Текст книги "Именем Земли (сборник)"
Автор книги: Сергей Лукьяненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]
Шаги за спиной
Когда он подъезжал к городу, день уже умирал.
Съехав на обочину с эстакады, бетонной петлей захлестнувшей дорожную развязку, он остановил машину. Мотор взвыл – жалко, умирающе, прощально, – и наступила тишина.
Он открыл дверцу, сел, спустив ноги на серую от пыли и желтую от осени траву. Достал пачку сигарет, сорвал целлофан, закурил. Миг – и гаснущее пламя жадно облизнуло белый кончик сигареты, превращая ее в окурок.
Он выпустил первый клуб дыма и посмотрел на город.
Падающее за горизонт солнце было невидимо под пологом туч. Он просто чувствовал его – так же легко, как остывающий мотор, как чахнущую траву, как плещущий на дне бака бензин. Кончался еще один день.
Тоскливо и одиноко.
А в ушах – будто бился незримый метроном, все чаще и чаще, разгоняясь, захлебываясь собственным стуком…
Очень хотелось напиться. Он даже представил, как это будет. Маленький номер в дешевой и ветхой гостинице, остатки бренди на дне бутылки, гулкая пустота в голове, скомканное шершавое покрывало, в которое можно уткнуться лицом, даже не разбирая постели…
Солнце, невидимое сквозь тучи, скрылось за горизонт.
– К черту… – прошептал он, выбрасывая недокуренную сигарету. – К черту, к черту…
Он повернул ключ, мотор зашуршал – мягко, радостно, удивленно. Город рванулся навстречу. На улицах вспыхнули фонари, расчертили путь желтыми стрелами. Будто посадочные огни аэропорта, стремительно набегающие под колеса…
Он въехал на проспект, когда вечер окончательно вырвался на свободу. В серой полутьме вставали дома, вспыхивали желтые пятна окон – будто невидимый великан щедро осыпал стены сияющим конфетти.
Вечер начался.
Он не мог не смотреть в проплывающие мимо окна. В окна с теплым светом настольных ламп под цветными абажурами, в окна с рядами цветочных горшков под белыми трубками дневного света, в окна с ослепительным блистанием хрустальных люстр, в окна со стыдливыми желтыми огоньками голых лампочек, в окна с неярким мерцанием ночников. Люди садились за обеденные столы, люди переодевались в домашнее, люди собирались в гости, люди укладывали спать детей, люди включали телевизоры и компьютеры, разворачивали газеты и доставали припасенную на вечер книжку.
Ему стало хорошо.
Он остановил машину у первого же ресторана, маленького и уютного, словно бы прячущегося между жилыми домами. Запарковался. Мотор умиротворенно умолк.
Метрдотель – спокойный, солидный, снисходительно-доброжелательный, отвел его к столику – подальше от оркестра, в мягкий полумрак, к столику на двоих. Официант – молодой улыбающийся парень, не прислуживающий – а словно играющий в услужение, подал винную карту и меню. Поднес массивную зажигалку, когда он раскупорил новую пачку и закурил, принял заказ и ушел – неторопливо, но быстро.
Вначале он утолил голод. Чашка картофельного «деревенского» супа. Молодая телятина с рассыпчатым рисом, острый пахучий соус, бокал красного вина – в меру терпкого, хранящего солнечное тепло. Потом – официант наполнил бокал, прежде, чем он успел об этом подумать, и вновь исчез в отдалении – откинулся на стуле, посмотрел в зал.
Заиграл оркестр – негромко, ласково. Что-то из Тинсли Эллиса. И это было правильно – сейчас он хотел именно блюз…
Потом он увидел девчонку за соседним столом. В простом светлом платье, скорее симпатичную, чем красивую, – одинокую девчонку, что, утопив лицо в ладонях, слушала блюз.
Поднявшись – собственное тело сейчас казалось ему мягче, пластичнее, вечернее, чем обычно, – он подошел к ее столику. Может быть, это шутило с ним вино. А может быть – вечер. Склонив голову, он не произнес ни слова – но девочка поднялась, вложила руку ему в ладонь щедрым движением королевы. Он обнял тонкие хрупкие плечи, они закружились в танце – самом простом, который только танцем и можно назвать.
