Текст книги "Понарешку (СИ)"

Автор книги: Сергей Дубровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Дубровин Сергей Валерьевич
Понарешку

"Я хотел бы остаться с тобой,

Просто остаться с тобой,

Но высокая в небе звезда зовет меня в путь"

(ВИА Кино "Группа крови")

Механики у нас в почете, а их старшие (стармехи) в особом. Прочие службы важны не меньше, но не пилоты, не врачи, никто другой в отдельности, не может не зависть от профессиональных навыков механиков, от руководства по ремонту и эксплуатации Корабля, что является самым ценным нашим писанием, после Устава Нового Поколения, нашей Библией.

Мой отец единственный стармех на корабле, кому сам Капитан вверил "жизни" сразу двух: тридцатого и тридцать первого отсеков. Первый – это "зона" выработки кислорода (она же оранжерея, сад и огород), а второй – "зона" атомного двигателя. Даже командирский мостик, центр управления, не столь важен, как эти отсеки.

Я очень горжусь своим отцом. Вслух никогда не произнесу, но считаю значимость его должности, выше, даже капитанской. В моих глазах он герой, дарующий человечеству, каждый новый день, надежду на лучшие будущие дни.

Иногда, в свободное от занятий, домашних и мальчишеских дел время, мне удается навязаться отцу в помощники, так сказать. Подать инструмент тут, подержать там, а здесь не лезть под руку – помощью назвать, сами понимаете, трудно, но разве это важно для подростка? Конечно нет. Важны хвастливые истории о закоулках Корабля, куда другим детям доступ закрыт. Но есть вещи, тайны, которых не расскажешь всем школьникам, но так хочется! Наверное, для этого и существуют лучшие друзья. У меня он был одним единственным. О нем дальше и пойдет речь.

Приключилась эта история два года назад, через шесть месяцев после смерти отца Мити, превосходного пилота и друга нашей семьи. С Митей дружили, сколько себя помню, и были неразлучны, словно близнецы. Возможно, именно по этой причине я воспринял смерть папы друга, за трагедию личностного характера, проведя в горючих слезах несколько дней подряд, и возможно провел бы еще больше, если не антидепрессанты, заглушившие чувства. Спасибо нашим докторам, посчитавшим мое чрезмерное скорбящие состояние, всего лишь срывом на нервной почве.

Так, или иначе, лекарства помогли, а смерть, выходит, сплотила нас еще крепче. И касается это не только дружеских отношений, но и моих с отцом. Он стал чаще брать меня на работу, да по таким местам, да поручать такие задания, что меня разрывало просто каждый раз от историй, не терпящих обрести слушателей. Самый смак, как всегда, был припасен для лучшего друга, для Мити. В историях этих, в ребяческом смехе, постепенно растворялась скорбь, а через месяц от неё не осталась и следа, только грустные воспоминания порой. А еще через пять месяцев я встретился с Митей последний раз.

Встреча эта, как всегда после восьми вечера, состоялась на нашем месте. "Нашим местом" мы называли пустующую каюту ?445, в недостроенном отсеке ?67.

Отец рассказывал, что мне шел пятый год, когда было возведено больше половины 67-го. Он предназначался для последнего большого рейса беженцев: ракеты с Земли, так и не состыковавшейся с нашим Кораблем. Слишком огромная, неуклюжая конструкция носителя (шутка ли сказать – корабль на тысячу пассажирских мест, не считая экипажа), и орбитальный мусор на огромной скорости, не оставили и шанса на спасение. «Огромному кораблю, огромные проблемы» – говорит папа.

Наш Корабль, или орбитальная станция, (я предпочитаю первый вариант), тоже весьма огромен и неуклюж, но на моей памяти уклоняться от какой-либо космической опасности нам еще не доводилось, а пропустить, оставить такое событие без внимания – просто не возможно по следующей причине.

