Текст книги "Пестрый и Черный (Рассказы)"

Автор книги: Сергей Покровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

III

Был теплый майский день.

Зеленый шатер деревьев укрывал нас от знойных солнечных лучей, но и в лесу было очень тепло.

Солнце находило тысячу щелок между березовыми и осиновыми листочками, чтобы заглядывать в закрытые лесные покои и убеждаться, что всюду кипит расцветающая жизнь.

Тысячи комаров и мух звенели под тенью деревьев. Жужжали пчелы и шмели на цветочных лужайках. Длинноногие пауки ткали в кустах свои паутинные кружева. Желтая иволга давала о себе знать то своим звучным, как флейта, посвистом, то странным, неприятным, как у рассерженной кошки, криком.

Среди сухих листьев шуршали прыткие ящерицы и лягушки.

Раз выскочил из кустов заяц и, завидя нас, кинулся бежать, прижав свои серые длинные уши.

Наконец мы добрались до глубокого сырого оврага, дно которого было закрыто густым узорным папоротником. Берега оврага поросли старыми деревьями, среди которых было несколько больших раскидистых сосен.

– Теперь близко, – сказал Коля шепотом. – Вот здесь у оврага.

Но не успели мы подойти к его краю, как вдруг сзади послышался странный, непонятный здесь в лесу, звук. Как будто кто-то сильно ломился напролом через кусты и вместе с тем встряхивал каким-то металлическим звякающим предметом.

Мы остановились и прислушались. Шум приближался.

– Что бы это такое? – спросил я.

– Да это Волчок сорвался, – догадался Алеша. И, действительно, тотчас же из кустов выскочил лохматый Волчок, взъерошенный, но веселый, и с радостным лаем начал прыгать вокруг нас.

На шее его болтался короткий обрывок цепи, а сам он был весь в репейниках, приставших к нему во время погони. Этот замечательный пес, всегда злобный, пока сидел на цепи, делался добрым и кротким, когда ему удавалось срываться.

И морда и глаза у него тогда были виноватые, а смешная «култышка» на месте обрубленного хвоста сконфуженно моталась из стороны в сторону. Так выражал он свою просьбу – простить ему его самовольный побег.

Нужно сказать, что бегал он довольно часто. Цепь его была составлена из двух обрывков. С незапамятных времен их связывали веревками. Веревки эти потом перетирались и лопались, и Волчок на некоторое время становился свободным.

Теперь он ласково и виновато поглядывал на своих хозяев, вилял своим обрубочком и боязливо косился на мое ружье, которого смертельно боялся.

Коля велел ему вести себя смирно, и мы осторожно начали подбираться к той сосне, на которой было гнездо.

Скоро мы его увидали, Между двумя крепкими пологими суками были набросаны толстым слоем сухие ветки, и все гнездо снизу было похоже на беспорядочную кучу хвороста.

На гнезде не было видно ничего, и Коля вызвался влезть и посмотреть, нет ли там птенцов.

Я остановил его. Нужно было сперва подстрелить старых. Они рано или поздно должны вернуться к гнезду, если там есть дети.

– Ну, вот и нужно узнать. А то чего ж мы дожидаться-то будем зря?

Коля сбросил шапку на землю и полез. Он ловко взобрался до самого гнезда, заглянул в него и тотчас же закричал нам:

– Есть, есть! Да какие чудные! Словно вата белая. Без перьев. Так белый пух только на теле.

Он опять спустился на землю, и мы все засели в кустах неподалеку от сосны и стали ждать. Волчка тоже уложили рядом, чтобы он не выдавал нас.

Ожидание наше скоро сделалось очень неприятным. Откуда-то взялось целое войско комаров, и нам все время приходилось их давить то на щеках, то на шее, то на руке. Доставалось сильно и Волчку, особенно же его голому носу, и он, то и дело утыкался мордой в землю и начинал тереть ее сверху лапой.

Время шло, а хозяев гнезда все не было видно.

Вдруг Волчок, которого комары окончательно вывели из терпения, вскочил и с визгом бросился на лужайку. Но не успел он добежать до середины, как вверху что-то зашумело, и рыжий сарыч быстро опустился над собакой.