– Все мужчины сволочи, – сказала девочка, запрокидывая голову. Глаза у нее были синие. Глаза юной королевы, которой не требуется быть красивой, чтобы оставаться прекрасной.
– Не все, – сказал он на всякий случай.
Ее плечи дрогнули под его руками – в снисходительном отрицании. Минуту они кружились молча.
– На самом деле я знала, что он не придет, – сообщила девочка. – Позвонил, когда я уже собралась… очень извинялся. Сказал, что столик заказан, что все хорошо… но он не рассчитал время – и уже не успеет приехать. Скорее всего не успеет. Представляешь?
– Это плохо, – сказал он. Не для того, чтобы опорочить незнакомого соперника, а потому что и впрямь так думал. – Нельзя не рассчитывать время.
– Он всегда такой… – думая о чем-то своем, сказала девочка. – А я решила, что сегодня слишком хороший вечер… чтобы быть одной.
– Сегодня очень хороший вечер, – подтвердил он. Не для того, чтобы понравиться незнакомке. Он и впрямь так считал. – Лучший вечер недели.
– Ты кто? – вдруг спросила она.
– Беглец.
– А от кого ты бежишь?
– От… – Он осекся. Как объяснить то, что не поддается объяснению? – От смерти, наверное. От себя.
– Тогда ты и есть смерть.
Он покачал головой и улыбнулся.
Оркестр все играл и играл блюзы. Они танцевали под Джона Кэмпбелла и под Петера Грина. Говорили о чем придется и пили вино…
Вторая бутылка кислила. Он поежился, ощутив, как давит воротничок рубашки. Расстегнул верхнюю пуговицу. Оркестр устал и начал фальшивить. Плешивый старичок, сидевший с двумя молодыми девушками, что не мешало ему бросать взгляды и на его собеседницу, заказал оркестру что-то тягучее, полузабытое, давно и заслуженно погребенное. Молодой официант со слащавой улыбкой педераста косился в их сторону совсем уж неодобрительно – ресторан был полон, а они заказывали слишком мало. Чавкали – уже не от аппетита, а по инерции сытые рты, звякали заляпанные жирными пальцами бокалы, люди полусонно таращились друг на друга. И туго, туго бился в висках ускоряющийся метроном…
Он посмотрел на свою тарелку – в месиво из соуса и остатков пищи. Вытер руки, комкая салфетку. Поднял глаза на девочку, сидящую перед ним, и сказал:
– Вечер кончился.
Девочка кивнула. Понимающе.
– Я могу отвезти тебя домой, – предложил он. – У меня машина.
– Хорошо, – легко согласилась она.
Метрдотель – одутловатый, обрюзгший – недовольно принял из его рук купюру, всем видом показывая, что чаевые слишком мелки. Они торопливо вышли из ресторана.
Машина не хотела заводиться. Хрипел, кашлял, постанывал остывший мотор. Было холодно и неуютно. Но девочка сидела спокойно, приоткрыв окно, задумчиво глядя в небо.
– Сколько звезд, – сказала она неожиданно. – Будто мы и не в городе. Ты любишь ездить ночью между городами?
– Да, – признался он, осторожно проворачивая ключ еще раз. Мотор смирился и заработал ровно и мощно.
– Какая красивая ночь, – сказала девушка. – Удивительная ночь.
Он тоже опустил стекло, вдохнул свежий и чистый, будто после грозы, воздух. Посмотрел в усыпанное звездами небо. Признался:
– Это самая лучшая ночь месяца. Честное слово.
Машина мягко скользнула на проспект. Пустой, лишь редко-редко проносились навстречу те, кто тоже знал – это лучшая ночь месяца.
– Сейчас вперед и направо, – сказала девушка. – У тебя есть сигарета?
Он открыл одной рукой пачку, протянул ей.
– Спасибо. – Будто извиняясь, она добавила: – Я вообще-то не курю… А где ты живешь?
– Пока не знаю. Я еще не искал гостиницы.
– Ты можешь переночевать у меня.
