355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Шервинский » Избранные стихи » Текст книги (страница 1)
Избранные стихи
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:10

Текст книги "Избранные стихи"


Автор книги: Сергей Шервинский


Жанр:

   

Поэзия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сергей Шервинский
Избранное

из ранних стихов
Сумрак. Внемлю липы трепет

Сумрак. Внемлю липы трепет

Шёпот вешнего листа;

Разумею вещий лепет:

То не листья, – то уста…

Но, деревьям не внимая,

Не устанет мимо течь

Речь иная, речь пустая,

Человеческая речь…

Сребра и злата не хочу,

Сребра и злата не хочу,

Ни их бряцанья, ни мерцанья.

Опять я лёгкий улечу

В мир отрешённый созерцанья.

За сей спасительной грядой

Не жжёт мороз, не реют грозы,

И дни проходят чередой

Благоуханные, как розы.

Я улыбнулся призракам людей,

Я улыбнулся призракам людей,

Их говору, речам, делам и целям.

Толпой живых, – но заживо теней, –

Идут они к подземным асфоделям.

И я меж них – мгновеннейшая тень,

И ты меж них – цветок, цветущий день,

Но тени плоть огонь таит бесплотный,

И в вечности, куда наш общий путь,

Где трепету земному не уснуть,

О вечности узнает мимолётной.

Безумец, сам не чуешь ты,

Безумец, сам не чуешь ты,

Какие ныне ты рвёшь цветы.

Цветов таких ты в жизни целой

До старости слепой и белой

В своих садах не встретишь вновь.

Растит их небо, поит их нежность,

Их обвевает души мятежность,

И миррой каплет с них любовь!

Свирели звуки в камыше, –

Свирели звуки в камыше, –

И всё с таинственной согласно,

Всё покоряется пристрастно

Сосредоточенной душе.

Но замолчал певец ночной, –

И мир восстал расцепенённым,

Шумит и жаждет: быть пленённым,

Свирели рабствовать земной.

Душу негой услаждают

Душу негой услаждают

Злая лень и пустота.

Самовольные уста

Стих бессмысленный рождают.

Чувством беден, словом щедр,

Нерешительный немею:

Не хочу иль не умею

Пробудить душевных недр?

Но, быть может, стих бездомный,

Как случайное дитя,

Будет полон жизни томной,

В мир явившийся шутя,

И людей пленит беспечный

Сын, не знающий отца, –

Стих, рождён от правды вечной,

Не открывшей мне лица…

из «Стихов об Италии»
Язык Венеции

Не часто радует нас голос человечий.

В однообразии шумливых наших дней

Мы в четырёх стенах людские слышим речи –

То фразы лектора, то диалог друзей.

Но в странном городе на заводях лагуны,

Где лучезарны дни и благосклонны луны,

Где в лодках нежится благоуханный май,

Там говору людей на воле ты внимай.

Где тихие мосты, где до морских окраин

Доносится удар гигантовых часов,

Где каждый стройный миг из тишины изваян,

Услышишь пенье, крик, брань, ропот голосов –

Их гулко отдают зелёные глубины.

Язык Венеции – что рокот голубиный, –

Тех смирных голубей, чей лёгкий трепет мил

Плечу бывалому. Давно ли их кормил

И я на площади у Марковых подножий,

Где, виден издали, исконный Вены враг,

На мачте треплется красно-зелёный флаг

Турина гордого над ветхим градом дожей.

Отъезд

Ты, море тайное, ты, чаша из лазури,

Которую сам Дий украсил по краям,

Где играет дельфин, и чайки, жёны бури,

Прикрепляют полёт к трепетным кораблям!..

Когда уходят вдаль, бледнея, гор уклоны, –

Генуэзский залив, – и дрожит пароход,

Тех индийских морей предчувствуя циклоны,

Взгляды любви скользят долго по лону вод…

И тихая душа, привыкшая к безлюдью,

Тоскует и живёт жизнью чаек и туч.