Конечно, лишь близость гнезда и желание напугать собаку заставили его это сделать. Напасть на него он не решился, а только затрепетал крыльями в воздухе, как это делает пустельга, когда выглядывает добычу. Собака ощетинилась, однако, поджала хвост и была, видимо, озадачена нежданным появлением пернатого хищника.

Я вскинул ружье и, не целясь, выстрелил в птицу. На миг белый дым закутал все перед нами, а гулкое эко далеко отозвалось в лесу. Свист и щелканье пташек, трескотня дроздов, не умолкавшая ни на минуту, разом оборвалась и стихла. Словно весь лес притаился от моего выстрела и ждал, что будет. Когда дым медленно рассеялся, на лужайке не было уже никого, ни собаки, ни птицы. Волчок перепугался насмерть страшного для него ружейного выстрела и теперь мчался, не слыша под собой ног, через кусты к овраги прямиком в свою конуру. А в сарыча я наверное промахнулся. Однако на том месте, где был сарыч, мы нашли несколько выбитых перьев. Хищник был, следовательно, ранен.

Пока мы стояли и говорили об этом, над сосной раздался жалобный крик другого сарыча. Он спускался к гнезду и заметил нас. Он кричал тревожно и громко. В этих криках слышался и страх за себя и тоска за детей. Он делал быстрые круги в воздухе над вершиной сосны, но держался так, чтобы ветви заслоняли его от нас. Долго он летал вне выстрела и как будто криками призывал другого на помощь. Но другой не показывался. Словно в воду канул.

Коля подошел к дереву и сделал вид, что хочет лезть на него. Сарыч заметался вверху еще быстрее и крики его стали еще тревожнее. Вдруг он опустился на вершину соседней сосны и оттуда полились прямо какие-то отчаянные стоны, которые так и хватали за душу. Он сел под защиту густой хвои и только его красивая голова с тревогой глядела оттуда.

Кто-то вдруг тронул меня за руку.

– Стреляй что ли… а то не надо!

Это был Алеша. Большие глаза его глядели неспокойно. Эти птичьи стоны, видимо, его мучили.

Я поднял ружье. Сарыч спрятался, взмахнул крыльями, отлетел, было, но потом опять с прежними стонами сел на сосну. Он, видимо, был знаком с тем, что такое ружье, боялся его, но не мог кинуть детей в минуту страшной опасности. Вот опять показалась его голова и в то же время грянул и раскатился выстрел, и снова облако дыма затуманило воздух. Я видел только, как что-то махнуло крыльями там за верхушкой сосны, но больше ничего не мог различить. Ясно было только одно: на землю ничего не упало. Значит и этот сарыч жив и я опять не добыл того, что надо Нениле.

– Улетел, – сказал я и взглянул на Алешу.

Алеша тихо с облегчением вздохнул и выпрямился.

Коля с досадой махнул рукой.

– Ну, только распугали вы их. Теперь они не вернутся больше. Надо лезть за птенцами. И он полез.

Оба птенца лежали, тесно прижавшись, на середине гнезда. Гром выстрелов напугал их и потому они старались спрятать свои голые головки друг под друга.

Но когда Коля тронул их, они оба приподнялись на слабенькие ножки и, молча, раскрыли широкие желтые рты, дожидаясь пищи. Гнездо сверху представляло из себя довольно широкую ровную площадку безо всякого углубления посредине. Гнездо было удивительно опрятно и вовсе не загажено, как этого можно было ожидать. Природный инстинкт заставляет даже маленьких птенцов облегчать свои кишки у самого края гнезда, выкидывая кал прямо на землю так, чтобы ничего не могло оставаться на гнездовой подстилке. В случае же такой несчастной случайности, родители тщательно очищают выпачканное место. Таким образом чистота поддерживается все время, пока птенцы находятся в гнезде. И это, конечно, очень важно, потому что иначе гнездо превратилось бы в зловонное место отбросов и птенцы были бы замучены паразитами.

Коля положил малышей в картуз, картуз взял в зубы и, таким образом, спустился на землю. Они были очень жирные и, несмотря на молодость, довольно крупные, с два мои сложенные кулака. Перья на них только начали показываться в виде твердых зернышек или каких-то смешных неразвернувшихся кустиков. Оба они были еще очень глупы и ничего не могли понять, что кругом них происходило. Они ничего не боялись и только жадно раскрывали рты, прося корма.

