием. Все сделки с тюльпанами были исключены из юридического пространства – ни продавцы, ни покупатели тюльпанных луковиц больше не пользовались правом искать правосудие в конфликтных ситуациях. То есть прямого запрета торговать не последовало, но никто никому ничего не гарантировал.

Разорились тысячи мелких трейдеров. Страна на десятилетия погрузилась в депрессию.

Так что американцы здесь ни при чем. Финансовые кризисы изобрели голландцы, и они же несут за них ответственность перед историей. Именно они создали тип одуревшего от жадности оболтуса, уверенного, что можно жить в кредит и делать деньги из ничего. Но цветы выращивать не перестали. Именно Голландия и сегодня является крупнейшим в мире экспортером цветов, в том числе и тюльпанов.