Текст книги "Так было. Нестандартные сюжеты"

Автор книги: Сергей Устименко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Что касается Бернарда Шимуса: он пришел утром с помятой мордой, пытался что-то объяснить, но я не разговаривал с ним до самого отъезда. А деньги за вино этот жулик списал на представительские расходы.

Студенты-бауманцы любят пиво. И вот, после нашего вечно разбавленного «Жигулевского», мы оказались в немецком пивном царстве. В каждом городке ГДР были свои пивоварни, поэтому возможностей для изучения пивного многообразия у нас было предостаточно, и мы этим пользовались, но умеренно и познавательно. Мы научились, бауманцы – народ любознательный, отличать пиво по множеству параметров: вкус, цвет, запах, скорость осаживания пены, ее количество на краях кружки, на верху пены хорошего пива должна спокойно лежать монета – одна дойчмарка – и другое.

Бауманцы любят пиво

Как-то в ходе нашего путешествия интеротряд оказался в Лейпциге. После обязательной фестивальной программы мы втроем: Володя Галёв, я и ещё один парень, Слава Соколов, решили со знанием дела попить пива в каком-то интересном месте. Наше внимание привлек один гаштет, ресторан-подвал в нешумном нетуристическом месте, туда заходили только немцы, а уж они знают, куда ходить.

Спускаемся по длинной каменной лестнице. В нескольких залах подвала полно народу, в основном пожилые немцы, как-то подозрительно косящиеся на нас, табачный дым, шум, играет аккордеон. Мелодия мне показалась знакомой – это, конечно, не «Катюша» и не «Подмосковные вечера», это нацистский гимн «Дойчланд, дойчланд, убер аллез!». В нас борются два чувства: страх и любопытство. Мы понимаем, что это странное место, но убегать из него тоже не хочется, всё-таки почти два месяца в Германии, многое знаем. Решили остаться. Пытаемся найти место, столы большие, деревянные, мест достаточно, но никто не пускает к себе: «Нихт фрай! Занято!» И вдруг один подвыпивший немец машет рукой: «Садитесь!» Садимся. Почему-то я чувствую, если эти немцы узнают, что мы русские, могут быть у нас большие неприятности. Я говорю нашему гостеприимному соседу, мы, мол, из Польши, зашли выпить пива, какое посоветуете?

Немец, Пауль, ему лет около пятидесяти, предлагает выпить водки за знакомство, мы поддерживаем, тем более знаем, что немцы пьют водку из дуплей, десятиграммовых рюмашек. Пауль угощает, что для немцев нехарактерно, выпиваем, знакомимся: Серж, Влад, Владислав. Общаемся, я, как переводчик, нажимаю на шипящие, чтобы сымитировать польский, мои друзья кивают, но делают вид, что немецкий не понимают. Пиво хорошее, теперь мы угощаем Пауля пивом и водкой. Пауль, подвыпивши еще, разоткровенничался. Рассказывает о своей жизни, неплохо живет, получает хорошую пенсию, где-то работает. Показывает рисунки своей внучки, интересные. Запомнил один: немец чокается пивной кружкой со своим отражением в зеркале. Окружение уже не кажется особенно враждебным. И тут наш немец начинает рассказывать, что в конце войны он был гитлерюгенд, стрелял по русским танкам из гранат-фаустпатронов, что после войны он был бандитом и стрелял с крыш по русским солдатам. (Мы же «поляки», нам можно рассказать!) Мы начинаем присматриваться к публике. У этого нет руки, этот на костылях, у этого шрам на лице, интересная компания недобитых фашистов.

Потом Пауль вдруг заводится и начинает кричать, что здесь все ненавидят русских. Что все здесь «наци», и этот, и этот, и этот… Публика начинает напрягаться, немцы встают с мест, что-то кричат Паулю, показывают на нас. Мы оставляем деньги кельнеру и задом, задом выползаем из подвала, бежим по лестнице вверх. Вот мы уже на улице. Свежий воздух, свобода и радость, что мы уже не в нацистском логове. С окончания войны прошло 28 лет, но в мозгах война продолжается.