Простясь с лучом зари, вольной вздыхаю грудью,

Не зная, что сулит утра нового луч…

Но будет, будет миг: вдруг божества морские

Лазурный горизонт позволят разгадать,

Вдруг розами пахнёт земная благодать

И скажет капитан седой: «Александрия!»

из цикла «Соловей»
Ребёнок кашляет в постели,

Ребёнок кашляет в постели,

Часы стучат, горит свеча,

Печь топлена, истома в теле

И рифма бродит у плеча.

А рядом, в парке голосистом

У ночи есть дела свои –

Всю ночь под окна с буйным свистом

На приступ лезут соловьи.

из «Стихов об Армении»
Целый день над сырой Эриванью,

Целый день над сырой Эриванью,

Длинноухим мохнатя бока,

Неприязненной серою рванью

Дождевые ползли облака –

Не затем ли, чтоб нам на прощанье

Поднести, как на золоте плод,

Этот вечер и с ним обещанье

От Армении новых щедрот?

На окраине

Как поднимешься в старый город,

Перепрыгнешь пенный поток,

Из проспектов и парков скоро

В вековой перейдёшь восток.

Здесь ветшающие балконы

Всем узором своих затей

Тени вписывают в наклоны

Облупившихся плоскостей.

Здесь отпасть зеркала не успели

В сталактитовых потолках,

Опрокинувшие постели

С заплатами на тюфяках.

Здесь под аркой былой мечети

Несмолкающий гам игры,

Койки ржавчина, чан из меди,

Поистёршиеся ковры.

А там, по безлюдью сухому

У последних лачуг на слом,

Где безликий небесный омут

Перерезан косым стволом,

По каменьям бредя из упорной

Городской базарной жары,

Ослик тащится черномордый

В лёгкий воздух своей горы.

Кондитер

Над уступом скалы, на белёсом пути к Канакеру

За камнями ограды – ручьём перерезанный сад,

Где чинар сановитый, где персики сладки не в меру

Где топорщатся смоквы и мреет серебряный пшат.

Здесь кондитер живёт. Он потеет над тестом и кремом

Целый день в Ереване. Вернётся домой Арташес,

Гостя сам зазовёт, – к философским склонен он темам.

Прочитает стихи, а супруга очистит дюшес.

Как-то в день выходной, под скалою, где сад Арташеса,

Брёл я в гору – и вижу: кондитер, до пояса гол,

Мерно ломом долбит вековечную толщу отвеса:

Вырубает ступени, уже до четвёртой дошёл.

Я приветствовал друга. В поту и в пылище знакомо

Улыбнулся кондитер: – «К полудню закончу ступень.

Остаётся шестнадцать. По лесенке ближе до дома». –

Лом на солнце блеснул и в горячий вонзился кремень.

из «Коктебельских стихов»

Бухта забыла о жизни. Как полно и пусто!

Вытерты ветрами горных расщелин плащи.

Здесь остывает сует непоседливых усталь, –

Здесь и камней у вечерней воды не ищи.

Крепость молчанья от века холмы образуют.

Искрятся слюдами оползни пепельных лав.

Скинешь одежды, – одни лишь одежды связуют

Цельность твоих первобытных раскованных прав.

Даже и слово на воздух ложится как бремя,

Сумрачный ветер аканфом*) сухим шелестит.

Похолодели пески, и теряется время, –

Ты не заметил, что лунным потоком залит.

Коктебель

У самых скал, отвесных и суровых,

Едва заметная скользит ладья.

В утёсах тайный смысл читаю я, –

Но взором не достичь вершин терновых.

Мрак нам идёт навстречу. Бухт лиловых

Волнуются пустынные края:

Нечеловеческого бытия

Покой в их озареньях вечно-новых.

Мы нашим криком, брошенным с зыбей,

Вспугнули крылья диких голубей,

Смутили речью ночь береговую…

В той трещине, сквозь кварц и сардоникс

Вы видите мерцанье? – это Стикс…

О повернём назад ладью живую!..

из «Феодосийских сонетов»

Немолодой мне женщиной предстала.