Корабль большую часть времени, что называется – дрейфует, находиться в свободном плавании. Атомный двигатель не работает даже на треть мощности, чего вполне хватает для стабильного функционирования основных систем жизнеобеспечения. К тому же, если что, всегда можно задействовать находящиеся в резерве солнечные батареи. А для стремительного маневра, уклонения от астероида там, необходимо активировать, как минимум, половину ядерных стержней двигателя. Для этого, в первую очередь, разгерметизируется отсек ?31, затем что космос это самый лучший естественный холодильник. И процесс этот весьма запоминающейся, уверяю вас. Отец называет его землетрясением. Я же дал название более свойственное месту – кораблетрясяние.

Незадолго до запуска двигателя специальная программа выявляет и отключает все приборы, имеющие неисправные, поизносившие себя стабилизаторы, и освещение. Потом следует команда – "ключ на старт!", а за ней – "старт!", и только потом происходит скачек напряжения. Таким образом, дважды в год, проверяется исправность работы двигателя и других систем; без маневров и уклонений Корабль снимается с орбиты Луны, делает три витка почета вокруг Земли, и бросает якорь на прежнем месте – близь естественного спутника. Размещение станции в данной точке является стратегически важной частью безопасности, хоть и весьма невыгодной в плане добычи ресурсов. Но "сохранение генофонда – наша первоначальная цель", так говориться в Уставе Нового Поколения.

Соседство с Луной ограждает нас от блуждающих астероидов; от крупных метеоритов (мелкие то и дело коробят обшивку); от возможно какой другой угрозы из глубин космоса. Так что имей наш Корабль фамильную геральдику, то в бой бы мы шли с разрисованными звездами щитами, с отражающей солнечный свет Луной посредине.

По большому счету мы и находимся на войне, в осаждаемом космосом космическом корабле, борясь за выживание. А для этого очень важно своевременно пополнять запасы воды, оберегать и обогащать мир флоры, дабы не погибнуть всем от удушья. Растениями и кислородным обогащением на корабле занимаются непосредственно биологи, а вне корабля это уже задача членов пилотных команд, чем они и занимаются раз в два месяца, отправляясь в экспедицию на пяти шаттлах, и одном танкере, к догорающей Земле.

Не проще ли спустить станцию в верхние слои атмосферы и проделать все процедуры оттуда? Нет. Подумайте, для чего тогда вставать на якорь ближе к орбите спутника, если выгоднее держать под рукой планету? Все верно – огромная, многополосная, неуправляемая, скоростная автострада, когда-то земного, а сейчас космического мусора.

Неудача, тоже опыт, а наш Корабль большой и неуклюжий, и поэтому неудача не должна обернуться опытом вновь. Для этого и предназначены шаттлы. Вкупе с профессиональными пилотами скорости и маневренности им не занимать. Танкер – это тот же шаттл, только оснащенный системой преобразования воды в сжиженный кислород. На самом Корабле эта система целый небольшой завод, напоминающий речную дамбу. Так что пусть лучше каждая экспедиция длится до недели; пусть мы будем с нетерпением ждать возвращения каждого экипажа и, не дай Бог, придется оплакивать, чьих то отцов; пусть лучше так, чем погибнуть остаткам человечества в скоропостижном стремлении выжить.

Не будь я сыном настоящего! стармеха, не знай всего этого. И даже чуть больше дозволенного. Например, я знаю, как подать кислород в нежилую каюту так, чтобы приборы не зафиксировали ни его утечки, ни подняли тревоги вещающей об отказе воздушных клапанов. Митю обучил этому фокусу тоже. Лучший друг, чего вы хотите. Зачастую, именно он приползал первым по вентиляционный шахте (которую показал тоже я), где воздух есть всегда, до тайной комнаты, и наполнял ее кислородом примерно на час времени, или около того.

Последний вечер встречи начался, почти, как и все предыдущие: я размагнитил люк вентиляции в нашу каюту, и моя коротко стриженая голова высунулась прямо в двух метрах над уже мерно парящим в невесомости, возле иллюминаторов, Митей. А дальше начались странности.

– Привет! – Крикнул я в спину другу, а тот не парировал приветствие, как всегда звонким «Hello!». Он просто промолчал. Даже ухом не повел.

– Митя. – Я отталкиваюсь руками от потолка и подлетаю к свободному иллюминатору. – Ты чего?