Он посмотрел на нее – мимолетно, согласно, но она все-таки уточнила:
– В такую ночь нельзя быть одному. Не подумай, что я всегда… так.
– И мысли такой не было.
Они остановились у здания – высокого, темного, лишь в двух окнах горел свет. Лифт бесшумно, интеллигентно свел створки дверей, девушка не глядя надавила на кнопку.
Он чуть наклонился, ловя ее губы. Глядя в ее глаза, чуть сощурившиеся, потемневшие, в их густую, глубокую синь. Они целовались долго, а лифт послушно ждал, не закрывая дверцу.
В прихожей она скинула туфельки, и он взял ее на руки – снова найдя губами ее губы. Девушка лишь успела сказать:
– Вперед и налево…
Под ногами был мягкий ковер, на стенах – маленькие акварели, полуоткрытое окно задернуто тюлем. Он опустил ее на кровать, но она осталась сидеть – позволяя раздеть себя. Ночь коснулась их своим дыханием – жаркая, щедрая, осенняя ночь. Он остановился на миг – пытаясь запомнить именно этот миг, но тонкие пальцы вцепились в плечи, и он вскрикнул, когда лучшая девушка этой ночи стала его – безраздельно.
Ему показалось, что он слышит, как где-то далеко-далеко невидимый метроном застывает, погруженный в липкую патоку; как изгибается, плавясь и падая, неумолимый маятник; как время – беспощадное и бесконечное – взрывается, исчезая навсегда. Лучшая девушка лучшей ночи целовала его губы, и он ловил ее дыхание, сладкое и горячее, вне времени, вне звуков и красок, вне всех миров.
И время умерло – на целую мгновенную вечность.
И умирало вновь и вновь этой лучшей ночью.
Потом она уснула, а он лежал рядом, касаясь ее бедер, поглаживая одной рукой, которая будто зажила собственной жизнью, и иногда подносил к губам почти полную бутылку шампанского, пытаясь вспомнить и пережить все заново. Три часа – пик ночи. Ему не хотелось спать. Иногда он поворачивался, касался губами ее волос, ловил мочку уха, просто прижимался – щека к щеке. Девушка спала.
А потом где-то в комнатах ее квартиры ударили очередной раз часы. И сквозь их затихающий звон он уловил биение метронома.
Ночь умирала.
Неохотно, сопротивляясь, прячась в темных переулках и за тяжелыми шторами. Отползая в прокуренные залы ресторанов и клубов, всасываясь в последние сны, подтягивая к городу плотный щит дождевых туч.
Но в окно пробивался бледный свет, и кровь колотилась в висках все чаще и чаще. Он повернул голову – зная, что делать этого не стоит, и посмотрел на девушку, что лежала рядом с ним. На приоткрытый рот, на спутанные волосы, на узкую полоску белков из-под полуопущенных век. На размазавшуюся тушь, на синяки под глазами, на красную полосу, оставленную на щеке скомканной подушкой. Он вдохнул ее запах – запах алкоголя, пота и любви.
И осторожно поднялся.
В тесной, неухоженной ванной он долго смывал с себя прелый прах этой ночи. Вымыл голову шампунем из пластиковой литровой бутылки. Метроном стучал все чаще и чаще, но он все-таки вернулся в комнату, подошел к окну. Он не мог и не хотел уйти так. Откинул шторы, до половины перегнулся через подоконник. Его едва не стошнило вниз, в стылый осенний рассвет. Но он стоял, цепляясь за облупленное дерево рам, то закрывая глаза, то пытаясь смотреть вдаль – чтобы хоть на миг забыть о победно грохочущем метрономе.
А потом первый розовый луч вспыхнул на востоке, и он понял, что родилось утро.
Процокали по мостовой чьи-то каблучки. Задорно, пусть и устало. Торжествующе и радостно. С вызовом.
Он улыбнулся.
Светлели стены домов, вспыхивали окна – будто салютуя утру. Облака таяли, расползались. Проехала поливальная машина – скользя струями воды по тротуарам.
Он отдернул штору, прикрыл окно и присел на кровати.
