Текст книги "Крещение Руси и Владимир Святой"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Автор Галицко-Волынского свода пользовался более ранней киевской летописью конца XII века, которая в свою очередь восходила в этой части к Повести временных лет. Летопись эта сохранилась до нас только в составе Ипатьевской, однако В.Н.Татищев вроде бы читал и использовал ее как самостоятельный памятник. Называет он это позже утерянное сочинение Раскольничьей летописью, поскольку получил ее от сибирского раскольника-старообрядца. Так вот, Раскольничья летопись в показаниях о возрасте Святослава совершенно расходилась с основанной, казалось бы, именно на ней Ипатьевской. По Раскольничьей, Святославу было 52 года в момент гибели, в 972 году. Значит, родился он вовсе не в 942-м, а в 920? Тогда, конечно, в 942-м мог родиться и Владимир. Галицкий же летописец, – рассуждаем на этой основе далее, – заметил противоречие с «детским» возрастом Святослава в летописном сказании о мести Ольги и решил «исправить» кажущуюся ошибку. Увы! Ценность свидетельства Раскольничьей летописи ошеломляюще перечеркнул сам Татищев. При одной из правок он почему-то заменил ссылку на Раскольничью ссылкой на другие летописи – а эти летописи до нас сохранились, и в них ничего подобного нет вообще! Так не идет ли речь просто о догадке или об ошибке памяти историка XVIII века, который так и не смог найти под пришедшее на ум измышление подходящую ссылку?

Здесь в игру вступают свидетельства современников-иностранцев. Прежде всего, упомянутый выше император Константин VII Багрянородный в своем обширном трактате «Об управлении Империей» сообщает, что еще при жизни Игоря Святослав правил в Новгороде. Представить, что Игорь и Ольга отпустили «княжить» в только что покорившийся (и недавно возникший) далекий град на северном порубежье двухлетнего мальчика, даже с надежной дружиной, – за пределами вероятия, почти абсурд. Помимо прочего, Святослав практически во всех источниках предстает как единственный законный наследник своего отца. Рисковать им почти во младенчестве даже ради Поильменья родители едва ли стали бы. Святослав между тем имел свою дружину и даже отправлял особого посла для заключения договора с Империей в 944 году.

Титмар Мерзебургский, немецкий хронист и современник Владимира, утверждает, что тот умер не просто «в преклонных летах», но «глубоким стариком». Можно ли было сказать такое о Владимире, если его отец родился в 942-м, а сам он, следовательно, – не ранее 956 или даже 957 года? Шестьдесят лет уже могут быть признаны по средневековым понятиям старостью, но едва ли слишком «глубокой». По крайней мере, ничего исключительного, требующего указания на возраст, в такой кончине не было бы. Старость же Владимира отнюдь не бросалась в глаза. В 1008 году, по свидетельству другого немецкого современника и очевидца, он легко «спрыгивал» с коня. А от последнего брака, заключенного уже после 1011 года, имел ребенка. Само по себе ни то ни другое ничего не говорит о возрасте. Однако показывает, что шестьдесят едва ли были б сочтены для Владимира очень уж «глубокой» старостью. Скорее надо думать о возрасте за шестьдесят или даже ближе к семидесяти. То, что Владимир до таких лет дожил – и тем паче сохранил бодрость телесную почти до самого конца, – вот это действительно обратило бы на себя внимание современников.

Все эти рассуждения если не сокрушают, то серьезно подрывают версию галицкого летописца о том, будто Святославу было всего три года на момент гибели отца. Правда, совсем не обязательно считать при этом выдумкой живописный летописный рассказ о юном князе, начавшем битву с древлянами. Речь вполне может идти о возрасте 10–12 лет, также вполне «детском» по древнерусским понятиям. Правда, и тогда встает вопрос: в каком все-таки возрасте родители отправили своего единственного наследника Святослава на княжение в далекий и вполовину еще непокорный Новгород? Может быть, стоит вспомнить, что о Владимире в брачных уже летах, причем при описании второго брака, владимирский летописец начала XIII века вполне четко и осознанно говорит то же самое: «Детску сущу». Так же осознанно называл в своем житии «детским» Нестор 25—26-летнего князя Глеба Владимировича.