Опять нет ответа. Всматриваюсь в его профиль. Его глаза неподвижны, смотрят в одну точку на стекле и блестят, будто наполнены слезами. Только вот нет их, слез то.

– Митя...

– Что ты видишь? – Обрывает меня резким вопросом, что я аж вздрагиваю.

– В смысле? – Поворачиваю голову лицом к иллюминатору.

Два года назад каюта ?445 была выбрана нами тайной комнатой не случайно. Обследовав отсек ?67 везде, куда позволили проникнуть коридоры вентиляции, смещенные с жилыми корпусами, наш выбор, без особых раздумий и дискуссий, пал на эту каюту. Высотой не больше двух с половиной метров, длиной и шириной не меньше трех, она идеально подходила, по нашим скромным расчетам, для наполнения кислородом, на нужный нам один час, в кратчайший срок. Но не внутренние габариты комнаты явились решающим критерием ее отбора, а потрясающий вид на Землю, так впечатливший когда-то двух лучших друзей. В остальном каюта не отличалась от других не жилых: была такой же пустой и темной, с металлическо-черными холодными стенами, как и все. Поэтому, без сомнения, вопросом Митя заострял внимание на космическом пейзаже за бортом, так как, сами видите, больше особо заострять тут не на чем. Да и взгляд его говорил сам за себя.

– Что ты видишь? – Повторяет Митя вопрос, не меняя интонации, и по-прежнему не смотря на меня.

Я озадачен. Я не понимаю: зачем другу слышать от меня описание ядерных бурь на поверхности Земли, по орбите которой хаотично носятся, словно муравьи, в охваченном огнем муравейнике, останки прошлой человеческой цивилизации. Зачем?! Он сам всё видел не раз. И прекрасно видит сейчас.

– Да ну тебя, – говорю я, – давай ка лучше расскажу, что отец сегодня показал. Закачаешься!

– Разве ты не видишь, что мы смотрим на собственные похороны, через щель в гробу.

Вся история, заготовленная для сегодняшнего вечера, моментально стерлась из моей никудышной памяти, а голова стала одним большим глазом, уставившимся в мучительном вопросе на друга. Вот так раз.

– Что-о... – шёпотом вышло из моего в миг пересохшего горла. – Что ты имеешь ввиду?

– Не имеешь, а говоришь об этом буквально. – Ни толики юмора в голосе.

Он повернул голову, и теперь изучает мое лицо своими сияющими голубыми глазами. Этого блеска в них я не видел со смерти его отца. Но сейчас я не уверен в том, что на меня смотрят глаза, наполненные счастьем обрадованного желанным подарком ребенка. Безумием? Не знаю. Однако, по мне так лучше нести чушь и быть не в своем уме, чем пороть горячку будучи здоровым. Мой лучший друг сошел с ума! Буду надеяться.

Пока я собирал растерянные мысли, Митя отлетел на середину комнаты и закружился чуть быстрее секундной стрелки, приняв позу лотоса с согнутыми в локтях руками, ладонями вверх.

– Ну посмотри! – говорит он вращаясь. – Ну разве не похоже?

– На что? – Я совсем растерялся.

Митя сделал последний оборот вокруг своей оси и выпрыгнул из "водоворота" с протянутыми ко мне руками. Приняв часть ускорения на свои плечи, я по инерции попятился назад и уперся спиной в выпуклый иллюминатор, погасивший движение двух тел окончательно. Митины глаза вперились в мои так близко, что волоски на кончиках наших носов могли пожать друг другу руки, будь они у них. Я почувствовал, как перехожу из растерянного состояния в неловкое и что такой переход мне весьма неприятен, что меня начинает бесить это. Друг начинает меня бесить. В отличие от Мити я не могу вонзить свой взгляд в эти его спокойные, сверкающие голубые планеты и ждать ответа, но и отвести глаз я тоже не могу, и поэтому они быстро блуждают, словно астероиды, по его лицу. А он все не отпускает моих плеч, молчит и только смотрит, а я все не могу набраться наглости и оттолкнуть его, или сказать что-то, что усмирит танец этого голубого пламени. Я злюсь. Ничего не приходит на ум, и я решаюсь на грубость в резкой форме: сильным ударом сбить руки друга с плеч. Достал! Но не успеваю и замахнуться, как он выдает:

– На гроб, – отпускает меня (наконец-то); возвращается к иллюминатору. – Каюта похожа на гроб, а Корабль на кладбище.