– Знаете что, – сказал я мальчуганам. – Мы возьмем их на воспитание и будем их кормить. Жить они будут у меня, а вы будете приходить и приносить им лягушек, ящериц и, вообще, то, что они станут есть. Мы усыновим их. Хорошо?

Коля засмеялся, а Алеша посмотрел на меня серьезным взглядом и тихо, как всегда, сказал:

– Это ладно! Мы будем приходить.

Мы решили, было, двинуться назад на озеро, как вдруг произошло то, чего мы не ждали. В ветвях сосны что-то зашуршало, и затем мягкий, но тяжелый предмет шлепнулся на землю. Это упал раненый сарыч, который, очевидно, не улетел с сосны, а висел раненый где-нибудь среди темной хвои, крепко уцепившись сильными когтистыми лапами за первый попавшийся сук.

Он висел долго, пока Коля лазил на сосну, снимал птенцов, пока мы их рассматривали и решали их участь. Наконец сарыч ослабел и свалился, упавши на спину. Он еще был жив, но силы уже оставляли его. Только большие глаза его глядели гордо и в упор из-под нахмуренных бровей, и столько злобной ненависти к нам, убийцам и разорителям его гнезда, чудилось мне в этом взгляде, внушавшем невольное уважение. До сих пор не могу забыть этот бесстрашный взгляд, и вряд ли забуду когда-нибудь.

Мы стояли перед ним молча, не зная, что делать, и смущенно смотрели в его круглые глаза. Пурпурная кровавая струйка медленно сочилась из его клюва и стекала узенькой полоской по шее.

Вдруг он вздумал приподняться. Раза два он ударил о землю левым крылом, – правое было перебито, – шевельнул лапами, как будто хватаясь за воздух, и широко раскрыл окровавленный клюв. Но это была последняя попытка. Он сразу ослабел и уронил голову назад. Глаза его несколько раз моргнули и закрылись тусклой перепонкой. Кровь заструилась сильнее. Последний раз он открыл глаза, поглядел все так же надменно и устало закрыл веки. Так он умер гордо и молчаливо, без единой жалобы, без одного трусливого взгляда.

Я поднял его за ноги и мы пошли. Широкие крылья его тихо развернулись, голова повисла на бессильной шее, а из закрытого клюва закапали на землю густые алые капли.

Мы выбрались из сумрачной чащи и направились на озеро, неся желанную Нениле добычу.

Мы шли знакомой дорогой через старый березняк. Алеша взял себе птенцов и держал их в своем картузе, бережно прижимая его к своей впалой груди.

Мы шагали молча и серьезно. Что-то щемило сердце и было немного стыдно. В ушах еще слышались тоскливые горькие стоны, вспоминался предсмертный, полный ненависти взгляд сарыча и его гордое молчание.

И нам не хотелось говорить. Было в лесу как-то особенно тихо. Старые березы чуть-чуть качали высокими верхушками. И, казалось, листья их тихонько шептали нам свою тихую укоризну.

IV

На озере сарычи были встречены старухой самым шумным образом.

Она не находила слов, чтобы отблагодарить нас за разорение сарычиного гнезда.

Николай был тоже доволен, но радоваться громко считал ниже своего достоинства. Ненила же прямо оглушала меня своими благодарностями и добрыми пожеланиями. Одно ее смущало, это то, что я не хотел утопить, как она предлагала, сарычиных птенцов, да еще собирался их выкармливать. С этим она никак не могла примириться и все спрашивала, какая мне от того будет польза.

Огорчило ее и то, что я ей не дал старого сарыча на пугало. Мне хотелось снять с него шкурку, чтобы потом сделать из нее чучело.

Птенцов мы накормили рыбьими потрохами. Этого добра всегда было много у Николая, и потому мы с мальчиками не боялись, что уморим наших питомцев с голоду. Да, кроме того, около самого дома можно было наловить сколько угодно лягушек. Алеша и Коля еще раз пообещали мне их доставлять. Они оставались со мной до вечера и внимательно смотрели, как я снимал с птицы шкурку. Когда я с этим покончил, Коля обратился ко мне с вопросом:

– А что если его разрезать: посмотреть, что у него в брюхе. Можно?

