Текст книги "Голландия и голландцы. О чем молчат путеводители"

Автор книги: Сергей Штерн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

…Тут автору очень хочется сделать паузу и вместе с читателем попытаться понять. Вместе с читателем – это не риторическия фигура. Автор, повыбирав среди своих знакомых тех немногих чудаков, которые более или менее привыкли рассуждать об отвлеченных предметах, уже не раз в беседах с ними задавал вопрос: как же это получается, что, несмотря на умопомрачительный прогресс, несмотря на все новые открытия и изобретения, наша цивилизация настолько отравлена примитивным насилием, ложью и ненужной, никакими политическими целями не оправданной жестокостью, что, похоже, она уже испускает дух? Люди – наши современники – настолько много знают и умеют, что кажется почти невероятным, что на этом уровне цивилизации они могут позволить увлечь себя какой-нибудь примитивной идейкой, вроде коммунизма или фашизма, но именно этому мы с удручающим постоянством и становимся свидетелями. То есть стремление быть в стае оказывается сильнее всех моральных принципов. Хорошо, если стая приличная, а нет – тоже не беда: важно быть со всеми. Цивилизация, как выяснилось, вовсе не препятствует формированию самых тошнотворных стай. Объяснить это можно только тем, что культура и цивилизация – это совсем не одно и то же, и автор, не помня точно, кто же именно первым заметил разницу между этими понятиями, с удовольствием поставил бы ему памятник на самом видном месте. Кажется, это был Иван Ильин.

Культуру создает очень небольшая группа людей, движимая страстным интересом к окружающему миру, изнемогающая от усилий его понять и объяснить. Это так называемые интеллектуалы, люди, глубоко презираемые всеми демократическими правительствами мира, потому что их презирает и не понимает народ, представителями которого эти самые правительства являются по определению (кое-кому из них, похоже, удалось себя убедить, что это и в самом деле так). Но вот что касается результатов деятельности этих чудаков, физических и биологических законов, формул, музыкальных секвенций, то тут вопрос совсем другой. Как только до их окружения доходит, что все эти значки и символы можно как-то использовать практически, тут культура заканчивается и начинается цивилизация…

…Вспоминается волшебный рассказ Козьмы Пруткова, как на каком-то исключительно великосветском рауте (чуть ли не по случаю победы при Ватерлоо) к столу «было подано пять килек по числу присутствующих». И кто-то из гостей, «более противу прочих проворства имеющий, распорядился на свою долю заместо одной двумя кильками, через что наиболее почетный из гостей определенной ему порции вовсе лишился». Как нам понятны сегодня недоумение и обида гостеприимного хозяина, воскликнувшего: «Государи мои! Кто две кильки взял?!»

Вот эти-то «более противу прочих проворства имеющие» государи и создают цивилизацию – и создавали ее и вчера, и позавчера – всегда. Они прихватывают с изысканного стола культуры приглянувшиеся им кильки и поскорее пускают их в оборот – это же так важно для сегодняшней жизни! Что интересно для цивилизации в культуре? То, что практично, то, что важно для «жизни», как она ее понимает, то, что можно продать. Кто из великих ученых мог предполагать, что от их головокружительных открытий произойдут электровибратор, жидкость от угрей и дамские прокладки? Но это бы ладно – из других прихваченных килек получаются атомные бомбы, ДДТ и полиэтиленовые упаковки, засорившие планету на пятьсот лет вперед.

…До чего же приятно брюзжать! Это, наверное, возраст – если ты не в состоянии додумать ни одной мысли до конца, остается только ворчать. И все же, несмотря на очевидные трудности с додумыванием мыслей, автор попробует преодолеть робость и немного пофилософствовать. Робость эта не случайна – дело в том, что я никогда не был уверен, правильно ли понимаю, что именно хотел сказать тот или иной знаменитый философ. По-моему, философы более всех прочих страдают от несовершенства языка, непригодного, а может быть, попросту не предназначенного для выражения мыслей той силы и глубины, которые их время от времени, как им кажется, посещают. Среди студенческой молодежи моего поколения было модно читать Гегеля, Канта, Шопенгауэра, и, когда мои приятели начинали обсуждать поднимаемые этими великими людьми вопросы, я ощущал себя умственным инвалидом.