Я только и смог, что открыть рот:

– А...

– Полетишь со мной? – Спрашивает Митя, слегка наклонив голову в мою сторону.

– Куда? Что... Куда ты собрался лететь? – Этот его вопрос действует куда сильнее, чем всё, сказанное им до, и, выйдя из ступора, моя злость обретает дар речи. – Совсем спятил?!

Он поворачивает голову, упирается лбом в стекло, закрывает глаза и говорит:

– Знаешь, я иногда завидую пассажирам последнего борта с Земли, – открывает глаза. – Они отправились в свой последний полет, в свое последнее приключение. Да, они спасались, но они думали, что летят покорять новый, неизведанный мир, летели в новую жизнь. Они хотели продолжать жить, мечтать, строить... Творить. – Отпрянул от запотевшего окна и опять в пол оборота смотрит на меня. – И скажи мне, стоило бы того их приключение в итоге?

Первая моя мысль:

– Ты хочешь покончить с собой? – озвучиваю её.

Друг округляет глаза и прыскает от смеха. Я не вижу ничего смешного в моем вопросе. Не понимаю.

– Не-ет, – смеется Митя. – Совсем нет! Напротив, я как никогда хочу жить... Жить, а не пытаться выжить в гробу ради светлого будущего человечества.

Последнее предложение он произносит, уняв смех, прежним спокойным тоном, лишь ближе к точке понизив тембр почти до шепота. И опять эти блестящие глаза смотрят прямо в мои, и улыбка – во весь рот.

– Не понимаю. Хочешь жить, а завидуешь мертвым потерпевших кораблекрушение. Ты явно не в своем уме, всё перепутал, дружище. Это они летели на ракете, ставшей им гробом, по сути, если на то пошло, а не мы. Мы выжили и живем. – Говорю я, улыбаясь в ответ.

– Живем... – Митя обозначил шелковыми носками края иллюминатора и расправил руки. – Что для тебя – жить?

Я проделываю идентичную операцию, только руки скрещиваю на груди.

– Ну, как что... Жить... – Ловлю себя на мысли, что вожу глазами по стене, будто там написан ответ. – ...Жить – это засыпать каждый день с надеждой увидеть Землю прежней: синие океаны, белые облака, как когда-то, – убираю руки за голову, смотрю в иллюминатор, – как на фотоснимках и видеофайлах, – секунду думаю, – а проснувшись делать все от нас зависящее, чтобы выжить и увидеть. Разве ты не желаешь того же?

– Выжить, чтобы увидеть... Жить, чтобы выживать... Разве не лучше просто жить и видеть?

– Что...

– От нас зависящие, – впервые меняется интонация в голосе Мити: появляются нотки раздражительности. – Не осталось почти ничего от нас зависящего. Мы все уничтожили, а оставшиеся крохи явно дают понять, что зависимость была обоюдной. Остатки сладки. Чтобы прийти к этому, понадобилась отправить мир в тартарары. К сожалению. Вот и вылизываем сейчас свой гроб изнутри.

Я переворачиваюсь лицом к Мите, подпираю рукой голову. Я запутался в его мыслях, и начинаю путаться в своих. Я не узнаю друга. Он совсем не похож на жизнерадостного подростка, три дня назад искренне смеющегося, играя в пилотов.

– Что с тобой? – Спрашиваю я.

Митя подгибает ноги, упирается в колени лбом и говорит:

– Помнишь какой она была?

Я не ответил, хоть и догадываюсь, о чем говорит друг. Что, ему значит можно меня игнорировать, а меня ему нет? Пусть болтает сколько хочет! У него прекрасно получается вести монолог.

– Только подумай, каких-то пять лет назад нам посчастливилось наблюдать, как формируются сразу три! циклона завивающихся спиралью белых облаков, – говорит Митя, полностью подтверждая и мою догадку, и свое ораторское призвание. – И самое главное – мы видели ее голубой и зеленой. Мы помним.