Они оба не раз с жадным любопытством рассматривали, как я вскрывал лягушек, ужей, птиц и рыб.

Когда мы разрезали сарычиный желудок, мы нашли в нем плотный комок из слипшихся перьев и когтей маленьких птичек, шерсти полевых мышей, чешуек ящериц и костей лягушки. Впрочем, большинство костей представляло только остаток их. Я объяснил моим приятелям, что этот комочек шерсти и перьев называют погадкой.

Хищные птицы глотают мелких животных и птиц целиком и предоставляют своим желудкам переваривать все, что только можно. А переваривают эти удивительные желудки все, за исключением роговых частей: перьев, волос, когтей и роговой чешуи. Даже твердые сухожилия и кости перевариваются в конце-концов. Оставшийся комочек выкидывается из желудка через рот, когда в нем не останется ничего питательного, и такая птица, с опустевшим желудком, чувствует голод и усиленно ищет добычу.

Пока мы возились с нашими птицами, Ненила приготовила ужин. В знак особенного расположения и благодарности все было в двойном количестве, так что одному одолеть его не было никакой возможности.

Я накормил досыта и мальчиков, которые долго отказывались от угощения. Когда они уходили, Коля спросил:

– А как же другое-то гнездо? Завтра пойдем его разыскивать или после?

Я посмотрел на Алешу. Тот потупился и молчал, теребя фуражку. Потом, словно почувствовав, что я дожидаюсь, вдруг покраснел до ушей и заявил тихим, но решительным голосом:

– Вы ступайте, коли хотите, а мне неохота!

– И мне не охота, – добавил я. – Будет с Ненилы и одного гнезда сарычиного.

И мы решили больше их не трогать…

Было уже совсем темно, когда я, проводивши до половины дороги мальчиков, вернулся домой и уселся перед зажженой жестяной лампочкой, надеясь провести остаток вечера за чтением. Не прочел я и одной страницы, как в комнату вошла Ненила с шумно кипящим самоваром. Поставив его на приготовленный поднос, она отошла к двери и остановилась.

– Тебе что, Ненила, – спросил я ее, отрываясь от книги.

– Да что же ты, Викторыч, не взглянешь, как я самовар-то вычистила. Ведь, словно жар сделался. А все за то, что уж не знаю как и благодарить. Очень я рада, что убил ты лиходея-то мово. Вы уж меня не обессудьте. Я, может быть, конечно, и не так что скажу в простоте. Только очень уж я вами довольна, так что и сказать не могу. Словно, как вы меня теперь по сердцу-то маслом смазали.

Наконец она кончила свои излияния и удалилась. Все в доме затихло, и я, наливши себе стакан чая, собирался, было, снова погрузиться в чтение, но не тут-то было. За дверью вдруг послышались ее торопливые шаги, точно она вспомнила то, чего никак нельзя было забыть.

Дверь чуть приотворилась и опять послышался Ненилин голос.

– Жалаю вам невесту хорошую в скором времени. Вот что!..

V

Сарычата стали жить у меня в комнате. Для них был отведен особый угол. Туда положена охапка соломы и поставлена чашка с водой.

К перемене обстановки они отнеслись так же равнодушно, как и к смерти матери. Они так же жадно хватали пищу из моих рук, как бывало из родительского клюва и, проголодавшись, капризно кричали и требовали корма.

Прожорливы они были необыкновенно, и ели постоянно. Первое время они брали пищу только из рук и не догадывались клевать с пола. Но так как сидеть над ними целый день не было никакой возможности, а они просили есть не переставая, то я клал им пищу на тарелку и уходил. Первое время, замечая вкусное угощение, они поднимали неугомонный и жадный крик и все-таки не брали с тарелки, пока голод не победил, наконец, детской привычки. Они стали клевать, но все-таки охотнее брали пищу из рук и очень радовались, когда кто-нибудь подходил их кормить.

Нельзя сказать, чтобы они были спокойными соседями. Они поднимали назойливый крик, лишь только я входил в комнату, и вытягивали вверх свои белые головы с торчащим стоймя грубым пухом. Если я не обращал на них внимания, они сползали со своей соломы и ковыляли ко мне навстречу, жадно разевая рты. Приходилось отправляться за рыбьими кишками, чтобы только успокоить их.