Дальше – больше. Как-то я обнаружил, что один видный марксистского толка философ яростно, вплоть до оскорблений, спорит с другим, тоже вполне марксистским, по поводу высказывания последнего, которое, как мне показалось, имело совершенно иной смысл, чем тот, который привел в гнев его оппонента.

Вероятно, дело в переводе, подумал я тогда. Если даже настоящие философы, Бердяев, к примеру, или Леонтьев, с видимым трудом и не всегда успешно находили адекватные формулировки в своем родном языке, то при переводе эта неадекватность удесятеряется, тем более что опусы эти переводят, как правило, не другие философы, способные, так сказать, в обход вербальных несовершенств ощутить и передать глубину мысли автора, а обычные литературные переводчики. Эти самые переводчики получают за перевод знаменитой максимы Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» столько же, сколько за перевод, допустим, популярного стишка «У попа была собака, он ее любил», поскольку количество знаков примерно одинаково (посчитал – у Декарта на четыре буквы больше, так что его переводить все же немного выгоднее, чем попа с собакой).

Теперь, заручившись всеми возможными оправданиями примитивности своих рассуждений, автор хочет поставить важный философский вопрос, волновавший его всю жизнь: почему на земле до сих пор не настало Царство Божье? Казалось бы, всемогущества Всевышнего вполне достаточно, чтобы внушить всем людям любовь к себе самому и друг другу, воспрепятствовать бесконечным побоищам и кровопролитиям, накормить всех страждущих и отрегулировать заболеваемость. То, что Господь так не поступает, является большим искушением, и не только для маловеров. Мы знаем немало примеров из новейшей истории, когда глубоко религиозные люди ставили отчаянный вопрос: если Господь все это видит, как же Он это допускает? А если не видит, то какой же Он Господь?

Ответ на этот вопрос, до которого с помощью разных прочитанных книг додумался автор, весьма замысловат и, скорее всего, неверен. Автору кажется, что изначально Создатель, если верить Библии, попытался создать вполне гармоничный мир, но потом заскучал. Ему захотелось предоставить человека самому себе и посмотреть, что из этого выйдет. Что Он и сделал, придравшись к первому же удобному поводу, – ну сами подумайте, какому родителю придет в голову изгнать свою дочь из дома только за то, что она стянула яблоко? Явная придирка.

Интересно, что аналогичный мотив женского любопытства, независимо от Библии, присутствует и в греческой мифологии. Пандора, первая женщина на земле, жила себе припеваючи, покуда не открыла ящик, который ей открывать было не велено, – и этот момент стал началом всех страданий и несчастий на земле. Причем греческие боги проявили определенный гуманизм – они дозволили Пандоре успеть захлопнуть ящик до того, как из него вылетела Надежда. Так что у Пандоры, в отличие от Евы, надежда все же осталась.

А вообще, в поступке Создателя просматривается определенное честолюбие и конечно же фатализм, если это слово вообще применимо к Господу. Ему показалось недостаточно любви к Себе, так сказать, внушенной – Ему захотелось, чтобы человек полюбил Его сам по себе, чтобы он пришел к этой любви путем свободного выбора. Возможно, эта рискованная затея когда-либо и оправдается, но пока что история свидетельствует, что человек свободно выбирает совсем другие развлечения.

Многие считают, что человеческая история и существование Бога, небесная, что ли, история, нигде не пересекаются. Поскольку Бог располагается в Вечности, а человеческая история – функция времени, они находятся как бы в разных измерениях. Но это опять же странно, потому что человеческое время тоже, скорее всего, принадлежит Вечности. Сейчас, например, 5768 год по иудейскому летоисчислению от Сотворения мира. Казалось бы, маловато, но если подумать, что произошло в первые шесть дней этого летоисчисления, то вполне может быть. Дни были длинные и, скажем так, довольно насыщенные. Свет и тень, вода и твердь земная, и свод небесный, и деревья, и травы, и всякая тварь… И увидел Бог, что это хорошо. Или, скажем, ошеломляющий возраст – семьсот – восемьсот лет библейских праведников. Тут время наоборот идет как бы быстрее, чем мы привыкли думать, глядя на календари. Я хочу этим сказать, что нет абсолютного времени, а раз его нет, то какая-то часть времени, несомненно, пересекается и с Вечностью. И в эту Вечность, где обитает Создатель, залетают время от времени кровавые ошметки бренного человеческого времени, что конечно же наполняет его сердце страданием, но от первоначального замысла не отвращает.И что же? Идет ли наша история хоть в какой-то степени согласно этому замыслу? Какой конец Он нам предуготовил, как завершится наша история? Что произойдет в тот момент, когда мы, паче чаяния, вдруг ни с того ни с сего сплотимся не в ненависти, как только и умеем пока, а в неизбывной и благодарной любви к Создателю и к себе подобным? Думаю, что когда-то такое все же случится, иначе зачем бы Он позволил человечеству пройти через все страдания и трагедии истории – трудно представить себе Всевышнего в роли злого мальчика, отрывающего мухе крылышки только ради того, чтобы посмотреть, что из этого получится. Вопрос только в том, сумеет ли человек насладиться этой небывалой радостью в его земной жизни или все произойдет по сценарию Тютчева:

Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них!

И люди перейдут в другое измерение – в Вечность. Если верить христианству, кто-то из нас уже там, – интересно, много ли? Если судить по жизнеописаниям святых, то для того, чтобы попасть в рай, нужно еще при жизни вычеркнуть себя из истории. А легко ли это сделать, если мы, пока у нас все сравнительно благополучно, эту самую историю вообще не замечаем? Человек начинает замечать историю либо тогда, когда она, по выражению Набокова, начинает затоплять подвалы, либо тогда, когда обнаруживает несовершенство в окружающем мире, когда начинает выпадать из стаи, становится аутсайдером (так хотелось применить неологизм – аутстайером, выпавшим из стаи. Вот где, оказывается, скрывается антоним: не стайер – спринтер, а стайер – аутстайер). А до этого предел стремлений человека в толпе – любой ценой быть принятым в какое-то сообщество, место в котором он определил для себя как привлекательное. Скажем, сообщество владельцев изразцовых каминов. Впрочем, против красивой мебели у меня возражений нет. Пусть живут пока. Но вопрос «почему?» все-таки остается без ответа. Профессиональный мыслитель ни за что бы не остановился, не попытавшись объяснить, откуда берется эта неодолимая тяга людей к стае, стремление быть такими же, как все. Откуда такой страх перед индивидуальностью, которая, собственно говоря, и сделала человека человеком? Но автор не считает себя профессиональным мыслителем, он считает себя дилетантом, к тому же боится утомить читателя своими однообразными рассуждениями. Впрочем, мы еще вернемся к этому вопросу, хотя вполне возможно, что кое-кому он покажется неважным и даже надуманным. Что тут удивительного – каждому хочется нравиться и быть признанным, вот он и стремится быть похожим на тех, кого признают и кого любят. Вот и все – до поры до времени.

Тут Сергей захотел есть…

Мы по уже знакомым улицам выехали на автобан и минут через сорок подъезжали к Гааге.

Альберт предложил начать знакомство с достопримечательностями Мадуродама – парка, расположенного в пригороде Гааги – Схевенингене. Название Схевенинген я знаю с детства, но никаких ассоциаций, кроме шахматных – так называется известный вариант сицилианской защиты, – оно не вызывало. Оказывается, Схевенинген – это фешенебельный морской курорт, особенно популярный среди немецких туристов. Но это все позже, а пока мы, останавливаясь на перекрестках, искали указатели на Мадуродам.

Что же такое Мадуродам? Я было назвал его парком, но это не парк. Это, скорее всего, самый маленький город Голландии – четыреста на четыреста метров. С другой стороны, это и не город – это модель всей Голландии в масштабе 1:25. Все самые знаменитые здания, мосты, инженерные сооружения, аэропорты, самолеты, машины, поезда, корабли, трамваи, автобусы – все это воспроизведено в виде тщательно выполненных, абсолютно точных моделей. В брошюре о Мадуродаме есть табличка, которую я привожу полностью.

Все это кажется неправдоподобным. Крошечные автомобили мчатся по автобанам метровой ширины, трехметровые модели «боингов» разворачиваются в аэропорту, танкеры везут нефть, один из них загорелся, его окружили маленькие гидромониторы и пытаются погасить пожар мощными струями воды. Ужасно хотелось пописать на этот танкер, чтобы окончательно почувствовать себя Гулливером в стране лилипутов, но администрация, так же, впрочем, как и королева Лилипутии, вряд ли бы это одобрила… Машины и грузовики. Вертолеты, моторные лодки, одна из них даже тащит за собой воднолыжника. Локомотивы, издавая негромкие гудки, тянут пассажирские и товарные поезда… Улицы и площади с толпящимся миниатюрным народцем… С одной стороны, чрезвычайно познавательно – можно за один день ознакомиться с голландской архитектурой, увидеть и оценить все средневековые памятники, представить себе, как живет и работает страна. Вот, например, церковь в Гауде, где мы сегодня были. А вот стадесятиметровая колокольня в Утрехте – здесь ее высота около четырех метров. С другой стороны, чувствуешь себя ребенком – это замечательная детская игра, какая-то невероятно разросшаяся игрушечная страна.