Посмотрел на самую красивую женщину этого утра, что куталась в одеяла, ни о чем не думая и ни о чем не тревожась во сне. Красивую так, как только может быть красива любимая женщина. На милые спутанные волосы, на устало прикрытые глаза, на пухлые от поцелуев губы. Не удержался, наклонился, целуя ее – нежно, ласково, вдыхая запах ее тела, шампанского, любви.
Он подумал, что хотел бы остаться с ней навсегда. До скончания вечности. Строить дом, растить детей, сажать деревья…
Счастливы те, кто не видит течения времени. Кто никогда не слышит неумолимого метронома. Кто не слышит шороха рассыпающихся кирпичей, едва уложенных в стену. Кто не замечает подслеповатого прищура старика в невинных глазах младенца. Кто не видит дырявой осенней желтизны в едва развернувшемся клейком листочке. Кому не нужно бежать – всегда, всегда, всегда.
– Я не сволочь, – прошептал он на ухо самой красивой женщине прошлой ночи. Тихо, чтобы она не проснулась. – Честное слово. И я не смерть. Я лишь тот, кто слышит ее шаги. Шаги за спиной.
Время уже кончалось. Время спешило, старя лица и осыпая листья. Время не могло остановиться. Время шло за ним – беглецом и проводником, способным видеть рождение заката и смерть рассвета, увядание и расцвет мира. Всегда нужен кто-то, умеющий слышать шаги времени. Кто-то, обреченный бежать.
Он поцеловал женщину еще раз и вышел из спальни. Дверь не предала его, это была юная, утренняя дверь, она закрылась совершенно бесшумно. Он спустился по лестнице пешком, сел в машину, завел мотор. Открыл пачку сигарет, пока машина прогревалась, закурил.
И выехал из города навстречу еще не рожденному дню.
13 октября 1999 г.
Тематические сборники – редкое явление в нашей фантастике. А уж сборник «кошачьей фантастики» – проект неслыханно дерзкий. Но сборник «Человек человеку кот», составленный московским критиком Андреем Синицыным, оказался удачен. Если не ошибаюсь, он выдерживает уже пятое переиздание.
Написал рассказ для этого сборника и я.
Некоторые считают, что тематические рассказы чем-то мешают автору, «сковывают фантазию», «заставляют писать одинаково». Это совершенно неверно. Это все равно, что предположить, будто тема «женский портрет» заставила бы одинаково рисовать Рубенса и Тропинина, Дали и Пикассо.
В рассказе «Купи кота» кот, конечно, не главный персонаж.
Но без него эта история имела бы совсем другой конец.
Купи кота
– Купи кота, – посоветовали ему.
– Почему кота? – спросил Максим. – Почему не собаку?
Он привык доверять советам бывалых людей, да и сам всегда старался подсказать сменщику. Порой один короткий совет стоит месяца подготовки и чтения инструкций.
– Собаку жалко. Собака привыкает к человеку, а кот – к месту. Ты все равно не потащишь животное обратно на Землю. Я много думал и понял, что тебе посоветовать. Купи кота.
Максим с любопытством посмотрел на человека, полгода проработавшего в полном одиночестве. Чего в нем было больше – неприязни к цивилизации или неудержимой тяги к приключениям? Максим не знал. Но сентиментальности на первый взгляд не наблюдалось.
– Мне доводилось бывать в одиночестве, – заметил Максим. – Я три месяца торчал на Луне. И еще настраивал станцию на Плутоне…
– Плутон – это близко, – поморщился его предшественник. – Совсем рядом. Купи кота.
* * *
Маятниковый или, как еще иногда говорят, резонансный звездолет не нуждается в пилотах. У него все равно нет двигателя. Он стартует-то всего один раз – после чего материя звездолета оказывается нелинейно распределенной по будущей трассе полета. Теоретически звездолет одновременно находится и в точке отправления, и в точке прибытия, и на всем векторе между ними, разнятся только вероятности.
В точке старта маятниковый звездолет появляется раз в полгода. Воздух над бетонным полем начинает дрожать будто от жара, мутнеет, возникают решетчатые опоры, цилиндрические жилые отсеки и служебные помещения. Он не слишком походит на звездолет из фантастического фильма, скорее – на космическую станцию.