Он поднимает голову и делает плавный кувырок спиной вперед, смотрит на меня. Его лицо окрашивается знакомыми чертами. Чужак ушел. Надолго ли? Надеюсь насовсем.

– Помнишь? – Смеется Митя.

Я помню. Он изображает смещающийся циклон. Мы забросили эту игру года три как. Правила её просты: нужно принять позу эмбриона и летать по комнате от стены к стене, а при соприкосновении двух циклонов (меня и друга) необходимо громко имитировать раскаты грома, которые, всегда, перерастали в громкие раскаты ребяческого смеха.

Я настолько обрадовался прежнему другу, что забывшись его смехом и своими воспоминаниями упустил момент, когда он оттолкнулся от потолка и уже целенаправленно мчал на меня. Бум! – два циклона встретились, и громыхнувший следом раскат смеха разрядил гнетущую атмосферу каюты.

Большая часть спины Митя припечатала мою грудную клетку, а поясница, ближе к копчику, лицо, и чуть, если бы не вновь затормозившая нас стена с круглыми выпуклыми окнами, не закинул мне ноги на плечи. Виденье со стороны сей нелепой конструкции из двух тел, рассмешило нас еще пуще, и моё негодующие сознание временно затуманилось.

Я понял, точнее предположил, но был уверен, абсолютно, наверное, что таким образом Митя хочет отпустить свое прошлое, покончить с детством, что эта игра последняя. Скорее всего, он переживает половое созревание, поэтому и мысли его путаются и несет непонятно что. На уроках рассказывали, что этот биологический процесс пробуждает некие новые чувства, и некие перемены в организме, возможно, надо полагать, перемены касаются и настроения, а может влияют и на работу мозга, что вполне объясняет поведение Мити. "Придет время, и вы сами всё почувствуете и увидите" – говорили Старшие, ничего не объясняя. Оно и понятно: попробуй объясни тут трансформации, творящиеся сейчас в голове у лучшего друга.

Всё ещё смеясь, Митя делает кувырок и, словно прыгун в воду, выныривает ко мне, тоже смеющемуся, лицом. Его взгляд вновь переменился, от чего мой смех начинает сходить на нет.

Чужак вернулся. А уходил ли? Затаился.

Тем временем он берёт меня за плечо и разворачивает к иллюминатору, поэтому я не успеваю убедиться в своей правоте, или же в ложном обвинении. Подтолкнув меня ближе к стеклу, Митя стает у соседнего иллюминатора

– Наверное, с нашим поколением уйдет и память об этой игре, – говорит он.

Теперь точно – вернулся. Обвинение имело место быть. Я тяжело вздыхаю:

– Почему?

– А тебе хотелось бы играть в игру, которая ассоциируется, посмотри, – делает жест головой, указывая на вид из окна, – с апокалипсисом планеты Земля?

Под нами всполохи ядерных гроз, словно скрутившийся в клубок мифический дракон беспрестанно извергает адское пламя, окрашивая небо во все цвета преисподней на многие мили вокруг. Справа от него зарождаются три детеныша поменьше. Петлей из центра каждого ползут черные змеи (толи дым, толи пепел, толи все вместе), расширяясь и приобретая темно-серый оттенок на выходе, заполняя собой все пространство до видимого нам края Земли, где отблески ровно таких же атомных циклонов, как раны на теле космоса, то раскрываются, то затягиваются.

– Ты не прав, – говорю я, – в будущем грозовые тучи будут наполняться влагой, как когда-то, и обрушивать ливни на землю, а не радиоактивные осадки. И игра будет жить такой, какой представляем её мы.

Вид адского зрелища завораживает, и погружает каюту в абсолютную тишину на минуты две. Удивительно.

– Представляешь, раньше, любимой детской игрой, была игра в войну, – нарушает молчание Митя, – понарошку.

"Как?" – хочу спросить, но друг не дает раскрыть рта, продолжает:

– Еще люди могли позволить себе покупать еду, выбирая ее по красоте упаковки, представляешь?

"Откуда ты это знаешь?"

– И особи женского пола сожительствовали с мужчинами.