Ты в доме родовом своём таишь

Страстей и крови каменную тишь.

Состарилась от них, но не устала.

Давно сошла достойно с пьедестала

И вдовствующая теперь молчишь.

Но в складке губ невольно различишь

Величье дней, когда и ты блистала.

Ты царственно отцом наречена.

Пусть летопись твоя помрачена

И о тебе безмолвствуют витии.

Но у фонтана из-за тощих плеч

С кувшинами, мне греческая речь

Доносит знойный ветер Византии.

А иногда предстанешь сердцу ты

А иногда предстанешь сердцу ты

Четырнадцатилетней, полной страсти,

Но сдержанной, уж знающей отчасти

Жизнь, терпкую, как и твои черты.

Тогда к тебе безумствуют мечты,

И силы нет бороться против власти

Суровых рук, без золотых запястий,

И строгих глаз – их умной черноты.

И ты сама не знаешь, как смесила

Мне чувства все младенческая сила,

Как сладостно разбить влюблённый стих

Об твой разгорячённый, нежный камень,

Рассыпать жарко пепел свой и пламень

На ласковую грудь холмов твоих.

из цикла «Из записной книжки»
В этот край, на место общей встречи,

В этот край, на место общей встречи,

Византиец бледный подплывал;

К северной приспособляясь речи,

На привале готском торговал.

До сих пор в селениях суровых

Вдруг чернёных перстней бирюза

Обернётся близ ворот тесовых

В голубые готские глаза.

Уж не здесь ли около кургана,

Выходя из каменных хором,

Пели девы месть за Шарукана,

Киевским звенели серебром?

И во мне, забывшем их напевы,

Теплится та древняя весна;

У меня – наследье готской девы

Прибалтийских глаз голубизна.

Золотой Будда

Пальцы правой руки упокоились в левой ладони;

Вверх пятою ступни прикасаются к бронзе колен.

Я принёс бы цветов, я изжёг бы ему благовоний,

Но не нужен ему ни жасмина, ни ладана тлен.

Выраженье лица – словно долго страдавшее тело

Облегчение чувствует; он осторожно следит

За мгновеньями, зная, что боль навсегда отлетела,

Что теперь бестревожно он веки веков просидит.

Он избавлен от мира. Сама Безысходная вечность

Не нарушит покоя, – обрёл он предел тишины.

И при чём здесь божественность духа? При чём человечность?

И живёт, и не мыслит; к нему не слетают и сны.

Только отдых от мук: от корысти, от злости, от хвори,

Многолюдства и голода. Бронзовый лотос плывёт.

Розовеют зубцы отрешённых тибетских нагорий.

Кто живёт, тот страдает. Блаженствующий не живёт.

Конец Давида

Псалмопевец кончался. Молчали врачи,

И волхвы, и придворная клика.

Созерцали, как поздние гаснут лучи

На снегах помертвевшего лика.

И решили: чтоб юная дева пришла

И нагая к Давиду прильнула,

И ему прикасаньем живого тепла

Холодевшую кровь всколыхнула.

И решенью покорна пришла красота

И нагая со старцем лежала,

И ему в говорившие с Богом уста

Непорочным дыханьем дышала.

И не мог он постигнуть, душа или плоть

С ним была в полноте совершенства, –

Лишь сказал, умирая: «Велик же Господь,

Смерть мою превративший в блаженство!»

Анне Ахматовой

Я плыл Эгейским морем. Вдалеке

Зарозовел у берегов азийских

Мусический и грешный остров Сафо.

Кто ей внимал? Пять-десять учениц;

Немногим боле – граждан Милитенских.

Пределом песен пенный был прибой.

Различны судьбы: ныне вся земля,

Многоравнинна, многоокеанна,

Лелеет имя сладостное – Анна.

Мне радостно, что в годы личных бед

И горестей я мог вам предоставить

Недели тишины в моих Старках,

Отторгнутых потом по воле века.

Лета стояли знойные, но дом

Бывал прохладен и прохладен сад.