Мадуродам открылся в 1952 году. Назван он в честь Георга Мадуро, лейтенанта, погибшего в нацистском концлагере в 1945 году. Его родители захотели таким образом увековечить память сына. Финансировали проект они сами, но получили еще и помощь со стороны Общества поддержки голландских студенческих санаториев, которому до зарезу были нужны деньги на лечение студентов, заболевших распространившимся в те годы туберкулезом. Те правильно рассчитали, что аттракцион станет делом более чем прибыльным. Почти все доходы от Мадуродама шли на строительство и оборудование студенческих санаториев. И до сегодняшнего дня Фонд Мадуродама занимается широкой благотворительностью, объектом которой являются главным образом молодые люди.

У Мадуродама есть свой городской совет и даже мэр. До вступления на трон в 1980 году почетным мэром Мадуродама была принцесса Беатрикс, а после этого мэр ежегодно выбирается из членов городского совета, состоящего из двадцати пяти гаагских студентов. В обязанности мэра входит присутствие на всех церемониях, а также торжественное открытие новых моделей, которыми Мадуродам постоянно пополняется.

Вот, например, старинный замок, окруженный рвами с водой. Что это за замок? Ага, это Мюйденский замок, построенный, трудно поверить, в 1280 году. А вот Государственный музей в Амстердаме – мы туда обязательно пойдем, – если заглянуть в мансардные окна, можно увидеть крошечные картины и скульптуры и рассматривающих их людей. А вот и парламент, перед ним гарцуют роскошные гвардейцы. Изящный, как табакерка, Музей сыра в Алкмааре.

Интересно, кто делает эти модели? Если это какая-то специальная мастерская или фабрика, трудно представить, чтобы она могла существовать только на таких заказах. Новых моделей все же не так много, а каждая из них требует огромной предварительной работы – обмеры, расчеты, проектирование, поиск нужных материалов (все эти игрушки годами стоят на открытом воздухе, под солнцем, дождем и снегом!) и, наконец, тонкая ручная работа.Может быть, это какие-то клубы или кружки энтузиастов – авиамодельные, судомодельные, колокольнемодельные, мостомодельные и такдалеемодельные? Скорее всего, так и есть, потому что даже в эпоху рыночной экономики все держится на энтузиастах. Уберите энтузиастов – и многоумные адепты рынка начнут продавать и покупать друг у друга одни и те же предметы, пока они не придут в негодность: изобретать и делать новые будет некому… Но ответа на этот вопрос я так и не получил. Как бы то ни было, каждый год появляется две-три новые модели, а иногда и больше.

Глядя на все это, я не мог отделаться от мысли, каким образом эта игрушечная страна, с опаской косящаяся на нависшее над ней море, в течение многих веков удерживала статус великой державы. И даже сейчас, утратив свои колонии и уступив Нью-Йорк американцам, Нидерланды играют заметную роль в мировой политике, не говоря уж об экономике.

Может быть, дело в той самой пассионарности, о которой так много писал сын двух великих русских поэтов Лев Николаевич Гумилев?

Возникновение и исчезновение этносов, победы и поражения, деградация великих цивилизаций вроде бы находит свое объяснение. Вспышка загадочного космического излучения вызывает у нации пассионарный толчок – и р-раз! – гунны движутся на Рим, Чингисхан с сотней тысяч воинов завоевывает неизмеримые, предназначенные для сотен миллионов пространства, или, пользуясь научной терминологией Гумилева, «вмещающие ландшафты». Сто тысяч воинов! Да все эти «тьмы, и тьмы, и тьмы… с раскосыми и жадными очами» легко уместились бы на трибуне стадиона – и вдруг такие успехи!