Вот тут у меня просто отваливается челюсть, и я его перебиваю:

– Нет, ну ты точно спятил! Тебе прекрасно известно, что такое сожительство, было, и является! равносильно губительно – цитирую! "Равносильно губительно для человечества, как и проявления любого вида искусства". Зачем вспоминать об этом вообще?

– Они воспитывали детей вместе и...

– Прекрати! – не выдерживаю и пихаю его локтем в грудь. – Где ты нахватался этого бреда?!

– ...и не отделяли братьев от сестер. – Чуть сбив дыхание заканчивает фразу друг.

Толчком его отнесло на метра полтора назад. Я зол. Бью левой рукой в его правое предплечье, и сразу обещаю себе, что этого больше не повториться, никогда. Сначала поворачивается его туловище, потом медленно голова, и последними возвращаются на середину белков черные зрачки в голубой оправе. Он нисколько не поменялся в лице, что сейчас мне даже на руку. Сейчас-то я увижу, как потухнет этот наглый огонь. Я хватаю его за плечи, крепко сжимаю и говорю суровым, спокойным тоном наставника:

– Тебе что, напомнить все причины апокалипсиса, а?

Мой взгляд не дрогнул, устоял, сейчас он – лед, стремящийся покрыть озерную гладь, дабы разгладить появляющиеся волны безрассудства.

– Забыл, чем оборачивается привыкание к особи противоположного пола? – Продолжаю давить. – Ничем хорошим, лишь стремлением загубить свою жизнь, жизни близких, жизни целых государств. И ради чего, скажи мне? Разве ты забыл художественные и документальные видеофайлы, где наглядно показывается, как необоснованное ничем стремление спасти всего одну женщину, приводит к гибели множества других людей? Это безрассудство! И ты знаешь! что подобное поведение ничуть не лучше равнодушия присущего творческим, и людям с философским складом ума. – Мои слова – камни. Они сыплются непривычно бурным потоком, обрушиваются с шумом многотонного водопада в реку, как мне кажется. И еще кажется, что мне это нравится! – Да, нас разделили по половому признаку на две общины, но это самое малое, чем пришлось пожертвовать, чтобы безрассудству, наконец, пришел конец! А самое главное: пришел конец эпохе равнодушия. Ну! Обязанности распределены, должности назначены, каждый на своем месте и занят делом – прекрасно же! А придет время, придет и пора размножаться. Нет. Если и сравнивать нас, то с пчелиным строем, а наш Корабль – это улей.

Я торжествую! Меня ни разу! не перебили и, похоже, внимательно выслушали. Мой гнев сменяется милостью, по лицу растекается теплая улыбка, а в глазах мерцает довольная радость, точно отблеск воды на непроглядном дне колодца. Я чуть ослабляю хватку рук и взгляда: разжимаю кулаки, скомкавшие куртку друга, моргаю. И в этот самый момент на меня обрушивается чистое безумие. Оно, в обличии Мити, каким-то невероятным молниеносным движением стягивает через голову куртку, которую я всё ещё держу за плечи, но которая, вот незадача, теперь полая, без хозяйских внутренностей. Меня настолько поразила неожиданная смена главных героев, что я застыл, как вкопанный, боясь испортить своей плохой игрой следующую сцену. Руки безумца толкают меня в грудь, и я отлетаю под синим "парусом" из полиэстера к стене, где (в который раз!) примеряю спиной стеклянную выпуклость иллюминатора. Вместо того, чтобы придержать глаза, спешащие покинуть орбиты, мои руки по-прежнему вытянуты и пальцы буквально дырявят синюю ткань. Сейчас я похож на тореадора, готовящегося к атаке бешеного быка. И он не заставляет долго ждать себя. Его голова появляется между мной и "мулетой", в промежутке между моими руками. Не хватает только рогов.

– Пчёлка, а пчёлка, зачем тебе такие большие глазки? Тем более два? – Безумец тычет пальцем мне в переносицу. – Смотреть одновременно на три стены? Пауза, как будто ждёт ответа, но я знаю, что это не так.

– Пчёлка, а пчёлка, а зачем тебе такие большие ушки? – Дёргает меня за них. – Чтобы слушать шум улья и молчание космоса?