Что касается аргументов «от психологии» (почему доблестный воитель Святослав вышел из-под материнской опеки и начал ратные труды лишь в возрасте за тридцать или за сорок?), то они не вполне убедительны. У нас, к несчастью, просто нет надежного психологического портрета Святослава. Есть образ, скроенный из дружинных эпических преданий об идеальном вожде и из личной, более критической точки зрения нашего Начального летописца. Подлинное лицо князя можно лишь воссоздавать – но тогда уже с учетом всех показаний источников.

Это все, что известно и может быть выведено относительно времени появления на свет самого Святослава и его прославленного сына. Общий же вывод будет не слишком утешительный. Мы не можем установить, когда точно они родились. Все сообщаемые в летописях даты и сроки крайне ненадежны и сомнительны. Из вышесказанного ясно одно: Малуша родила Владимира еще до 955 года, самое позднее около того. Может, не в 942-м, а в 952-м? Драма, связанная с этим рождением, если и имела место, то осталась в прошлом, и Владимир занял место – пусть не очень почетное – в княжеской семье. К моменту ухода Святослава из Киева на вторую Болгарскую войну Владимиру было самое меньшее лет четырнадцать. По всем древнерусским понятиям это уже совершеннолетие.

Новгород

Итак, нам неизвестно, насколько возрос Владимир к моменту новгородского посольства в Киев. Как бы то ни было, двигателем дальнейших событий летопись рисует не его самого, а его дядю и кормильца Добрыню Малковича. Добрыня определенно был старше своего племянника. Другой вопрос – насколько. Но это уже точно вопрос без ответа. Если о хронологии жизни русских князей тех лет мы имеем представления гадательные, то о хронологии жизни их приближенных – почти вообще никаких.

Добрыню тяготило двойственное положение воспитанника. Тем паче что двойственным оказалось и его собственное. С одной стороны, уй и воспитатель княжеского сына, с другой – княжеский холоп. Перед ним приоткрывалась дразнящая дверь в верхи общества, но лишь приоткрывалась. Летописи рисуют Добрыню скупыми, но четкими красками. Перед нами предстает человек честолюбивый и гордый, даже властолюбивый, стыдящийся низкой доли. И в то же время – заслуженно честолюбивый, тонкий и прозорливый, достойный советник в делах именно властных. Один из летописцев назвал Добрыню «мужем храбрым и распорядительным». Недаром народный эпос, былины Владимирова цикла, Добрыню запомнил и воспел как Добрыню Никитича, храброго в бою, честного, мудрого и «вежественного» при дворе. В былинах, однако, Добрыня – знатный боярин родом, в отличие от крестьянского сына Ильи Муромца и поповича Алеши. В памяти народной закрепилось положение, достигнутое Добрыней позднее, а не то, с которого он поднялся.

Реальному Добрыне в 969 году было далеко до боярства. Со всеми его талантами и достоинствами самое большее, на что он мог рассчитывать, – это место при скудном дворе «робичича», если братья ему оставят хоть какой-то двор после смерти Ольги и Святослава. Вокруг Рюриковичей плотной стеной стояли еще их родственники и свойственники, родовитые скандинавы вроде Свенельда и Асмунда. В старшую дружину путь холопскому сыну был перекрыт. Впрочем, близилось время, когда бесшабашная доблесть Святослава изрядно проредит эту стену, да и аппетиты викингских потомков станут слишком велики для правителей строящегося государства. Время это настанет уже скоро, очень скоро. Но в том году, когда Святослав только отправлялся в свой последний поход, изменений не предвиделось. Не мог их предвидеть, при всей своей прозорливости, и Добрыня – разве что попытаться претворить в жизнь собственными руками.

Посольство из Новгорода, встретившее холодный прием у Святослава и законных наследников, представилось Добрыне единственным шансом изменить свою и Владимира сомнительную участь. Когда Ярополк и Олег свысока отказались от новгородского стола, к раздраженным новгородцам сам явился Добрыня. «Просите Владимира», – посоветовал он им.

