Текст книги "Сон разума"

Автор книги: Сергей Казменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Казменко Сергей
Сон разума

Сергей КАЗМЕНКО

СОН РАЗУМА

Я знаю, что мне никто не поверит.

Временами я и сам перестаю себе верить. И тогда мне начинает казаться, что все мои мучения – лишь порождение больной фантазии. И тогда жизнь снова становится простой и понятной.

Но ненадолго.

Все началось с кошмара.

Я помню, как проснулся среди ночи от ужаса, от ощущения щемящей тоски и безысходности. Проснулся – и не почувствовал облегчения от того, что вернулась реальность. Я лежал, уставившись в потолок, едва различимый в бледных отсветах огней проезжающих по улице автомобилей, и не решался закрыть глаза. Потому что знал: там, за порогом сна, меня ожидает кошмар.

И тогда я попытался разобраться, понять, что же так напугало меня. Иногда это помогает, и казавшееся во сне ужасным, становится вполне обыденным и теряет свою пугающую силу.

И я стал вспоминать.

Я не знаю слов, чтобы назвать то место, в котором я очутился во сне. Пространство, окружавшее меня, не имело сколько-нибудь различимых границ. Возможно, оно вообще было безграничным, но от пребывания в нем сохранилось ощущение какой-то скованности, запертости в малом объеме – так чувствуешь себя, оказавшись вдруг в совершенно темном подвале или пещере.

Но там не было кромешной тьмы. Там был свет – рассеянный, смутный, льющийся неизвестно откуда, и он освещал... Больше всего это походило, пожалуй, на содержимое старого чердака или, скорее, склепа. Да-да, именно древнего сырого склепа, заполненного истлевшей рухлядью, местами покрытой плесенью и припорошенной вековой пылью. Но так, что самого склепа по существу не было, была лишь эта призрачная пленка векового тлена, покрывающая его содержимое, зеленовато-серая и как бы светящаяся изнутри.

И среди этого тлена и запустения двигалась какая-то тень.

Теперь я понимаю, что именно эта тень, ее приближение ко мне и послужили причиной пробуждения. Но я не в силах назвать хоть какие-то черты этой тени – скорее всего потому, что их просто не было. В странном мире, окружавшем меня в кошмаре, мире, где все было лишено четких признаков и очертаний, где почти ничего не вызывало привычных человеку ассоциаций, тень эта выделялась – именно тем, что она вообще не имела никаких характеристик, что она была полнейшим, абсолютнейшим ничем.

Конечно, в ту ночь я еще не в силах был постичь зловещий смысл увиденного, и мало-помалу воспоминание об этом кошмаре стало вызывать скорее досаду и раздражение, чем страх. Но досада и раздражение шли от разума, не сумевшего поместить увиденное в привычную систему категорий. Душою же я чувствовал: этот кошмар возник неспроста, он еще вернется, мне еще предстоит до конца постичь его зловещую сущность. Быть может, поверь я своей душе, и все сложилось бы иначе, и я нашел бы в себе силы в решающий момент изменить течение событий. Но душа наша слишком часто не находит слов для того, чтобы убедить в своей правоте рассудок.

Заснул я только под утро.

На следующую ночь кошмар вернулся. Но теперь – видимо, потому, что засыпая я смутно вспоминал о нем – увиденное во сне предстало передо мной в более четком обличье, оно лишилось призрачности и совершенной оторванности от реального мира и, возможно поэтому, не вызвало сразу же того ужаса, что накануне. Какое-то время я был в состоянии постигать мир этого кошмара рассудком и, хотя душа моя рвалась скорее покинуть его, ощущая опасность, рассудок сумел на некоторое время задержаться и упорядочить увиденное. Теперь я думаю, что именно эта задержка и сделала меня вечным пленником кошмара. Не будь ее – и через несколько ночей он навсегда стерся бы из моей памяти. Но того, что случилось, уже не поправишь. Сколь часто любопытство заманивает нас в ловушку, из которой потом не удается найти выхода...

Проснувшись от ужаса – наверное, я даже закричал – я сразу же осознавал, что же именно так напугало меня. На сей раз не было нужды разбираться в своих воспоминаниях, переход в состояние бодрствования был мгновенным и не сопровождался потерей контроля над сознанием. Так, будто кто-то щелкнул выключателем, вмиг разрушив кошмарные видения, но не нарушив памяти о них. Я точно знал теперь, что же было самым ужасающим в том тленном мире. Да – та самая тень, появившаяся среди тлена и запустения и неспешно, но неумолимо надвигавшаяся на меня. Но странное дело: на сей раз мне уже не казалось, что от тени этой исходит какая-то опасность, что ее следует бояться. Нет, я совсем не боялся ее. Я боялся другого, боялся, что мне откроется нечто ужасное, когда тень эта подойдет вплотную. Это было сродни тому чувству, которое испытываешь, когда после долгого ожидания получаешь, наконец, дурные вести: уж лучше было бы оставаться в неведении, тогда сохранялась бы хоть какая-то надежда. Именно потому и ринулся я прочь из кошмара, что был еще не готов, не находил в себе стойкости и мужества лицом к лицу встретить весть, которую несла с собой надвигающаяся тень.

Но понимание этого пришло позже. Тогда же я не успел еще в достаточной степени разобраться в своих чувствах и таким образом оценить происшедшее. Тогда мне было просто досадно от того, что вторую ночь подряд мне не удается выспаться. И почти совсем не страшно.

На третью ночь я слишком хотел спать, и это оказалось решающим аргументом в споре между душой и рассудком. Когда кошмар вновь овладел моим сознанием, душа оказалась бессильной вырвать меня из-под его власти. Я не проснулся. Долго-долго, целую вечность пробыл я в том странном мире, где все дышало тленом и разложением, во власти пришедшей из самых потаенных глубин его тени. И я постиг ужас, принесенный ею, постиг вечную тоску одиночества и безысходности, я слился с этой тенью и сам стал ею абсолютнейшим ничем, пустотой, которой не суждено иной участи, как вечно скитаться среди тленных теней тленного мира, которая не способна ни на какое деяние – ни на великое, ни на мелкое, и вместе с тем обладает зачатками сознания, достаточными для того, чтобы ощутить свое ничтожество.

Наутро я проснулся не от ужаса. От тоски. Эта тоска осталась в моей душе и сегодня.

Дьявол умело использует чувства, которые движут душою человека. На сей раз он избрал своим орудием сострадание. Душа человеческая не может пройти мимо чужого горя и страдания, не попытавшись помочь. Другое дело, что мы сами часто стремимся закрыть свою душу барьером непонимания: ведь в мире слишком много горя, чтобы хватило сил помочь каждому. Но если чье-то горе достучалось до нашей души, если она постигла его, то помочь в этом горе – единственный путь, на который способен человек, если душа его еще не умерла. Это как раз тот случай, когда движения души преобладают над всеми доводами рассудка, вернее даже, когда разум вынужден подчиниться душевным порывам человека, ибо чужое горе доставляет человеку не меньшие страдания, чем свое собственное, и единственный путь к избавлению от них помочь в этом горе.

Но чтобы помочь нужно прежде всего понять. И весь тот день я мучительно стремился понять причину тоски, владевшей тенью из моего кошмара. Человек всегда живет двойной жизнью – в реальном мире и в мире своих мыслей. Обычно эти две его сущности столь тесно переплетаются, что он и сам зачастую не осознает их различия. Но вот приходит время, когда внутренний мир, мир человеческих мыслей, совершенно отделяется от внешнего, реального мира, и две человеческих сущности отдаляются друг от друга, начинают существовать независимо одна от другой. Наверное, это и есть сумасшествие, но распознать его окружающие способны лишь в том случае, если сущность человеческая, обитающая в мире его мыслей, начинает управлять телом, живущим в мире реальности. Со мною этого не случилось, я как бы раздвоился, и та часть, которую я считаю собой, с которой связываю собственное "я", покинула реальный мир. Тело же мое, подобно раз и навсегда заведенному механизму, продолжало выполнение ежедневных ритуалов умывания, бритья, поездок на работу и обратно, приема пищи... Нет, я не потерял связи с этой частью самого себя, я все это видел и осознавал, но мне не надо было тратить мысленной энергии для поддержания существования своего тела, оно вполне обходилось без моего вмешательства. Я же мог думать.

Вернее, я не мог не думать. Не думать о том, где в человеческом сознании могу я отыскать ту тоску, овладевавшую моей душой в кошмаре. Что могло бы вызвать такое же чувство в душе настоящего, живого человека? Нет, это не было тоской по ушедшей любви или же страхом перед физическими страданиями и смертью, это не было болью человека, потерявшего близких или же утратившего вдруг смысл жизни, это не было скорбью сломленного невзгодами великого духа или же отчаянием того, кто потерял веру и в людей, и в себя самого. Во всех этих чувствах, какими бы трагическими они ни выглядели, каким бы беспросветным ни казался мир на их фоне, было что-то великое, возвышенное. Чувство же, овладевшее мною во сне, было совсем иного рода. Оно было в чем-то сродни тоске и безысходности мелкой, ничтожной душонки, не способной ни на какие деяния, настолько мелкой, что ей не постичь даже степени своего ничтожества, сродни тоске, вырождающейся в злобу на всю Вселенную. Я содрогнулся, когда до меня внезапно дошло, что всю ночь душой моей владела тоска полнейшего ничтожества, чувство, абсолютнее и омерзительнее которого, наверное, не существует ничего в этом мире.

Но я не мог сбросить с себя эту тоску и не мог перестать думать о ней. Человеку свойственно ошибаться, и я совершил тут вторую ошибку – я стал думать о той тени, что принесла ее с собой, как о человеческой тени, как о бледном отражении какого-то дрянного человечишки, заточенном в кошмарном и безнадежном мире. И, заснув, увидел его, этого дрянного человечишку – худого, дрожащего, кутающегося в немыслимые лохмотья, с бегающими водянистыми глазками, жалкого и омерзительного. Абстрактная тень и абстрактная тоска не требовали никаких немедленных действий. Но вид страдающего человека, каким бы ничтожным и недостойным вы его ни считали, не может оставить безучастным. Помочь страждущему – это потребность здоровой человеческой души, от которой нельзя отказаться даже в том случае, если ответом на твою помощь станет подлость и предательство. А если к тому же помощь эта тебе лично ничего не стоит...

Сегодня я готов рвать на себе волосы, вспоминая о совершенных тогда ошибках. Но ничего, ничего уже нельзя изменить. Да и что я мог поделать, если кошмарные видения ночь за ночью изматывали мою душу, и единственным и вполне разумным на первый взгляд – способом избавиться от них казалось мне сознательное преобразование этих видений. Мне думалось тогда, что стоит мне хоть раз увидеть этого человечишку не таким несчастным и ничтожным – и кошмар отпустит меня, и душа моя, которую почему-то задевали эти ночные видения, успокоится.

Я ошибался. Но понял это не сразу. Сначала мне показалось, что я на правильном пути, хотя, быть может, самым правильным было бы обратиться к психиатру. Но какое-то время мне казалось, что я близок к успеху, что скоро кошмар отступит и перестанет ночь за ночью терзать меня. Действительно, кошмар как таковой, то, что вызывало такой ужас прежде, отступал. Но неизменно заснув я возвращался в тот мир, где жил созданный мною из тени дрянной человечишко, и я слишком поздно понял, что пути назад уже не будет.

Засыпая на пятую ночь после появления кошмара, я старался представить себе его несколько иначе, чуть более обитаемым и близким человеку, надеясь, что и во сне увижу его таким же. И мне это удалось. Странным образом во сне исчезло это непонятное ощущение замкнутости и ограниченности бесконечного окружающего пространства, тлен, заполнявший его, приобрел более конкретные и воспринимаемые сознанием очертания, напоминая теперь поверхность замшелых пней в поваленном давнишней бурей лесу, воздух стал суше и теплее, а свет, хотя по-прежнему сумеречный и не позволявший как следует разглядеть очертания предметов, несколько усилился. Дрянной человечишко по-прежнему был там, по-прежнему был жалок и ничтожен на вид, но уже не был так страшен, как накануне. Он напоминал теперь узника концлагеря, но узника выжившего и дождавшегося освобождения, и, проснувшись, я был уверен, что кошмар отступает.

Все случившееся дальше произошло как бы помимо моей воли, хотя в большинстве случаев я действовал вполне осознанно. Но беда в том, что в основе всех моих действий лежала, как мне теперь представляется, некая начальная предпосылка, над которой я тогда не потрудился задуматься, подсознательно считая ее, видимо, абсолютной истиной. И это при том, что всегда сознательно не признавал никакие истины абсолютными и готов был оспорить любую.

Тогда я не нашел в себе сил и желания всерьез поразмыслить над этим вопросом. Ведь размышления – это суровая работа, которая может и не принести плодов, и я предпочитал не думать, не замечать существа стоящей передо мной изначальной проблемы. Только теперь я, наконец, понял ее сущность, хотя как и прежде далек от ее разрешения. Я понял, что в основе моих действий лежало убеждение, будто существо, наделенное живой душой, не может быть абсолютным ничтожеством, не может быть абсолютно низменным и неспособным возвыситься, что душа, которой мы наделены, которая позволяет нам ощущать окружающий мир и самих себя в этом мире, самой природой обречена на устремление ввысь, что нарушение этого закона есть преступление против самого мироздания. Беды, невзгоды, страдания давят на душу, втаптывают ее в землю, но мне казалось, что стоит освободить ее из-под гнета – и она устремится ввысь, потому что если это неверно, то мир обречен на гибель. Душа, живая душа неизбежно должна стремится ввысь – так я считал прежде.

Я не знаю, верно ли это. Но я знаю, что избрал неверный способ для освобождения души дрянного человечишки из моего кошмара от тоски и безысходности. Понемногу, постепенно я заполнил мир моих видений светом, дал ему небо над головой и твердую землю под ногами, изгнал прочь тлен, мрак и запустение, наполнил здоровьем и бодростью его тело. Но тоска в его глазах не проходила, и я не мог отбросить прочь кошмарные видения недавнего прошлого, отречься от него и позабыть обо всем, не победив этой тоски.

И вот однажды он заговорил. До сих пор меня охватывает омерзение при воспоминании об этом, до сих пор я не могу простить себе того, что пошел на поводу у его низменных желаний. Но что еще мог я поделать, как мог я воспротивиться его воле, которая нашла теперь выражение, если я, как и всякий человек, не властен над своими мыслями и не могу стереть их из памяти? А мысли мои – они-то и наполняли содержанием мир дрянного человечишки, они – уже помимо моей воли – выполняли все его прихоти, и я уже ничем не мог воспрепятствовать ему. Какое-то время – всего несколько дней, потому что дальнейшее произошло слишком стремительно – я даже помышлял о самоубийстве. Но меня останавливала мысль о том, что, совершив его, я вместо покоя и забвения могу оказаться вечным пленником дрянного человечишки. А потом уже было поздно...

Я прекрасно помню, как это случилось, в мельчайших подробностях могу описать окружение, доносившиеся до меня звуки и запахи этого мира, одинокую и унылую фигуру дрянного человечишки передо мной. До того момента он не показывал ни малейшего намека на то, что знает о моем существовании, и я, странствуя вслед за ним по миру моих сновидений, казался сам себе бесплотной тенью, сущностью, лишенной облика. И вдруг, совершенно неожиданно, он повернулся ко мне и, скривив губы в гнусной полуухмылке, произнес: "бабу бы", произнес, глядя мне прямо в глаза своим водянистым, тусклым и мерзостным взглядом, так, что я содрогнулся от омерзения и... жалости. Потому что в этом стоне его тоскливой и мерзостной души услышал вдруг не только выражение похотливых желаний, но все ту же тоску, которую рождает одиночество и никчемность. И – еще неосознанно, еще интуитивно почувствовал, что терплю поражение в борьбе со своим кошмаром, ощутил, еще не решаясь самому себе в том признаться, что, стремясь освободить его душу от гнета низменного, дать ей силы для полета, я сам, своею волей лишаю ее желания стремиться ввысь. Потому что, наверное, это стремление, если оно есть, должно само бороться с трудностями, чтобы обрести силу.

Я не смог противостоять ему, хотя и пытался. Он получил желаемое, а потом уже без задержек получал все, чего только хотел – море и горы, города и страны, людей, которые бы его окружали, солнце и звездное небо над головой, потому что не хватало у меня сил отказать ему во всем этом. И я давал, давал все без отказа, хотя и начинал понимать уже непоправимость совершаемого. Но вся беда была в том, что я не находил разумных аргументов для отказа. Мне было не жалко подарить ему хоть всю Вселенную – я считал мир, в котором он обитает, существующим лишь в моем сознании, считал, что получаемое им возникает из ничего, из пустоты, из моего воображения, что оно бесплотно и бестелесно, как и мысль, его породившая. Когда же я понял, что это совсем не так, было уже поздно.

Но сначала он исчез, растворился в мире, порожденном моими сновидениями, и я сам, засыпая, переносился в этот мир, так похожий внешне на мир моей реальности, становился на время полноправным его жителем, как и все те миллионы людей, которых помимо моей воли перенесли туда желания дрянного человечишки. Так же, как и они, я жил в этом мире – ел, пил, работал, развлекался, я даже умудрялся спать в этом мире моих сновидений но никогда при этом не терял ощущения нереальности, неправильности всего своего окружения. А мир этот, уже неосознанно для меня самого, все более разрастался, пока не сделался в конце концов действительно бесконечным.

И вот только тогда, проснувшись однажды в своем прежнем, реальном мире, я понял, что же происходит. Это только казалось, что мои уступки дрянному человечишке никому и ничего не стоили, что они существовали лишь в моем воображении. Нет, каким-то непостижимым образом через сознание мое мой прежний реальный, обжитой мир сначала понемногу, а потом все большими частями перекачивался в мир дрянного человечишки, в мир, порожденный его никчемной душонкой с ее никчемными желаниями. Проснувшись как-то утром, я вдруг осознал, что уже давно в реальном своем мире не видел настоящего солнца и настоящего неба – низкие тучи нависли над постаревшим и обветшавшим городом, и с каждым днем сквозь них пробивалось все меньше света. Я смотрел вокруг себя и не узнавал своего города, не узнавал людей, которые населяли его, и даже дом мой, такой привычный и надежный, показался мне вдруг чужим, холодным и неуютным. Я оглядывался вокруг и видел на всем печать ветхости и запустения – так, будто все окружавшее меня за короткий срок съежилось и безмерно постарело. Узкие и плохо освещенные улицы под низким серым небом, старые дребезжащие автомобили, бедно одетые изможденные люди, прижимающиеся к стенам домов – нет, все это было чужим и незнакомым, все это не было родным моим миром!

И тогда пришло озарение. Я все понял – но я ничего уже не мог исправить. Ничего.

Ночью я вновь оказался в мире моих сновидений, и на какое-то время мне даже удалось убедить себя самого в том, что все происшедшее со мной лишь проявление безумия, что мир тот – самый настоящий, реальный мир, существовавший всегда, прочный и неизменный, и его не следует пугаться, что я просто запутался в своих странствиях между сном и реальностью, перепутал действительность и вымысел.

Но нет! Мир этот не был, не мог быть реальным: ведь все в нем носило на себе печать ничтожной душонки дрянного человечишки. Не может быть реальным мир, где глупость и ничтожество торжествуют над разумом, где подлость и предательство приносят прибыль, а благородство и честность одни лишь убытки. Не может быть реальным мир, где самые возвышенные устремления благородного духа неизменно оборачиваются гнусными помыслами дрянного человечишки, подлого, никчемного, неспособного самостоятельно создать хоть что-то даже для поддержания своего же собственного существования и тем не менее всегда, неизменно одерживающего победу. Такой мир не может быть реальным, потому что он изначально обречен на гибель.

Поняв все это, я попытался бежать оттуда. Но было уже поздно. Мира моей реальности больше не существовало. Проснувшись, я увидел лишь мрак, тлен, холод и запустение. И ни единой живой души вокруг. Я странствовал по этому погибшему миру, пытаясь найти в нем хоть кого-то, с кем можно было бы разделить скорбь от утраты – но напрасно. Все, все кануло в мир дрянного человечишки, чтобы жить по изобретенным им законам, чтобы существовать неизвестно во имя чего, подавляя в душах своих благие порывы, ибо вовсе не от них зависит там успех в жизни. И именно я, моя слабость и неспособность противостоять желаниям ничтожного духа, пришедшего ко мне в сновидениях, послужили тому причиной. Так мелкие уступки способны творить великое зло.

Долгие часы, а быть может и дни странствовал я по жалким останкам моего былого мира, изо всех сил стараясь не заснуть, потому что это было единственным способом удержаться в былой своей реальности. Но силы человеческие имеют предел, и я даже не заметил, как снова очутился здесь, в этой новой реальности из моего кошмара, которая недостойна того, чтобы существовать.

С тех пор я все пытаюсь проснуться.