Пауза.

– Пчёлка, а пчёлка, а зачем тебе такие большие здоровые зубки? – Оттопыривает и теребит из стороны в сторону мою нижнюю губу. – Кушать сублимированный мёд?

Пауза.

– Пчёлка, а пчёлка, зачем тебе – жалко? – Чувствую, как мне в пах уперся набедренный металлический "Браслет" Мити. – Если куда логичнее сплевывать семенную жидкость в пробирку, как слюну.

Пауза.

– Пчёлка, а пчёлка, зачем тебе сердце? – дотрагивается ладонью до моего рвущегося из груди мотора.

Пауза.

– Пчёлка, а пчёлка, а руки? Зачем тебе столько прекрасных пальчиков? – Легонько отталкивается от меня и так же проворно, как две минуту назад избавился от куртки, вползает в нее обратно; обхватывает сверху мои запястья и на удивление легко снимает с плеч, казалось окаменелые, пятерни, походу разворачивая их ладонями ко мне. – Когда можно вполне обойтись и тремя, – загибает мизинец и безымянный пальцы на обеих моих руках, – чтобы собирать дерьмо, и чинить вакуумные сортиры.

Последние слова режут слух сильнее прочих, поскольку только их значение понятно мне, а остальное – бред сивой кобылы. Друг... Друг?.. Незнакомец перефразировал любимую шутку моего отца: "Знаешь, сын, какая наиважнейшая миссия возлагается на всех механиков? Следить, чтобы исправно всасывали все сортиры! Иначе наедимся дерьма, в прямом смысле!". Папа всегда смеется, я тоже, но лишь из вежливости. Я не понимаю соль шутки. Как вообще можно не серьезно относиться к самой важной профессии на Корабле? Ровно так же не понимаю сейчас смысла всего происходящего, всего этого бреда, безумия творящегося в тайной комнате. Мне подменили друга... Верните! Но не поэтому я до сих пор молчу и бездействую. Парализовала меня внезапно открывшаяся правда, страшная правда, прочтенная на лице, когда-то знакомого мне человека, пока он нёс чушь, измываясь над моим телом.

Судя по всему, я, выходит, ошибочно диагностировал у Мити половое созревание, как причину умственного расстройства, а симптомы, что сейчас явно на-ли-цо, не имеют ничего общего с безумием. Мой лед не разгладил волн, а камни не достигли цели, не оставили кругов на воде. Они пролетели мимо железных глыб философии, бороздящих бездонный океан космического равнодушия, который ошибочно был принят мной за голубые озера. Мираж растворился.

– Ты что, – прохрипел я настороженно, – равнодушен к нашему будущему?.. Ты – философствуешь?

Теперь мои слова – вата.

Митя опускает свои руки. Я свои нет.

В моих глазах печаль. Или скорбь.

Друг уже не улыбается. Незнакомец пристально смотрит, следит за движением моих губ. Его неподдельно интересует каждое мое дальнейшее слово. Он хочет услышать от меня что-то конкретное, что-то, что его не разочарует. Вот только что? Что?! Что я еще могу сказать кроме как:

– Я намерен, я должен доложить Старшим о твоем поведении. – Медленно опускаю руки. – Ты ставишь под угрозу весь смысл нашего выживания.

Не понимаю. Не верю глазам! Он одобрительно кивает?

– Будь у спартанцев ключ к разгадке человеческого генома, то с Апофеты в пропасть летели бы дети, предрасположенные к гуманитарным наукам, так? – Усмехается Митя. Вид его лица настолько довольный, что хочется в него плюнуть.

– С меня хватит. – Говорю я, уверенно направляясь к вентиляционному люку мимо Мити.

– Помнишь маму? – Продолжает нести чушь незнакомец. – Я помню. Смутно правда, но помню.

"Спятил! Спятил! Спятил!". Открываю люк.

– Ты долго плакал, когда умер мой папа... Почему?

Моя голова уже наполовину в шахте, но этот вопрос вытащил меня, как багром, обратно. Почему – вот вопрос.

– Потому что болело сердце?