Новгородцы вновь явились к Святославу и неожиданно, должно быть, для него попросили: «Дай нам Владимира». Святослав, выведенный из нежеланного затруднения, с легкостью согласился. Его ответ вновь звучал пренебрежительно, выказывая отношение и к Новгороду, и к собственному сыну от Малуши: «Это вам ведать». Так записан он в древнейшей по происхождению из летописных версий, но позднейшие ее не сильно смягчают: «Ваш он». Со всех трех княжичей, по преданию, Святослав взял клятву хранить установленные границы уделов и не искать большего. С тем он распрощался и с новгородцами, и с Киевом. Навсегда. Осенью 969 года князь уже сражался сначала с восставшими болгарами, а затем и с византийцами на Балканах.

Новгородцы же, забрав Владимира и Добрыню, в самые дни княжеского выступления отправились на север. Надо было успеть до зимней распутицы. Так что Владимир, скорее всего, въехал в Новгород еще в том же 969 году. Так он внезапно для себя обрел собственное княжество, собственный стол.

Княжество это было огромным. Владения Новгорода еще во времена правления там Святослава охватывали земли ильменских словен, веси, мери, чуди-эстов – весь север Руси. Они простирались от Финского залива до Белого озера и Волго-Окского междуречья, включая несколько независимых еще славяно-финских племенных «княжений». К Новгороду тяготели и земли псковских кривичей, родина Ольги. Русь Новгородская по размерам была сопоставима с Русью Киевской – как мы помним, в Новгороде до реформ Ольги был собственный центр полюдья, и такое противопоставление вполне правомочно. В своей устремленности к югу и в презрении к прежнему месту княжения Святослав запамятовал обо всем этом.

Забыл он и об исторической традиции, подкреплявшей амбиции Новгорода. Оттуда, из этих мест, вышел княжеский род Рюриковичей. Там правили Олег, Игорь и сам Святослав, прежде чем обосноваться в Киеве. А когда-то здесь рождалась Русь и правил легендарный Бравлин. Можно не сомневаться, что Новгород, в отличие от своего прежнего правителя, обо всем этом не забыл. Богатеющий град, привлекавший толпы скандинавских наемников, имел достаточно мощи, чтобы продолжить традицию. Получив на стол от киевлян «робичича» вместо наследника киевского князя, Новгород от этого не стал слабее. А вот сам «робичич» обретал исключительную силу, даже если прибыл без собственной дружины (на что весьма похоже).

Но что представлял тогда собой Новгород? Словосочетание «Новгород Великий» у современного читателя неизбежно вызывает в памяти добавление – «Господин Великий Новгород». В памяти сразу предстает Новгород средневековый, даже скорее былинный, – с теснящимися у пристани купеческими кораблями, многолюдным торгом, богатыми боярскими дворами, крестами православных соборов и, разумеется, с вечевым колоколом. Говоря сухим научным языком – «крупнейший экономический и культурный центр Руси», «столица Новгородской республики».

Но в описываемое время «республики» не было еще и в помине (оставляя в стороне вопрос о том, когда именно стал и стал ли Новгород вообще «республикой»). Новгород только появился менее чем за полвека до описываемых событий, и в «крупнейший центр» ему только предстояло обратиться. Важнейшим градом и единственным подлинным городом Севера в ту пору являлся, как уже говорилось, Полоцк – достойный соперник Киева. Новгороду за эту роль предстояло побороться. И если успехи пришедших с Новгородчины Рюриковичей объяснялись выгодным положением тех земель, то весь политический вес Новгорода, вся его власть над Севером были порождены как раз Рюриковичами. Изборск или тот же Полоцк имели не меньше шансов – но не они стали родиной правящей всей Русью династии. Хотя на стороне Новгорода было все-таки еще одно преимущество – тесные связи с восточными финскими окраинами, куда из перенаселенного Поильменья устремлялись потоки переселенцев – и славян, и варягов, и местных финнов же.