И все же автору кажется, что не так уж все ясно с этой пассионарностью. Он, может быть, раньше и соглашался с этой теорией, а потом передумал. Автору теперь кажется, что пассионарных и менее, что ли, пассионарных народов вообще не бывает. Бывают пассионарные лидеры. Упаси бог от таких вождей! Им вечно что-то нужно. То им территории не хватает, то вдруг что-то там в соседской религии их не устраивает. Или просто денег мало. И вот они, вожди то есть, ставят под ружье свой несчастный народ и гонят его что-то там завоевывать. А сделать это можно двумя способами.

Способ первый: этот самый вождь обладает незаурядными суггестивными способностями. Вот, к примеру, Гитлер. Интересно, что на людей, не знавших немецкий язык, его зажигательные речи не производили никакого впечатления. Многие из этих незнакомых с иностранными языками субъектов, наоборот, слушая его тирады, просто диву давались – что они там, немцы, с ума посходили, что ли? Как они могут так дружно восторгаться этим истериком? Но ведь поди ж ты, восторгались!

И второй способ: тех, кто не восторгается, заставить силой. Не надо никого убеждать и произносить разные пассионарные слова. Создай свирепый бюрократический аппарат, и никто и пикнуть не посмеет.

Здесь, конечно, в рассуждениях автора (имеется в виду не автор «Этногенеза и биосферы земли», а автор этих дилетантских строк) довольно легко обнаружить слабину. Вроде бы для того, чтобы поддаваться на пассионарную болтовню, народу нужно и самому быть хоть капельку пассионарным. То есть эта самая верховная пассионарность должна упасть на хорошо подготовленную почву. Короче, если народ не пассионарен, уговаривай, не уговаривай – все равно ничего не поможет. Он обречен уйти с исторической арены…

Это противоречит представлению автора этих строк, что пассионарных народов не бывает.

Тут, конечно, автору возразить нечего, потому что он в теории слабоват. А вот на практике за всю свою сравнительно долгую жизнь автор встретил только одного по-настоящему пассионарного человека, да и то в ранней юности. Это был вор по прозвищу Гром. Он украл старенький «Москвич» и перекрасил его малярной кистью в ярко-оранжевый цвет. Это был поступок воистину пассионарный, поскольку Московский завод малолитражных автомобилей свои машины в такие вызывающие цвета вообще не красил. Если мне не изменяет память, «Москвичи» выпускали только двух цветов – темно-серые и бежевые. Естественно, оранжевый «Москвич» сразу привлек внимание правоохранительных органов. Грома уличили в краже и в очередной раз посадили.Все остальные знакомые автора особых признаков пассионарности никогда не проявляли, хотя на протяжении его жизни этнос, к которому принадлежит автор, то и дело выказывал несомненные признаки самой настоящей пассионарности. «Пятилетку за три года!» – тут ясно прочитывается вызов не только инстинкту самосохранения, но и фундаментальным физическим законам.

Вернемся к Чингисхану. Завоевать все же мало, надо как-то удерживать завоеванное – от Тихого океана до Волги и Персидского залива. Наверное, у этих народов никакой пассионарности не осталось – были они, наверное, ленивые и расслабленные и позволяли вытворять с собой что только вздумается. Ан нет! Эта загадка, оказывается, решается просто: под властью Чингисхана этим якобы расслабленным народам жилось куда как лучше, чем с собственными жестокими и жадными правителями. Чингисхан никогда не обижал гражданское население. Для того чтобы стать полноправным гражданином Великой Татаро-Монгольской Федерации, надо было всего-то взять под уздцы коня захватчика и напоить его. И все! Дань, собираемая с захваченных городов и сел, была вполне посильной, если не сказать скромной. Мало этого, большинство жителей рассматривало эту дань как вполне разумную плату за безопасность, которую обеспечивали им непревзойденные монгольские воины. Если кто-то сомневается в этих фактах, отсылаю его к великолепной книге Джека Уэзерфорда «Чингисхан и рождение современного мира». Так что слабоватая пассионарность подчиненных Чингисханом народов, по-видимому, ни при чем.