Но еще больше неудобства было от их лучшей добродетели. Я говорю об их опрятности. Они ни за что не хотели запачкать тот угол, в котором они сидели, и потому неизменно стреляли своими белыми, похожими на жидкую известь, нечистотами на середину моей маленькой комнатки. Делали они это изумительно ловко, и всякий день к вечеру почти весь пол был закраплен белыми пятнами. Не нужно говорить, какой тяжкой обидой должна была казаться Нениле необходимость каждый день вытирать пол, загаженный ее кровными врагами.

Все чаще приходилось мне выслушивать ее сердитую воркотню на «поганых ястребят». А так как качества кушаний, которые она готовила, всегда очень сильно зависели от ее расположения, то мне то и дело выпадало на долю есть то недоваренное, то пережаренное. Переселить же птенцов из комнаты куда-нибудь в сарай я боялся из-за кота Васьки.

Наконец у меня в голове мелькнула счастливая мысль отгородить досками повыше их угол от остальной комнаты. Я разыскал у Николая три подходящих доски и немедленно воздвиг предохраняющую изгородь около аршина в высоту.

«Ведь вот, – думал я, – как поздно самые простые вещи приходят в голову».

Увы, моим радужным надеждам не суждено было сбыться. Едва я уселся за свой микроскоп, довольный своей выдумкой, как вдруг (о, ужас!) из-за досчатой стены, загораживавшей птенцов, стали вылетать настоящие белые ракеты и звучно шлепаться с высоты на только что вымытый Ненилой пол.

Это было «выше» моих ожиданий. Что было делать? Пришлось покориться необходимости и вновь терпеть от дурного расположения духа моей стряпухи.

Между тем, сарычи быстро росли. Впрочем, один из них, который с самого начала был поменьше, стал сильно отставать в росте. Его мы с мальчиками прозвали «Сестренкой», другого «Братишкой».

Конечно, это было совершенно произвольно. Ведь у хищных птиц самки бывают больше самцов. Скоро выяснилась причина этой разницы в росте. Оказалось что _«Братишка» постоянно обижал «Сестренку»: отнимал у нее пищу и часто клевал ее в голову. Сестренка делалась все слабее и тише. Все реже кричала она и подолгу сидела в уголку с забитым и печальным видом. Братишка же делался все прожорливее и сильнее и начал понемногу покрываться перьями. С каждым днем между ними увеличивалась разница в росте и с каждым днем Сестренке доставалось все больше пинков и всяких обид. Она все пугливее посматривала на своего соседа. Наконец я решил отсадить ее в другой угол, потому что она совсем захирела от побоев. Там она несколько поправилась и тоже оделась перьями, но ее благополучие продолжалось недолго, Братишка, который рос не по дням, а по часам, выучился вылезать из-за своей изгороди. Затем он направлялся к Сестренке, тотчас же забивал ее в самый угол своим загнувшимся уже острым клювом и поедал все, что находил у нее из пищи. Отучить его было невозможно, потому что в нем уже начала сказываться его дикая хищническая натура. Упрям он был ужасно и вдобавок всегда голоден.

Он стал более понятлив. Ко мне и к мальчикам был по-прежнему доверчив, зато ко всем остальным относился недружелюбно, и уже выучился посматривать сердито и гордо из-под своих густых бровей.

VI

Один раз, это был пасмурный и ветреный день, я бродил в березовом лесу. Вершины тревожно качались и шумели, и порой с треском отламывалась и падала сухая ветка.

Вдруг послышался жалобный лай: это собака гнала зайца. Кому приходилось слышать этот «гон», тот, конечно, знает, что он совсем не похож на обыкновенный собачий голос. Когда собака гонится за зайцем и следует за всеми его бесчисленными поворотами и прыжками, она никак не может не лаять. Но в этом лае выражается не злоба, а страшное нетерпение и досада, переходящая в жалобу на увертливого и неутомимого бегуна.

Я никак не мог понять, кто может охотиться в этих местах. До сих пор я никого не знал здесь за охотника. Из любопытства я пошел на собачий голос и на одной лужайке встретился с Колей. Но он был без ружья и шел, не торопясь, с плетенкой березовых и белых грибов.

Он мне сказал, что это отец с Волчком гонит зайца, а они с Алешей берут грибы.