Итак, Новгород возник совсем недавно. Уже позже летописцы назовут Новгородом и место княжения Рюрика, и даже припишут честь основания града ему. Но на самом деле княжеской резиденцией в IX веке было, а при Владимире еще и оставалось небольшое укрепление южнее Новгорода по Волхову, над самым озером Ильмень. Ученые несколько условно назвали его «Рюриковым Городищем». Было ли Городище тем Холмградом, который принес Новгороду его скандинавское имя Хольмгард? Или оно само по отношению к более древнему Холмграду именовалось «Новгород»? Высказывались обе версии. Действительно ли здесь сидел Рюрик, возникло Городище при нем или после него – тоже неизвестно, как неизвестно наверняка и само время правления Рюрика. В Х веке Городище было богатым дружинным градом, в котором на заказ работали десятки ремесленников. Среди знатных насельников его водились и варяги, и славяне. При Ольге град особенно разросся, превратившись в главный «погост» новгородской округи. Здесь и поселился Владимир, приняв начальство над здешней дружиной и двором, хотя титул его и звучал уже «князь новгородский».

Сам Новгород, как уже сказано, родился из трех поселений. Позднее они стали тремя древнейшими концами, городскими районами Новгорода Великого. Самым первым начало обретать городской облик поселение кривичей, и недаром в средневековом Новгороде оно звалось «Людин конец», то есть попросту конец людей, полноправных общинников. Некоторые поздние предания возводят в Изборск-Словенск или в Псков, в кривичские земли, род первого новгородского правителя Гостомысла, предшественника Рюриковичей. Уже в начале 930-х годов в Людином конце появляются правильные улицы с деревянной мостовой между огороженных дворов знати. Потом к Людиному добавилось еще два конца – словенский, Славенский через Волхов, и чудской, по населению Неревский на том же берегу. Чтобы связывать Людин и Неревский концы со Славенским, через Волхов построили большой деревянный мост. Прямо за ним, на словенской Торговой стороне, и был знаменитый новгородский Торг – сердцевина уже самого раннего Новгорода.

Улицы на Торговой стороне строили уже при Ольге. Лишь немногим раньше – надо думать, в связи с приглашением в князья Святослава – на возвышенности с Людиной стороны моста воздвигли укрепленный град, Детинец. В ту пору он строился еще из дерева и был очень невелик. Если Городище являлось княжеской резиденцией и средоточием русской дружины, до Детинец воздвигался как место собраний и в случае нужды укрытия племенной знати, жрецов и «старцев», из которых далеко не все торопились стать княжескими боярами. Оказавшись неспособны сами управлять разноплеменным поселением и отстаивать его от алчных заморских находников, знатные новгородцы тем не менее показывали прибывшему князю свою силу и независимость. Удивительно ли, что Святослав сохранил о Новгороде не самую добрую память?

Первые правители Новгорода титуловались «посадники». Для нас это слово опять-таки прочно связано со временами Новгородской «республики», когда так именовался глава боярского «правительства» Новгорода, нередко грозный соперник князя. На заре Руси было иначе. Посадника сажали в отсутствие князя – либо киевский князь, либо сами новгородцы. Иногда выбранного или назначенного князя самого называли «посадником». Не очень понятно при этом, связан ли титул в самом деле со словом «посад», обозначавшим торгово-ремесленную часть русского города. Во всяком случае, посадники правили отнюдь не только посадом. Разве что весь Новгород считался посадом по отношению к Городищу – а это вполне вероятно.

Первым посадником предание именует некоего Гостомысла. Последующие летописцы расцветили краткие упоминания о нем, создали легенду о том, будто именно он передал власть Рюрику. Но гораздо логичнее заключить, что Гостомысл, как первый правитель Новгорода, жил в 30-х годах Х века, а если кому и передал власть, то Святославу Игоревичу. После Святослава Ольга, немало позаботившаяся о разрастании и обогащении Новгорода, назначала туда посадников. И вот теперь Новгород вновь обрел князя из Рюриковичей.