На каменной террасе, окаймлённой

Чугунными решётками, случалось,

Мы накрывали вместе чайный стол, –

Я снимок берегу, где профиль ваш

Соседствует с семейным самоваром.

Я вам носил подушки на гамак, –

Читали вы подолгу, и никто

Смутить не смел уединенья гостьи.

Мы в сумерках бродили вдоль реки,

Беседуя о всяческом. Я знал,

Что под руку иду с самою Музой.

Вы едете – о том шумит молва –

В Италию принять дары признанья, –

Уже давно там лавры заждались.

Когда венчал Петрарку вечный Рим,

То честь была взаимная обоим.

из цикла «Дома»
Постный рынок

Между кровель и труб одинокий Василий Блаженный

В стаях мартовских птиц, в тишине предвечерних снежинок

И, как был до Петра, на реке, под стеною смиренной

Постный торг, православный, с татарской сумятицей, рынок.

Смесь полозьев и дуг, рукавиц, и прилавков и лавок;

Конь косматый жуёт, по глаза в мешковине с овсом;

Изобилует снедями ряд, склизок, солон и сладок;

Горстью грузди гребут; коченеют навага и сом.

Носят квас; постный сахар пестреет, – вкусней апельсинный,

Белый пахнет синильной отравой; сочится халва.

Почему-то в толпе с полушубками, нёсшими псиной,

Груды всяких сластей покупала б охотней Москва.

Вспоминаю ещё: в коробочках белёсых из драни

Духовитый до одури зимний крупичатый мёд.

Вот и бродишь средь луж в этом синем московском тумане,

Воробьи под ногами клюют лошадиный помёт.

Из соломы чернеют горшки, обливные посудки,

Там – из липы ковши – эти точат внарок для поста –

В них я ставил потом голубые как день незабудки,

Что с рассыльным не раз присылала мне чья-то мечта.

Возвращались – и вечер кончался нельзя беззаботней,

Как обычно у нас завершались тогда вечера:

Чай в семейном кругу, звон от всенощной, вешний, субботний,

Лёгкой юности сон и любовные сны до утра.

из цикла «Барокко»
Оливковое дерево

Старая ты, старая олива!

Меж сестёр, серебряных олив,

Поневоле стала сиротлива,

Их на триста лет опередив.

Приподняв твои печали вдовьи

На пустынный ветра произвол,

Расщепился в две ноги слоновьи

Пепельный, в сухих морщинах ствол.

Но ещё, забывшись, ливней просят

И цветут как бы изподтишка,

И в усердьи крайнем плодоносят

Три твоих ещё живых сучка.

И не видно, как за ливнем следом,

И таясь, и млея, и спеша,

Закипает юношеским бредом

Древняя древесная душа.

Фонтан Треви

Плески, выплески, блёстки и блески,

Через камни, в камнях, из камней,

Брызги, дребезги, всплески и плески

В ноги женщин, в ноздри коней.

Днём и ночью трепещут, блещут

Водопады пленной струи,

Белый мрамор полощут, плещут

В скопы раковин и чешуи.

В бурном гоне, в хмеле агоний

Мчатся в бездну, из бездны скача,

Водяные безумные кони

Под трезубцем Бородача.

из цикла «Озарённый»
Мне ль не любить аквариум земной,

Мне ль не любить аквариум земной,

Где сам живу? Разлит до стратосферы

Лазурный газ. Под нами пламень серы,

Над нами космос чёрно-ледяной.

Мерещился нам в горних мир иной,

Но Люцифер не потерпел химеры, –

Он предложил без телескопа веры

Довольствоваться явью водяной.

Как водоросль, в эфире безмятежном

Купает верба гибкую лозу,

И сквозь эфир мы видим стрекозу,

Дрожащую на тростнике прибрежном.

Как рыбы, дышим в этом слое нежном,

Хоть смерть вверху и та же смерть внизу.

Мир ясен стал, а был куда туманен

Мир ясен стал, а был куда туманен.