После этой первой зарубежной поездки на фестиваль у большинства членов бауманского интеротряда возникло чувство гордости за наш СССР и нашу КПСС. Почему? Например, я видел во время встреч и дискуссий с иностранцами, как уважительно и даже с почитанием относятся они к нашей стране. Это касалось даже американцев, конечно, молодых. Никто, как ни странно, из иностранной молодежи не осуждал СССР за 1968 год, за вооруженное подавление Пражской весны – «чтобы дубчики не росли.

Брежнев, тогда еще не старый, принял решение о том, что можно принимать в партию студентов. И многие из нашего интеротряда после возвращения на родину подали заявление в КПСС, я тоже. Хотя я критически относился ко многим моментам нашей действительности, но мне нравилось, что партия, как такая арматура, пронизывая общество, обеспечивает порядок во всей стране. 1990 год показал, что это совсем не так, да и я тогда был уже совсем не тот.

3. Смерть красавицы «Ноны» и другое

После окончания МВТУ я по распределению, как это было принято в те времена, попал на Софринский ракетно-артиллеристский полигон, который легально назывался «Институт «Геодезия», кстати, никто не знает, почему. Он находился в ближнем Подмосковье, в городке Красноармейск, о котором я ничего раньше не слышал, но потом случилось так, что он стал для меня очень близким, но это, как говорится, совсем другая история.

Я никогда не мог себе представить, поступая в МВТУ по необходимости, что под названием «Машиностроительный факультет», названием специальности «приборные устройства» и надписью в дипломе «инженер-электромеханик» скрывалось совсем другое. А именно факультет ракетно-артиллеристской техники, или ракетостроительный факультет, специальность – взрыватели, если коротко – мозги боевых ракет и снарядов. Почему я – электромеханик, не знаю до сих пор, наверное, потому что могу вкрутить электролампочку, но это может каждый. Вот такая конспирология, то есть почти никто, поступая в МВТУ, не знал, чем ему придется заниматься после завершения учебы. Как пелось в нашей студенческой песне:

Куда ты поступаешь, чудак, в МВТУ?

Ты сам того не знаешь, что будешь жить в аду.

Ведь в мире обстановка давно накалена,

В ракетных установках нуждается страна!

Взрыватели – мозги снарядов

Вот так я попал на ракетно-артиллеристский полигон. Должность моя называлась «инженер-испытатель». Звучало солидно. Еще более убедительно звучала на испытаниях моя роль – «руководитель испытаний». И это был не пустой звук. Представьте себе, проводятся испытания новых боеприпасов. В них принимают участие те конструкторы, кто их разрабатывает, специалисты полигона: артмастера, наводчики орудий, прибористы, кино-, фотооператоры, полевые мастера, метеорологи, телефонисты и т.д. Все эти люди во время работы временно подчинялись руководителю испытаний (сокращенно РИ). Подчинялись безоговорочно. На решения РИ не могли повлиять никакие начальники.

Единственные люди, которым РИ сами должны беспрекословно подчиняться (как в авиации), это диспетчеры. Они видели всю картину испытаний, и от них зависела безопасность и сама жизнь работников полигона. «Устименко! Остановите работу на 20 минут, на трассу на дистанцию 1200 выходят полевики!» Все, это приказ, люди на трассе! Испытания прекращаю. Сидим, ждем разрешения продолжать стрельбу. Проходит 20 минут, полчаса, диспетчер молчит. Я звоню сам: «Владимир Яковлевич! Что там полевики, заблудились? Обед скоро, всех придется отпустить, а у меня снаряды в термостате остывают!» Диспетчер: «Продолжай, Сергей! Не успел еще тебе позвонить! Всех ведь пришлось останавливать».

Особое положение занимали почти всегда присутствующие на испытаниях представители военной приемки, как правило, офицеры. Ведь именно для них, для армии, мы и работали. Если РИ отвечал за всю организацию испытаний, то задача военпредов – контролировать соблюдение технологического процесса при испытаниях. От руководителя испытаний и от военпредов напрямую зависели безопасность наших военных, которые будут потом стрелять, и эффективность убийства тех врагов, по кому будут стрелять. Вот такая диалектика. Ответственность у руководителя испытаний была колоссальная, а зарплата издевательски мизерная, кстати, у военпредов в разы больше. Как говорили, нет такого испытателя, который не хотел бы стать военпредом.