Когда звездолет окончательно обретает реальность и тяжело приседает на амортизаторах, на космодроме ревет сирена. Откидывается трап, торопливо выходят немногочисленные пассажиры. Техники стыкуют к служебным отсекам бронированные кабели и трубы, вкатывают на грузовые пандусы контейнеры с пищей, баллоны с воздухом, почту и посылки, многочисленные грузы для единственной земной колонии. Взамен выгружают немногочисленные дары чужого мира – деревянные ящики, чье содержимое порой дешевле досок из инопланетного дерева, контейнеры с фруктами и овощами, чья судьба – оказаться на столе у миллионеров, тюки с разноцветными мехами и яркими перьями, небольшое количество редких металлов и драгоценных камней.
Выгрузившихся пассажиров сажают в автобусы и увозят к зданию порта, а на их место уже спешат новые путешественники. Затем меняется экипаж – техники, стюарды, врач, штатный корабельный психолог и массовик-затейник. Примерно в это же время подкатывают цистерны ассенизаторов, выкачивают отбросы и промывают мусорные танки. Отсоединяют трубы – вода подается под большим давлением, и на заполнение емкостей хватает пятнадцати минут. Потом отключают электрические кабели.
Звездолет находится в точке старта тридцать семь с половиной минут. Как правило, персоналу хватает менее получаса. За пять минут до отправления люки задраивают, техники удаляются на безопасное расстояние. В воздухе целая симфония запахов – вонь солярки от мощных дизельных грузовиков, смрад пролитых второпях нечистот, острый озоновый дух и странный, ни на что в мире не похожий аромат: так пахнет сам звездолет, на полчаса воплотившийся в реальность. Наверное, такой запах стоял во Вселенной в первый день творения, когда возникло само пространство и время.
Еще через пять минут звездолет становится прозрачным и исчезает.
У звезды Барнарда он появится почти через три месяца полета, на те же самые тридцать семь с половиной минут. И все повторится. Маятниковые звездолеты никого и никогда не ждут, их путь определен не расписанием, а законами физики.
Трехмесячное путешествие в замкнутом пространстве – нелегкий путь. В немногочисленных иллюминаторах видна лишь серая муть нереальности. Уединиться можно лишь в туалете, да и то ненадолго. Для того и введены в экипаж психолог и массовик-затейник – чтобы будущие колонисты вытерпели, не сошли с ума и не перегрызли друг другу глотки. Для того существуют и довольно просторный карцер, и парализующие пистолеты у экипажа.
Но в пути пассажиров ждет одно развлечение: точка равновесия. Где-то на полпути между Солнцем и звездой Барнарда дрейфует в межзвездной пустоте астероид – строительный мусор галактики. В нем нет ничего примечательного, таких глыб из камня и льда в Солнечной системе несметное количество. Но маятниковый звездолет, проходя точку равновесия, тянется к любой гравитационной аномалии.
И корабль возникает у астероида. Совсем ненадолго, на три с половиной минуты, будто замерший на миг в нижней части траектории маятник. Каждые три месяца – на три с половиной минуты…
Когда-то ученые рвались на этот астероид. Каменная глыба в межзвездной пустоте казалась им уникальным подарком судьбы, бесплатным приложением к колонии у звезды Барнарда. Вначале на астероиде построили станцию, а уж потом год за годом пытались найти смысл ее существования.
Смысла не оказалось. Та же Церера или Веста, только в трех световых годах от Земли. Астероид назвали Точкой Равновесия, аппаратуру перевели на автоматический режим работы.
И вот уже четыре года, как на Точке Равновесия дежурит один-единственный человек. Формально – ученый, фактически – техник, меняющий записанные диски на чистые и в меру сил исправляющий поломки. А если уж докапываться до самой сути, человек на станции – еще один шоумен, развлекающий путешественников, живая иллюстрация к фразе «плохо человеку, когда он один». За те три минуты, пока корабль не отправится в дальнейший путь, пассажиры должны проникнуться ужасом его одиночества.
Говорят, вторая половина пути всегда проходит легче. Люди становятся бережнее друг к другу.