Скоро подошел и Алеша, у которого грибов было еще больше. Мы поздоровались и разговорились.

– А знаете, тот сарыч, в которого вы стреляли в первый-то раз: он жив. Алеша видел его у гнезда. Все летает около того места и кричит и, как увидит человека, так и завопит.

– Вот как? Пойдемте к гнезду, посмотрим, – предложил я.

Коля тотчас же согласился, а Алеша молча нахмурился и, краснея по своему обычаю, отрезал, что не пойдет.

– Мне не охота.

Мы отправились с Колей одни.

Не успели мы дойти до знакомого оврага, как, действительно, послышались крики сарыча, и с полянки видно было, как он кружил над высокой сосной, то отлетая, то вновь быстро возвращаясь к ней.

Мы добрались до обрывистого оврага и пошли вдоль его края, заросшего густым орешником. А вот и та поляна перед высокой сосной, на которой было сарычиное гнездо. Оно и теперь еще темнеет неясной бесформенной кучей среди густой зелени сосновых ветвей.

Не успели мы разглядеть гнездо, как те крики, которые мы слышали издали, раздались совсем близко. И это были не просто крики сарыча. В них столько было тоскливости и отчаяния, что нельзя было их слушать равнодушно. Я понял теперь, почему Алеше было «не охота» идти сюда.

Завидя нас, сарыч начал кричать еще громче и чаще и вился уже над нашими головами.

Нам казалось, что в этих криках были и стоны о потерянной семье, и ненависть к нам, людям, которые были тому причиной.

Он уже не летал плавно, а как то судорожно метался из стороны в сторону, бросался то вверх, то вниз, но на такой высоте, что выстрел не мог бы достать его.

Ружья у нас не было, но он все-таки боялся.

Мы постояли еще немного и посмотрели молча друг на друга. От этих стонущих криков нам было как-то не по себе и мы повернули назад.

– Как он скучает! – сказал Коля, и больше не сказал ничего.

А сарыч еще долго кричал и вился над нами и долго провожал нас своими за душу хватающими жалобами.

Когда я подходил к озеру, у меня все еще в ушах звучали эти печальные крики.

Между тем ветер стих. Солнце садилось и на западе горели золотистые и багряные полосы. Озеро выгладилось как зеркало и тихонько задремало, улыбаясь светлым отблеском закрасневшейся зари.

Николая не было видно. Он куда-то уехал на своей нескладной тяжелой лодке. Ненила громко кликала телят и собиралась их поить.

У самого домика я заметил вдруг странное явление. Высокий шест был воткнут в землю, а к его верхушке привязана на веревке птица. Подхожу ближе и узнаю в ней Сестренку, повешенную вниз головой с распустившимися крыльями и уже мертвую.

Я позвал Ненилу и спросил ее, что это значит.

Она прежде всего бухнула мне в ноги и начала просить прощения за то, что она так без меня «распорядилась». Насилу я ее поднял.

Дома объяснила мне, как было дело. Она вошла в комнату и видит, что Братишка насел вплотную на Сестренку и долбит ее клювом, инда кровь сочится.

– Отогнала я его, а Сестренка уж и не встает – кончается. А в эту пору откель не возьмись, опять над двором ястреб. Петух закричал, куры тоже, я тоже как сумасшедшая выскочила. Шикала на него, шикала. Насилу его напугала. Ну, улетел разбойник, а я думаю: беспременно надо чучелу повесить им, ворам, для острастки. Ну, вижу я Сестренка ваша подохла, я ее на жердь и привязала. Уж очень ястреб меня опять проклятый напугал. Уж вы простите меня, ради Христа, старую: только что она ведь все равно подохла.

Не знаю, все ли было правда в том, что говорила старуха. Может быть, кое-что было и не совсем так. По крайней мере голова Сестренки наводила меня на некоторые подозрения. Она была сильно расшиблена и мне подумалось, что, пожалуй, Ненила очень постаралась о том, чтобы Сестренка поскорее прикончилась.

Что она этого от души желала, это я знал, ну а когда чего-нибудь слишком сильно хочется…

И вот моя Сестренка на шесте.

Что же было мне делать? Сделанного не поправишь, Мне оставалось только примириться с тем, что случилось.

В живых оставался еще Братишка, которого я решил вырастить во что бы то ни стало.