Расширявшийся град становился известен за пределами Руси. Укрепляя свою власть среди своенравных местных аристократов и дружинной вольницы Городища, Владимир и Добрыня должны были заботиться и о поддержании нарождающегося престижа. Через Новгород проходил знаменитый торговый путь «из варяг в греки». Во времена правления Святослава отсюда по завершении княжеского полюдья отправляли особый купеческий караван в Киев и дальше в Византию. Кроме того, Новгород всегда вел оживленную торговлю и с Востоком, по Волге, – путь, ставший намного более выгодным и доступным благодаря крушению Хазарского каганата. Все это привлекало в Новгород торговцев с разных берегов Балтики, хотя путь к известным днепровским волокам в Волоковском лесу вверх по Западной Двине для кого-то и мог казаться короче.

Изначально, в первых десятилетиях IX века, ильменцы особенно тесно знались с жителями торговых поселений Юго-Западной Балтики – полабскими и поморскими славянами. Родней довольно близкой, учитывая, что предки словен пришли откуда-то из тех мест всего лишь в конце VII столетия. В Новгород и позднее прибывало немало переселенцев с Поморья и с Лабы, а родословные знати оказались переплетены. Потому и Гостомысл носил имя, которое до него встречалось лишь в княжеском роду полабских ободритов.

Времена, однако, менялись. Полабские и поморские племенные княжества, упорно сохранявшие верность язычеству, оказались в почти полной внешней изоляции затиснуты между грозными противниками и сдавали одну позицию за другой. Немецкие императоры, польские князья и вожаки скандинавских викингов шаг за шагом, год за годом стягивали кольцо вокруг балтийских славян. Превратившись в заложников борьбы сильных соседей, они позднее окончательно лишатся независимости – хотя в борьбе за нее явят чудеса героизма. Тогда в Новгород, за новым домом и православным крещением, опять хлынет поток переселенцев, теперь уже беженцев с Южной Балтики, – и даст Руси немало славных знатных фамилий (достаточно вспомнить Пушкиных). Но это потом, еще два века спустя.

Пока же прибалтийские «венды» слабели и беднели, и все реже могли посещать земли восточных сородичей. Более важным и выгодным партнером становились крепнущие скандинавские королевства. Норманны тоже не были чужими ильменцам. Уже в середине VIII века они обосновались в Ладоге, а в IX – на Городище. Датская и шведская королевские династии выводили себя из «Хольмгарда». Русские Рюриковичи, в свою очередь, вели род из варяжского «заморья». Для Новгорода же Рюрик был в описываемую эпоху лишь одним из многих знатных «находников», побывавших на ильменской земле и какое-то время правивших там. Память о других хранят ныне лишь саги, но тогда в Поильменье их еще помнили. Среди родовитых «новгородских людей» немало было и «от рода варяжского». В новгородской округе селились и вэринги (по-славянски варяги) – скандинавские наемники, служившие русским князьям, и кюльфинги (по-славянски колбяги) – смешанные, финно-норманно-славянские вольные дружины, зародившиеся в Ладоге. И те и другие вместе с новгородцами отправлялись дальше на восток, основывали торговые и дружинные поселения по Волге, Оке, на северных Волоках.

Двумя ликами была обращена Скандинавия эпохи викингов во внешний мир. И две «партии» противостояли друг другу в самой Скандинавии. С одной стороны, были викинги и короли-викинги. Свирепые завоеватели, державшие в страхе всю Европу, непревзойденные воины и мореходы. Не только чужеземцам, но и самим норманнам часто приходилось иметь дело с их жестокостью. Уже в Х веке для скандинавского бонда-домохозяина слово «викинг» звучало ругательством. Но далеко не для всех скандинавских аристократов, даже королевского рода. Для них совершать в молодости викингские походы, разорять и по возможности захватывать чужие земли было делом чести.

Но была и другая Скандинавия. Скандинавия тех самых бондов, зажиточных хуторских крестьян, добывавших себе хлеб насущный и обогащавших страну ежедневным кропотливым трудом. Блюдущих строгий патриархальный закон и «порядок». Скандинавия ловких, решительных и знающих счет деньгам купцов, плавающих в дальние чужие края не за разбоем, а за честной прибылью. Наконец, тех сравнительно еще немногих «добрых» конунгов, которые предпочитали разграблению чужого наращивание своего через мир и торговлю с соседями. Именно их трудами из прибрежных крестьянских общин разрастаются настоящие торговые города, для которых викинги уже – не источник дохода, а самый первый враг.