Максим купил кота на Птичьем рынке. Почему-то казалось неправильным брать с собой на астероид породистого кота, будь то изнеженный перс, хитрый сиамец или надменный русский голубой. Их и на Земле ждала неплохая судьба.
Максим купил самого обычного беспородного котенка, черного как смоль, лишь на грудке – маленькое белое пятнышко. Котят продавала серьезная девочка лет двенадцати, «за рубль, чтобы прижился», как она сразу же сообщила Максиму. Максим извлек из корзинки жалобно мяукающий черный комочек, спросил:
– Это кот?
– Конечно! – запрокидывая котенка на спину, сказала девочка. – Вы что, не видите, какие у него здоровые пушистые яйца?
Максим смешался, заплатил рубль и больше вопросов не задавал. Котенка он вез домой за пазухой, и тот терпеливо ждал до самого дома, напрудив лужицу лишь на полу в прихожей.
Мама к появлению котенка отнеслась стоически. Она ко всему относилась стоически, как и положено правильной еврейской маме, воспитывающей тридцатилетнего сына-охламона. Напоила котенка молоком, сходила к соседке-кошатнице и принесла таблетки от глистов.
– Еще не хватало, чтобы ты вез в космос всяких нематод, – сообщила она, впихивая в пасть упрямому котенку таблетку. – Космонавт…
К затеи Максима она относилась спокойно, будто к командировке в другой город. Наверное, этот стоицизм выработался у мамы в детстве, когда ее едва успели вывезти обратно в Россию. Когда в семь лет совершенно случайно становишься «йоред», убежав от войны, – космоса уже не боишься.
– Я не космонавт, – сказал Максим. – Я астрофизик. Но я работал на Луне и на Плутоне…
– Ты идиот, – спокойно сказала мама. – Только идиоты делают глупости, когда их бросает женщина. Нормальные люди уходят в работу и совершают великие открытия. Или зарабатывают огромные деньги.
– Я и ушел в работу, – попытался отбиться Максим. – И заплатят мне, кстати, очень даже…
– Что ты там будешь делать? – спросила мама. – Протирать железяки? Кормить кота?
– Кормить кота тоже придется.
– Купи мышей, – посоветовала мама. – Создай замкнутую экологическую систему.
По профессии мама была биологом. К ее советам Максим обычно прислушивался, но мышей покупать все-таки не стал.
За три месяца пути кот вырос, из умилительного неуклюжего котеночка превратился в грациозного, но стервозного подростка, избалованного женщинами-колонистами и прекрасно освоившего псевдогравитацию в одну десятую земной. Максима это радовало – на астероиде сила тяжести составляла менее одной двадцатой. Сам он из каюты, которую делил с тремя молодыми немецкими поселенцами, почти не выходил: иногда играл с ребятами в карты, а большей частью читал. Его буксер, недорогая русская модель «Чтиво», был заряжен текстами – от нудноватой классики до современной попсы. Тексты Максим закачал из сети нелегально и с некоторым удовольствием предвкушал, как, утомившись перечитывать Бернарда Шоу, Вудхауза и Честертона, зарядит в буксер кого-нибудь из современных «творцов», для покупки чьих книг не было ни желания, ни денег, ни места на полках.
Но пока он переходил от Дживса и Вустера к патеру Брауну, возвращался к пьесам Шоу – и был вполне доволен собой. Кто сказал, что три месяца в консервной банке – тяжело? Наверное, тот, кто так и не научился читать книги.
Его немецкие соседи тоже читали – руководства по агрономии, а изредка – Библию. Таких среди колонистов было большинство. Во влажных джунглях второй планеты звезды Барнарда, не слишком-то страшных и опасных, но для жизни некомфортных, не требовались книгочеи. Там нужны крепкие молодые люди с приличными моральными устоями (христианская вера и светлая кожа приветствуются) и не слишком загруженные этическими проблемами. Умники пойдут во втором эшелоне – так было и будет всегда.