Это же касается и сегодняшней Европы. Многие утверждают, что Европа расслабленна и мягкотела и противостоять пассионарности других народов ей не по зубам. Расслабленность и мягкотелость Европы очень беспокоят некоторых крупных философов вроде Михаила Веллера. По их мнению, Европа почивает на лаврах, загнивает, исламизируется и ничто ее уже не спасет. Но Европа загнивает уже по крайней мере лет двести (читай славянофилов девятнадцатого века). Это во-первых. А во-вторых, в большинстве стран Европы существует культ труда, и расслабиться и проявить некоторую мягкотелость могут позволить себе только те, кто в первой половине дня работает до одури. И наконец, последнее. По-видимому, сторонники немедленного внедрения национальной идеи уверены, что с ее помощью можно радикально повысить пассионарность этноса. Это вряд ли, поскольку, если верить Гумилеву, причины внезапно возникающей пассионарности народов лежат далеко за пределами человеческого понимания. Лев Николаевич полагал, что собака зарыта в особых космических излучениях, время от времени осеняющих ту или иную нацию. Справедливости ради надо сказать, что ни один серьезный научный журнал статью с подобным тезисом вообще не принял бы к публикации. Но все же теория пассионарности разработчикам национальной идеи чем-то удобна. Чем именно – автор предоставляет читателю догадаться самому.

Но вернемся в Мадуродам.

В специально поставленной большой, хорошо изолированной палатке гастрольное представление – выставка китайской ледяной скульптуры. На входе посетителям выдают теплые красные куртки с иероглифами – мера совсем не лишняя, поскольку температура в «выставочном зале» примерно минус десять градусов. Скульптуры выполнены с редким мастерством и изяществом – люди, животные, драконы, вазы и цветы. Великолепная подсветка – но очень уж холодно. После пятнадцати – двадцати минут, несмотря на куртки и иероглифы, вылетаешь на божий свет совершенно задубевший.

Мы бродили по Мадуродаму часа три, поражаясь продуманности и искусству устроителей. Это ведь не только архитектурный музей – это и инженерный музей, и краеведческий. Достаточно поглядеть на деревенские дома в типичном голландском стиле, со скошенным уголком камышовой крыши на фасаде – точь-в-точь как челка у грустного пони. Это и гидротехнический музей, где представлены дамбы и функционирующие шлюзы, и промышленный. Вот, к примеру, нефтяная платформа в Северном море, жужжит только что севший вертолет… Аэропорт с трехметровыми «боингами» и «аэробусами»… Набитый зрителями стадион…

Было уже около трех часов дня, и мы проголодались. Возмутительно, что уже после возвращения в Стокгольм Альберт прислал мне конспект путешествия, где он каждый раз, когда речь шла о еде, использовал следующую формулу: «Тут Сергей захотел есть, и мы пошли искать ресторан».

Я давно заметил, что некоторым очень трудно признаться, что они хотят есть. Например, моя жена Таня. Если в гостях нас спрашивают, не голодны ли мы, она всегда отвечает:

– Нет, что вы, спасибо.

– Вообще-то, я бы что-нибудь съел, – честно говорю я.Хозяйка накрывает на стол, и Таня съедает втрое больше моего.

Итак, я захотел есть.

По мере приближения к центру Схевенингена все более ощущалась атмосфера большого курорта – сочетание старинных и супермодернистских зданий отелей, обилие дорогих машин и магазинов, а самое главное – полная невозможность найти место для стоянки. Наконец мы нашли парковку где-то на горе, совершенно на отшибе, километрах в полутора от ближайшего ресторана. Мы с Таней, поскольку у нас в этот день была годовщина свадьбы, пригласили Альберта на хороший обед, предоставив ему, как знатоку местности, выбрать ресторан. Он сказал, что такой торжественный случай следует отметить в ресторане на пирсе, уходящем в море метров на пятьсот. До пирса было еще с километр, но мы мужественно преодолели и это расстояние и наконец оказались в приятном круглом зале с большими окнами, окруженном со всех сторон водой.

За столиком рядом с нами сидела тоненькая девушка студенческого вида. Перед ней стоял стакан чая и лежал огромный кусок торта – сектор, словно бы вырезанный из гигантской диаграммы. Плотно уложенная алая клубника была покрыта тонким слоем прозрачной и на вид очень сладкой сверкающей глазури. К торту подали крошечную вилочку, и казалось, что с такой вилочкой она не справится со своим тортом до вечера. Но ничего подобного! Она, помогая худеньким пальчиком, грузила, как сено на вилы, огромные куски и отправляла весь навильник в широко раскрытый рот. Ее спутник, рыжий паренек с крупными сиреневыми веснушками, смотрел на нее как завороженный.