Конечно, подлинная картина была гораздо сложнее. И викинг нередко остепенялся с возрастом, оседал на земле или становился честным купцом. И купец в нужде либо изгнанный из дому сородичами бонд мог вполне обратиться в пирата. И сами прибрежные города возникали сначала все-таки как «вики» – не только торговые пристани, но и викингские базы. Но с течением времени разлом внутри скандинавского общества становится все серьезнее.

Как ни странно, но для Новгорода обе стороны скандинавского мира оказывались приемлемы. Стоя вдали от моря и даже от Ладожского озера, выход из которого надежно запирала Ладога, ильменские грады могли не бояться викингских набегов. В самом худшем случае от них страдали западные, чудские земли, с которых многие заморские конунги пытались брать дань в свою пользу. Пиратские вожаки в итоге становились из угрозы полезным подспорьем. Именно они селились в Ладоге – безопасном, удаленном от всех врагов оплоте. Именно они нанимались на службу к новгородским князьям, обеспечивая град дополнительной и весьма умелой военной силой. Именно вчерашние викинги, которых никто не ждал по ту сторону моря, искали вместе с новгородцами новых мест поселения на востоке. Наконец, именно из числа знатных скандинавских изгоев, «морских конунгов» можно было избрать в случае необходимости по договору-«ряду» независимого от местных родовых распрей военного вождя для защиты словенских земель, в том числе и от себе подобных. Впрочем, в этом последнем нужда давно отпала. Разноплеменные ладожские дружины сами отправлялись в набеги на Балтику, обогащая грады по Волхову богатой добычей. Ближайшим же и наиболее опасным в прошлом варягам – шведам – «ради мира» платили ежегодный откуп в триста гривен. Невеликая цена за мир, хотя и десятинная добавка к собираемой с Новгородской земли урочной дани.

Об обоюдной же выгоде от торговли с мирными норманнами нечего и говорить. Новгород стал для них воротами (пусть не единственными) к богатствам южных земель, Византии и мусульманского Востока. Новгород обогащался сам и обогащал приезжавших купцов. Немалая часть добычи от скандинавских военных и торговых предприятий оседала именно здесь. Так что словене отнюдь не только тратились на скандинавских наемников. Для Скандинавии же почетное прозвище «Хольмгардсфари» – «Ездок в Хольмгард» постепенно становится синонимом торговой удачи и богатства. Как раз около описываемого времени известен один такой «Хольмгардсфари» – норвежец Хравн, скупавший товары в скандинавских землях до самых Фарерских островов и «постоянно» возивший их в Новгород. Среди товаров, которые привозил Хравн в Новгород, были и рабы – немалая ценность по всей языческой Европе. Известен по имени один Хравн, но был он, конечно, не одинок.

Так трудами своих жителей и привлеченных соседей креп и богател будущий Великий Новгород. Пусть Полоцк Рогволода пока оставался торговой столицей Севера – он обгонял ненамного, и достойный соперник, что называется, дышал в спину. Все это происходило на глазах молодого Владимира. Но о его собственной причастности к рождающемуся процветанию мы можем только догадываться. Летописное повествование следует за подлинными и легендарными подвигами великого князя Святослава на Балканах, затем за судьбами братьев-наследников. О Владимире рассказ начинается только накануне решающей для него схватки за киевский престол. Но можно быть уверенным, что князь, направляемый изощренным умом своего воспитателя, немало трудов вложил в строящийся Новгород. Не этому ли обязан Добрыня прочной и доброй памятью о себе в северных былинах? Может быть, и не только этому – но этому не в последнюю очередь.