Максим читал, лениво играл с котом – тот все-таки выделял его как хозяина, будто предчувствовал, что пожить вместе еще придется. Но в основном кот терся среди пассажиров и членов команды. Он получил два десятка имен – от Пушистика до Черной Дыры, только Максим упорно звал котенка Котом и никак иначе. Команда, поначалу поглядывавшая на Кота неприязненно, скоро начала ему безоглядно симпатизировать. По мнению психолога, котенок замечательно улучшил психологический климат на корабле – из трехсот пассажиров лишь двое или трое протестовали против гуляющей где попало «пушистой твари». Максиму даже стали намекать, что хорошо бы ему оставить кота на корабле. Максим только улыбался в ответ.
А за сутки до прибытия к Точке Равновесия посадил протестующего Кота в переноску и стал все время держать на виду. По разочарованным взглядам кое-кого из команды и кое-кого из пассажиров Максим понял, что предосторожность оказалась нелишней. Соседи-немцы осмотрительность одобрили. Максиму даже показалось, что своим поступком он значительно улучшил их мнение о русском характере.
Так что за десять минут до выхода в реальность Максим стоял в шлюзовой камере – в скафандре, с большим герметичным контейнером для вещей и вторым, поменьше, внутри которого возмущался судьбой и хозяином кот по имени Кот.
Темная каменная равнина. Ровная… но словно бы выпуклая, неуловимо вздувающаяся под ногами.
Черное небо с мириадами звезд – таких цветных и ярких, какими они бывают лишь в мультиках и детских снах.
И станция.
Она напоминала парник: решетчатая половинка цилиндра, покоящаяся на бетонной плите. Сквозь толстые стекла сияли яркие лампы дневного света, позволяя увидеть маленький уютный домик – самый настоящий деревянный домик, крытый красной черепицей. Такие встретишь в ухоженных европейских деревнях и редко-редко – в подмосковных дачных поселках. Рядом с домиком Максим заметил колодец – на самом деле это был ход в подземные помещения станции – и небольшой пруд – это был и бассейн, и садок для выращивания рыбы, и основной запас воды. Все это так буйно заросло зеленью, что банальные помидоры и огурцы казались диковинными пришельцами из тропических джунглей. Низкая гравитация явно шла растениям на пользу.
Максим даже остановился на трапе, с удивлением взирая на сказочный сверкающий мирок. Он был таким уютным – островок света и тепла посреди бескрайней пустоты, что любой пассажир сейчас должен был бы взвыть от тоски. Какая тут «психотерапия»? Но когда навстречу, придерживаясь за леер, пробежал, даже не глянув на него, предшественник – все стало понятно. Вот чьи рассказы о полугодовом одиночестве через несколько часов примирят путников с оставшимися месяцами заточения.
Максим дошел до шлюза, повернулся и помахал рукой. Корабль пока еще оставался в реальности, но двое техников уже выгрузили из него контейнер с продуктами, прицепили к стальному кнехту и теперь торопились обратно. Закрылся пассажирский шлюз, потом грузовой. Прощально вспыхнули проблесковые маячки. Качнулись в редких иллюминаторах тени.
И корабль стал исчезать.
– Вот мы и дома, Кот, – сказал Максим, хотя оборудовать переноску радиоприемником никто не озаботился. – Вот мы и дома.
На какой-то миг ему стало страшно – вдруг шлюз не откроется, вдруг что-то случится и с аварийным входом. Вдруг он останется наедине с холодной бездной, не в силах попасть в маленький теплый мирок?
Но шлюз открылся, люк загерметизировался, компрессор неторопливо наполнил маленькую каморку воздухом – и скафандр на Максиме сдулся, обмяк.
Он был дома. В игрушечном мирке на полпути между Солнцем и звездой Барнарда, созданном в ту романтическую пору, когда люди еще ждали от космоса чудес.
Первый месяц Максим откровенно наслаждался жизнью.
Пятнадцать на сорок метров – это удивительно много. Шесть соток! Что-то символическое было в этой цифре, что-то пришедшее из истории России. Что именно, Максим вспомнить не смог, но решил, что «шесть соток» – научно доказанная площадь, достаточная для счастья одному человеку.
И он был счастлив.
Разбирал бардак, оставшийся от сменщика, – вроде бы аккуратный человек, англичанин, а развел настоящий свинарник!