– Чушь, – говорю, – тогда бы меня подвергли диагностике, а не назначили антидепрессанты.

– Не подвергли бы. Старшие – знают.

– Что?

– Всё. Всё знают.

От этих слов в животе у меня заурчало. Сегодня я понял, что плохо перевариваю неопределенность и недосказанность, коими за вечер набил брюхо под завязку. Тошнит.

– Да, а ещё они знают... Бее... – рыгнул я, не смог сдержать порыв. – Они знают, что пока такие как ты рисовали бессмысленные картинки, чего-то там лепили, писали, сочиняли, философствовали и занимались прочей ненужной обществу ерундой, другие противостояли злу. Другие гибли на фронтах и баррикадах, проливали кровь ради мира, ради нашего с тобой будущего. Где были такие как ты, когда добро нуждалось в каждом? А? Думаешь, планета горит от ядерных бомбежек? Нет. Планета разваливается от вашего равнодушия к ней. Зло не пощадило никого. Так то.

Пуф! Желудок словно опорожнился через рот. Стало легко – легко. Высказался! И прошу заметить: как мягко всё прошло, как по учебнику. Говорить затылками, а не глазами – проще пареной репы. Слова отца.

– И нет. Я не помню свою детородную мать. И не должен, – добавляю постскриптум.

– Но не правда ли, зло называется злом, даже здесь – в добром будущем нашем. – говорит Митя... на распев?

Отлично. Только песен не хватало. Но, тем не менее, я удивлен.

– Первые твои здравые слова за вечер. – Говорю.

И почему я собственно еще здесь, а не на полпути к Старшим?

– Раньше мореплаватели прокладывали путь по звездам. К новым открытиям, а порой, даже, звезды исполняли желания... Почему мы здесь, как думаешь?

Хех. Наши мысли совпали, только в разных контекстах. Разворачиваюсь и отвечаю:

– Потому что равнодушные люди не сопротивлялись злу.

– Я имею ввиду космическую станцию: благодаря кому (чему) мы здесь?

– Ты дурак? Ясно же, что благодаря умам, собравшим и выведшим Корабль на орбиту, а...

– За каждым научным достижением стоит чья либо фантазия. – Перебивает меня Митя (ну естественно!) и тоже разворачивается. Игра в гляделки возобновляется. – Что, если бы каждый на Земле занимался ненужной, как ты говоришь, писаниной и прочей ерундой?

Я забыл, что хотел добавить после оборвавшегося "а". Я онемел. Это уже предел. Черта, дальше которой только бездна. И друг одной ногой над ней. Спасать? Как? Звать срочно Старших. Но сначала я попытаюсь справиться самостоятельно.

– Ты... Ты... – Мои слова путаются, не желают формироваться в предложение.

– Спятил?

– Нет (хотя кого я обманываю). Просто ты... Ты не понимаешь. Тогда бы зло захватило, прошлось по Миру совершенно безнаказанно, без боя и нас...

Митя вскинул голову и истерично засмеялся. Нет. Заржал.

...бы... тут... не-бы-ло... – Я прижимаюсь к люку.

Неистовая звуковая волна разбивает мой спасательный багор в щепки. Ничего страшнее в жизни не слышал. Хорош спасатель, нечего сказать, напугался крика "утопающего". А тот, тем временем, развернулся на 180 градусов и подплыл к иллюминаторам. Ржать при этом не перестал. А я, тем же временем, вслепую, ногами вперед, пытаюсь вползти в люк. Бежать! И как можно быстрее. Нависшего над бездной не спасти.

– Сегодня вылет. Знаешь? – Сквозь смех доносится до меня, по пояс покинувшего каюту.

Да что ж такое! Я опять застреваю на полпути. Про себя высчитываю: "Так, последняя экспедиция была первого сентября. Трудно не запомнить два значимых события подряд. Особенно, если за день до празднования довелось находиться в "зоне" атомного двигателя и воочию наблюдать, как на голографическом плане Корабля, один за другим, гасли отсеки, а система оповещения, каждые пять секунд, ставила в известность экипаж об оставшемся до полного отключения реактора времени, высвечивая его красным на всех мониторах. И было это (ну да – точно) пять недель назад".