Здесь коренится и одно из объяснений того, почему Владимир вырос довольно не похожим на своих предков. Наставляемый Ольгой, он с самого начала получил воспитание не чисто воинское. Добрыня, конечно, надеялся на лучшее – но готовить «робичича» к стезе предводителя ратей казалось делом не слишком благодарным, а то и подозрительным. Владимир, подобно отцу, любил и ценил дружину, умел и сражаться сам, и водить войско. Однако полководцем и воином был, насколько можно судить, не столь яростно-великим, как Святослав или легендарный Олег. В отличие же от своего деда Игоря Владимир и не пытался выдать себя за такового. От славы он, разумеется, не бежал. Но мирное, строительное новгородское княжение научило молодого князя ценить мир. «Подражая житию» Ольги, которую признавал «мудрейшей из людей», Владимир рано осознал, что выстраивание государства – не меньшая, а то и большая заслуга, чем ратные победы. И именно этому достойному делу посвятил князь всю дальнейшую жизнь, как бы не менялись притом его убеждения и нрав. Уже в ту пору князь прославился справедливостью, щедростью и добротой к подданным, заботясь в первую очередь об их благосостоянии. Спустя три четверти века митрополит Иларион скажет о главном достоинстве Владимире еще в языческие годы: «Землю свою пас по правде». Помимо же того, мужающий князь блистал «крепостью и силой», «мужеством и разумом».

То ли в Новгороде, то ли еще до того (если мы сочтем, что Владимир прибыл на Север уже взрослым) молодой князь в первый раз женился. Жену его летопись именует «чехиней» и более того не сообщает. Скандинавские саги называют новгородскую жену Владимира Аллогией. Кое-кто полагает, что это искажение имени Ольги. Но Ольгу еще в X веке (а византийские хронисты и позднее) называли скандинавской формой имени Эльга, Хельга. Так неужели норманнам оно бы запомнилось как-то иначе? Скорее уж это искажение какого-то западноевропейского имени с германским корнем, теперь совершенно нераспознаваемым. В этом случае надо полагать, что жена Владимира была чешкой-христианкой – не неожиданный выбор для воспитанника христианки Ольги.

Другой вопрос – кем была Аллогия (будем все-таки называть ее так) по происхождению? На этот счет строилось немало догадок. Княжну выводили и из полуязыческого княжеского рода белых хорватов, и просто из западных славян в широком смысле. Наконец, допускали сложную политическую интригу, связанную с борьбой Германии, Польши и Чехии, приведшую к браку новгородского князя с чешской княжной из правящего рода Пржемысловичей и затем – к усобице на Руси. Возможно, конечно, все. Выдача христианок, католических принцесс, замуж за языческих правителей давно стала частью политики римского престола. Так была некогда крещена Англия. Так совсем недавно была крещена Польша – как раз через чешскую княжну Добраву, жену гнезненского князя Мешка. Но был ли прок выдавать княжну за «робичича» без перспектив на великокняжеский престол? И почему о том ни слова ни в одном западном источнике?

Думается, что дело обстояло гораздо проще. Аллогия была женою под стать самому Владимиру – рабыней, купленной или полонянкой, хотя и знатного рода. Брак с княжеским сыном для нее означал возвращение свободы. Новгородское вокняжение Владимира – возвращение знатности. Долгое время Аллогия оставалась единственной женой Владимира. От нее родился его первенец. Сын получил славянское имя Вышеслав. Оно не встречалось в роду Рюриковичей и вообще редко на Руси, но отмечено на западе славянского мира – еще одно свидетельство чешского происхождения матери. Так Владимир опередил киевского брата в продолжении рода. Ярополк сыном-наследником долго не обзаводился – может, потому, что в самом деле был моложе, даже гораздо моложе «робичича»? Как бы то ни было, продолжателем династии выглядел именно новгородский князь – знак для киевского зловещий, в чем тот не мог не отдавать себе отчета.

Можно ли было избежать столкновения? Кто знает. Но едва ли честолюбие Добрыни ограничивалось одним Новгородом, особенно теперь, после рождения внучатого племянника. Если даже и так, то новгородская знать – и родовые «старцы», и дружина – была достаточно честолюбива сама. Киев относился к Новгороду с пренебрежением, Полоцк опережал его в росте, перехватывая торговые доходы, – а значит, мирному правлению рано или поздно должен был наступить наконец. Буря приближалась независимо от воли Владимира. Но гром грянул не с Севера.