Ты, Люцифер, ускорил мыслей бег.

Спешит забыть прозревший человек,

Что дух его бывал сомненьем ранен.

Доволен будь: и я не одурманен,

Ни перед чем не опускаю век.

Меня усовершенствовал мой век, –

Странней всего, что я себе не странен.

Не жалуюсь, что ты меня лишил

Беспечных слов, лампадку потушил,

Кое-какие отнял наслажденья.

О чём жалеть? О нет, пока дышу,

Я, Люцифер, лишь об одном прошу:

Мне возвратить свободу заблужденья.

Сказала жизнь: «Молчать не смеешь, пой!» –

Сказала жизнь: «Молчать не смеешь, пой!» –

А я лежал в своём отребье старом,

Сражённый навзничь молнийным ударом,

Средь лопухов, – немой, глухой, слепой.

Прошли стада с холма на водопой

Вдоль спелой ржи, ещё дышавшей жаром,

И в предвечерье под лесистым яром

Чета бродила тайною тропой.

И ожил я. Вновь петь я обязался,

Но должен был всё начинать с аза,

Хоть видели отчётливо глаза

И голос мой на звуки отзывался.

Великий свет влила в меня гроза,

А я себе обугленным казался.

из цикла «На путях»
Пыль прилегла –

Пыль прилегла –

Рассеялся чад.

В била бьют.

Петухи кричат.

Над мадрасами

Чалма за чалмой

Чёрные гнёзда.

Над глиняной тьмой –

Звёзды,

Звёзды,

Звёзды.

из стихов поздних лет
Память

Где голубь бродит по карнизу

У самых Спасовых бровей,

Взмывает кверху, реет книзу

Сонм убиенных сыновей.

То скопом, то поодиночке

Встаёт из памяти людской, –

Не для бессмертья, лишь отсрочки

Даны им старческой тоской.

И видит иерей, к народу

Из царских выходя дверей,

Как на глазах от года к году

Ряды редеют матерей.

Ведь ангелы сторожевые

Всечасно тут и старых ждут.

Когда умрут ещё живые,

И те – умершие – умрут.

из цикла «Из бесед с другом»
3

Чтобы достойно делал историю

Мир, став честным и чистым, как дети,

Надо б устроить его в санаторию

На пять, на десять, на двадцать столетий.

Чтобы в воздушном раю палаты

Его, как сёстры, минуты лелеяли,

Чтобы откуда-то лились кантаты

И в окна пальмы вайями веяли.

Там было б запретно слово кромешное

«Война», чтоб учуяв былое в слове,

Вдруг пациент не вскинулся бешено,

Как тигр, лизнувший каплю крови.

Врачи, учась на его полумумии,

Его истощенья блюдя наглядность,

Постигли б, что значит, когда безумием

Под старость лет осложнится жадность.

Назначили б миру режим и лечение,

Но не злопамятством и не бесстрастьем:

Ища естественнейшего назначения,

Его лечить бы решили – счастьем.

И если б болящий утих, избавясь

От ненасытности антропофаго,

В сердце его созрела бы завязь

Ещё не пророчествованного блага.

Я к ней вошёл по пропуску родства

Я к ней вошёл по пропуску родства

Один. И видел чудо: предо мною

Она лежала, подлинно мертва,

И красотой сияла неземною.

Уж были чьей-то убраны рукой

Её часы, термометр и лекарства,

И в комнату уже вошёл покой

Небесного обещанного царства.

А между тем, когда была жива,

Она, я знал, завистлива и лжива,

Перед людьми и Богом не права,

Равно душой и телом некрасива.

И думал я: умели ж исказить

Её черты скопившиеся годы,

И только смерть могла осуществить

Первоначальный замысел природы.

А можно, глядя на скворешню,

А можно, глядя на скворешню,

На ряску сонную пруда,

В духу крапив и яблонь здешних

Просозерцать свои года

Лишь изредка, над облаками

Оставшись за полночь одна,

Неостывающая память

Луной спускается до дна.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю