Текст книги "Темные туннели. В интересах революции. Непогребенные. Трилогия"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Глава 20
Судьба фараона

Оказавшись в коридоре, Анатолий и прапорщик бросились к входу в туннель. Оттуда клубами валил дым и доносилось переходившее в свист шипение. Что-то большое и тяжелое ворочалось в бело-сером облаке совсем рядом с ними.

– Что за фигня? – растерянно спросил Аршинов, останавливаясь.

– Кажется, это не дым, а пар, – сообразил Толя.

Елена кашлянула, силясь что-то сказать. Медленно и трудно она подняла веки. Глаза у нее были мутными от боли. Толя затаил дыхание, прислушался к ее шепоту.

– Это же паровоз! – крикнул он.

– Какой, к черту, паровоз?! Ты с ума сошел?! – выпучился на него Аршинов.

– Слышишь пыхтение? Это паровоз! Все складывается! Понимаешь? Все складывается! То, что тащили гэмэчелы на Лубянке! И то, что говорила Лена о Мавзолее-2!

Прапорщик глядел на него, как на окончательного, пускающего слюну идиота. Корбут крутил головой, надеясь еще сбежать.

– Делай, что я говорю! Мы спасемся! – надрывался Анатолий.

Аршинов наконец поверил ему, и они нырнули в туннель.

Он был там! Настоящий!

Окутанный клубами дыма и пара, траурный поезд медленно полз мимо них, скрипя стальными суставами шатунов паровоза, похожего на огромную зеленую саранчу, заблудившуюся в подземельях метро.

Основные части приземистого метропаровоза – длинный цилиндрический паровой котел, будка машиниста и тендер, на котором высилась гора угля, были выкрашены в ярко-зеленый цвет. Низкая конусовидная труба, плюющая в потолок клубами серого дыма, корпус большого прожектора, буферные фонари и паровой колпак были черными. Ободья колес сверкали молочной белизной, зато соединявшие их кривошипы, шатуны и кулисы радовали глаз ярко-красной поверхностью. Поручни, судя по желтоватому блеску, были изготовлены из полированной латуни. На будке машиниста были выведены надписи «ИС 293» и «1937», а на щитообразном торце парового котла красовался хорошо узнаваемый профиль кремлевского горца, который оказался настолько дальновидным, что предусмотрел даже необходимость метропаровоза.

Прикрываясь Корбутом как живым щитом, Аршинов подобрался к самой будке, подскочил, ухватил за ногу машиниста и рванул его вниз. Ребром ладони по горлу – и под колеса. Хрясь.

– Давай свою девчонку!

Толя на ходу бережно поднял Лену, прапор принял раненую, потом втащил за шиворот профессора. Последним подтянулся Анатолий. Оказавшись на паровозе, они осмотрелись.

Вслед за локомотивом шла прицепная платформа. Ее борта были затянуты красным кумачом с черной окантовкой. В центре платформы возвышался стеклянный параллелепипед саркофага. Внутри лежал до половины укрытый чем-то черным Ленин, почти непопорченный. Аршинов с удивлением заметил, что линия волос на бритой голове вождя пролетариата нарисована темными точками. Одна рука была сложена в кулак, пальцы другой приоткрыты. В черном костюме и черном галстуке в белый горошек он выглядел как человек, заснувший в своем кабинете на диване после напряженного трудового дня.

На платформе станции, весело смеясь, болтали о чем-то четверо солдат почетного караула в красноармейской форме двадцатых годов с синими стрелецкими нашивками на гимнастерках и в буденовках с красной звездой. Аршинов довольно ухмыльнулся, увидев, что они вооружены трехлинейками с примкнутыми штыками, и поудобнее перехватил родной автомат Калашникова. Красноармейцы были скорее нацелены на участие в театральной постановке, чем на боестолкновение.

Машина тем временем была совершенно готова к скачку. Положив пришедшую в сознание Елену в будке паровоза, Анатолий в панике огляделся по сторонам. Он никак не ожидал увидеть такого количества механизмов управления и приборов контроля у допотопной машины. Масса вентилей, рычагов, манометров и водомерных стекол… Как со всем этим управляться?!

Без Лены ему бы ни за что не справиться, и поездка завершилась бы тут же, прямо на Дзержинской. Но она, раненая, кашляющая кровью, с трудом встала и нетвердой рукой потянулась к приборам. Отвела на всю дугу регулятор пара, дернула за подвешенную на цепочке ручку. Раздался пронзительный свист.

– А посекретней нельзя? – закричал Аршинов, перекрывая голосом рассерженное шипение пара. – Нас же заметут в два счета!

– Иначе котел взорвется, – мотнула головой девушка. – А теперь – вперед…

Паровоз яростно зашипел. Дрогнули шатуны, со скрежетом и визгом прокрутились на месте колеса, сцепились с рельсами, и состав величаво поплыл по туннелю, медленно набирая ход. Солдаты в буденовках ошарашенно смотрели вслед отходящему поезду. Наконец они сообразили, что к чему, и принялись палить из винтовок, целясь в будку машиниста. Треснуло и рассыпалось стекло кабины. Аршинов, высунувшись наполовину из будки, для острастки с одной руки выпустил в стрелявших длинную автоматную очередь.

Анатолий прикрыл Елену собой. Солдаты почетного караула бросились вслед за паровозом, стреляя на бегу. К счастью, у трехлинеек слабая скорострельность. Красноармейцы часто останавливались, чтобы перезарядить винтовки. При такой стрельбе о меткости говорить не приходилось. Несколько шальных пуль угодило в саркофаг, но тот был сделан из непробиваемого стекла, и свинец старинных трехлинеек ему был нипочем.

– Не стреляйте в дедушку! Дедушку пожалейте! – загоготал Аршинов.

Елена до упора открыла вентиль подачи пара. Паровоз с ревом нырнул в черный зев туннеля. Аршинов нашел на полу плотные кочегарские рукавицы и лопату, взялся за черенок обеими руками и принялся бросать уголь в шуровочное отверстие топки. Огонь весело плясал на раскаленных добела углях. Дзержинская осталась позади. Стрелка тахометра уползла за отметку «десять». Набирая скорость, поезд мчался к Проспекту Маркса.

Корбут, бледный и перепуганный, сидел на полу кабины. Анатолий, блаженствуя, высунулся из будки. Разгоряченное лицо обдувал сильный поток воздуха. Не обычный вялый сквозняк метро, а настоящий, злой и бодрый ветер. С увеличением скорости стало трудно дышать от топочных газов, от горячего вихря, врывавшегося в кабину с удвоенной силой благодаря встречному движению машины. Но все это было сущей безделицей в сравнении со зрелищем, ожидавшим угонщиков на Проспекте Маркса.

Паровоз ворвался на станцию, разорвав натянутую поперек путей красную ленточку. Встречающие счастливо улыбались и размахивали бумажными цветами.

Но траурный состав не замедлил хода! Начался переполох. Представительный мужчина, одетый почти так же, как и сам покойный вождь, но с алым бантом на лацкане, бросился за паровозом, что-то крича.

– Оставь им Владимира Ильича! – попросила Елена. – Прошу тебя.

– Дедушка у нас в заложниках! – заорал Аршинов. – Он поедет с нами до конца!

– Мне очень важно, правда, – сказала Лена. – Я в него верю, понимаешь?

– Они нас в порошок сотрут, если мы его отдадим! – кричал Аршинов. – Они только поэтому тяжелую артиллерию не задействуют!

– Я с тобой готова уехать. Куда скажешь. – Лена теряла силы, и голос ее становился все тише. – Мы все заслужили покой. И он… Он тоже.

Глаза у нее закрылись, она пошатнулась.

Толя набрал полную грудь воздуха и метнулся в другой конец локомотива. Под пулями, пригибаясь, начал отцеплять платформу с телом вождя. Получилось! Вагон отстал от паровоза, постепенно замедляя ход. Анатолий бросил последний взгляд на его единственного пассажира. В какой-то миг ему показалось, что Вечно Живой Ленин подсматривает за ним с хитроватым прищуром из-под неплотно прикрытых век.

Раздались первые выстрелы, вскоре огонь стал более ожесточенным.

Пуля чиркнула Толю по щеке, другая впилась в бедро. Он взмахнул руками и упал. Теперь, когда прицепная платформа с вождем больше не прикрывала паровоз, он стал совсем легкой мишенью.

Ситуацию спас Аршинов. Он подскочил с брикетом взрывчатки, запалил фитиль и швырнул шашки вслед платформе с Лениным, которая уже успела въехать в туннель. Громыхнул взрыв, и своды туннеля рухнули, погребая под тысячами тонн земли вождя в его стеклянном гробу и отрезая преследователям дорогу.

– Говорят, с того, кто прибрал покойника, Бог три греха снимает, – сказал Толя.

– Что ж ты раньше не рассказывал?! – обрадованно крикнул ему Аршинов. – Я теперь себе карму чистить буду! А если я сам этих покойников укатал – считается?

Паровоз на полной скорости несся на блокпосты, приближаясь к границам владений красных. Следующей станцией была Библиотека имени Ленина, территория Полиса.

Толя встал, подволакивая ногу, двинулся к кабине.

У приборной доски машиниста стоял Корбут. Стоял, нежно обнимая Елену… Нет, не обнимая, а прижимая ее к себе. В одной руке у него был револьвер – видимо, один из бесчисленного аршиновского арсенала. И ствол смотрел прямо в подбородок несчастной девушке.

Впереди послышались испуганные крики: на блокпостах началась настоящая паника.

Многотонная железная махина, набрав обороты, всесокрушающим молотом древних богов летела вперед. Никто не сможет остановить ее… Аршинов, схватив лопату, подбросил угля.

И тут Корбут сорвал стоп-кран.

– Вы злоупотребляете, – процедил Анатолий.

Забыв о боли, он одним махом оказался в будке паровоза и точным ударом отвел выпаливший револьвер от своей любимой.

– Конец экспериментам! – Анатолий вышвырнул профессора из кабины.

– Мракобесы! Вам не остановить прогресс! – прокричал тот, забираясь на кожух парового котла.

Балансируя, как эквилибрист, профессор двинулся вперед, к носовой части паровоза, к трубе. Он сейчас был окутан клубами пара, и попасть в него было непросто.

– Давайте-ка доедем до Полиса! – прокричал издевательски Корбут оттуда. – Там ценят науку! Там у меня начнется новая жизнь!

И тут паровоз ударил буфером в заслон блокпоста.

Поезд резко качнулся в сторону, и дернуло так, что Анатолию пришлось вцепиться в поручень обеими руками. Раздались скрежет и лязг. Анатолий уже думал, что паровоз сошел с рельсов и сейчас начнет срезать тюбинг со стены туннеля.

Корбут, вцепившись в трубу паровоза, выстоял.

Машина выровнялась и снова набрала скорость. Впереди показался второй блокпост. Побросав автоматы, испуганные солдаты метнулись в сторону от мешков с песком. Анатолий не слышал их криков, но видел разинутые рты и искаженные ужасом лица. Мощный удар буферного бруса разметал мешки с песком в разные стороны.

Профессор махнул руками, ухватился было за трубу, но не удержался и полетел вниз – ровно под колеса механического монстра.

Хряп, хряп, хряп, хряп.

Полное торжество научно-технического прогресса.

Эпилог

Паровоз застыл у перрона станции Библиотеки имени Ленина, немного не доезжая до середины, как раз под нарядным транспарантом «Добро пожаловать в Полис», натянутым над путями.

Из кабины выбрался, подволакивая ногу, статный мужчина. Чумазый, с рассеченным лицом и почти совершенно седой. На руках он нес девушку, ее руки свисали плетьми, а голова была запрокинута назад. Следом показался мощного сложения солдафон с помятым лицом.

Толпа забурлила.

– Доктора! – выдохнул первый мужчина. – Доктора!

Толя не находил себе места. Из операционной выносили окровавленные простыни, внутрь прошмыгнула медсестра с тазом горячей воды. Анатолий пытался встретиться с ней взглядом, но та прятала глаза.

Кажется, дело было совсем худо.

В комнате ожидания царил полумрак: под потолком тлела единственная лампочка. Поэтому, наверное, Толя и не заметил сразу сидевшего в дальнем углу помещения высокого мужчину в плаще с капюшоном и выключенным фонариком в руке.

Узнав давнего знакомца, Толя вскочил на ноги.

– Она выкарабкается?

– Поможем уж, – пробурчал Путевой Обходчик. – Жалко девчонку.

– А я? – спросил Анатолий. – Мне куда?

– Куда хочешь, – пожал плечами Обходчик. – Твое задание выполнено. Ты свободный человек. Все Метро твое.

– Я тогда, наверное, тут останусь, в Полисе, – сказал Толя. – С Леной. Попробую новую жизнь начать. Как будто я другой человек.

– Не хочешь назад, на Гуляй Поле?

– У меня там никого не осталось. И там верить нужно. В простые истины. А мне теперь трудно… верить.

– Это пройдет, – сказал Обходчик. – Зарубцуется.

Он поднялся со своего места. Приблизился к Толе. Поднял руку и отбросил капюшон. И Анатолий увидел человека с суровым лицом и поседевшей головой. Свое зеркальное отражение.

Толя улыбнулся.

– Мы ведь встретимся еще?

– Конечно. Мы ведь с тобой еще должны найти те самые рельсы… Которые блестят даже в самых темных туннелях. Пока у тебя просто привал, солдат.

На пороге показался Аршинов – чисто выбритый, свежий и совершенно не пахнущий алкоголем.

– Толян! С кем это ты тут разговариваешь? – озадаченно вглядываясь в полумрак, спросил он.

– С судьбой, – негромко отозвался тот.

Дверь операционной приотворилась. Наружу выглянул усталый хирург в зеленом халате. Толя бросился к нему, схватил за руку. Врач улыбнулся и хлопнул парня по плечу.

– Все будет хорошо.

В интересах революции

Часть 1
Явление мстителя

«Мы не можем быть уверены в том, что нам есть ради чего жить, пока мы не будем готовы отдать за это свою жизнь…»

Эрнесто Рафаэль Гевара Линч де ла Серна

Глава 1
Счастливый отец

Станция Полянка была ярко освещена.

Непривычно ярко… Светильники, спрятанные за карнизами стен основного зала, беспощадно вытравливали со сводчатого потолка любой намек на тень. Белый мрамор колонн и путевых стен контрастировал с черным гранитным полом, таким чистым, словно его только что тщательно вымыли. Нигде ни трещины, ни царапины. Станцию будто час назад сдали в эксплуатацию. Казалось, если прислушаться, то в глубине туннелей можно еще различить голоса людей в синих комбинезонах, которые навели лоск перед торжественным открытием и теперь уходили наверх с чувством выполненного долга. К своим купающимся в солнечном свете домам и семьям, которые ждали их к ужину.

Толя остановился и подождал, пока не умолкло эхо его шагов. Ни звука. Полянка словно замерла в ожидании. В течение нескольких месяцев, проведенных в Полисе, Толя бывал здесь не раз. И вместе с Леной, и в одиночку. Самая загадочная станция метро притягивала его, как магнит. Нельзя сказать, что он полюбил Полянку. Любовь, как и ненависть, были чужды этой станции. Нравиться могла Войковская, где он вырос, вызывать восхищение – станции Полиса, а отвращение – Лубянка. Но Полянка – станция особенная. Вызываемые ею чувства были сродни навязчивой идее. Однажды посетив эту станцию, ты подпадал под ее мистическое влияние навсегда.

О Полянке ходило много слухов. В зависимости от авторства – самых фантастических или вполне объяснимых с точки зрения здравого смысла.

Военные-кшатрии были твердо убеждены в том, что чудеса Полянки вызваны утечкой галлюциногенных газов. Брамины Полиса были менее категоричны в своих суждениях и считали, что загадка Полянки с точки зрения науки неразрешима.

Простые путешественники, которые по разным причинам задерживались на станции, вообще не пытались что-то объяснить. Просто рассказывали о встречах с давно умершими родственниками. О существах, маскирующихся под обычных людей, но знающих все о прошлом и будущем человечества. О наблюдателях, для которых не существовало тайн. О могущественных соседях, способных изменить мир по своему желанию, но всегда занимающих нейтральную позицию и предпочитающих просто следить за мышиной возней, которую жители метро называли своей жизнью.

Томскому не посчастливилось встретить на Полянке родных. Наблюдатели тоже не пожелали приоткрывать перед ним завесу грядущего. Единственная польза, извлеченная из загадочной станции, – возможность поразмышлять в одиночестве. Да еще без помех, не опасаясь чужих глаз и доносительства, перечитывать «Записки революционера» Кропоткина.

Сын и воспитанник станции Войковской, давней анархистской вольницы, Анатолий Томский почитал патриарха идейного анархизма князя Петра Кропоткина чуть ли не своим духовным отцом, и «Записки» для него были как для иных сектантов – Библия.

Хотя князь Петр Алексеевич уже сто с лишним лет как усоп, для Толи он был вечно живой: он ни предложения не мог прочесть из «Записок революционера», чтобы не заспорить с патриархом или, наоборот, согласно не буркнуть что-то вслух. Поговорив так с Кропоткиным часок-другой, Толя возвращался в Полис духовно обновленным, уверенным в своей идеологической правоте. Этой уверенности ему хватало на день-другой, самое большее – на неделю бесед с кшатриями и браминами – воинами и хранителями знаний Полиса.

В Полисе к анархизму относились высокомерно, словно эта модель устройства общества была придумана шаловливым ребенком и кроме снисходительной усмешки заслуживала разве что подозрительного взгляда. Вообще-то в Толином положении ему было бы лучше не высовываться и свои убеждения так яро не проповедовать: Полис, как известно, граничит и с Красной линией, и с Четвертым Рейхом, так что к идейным там относятся настороженно.

Но Томский сдержаться не мог. За прошлое свое приключение почти утратив веру в анархизм, а заодно в человеческую совесть и доброту, Толя все же смог себя пересилить и оправдать старика Кропоткина. И теперь отказаться от родной идеологии казалось ему предательством самого себя, не говоря уже о Петре Алексеевиче. Поэтому терпеть и молчать у него никак не получалось.

И Томский искренне радовался, если в споре на Боровицкой или Арбатской ему удавалось разбить оппонента, переубедить того. Полис был хорош во многих отношениях. Недоставало ему, то есть его руководству, самой малости – смелости в принятии решений и отваги при выполнении намеченных планов. Словом, той самой бесшабашной анархистской удали, которой с избытком хватало на Войковской.

Холодная рассудительность членов Совета Полиса душила в Толе его природу – природу искателя приключений. Проснувшись иногда ночью, он все вспоминал лихой угон метропаровоза. Скучал по мрачным шуткам Аршинова и по дурацким выходкам изворотливого Краба. Что сказали бы его друзья, увидев диверсанта Томского, превратившегося в книжного червя и благонамеренного гражданина Полиса?

Да и «книжный червь»-то – слишком громко сказано. Толя работал на дезактивации книг, доставленных из Великой Библиотеки, и с трудом успевал даже прочитывать названия на обложках. Лене удалось устроиться лучше. Когда в Полисе узнали, что раньше девушка работала с книгами, ей сразу предоставили место за одним из столов, расставленных по платформе Боровицкой, и разъяснили обязанности: сортировать книги и газеты, которыми были забиты хранилища Полиса.

Всевозможные виды печатной продукции стекались в Город отовсюду. Их покупали в Ганзе, на Красной Линии, обменивали на еду и патроны там, где людям было не до книг. Особую ценность представляли тома, доставленные бесстрашными сталкерами из Великой Библиотеки и вообще с поверхности. Как раз они и проходили через Толины руки. Дезактивация фолиантов помогала избавиться от радиации, но не могла вытравить с обложек бурые пятна – иногда за знания приходилось платить кровью. С такими книгами Толя и Лена работали с особым благоговением, думая о том, удалось ли выжить человеку, добывшему бесценное вместилище знаний.

Размеренная жизнь только-только сросшейся семьи Томских почти вся состояла из работы. Анатолий давал книгам вторую жизнь, делал пригодными для дальнейшего использования, а Елена их сортировала, отделяла научную литературу от художественной, иностранную – от русской, испорченные плесенью и погрызенные крысами тома – от хорошо сохранившихся. Затем книги и газеты попадали в руки браминов, и те продолжали сортировку по своему усмотрению, то есть по степени значимости для Полиса, для всего метро. Конвейер по отделению зерен от плевел заканчивался в хранилище на станции Библиотека имени Ленина. Там фолианты ставились на соответствующие, пронумерованные полки, и при первой необходимости нужная книга отыскивалась очень быстро.

Полезное занятие, но в то же время такое нудное! Лучше уж Полянка и милый сердцу, потрепанный томик, который можно не обрабатывать для других, а читать самому.

Томский ощупал вместительные карманы своего плаща. Почему-то сегодня он не прихватил сюда ни одной из любимых книг. Спичек тоже не было. Впрочем, разжигать костер на вычищенной до блеска станции он не стал, да и не смог бы из-за отсутствия топлива. Зачем же понадобилось приходить сюда? Что его привело? Толя прошел к торцу платформы и остановился у панно, изображающего счастливую молодую пару с ребенком. Все здесь имело философский подтекст. Пальмовая ветка в руке женщины символизировала мир на земле, малыш на плече отца – продолжение каждого человека в его потомках, а все они вместе – бессмертие человечества и радости семейной жизни. Создать такое панно мог только счастливый художник, думал Толя. Счастливый и наивный художник, не подозревающий о том, что очень скоро человечество лишится будущего, которое он так талантливо воспел.

Во время предыдущих посещений Анатолий не раз задерживался перед этим панно, изучая его в мельчайших деталях. Однако сегодня молодая семья, как и вся Полянка, выглядела немного иначе, как-то более торжественно, чем обычно. Золоченые фигуры празднично поблескивали на фоне ярко-красного флага. Ему вдруг показалось, что женщина махнула пальмовой веткой, словно подзывая к себе.

Сколько он слышал о том, что станция эта – Станция судьбы – говорит с иными своими посетителями. Слышал и не верил. Или верил? Мечтал верить, поэтому сбегал из Полиса с книжкой именно сюда, несмотря на все опасности. Томский хотел встретиться со своей судьбой и узнать ее ближе.

Снова качнулась ветка в руке молодой девушки. Затрепетал под порывами ветра флажок в руках у ребенка.

– Ты меня слышишь? – прошелестел чужой голос.

Началось…

Ему вдруг стало невыразимо страшно.

Томский почувствовал, что тело одеревенело и он не может сдвинуться с места. Яркие лампы в другом конце платформы начали гаснуть одна за другой. Станция стремительно погружалась во тьму. Ничего… Большинство из бывавших на станции говорили, что тут и нет никакого света.

Надо было собрать в кулак всю волю и не поддаваться панике. Уже в полной темноте Толик вновь услышал голос и понял, что его зовет Лена. Вспыхнул огонек мазутной лампы, и Томский увидел лицо склонившейся над ним жены.

– Да просыпайся же! – воскликнула она.

* * *

Сон… Приключение на Полянке оказалось сном! Как же он сразу-то не сообразил?!

Никто не стал бы драить нежилую станцию до зеркального блеска. Он был у себя дома, на Боровицкой, рядом с Еленой.

– Что случилось?

– Тебе не кажется, что тесновато?

– Тебе не кажется, что можно было подобрать момент и получше для этого разговора? – Толя сел в постели и потер глаза. – Что за срочность? – Но вся его сердитость сошла на нет, когда он увидел мерцающую, летучую улыбку на Лениных губах.

– Как думаешь, у нас хороший дом? – спросила она каким-то мягким, округлым голосом.

Дом был хорош, но подтвердить это он мог бы и утром. Под жилье им выделили одну из комнатушек на Боровицкой, в заложенной красным кирпичом арке с деревянной дверью. Места не хватало, передвигаться по комнате одновременно было невозможно, но Лена не придавала значения мелким неудобствам. Это ничего: говорят, на Красной линии все, кроме партийного руководства, спят в общих бараках.

Оказавшись счастливой – пусть и временной – обладательницей отдельного жилья, Лена принялась вить гнездо. Она обустраивала их быт старательно, не обращая внимания на возражения привыкшего к спартанской обстановке Толика. Торговалась с продавцами тканей неизвестного происхождения и назначения, которые теперь использовались жителями метро в качестве постельного белья. Получала несказанное удовольствие, когда удавалось добыть не простую алюминиевую посуду с неизменными вмятинами на боках, а настоящие фарфоровые тарелки и кружки. Ругала Томского, если тот забывал вытереть сапоги о коврик у входа. С упоением занималась уборкой.

Толик тоже принял посильное участие в обустройстве жилища. Дом есть дом, и ему не пристало быть безликим. Он не может быть похожим на другие комнатушки, устроенные в арках Боровицкой.

Задача казалась простой только на первый взгляд. На деле молодым супругам приходилось прикладывать уйму усилий, чтобы сделать из квартирки что-то большее, чем просто место для еды и сна. И им это с грехом пополам удалось. Толик мог с полным основанием гордиться и собственным семейным очагом, и его хозяйкой. Он даже согласился терпеть фаянсовый бюстик Ленина на прикроватной тумбочке. Время от времени Томский демонстративно поглаживал Ильича по лампообразной голове и ласково называл «вождищем», вообще обращаясь с ним как с безгласным и безвредным домашним животным. Типа аквариумной рыбки.

Впрочем, Елена догадывалась, что упрямый Томский поступился принципами не только ради нее, хотя тот ни словом об этом не обмолвился. Если для бывшей комсомолки Ильич был напоминанием о счастливой жизни на красной ветке, то Толик испытывал чувство вины за то, что так поступил с настоящим телом покойного вождя пролетариата при угоне траурного поезда с Лубянки.

Глядя сонными глазами на поблескивающую в мазутном свете ленинскую лысину, Толик силился понять, к чему клонит Елена.

Отчаявшись дождаться, пока тот додумается наконец сам, Лена покачала головой и рассмеялась Толиной недогадливости.

– Думаю, что это будет мальчик… – сказала она.

Толик вскочил с кровати так порывисто, что лишь чудом не опрокинул жестянку с маслом и горящим фитилем.

– Ты…

Он хотел еще что-то сказать, но все слова разом вылетели из головы.

Вот о чем хотела сообщить ему Полянка, ниспославшая странный сон! Поток счастья вынес Толика и Лену на платформу, где он закружил возлюбленную в танце. Елена поняла: еще чуть-чуть – и будущий отец завопит так, что разбудит всю станцию, и зажала рот мужа ладонью.

Томский подхватил Лену на руки, отнес в комнату, уложил на кровать и прижался ухом к животу жены.

Толя своих родителей потерял в Катаклизм, и те немногие обрывки воспоминаний о семейной жизни, которые оставались в его душе, означали для него совершенное счастье, безмятежность, тепло. Он никогда не мог понять своих сверстников, которые обозленно или озабоченно бухтели, что их «баба залетела». Случилось бы такое с ним самим, думал Толя, вот было бы счастье! А тут еще от девушки, которую он так ярко любил, по-настоящему, впервые в своей жизни…

Доказывать будущему отцу, что месяц – слишком малый срок для того, чтобы услышать ребенка, было бесполезно. Он утверждал, что малыш уже шевелится, и до самого утра не отпускал Лену от себя дальше, покрывая ее лоб и щеки восторженными поцелуями.

Когда Боровицкая начала просыпаться, Елена не выдержала и прогнала обалдевшего от счастья Толика на работу, пообещав родить к его приходу. Шагая по еще безлюдной платформе, Томский улыбался. Он испытывал непреодолимое желание рассказать о том, что произошло, первому встречному. Однако редкие, пока еще сонные обитатели Боровицкой явно были не готовы к тому, чтобы разделить его счастье.

До своего трудового места, расположенного в западном вестибюле Арбатской, Томский летел как на крыльях. Работа, которую он еще вчера считал монотонной и нудной, сейчас казалась благословением.

Пункт дезактивации, или «ПД», как называли его профессионалы, представлял собой сложенное из бетонных блоков и разделенное на три части помещение с трехлепестковой эмблемой радиации на входной двери. По разным сторонам первой комнаты располагались вешалки с чистой и рабочей одеждой, полки с респираторами и резиновыми перчатками, а также ведра с моющими растворами. Здесь же стоял небольшой, но довольно мощный дизельный генератор, питавший пылесос для обдувания книг. Обитая свинцовыми полосами дверь вела во вторую комнату. Тут высились стопки фолиантов, доставленных из Великой Библиотеки, и стол, на котором проходил первый этап дезактивации: один работник ПД подносил книгу, второй – переворачивал страницы, а Томский, вооружившись шлангом, сдувал радиоактивную пыль.

Проверка счетчиком Гейгера показывала, какие тома становились безопасными уже на первой стадии обработки, а какие нуждались в дальнейшей очистке. В третьей и последней комнате особо грязные фолианты подвергались обработке сухими гигроскопическими смесями солей и щелочей. Затем книги возвращались к Толику, под струю сжатого воздуха. Рабочий день заканчивался выносом чистых книг на платформу и тщательной уборкой помещения.

Профессия дезактиватора считалась опасной и оттого престижной. Томский и его товарищи получали все блага, которые мог предоставить им благодарный Полис: усиленный паек, лучшую одежду и обувь. До известия о беременности Елены Толик считал льготы неоправданно большими. Он с удовольствием променял их на право голоса в Совете Полиса. Но поскольку у него не было ни ученой степени, ни высокого воинского звания, ни длительного стажа беспорочной службы в Полисе, о такой привилегии Томскому оставалось только мечтать.

* * *

Толик быстро переоделся, натянул респиратор и включил рубильник генератора. К черту льготы! Они гроша ломаного не стоят в сравнении с самим фактом отцовства. Пусть его считают эгоистом, но отныне главной целью в жизни станет борьба за создание нормальных условий жизни драгоценному существу, которое Елена вынашивала под сердцем. Черт возьми… Идеи и идеологии вдруг начали казаться трепотней и мишурой в сравнении с чудом того, что в его любимой жене сейчас растет существо, наполовину сложенное из Толика, а наполовину из Лены, что это существо будет его настоящим продолжением… Вдруг начало казаться, что куда важнее устроить счастливую и безбедную жизнь этому крохотному существу, чем перекроить и облагодетельствовать весь мир.

Подтянулись товарищи, но Толя уже так погрузился в свои планы, что забыл с ними поговорить: работал он быстро, как мог, молчал и улыбался счастливо, как идиот. С дневной нормой расправились куда раньше обычного. Какое-то время он ерзал на месте, потом запросился домой, делая жалостливые глаза и объясняя, что есть неотложное дело. Товарищи смилостивились, отпустили. Толя так спешил, что никак не мог попасть ногой в штанину.

Он станет отцом! А значит, должен как можно больше времени проводить с матерью своего ребенка. Если понадобится, сдувать с нее пылинки. Ну а в этом-то деле он профессионал!

Возвращаясь на Боровицкую, Толик всматривался в осунувшиеся лица встречных людей. Кто-то был просто сосредоточен, кто-то – откровенно хмур. А ему почему-то казалось, что все должны улыбаться. У многих из этих мужчин были дети, и они, черт возьми, были просто обязаны радоваться своему счастью! Что еще за скукотища и уныние? Откуда эти упаднические настроения? Жизнь продолжается!

Томский увидел художника, сидевшего у обшарпанного мольберта, и не смог удержаться от желания зайти ему за спину, подглядеть за тем, как тот рисует. Просто так, из озорства. А вдруг там что-то такое же прекрасное, как его сегодняшний день? Тогда он мог бы купить этот рисунок и подарить его Лене!