Мы заказали горчичный суп по местному рецепту и жаренные в оливковом масле моллюски в тонкой сетке каких-то изысканных водорослей. У официанта, подошедшего нас обслужить, был такой вид, как будто он только что выпил стакан уксуса или потерял близкого человека, а может быть и даже скорее всего – и то и другое. Его тяжелое душевное и физическое состояние самым непосредственным образом сказалось на обслуживании – мы провели в ресторане два с половиной часа, постоянно пытаясь напомнить ему то об одном, то о другом, на что он с отсутствующим видом кивал и тут же забывал, погруженный в свои невеселые думы.

Огорчение этого глубоко несчастного человека передалось и нам. Мы бессмысленно теряли время, а в этот день было запланировано посмотреть и Гаагу. Я от нечего делать наблюдал за худой спиной какого-то господина в светлом костюме, с тонким седым венчиком на затылке. Он периодически что-то выпивал, что – видно не было, но, судя по браво откидываемому каждый раз локтю, что-то крепкое. Шея его постепенно наливалась кровью. Когда он наконец встал и твердой походкой пошел к выходу, я увидел, что он очень стар. Он перехватил мой взгляд, слегка развел руками и довольно прикрыл глаза – дескать, все мы грешны… Веки были пергаментно-тонкими, и под ними четко обрисовывались шары глазных яблок.Наконец, раздраженные и уставшие, мы расплатились по счету и выбрались из этого ресторана. За это время заметно похолодало, поднялся пронизывающий ветер, и, добираясь до стоянки, мы порядком окоченели. Зато в машине было тепло и уютно, я включил музыкальный канал радио, и мы поехали в Гаагу.

Как есть селедку

Как я уже говорил, Схевенинген практически является пригородом и гаванью Гааги, так что дорога в столицу была недлинной. Поставив машину недалеко от центра, мы пошли бродить. В этот день продолжались празднования, посвященные дню рождения королевы, все музеи были закрыты, чем я, честно говоря, нимало не огорчился – на музеи у меня уже не было душевных сил. Интереснее было просто бродить – Гаага оказалась защищенной от холодного ветра гораздо лучше, чем продуваемый с моря Схевенинген.

В этот день я впервые увидел воочию голландский способ есть селедку – Альберт мне рассказывал, но я не верил. Дело происходит так. Стоит голландец около селедочного ларька – там селедочный ларек выполняет ту же функцию, что сосисочные ларьки в остальной Европе. Так вот, стоит себе голландец (в описываемом мной случае – голландка) у ларька, в левой руке держит рюмку дженевера, а в правой – целую свежесоленую селедку, правда без головы. Он (она) держит ее за хвост. Затем правая рука с селедкой возносится высоко над головой, а левая с рюмкой начинает свой путь ко рту.

Я бы очень рекомендовал моим дорогим читателям, читая этот отрывок, повторять всю, так сказать, хореографию описываемого аттракциона. Дженевер можно заменить рюмкой водки, а вместо селедки вполне подойдет, скажем, ломтик копченого сала, такого, какое мастера были приготовлять поволжские немцы до того, как уехали в Германию, где теперь покупают копченое сало в супермаркетах. Супермаркеты, конечно, хороши в смысле предлагаемых удобств, но в изготовлении копченого сала не могут сравниться ни с Подлесным, ни с Марксом [1] , где к тому же варили превосходное пиво.

Итак, по мере выпивания рюмки голова все более запрокидывается, так что к тому моменту, когда выпит последний глоток, взгляд выпивающего обращен строго вверх – на висящую у него над головой и на какую-то долю секунды недоступную и манящую своей притворной недоступностью селедку. В этот момент правая рука плавно опускается, и селедка целиком исчезает во рту. Через несколько секунд рука вновь поднимается – но селедки уже в ней нет, только хвост и жалкий субтильный хребетик.

Я, не веря своим глазам, уставился на эту прилично одетую даму. Ее глаза на какое-то время остекленели, но потом она перехватила мой взгляд и, по-товарищески подмигнув и боднув в мою сторону головой – что, мол, завидно? – хлопотливо кинулась собирать разбежавшихся во время священнодействия детей. Задача не из простых, поскольку чуть ли не у всей ребятни на головах были надувные оранжевые короны.

Когда Альберт раньше демонстрировал мне этот способ поедания селедки (виртуально, разумеется, – в Швеции такой селедки нет), глаза его сверкали и лицо принимало довольно-таки хищное выражение. Но в этой даме ничего хищного не было – она совершала глубоко эротический и приносящий ей невыразимое наслаждение акт. Ритуал.