Готовил – овощи и отчасти фрукты под куполом были свои, остальное Максим брал со склада. Даже привезенный этим рейсом контейнер пока не пришлось распаковывать.
День проходил в возне с приборами – большей частью автоматическими, вынесенными за пределы купола. Некоторые отказали – Максим решил, что через месяц-другой выйдет в скафандре наружу и проверит, что можно сделать с датчиками. Пока же ему хватало купола. Когда ежедневное ТО заканчивалось, Максим читал.
А лучше всего было вечерами, когда Максим давал подтверждение на отключение света – и лампы начинали медленно гаснуть. Он выходил в сад, садился за маленький столик, вокруг которого помидорные джунгли были слегка расчищены, и ждал, пока наступит темнота.
Настоящая темнота.
Только ослепительные звезды всех цветов, медленно плывущие вокруг. Астероид вращался, и Мисс Вселенная поворачивалась к Максиму то одним бочком, то другим, демонстрируя все свои красоты.
Никаких метеоритов. Ничего движущегося – кроме танца звезд.
Максим улыбался звездам и прихлебывал из стакана самогон. Установка стояла в доме, похоже, ее сработал еще первый дежурный по станции, сработал на совесть, из стекла и титана, в изобилии имеющегося на складе запчастей.
Кот по имени Кот обычно приходил после наступления темноты. Весь день он блуждал по саду, охотился за мышами – только теперь Максим догадался, к чему был совет предшественника. Видимо, тот и завез на станцию первую живность.
Максим великодушно позволял Коту улечься на коленях, давал понюхать стакан – Кот недовольно морщился, но каждый раз нюхал снова. Это превратилось в ритуал, как и кусочек колбасы, выделяемый Максимом из своей закуски.
– Видишь Солнце? – спрашивал Максим, когда очередной оборот выносил в зенит яркую желтую звездочку.
Кот молчаливо признавал, что видит.
– Этот свет, – говорил Максим, – шел с солнца три года. Представляешь? Целых три года. А точнее – тысячу восемьдесят четыре дня… Что мы делали три года назад, Кот?
Кот начинал вылизываться, намекая, что три года назад был не в состоянии что-либо делать.
– Мы ездили в Крым, – говорил Максим, сверяясь с органайзером. – Вот ведь глупость, и чего нас в Крым понесло, почему хотя бы не в Турцию? Так… и были мы в этот день… нигде не были. Значит – валялись на пляже. И занимались любовью в номере. И пили сладкое вино.
Кот потягивался и задремывал.
– Привет, милая, – говорил Максим. То ли звезде по имени Солнце, то ли женщине по имени Ольга. – Тогда ты ведь еще верила, что мы будем вместе, точно? Всю жизнь вместе…
Кот недовольно мяукал – Максим слишком энергично взмахнул стаканом и облил его.
– Молчи, не насмешничай! – сурово одергивал Максим Кота. – Вам хорошо – март кончился, орать перестали, разошлись. И забыли друг друга…
Кот пристыженно молчал.
– Ладно, не сержусь, – прощал его Максим. – Все равно мне хорошо. Здесь никого нет. Нигде и никого! На три световых года – ни одной живой души, разве что ангел пролетит…
Небо вращалось все быстрее и быстрее. Обычно Максим так и задремывал, ближе к утру перебираясь в кровать, утром ополаскиваясь холодной водой – и становясь на удивление бодрым. Нет, это просто праздник какой-то! Самогонный аппарат, тупые приборы, уныло разглядывающие звездное небо и замеряющие уровни излучений, ледяной вакуум за стеклами купола – плевать, что вакуум не бывает ледяным… да еще и деньги за это платят!
Спиться он почти не боялся. Да, конечно, руководство пришло бы в ужас, обнаружив, как Максим проводит свои дни. В ужас – и изумление, потому что Максим всегда считался надежным и выдержанным человеком. Но он и к этому полугодовому запою подошел основательно: не позволял себе напиться, прежде чем все работы по станции будут завершены, тщательно просчитал, какую часть продуктов может пустить на брагу, проверил и отладил самогонный аппарат, о существовании которого был наслышан еще на Земле.