Военпредов можно условно разделить на три категории. Первая – «придирасты», они всегда и во всем видели злой умысел и РИ, и других работников. Им казалось, что их всегда хотят обмануть. Они проверяли каждую бумажку, паспорта, допуски, дневники и т.д., часто не понимая суть и цель испытаний. Про них даже была загадка: «Чем отличается петух от военпреда? Петух в куче навоза может найти зерно, а военпред – наоборот». Да ищите, пожалуйста, если вам так хочется, у меня не найдете!

Вторые – это военпреды, которые хорошо понимали всю логику испытаний, не придирались по мелочам, а наоборот, помогали РИ дельными советами. С ними работать было приятно, и не грех было налить им после испытаний в боксах при температуре – 60 С⁰ фляжечку сэкономленного спирта.

Третьи – раздолбаи в хорошем смысле этого слова. Они знали, что РИ – грамотный, ответственный, не хуже военпреда всё понимает. «Сергей! Ты работай, а мне надо тут в охототдел к егерям заглянуть, я после обеда к тебе зайду подписать результаты испытаний». Да, конечно, иди! Я знал свое дело и находил общий язык со всеми.

Но сейчас я хочу сказать, что моя работа в качестве испытателя была, творческой, через год мне стали поручать специфические испытания, все-таки я был профессиональным специалистом по взрывателям, окончившим к тому же знаменитую Бауманку.

Через два года я уже считался вполне профессиональным испытателем. Через три года у меня были уже несколько внедренных рационализаторских предложений и заявка на изобретение, я проводил сложнейшие испытания радиовзрывателей и гиперзвуковых активно-реактивных снарядов. Я уже профессионально перерос многих своих коллег и даже поступил в заочную аспирантуру на свою выпускную кафедру. Все-таки в Бауманке нас неплохо учили.

Полигон, или НИИ «Геодезия», представлял собой сложную систему. Он занимал громадную территорию, испытательная трасса заканчивалась где-то во Владимирской области. Здесь находился ряд специализированных комплексов для стендовых испытаний ракетных двигателей, аэродинамических испытаний, испытаний артиллеристских снарядов и мин всех калибров, ракет и реактивных снарядов и многое другое. В каждом комплексе были свои испытательные площадки. У нас в отделении они имели мощные защитные кирпичные сооружения – рубки, расположенные в торце трассы. Перед ними размещались орудия при проведении испытаний. Эти рубок было, кажется, шесть, в каждой из которых могли одновременно проводиться несколько испытаний. Рубки образовывали так называемую батарею. Кроме того, были выносные испытательные площадки, расположенные впереди фронта батареи. Там были временные стальные укрытия. Я рассказываю об этом для того, чтобы было понятно происшедшее событие.

Ежедневная работа на батарее, кроме всего прочего, приводила к тому, что ты воспринимал выстрелы или шипение реактивных снарядов как своеобразную музыку, зная каждый инструмент. Вот треск ЗУ-23, вот мерный звук ТКБ-24, вот свист «Града», вот глухое буханье 82 мм миномета. Особенно в конце месяца (штурмовщину и план любой ценой никто не отменял) батарея превращалась в необычный симфонический оркестр.

Музыку батареи дополняла живопись. Очень красивы были ночные испытания разноцветных трассеров, осветительных снарядов, подвешенных на парашютах, завораживали вспышки самоликвидирующихся снарядов, особенно выпущенных очередью. Испытываемые боеприпасы и установки имели, как правило, ласковые названия: осколочно-фугасный снаряд «Гиацинт», миномет «Фиалка», 122 мм гаубица «Ландыш». Соответствовали своим названиям системы активной защиты танков и кораблей «Дикобраз» и «Удав». Кстати, я впервые узнал, что «Тулумбас» – не только реактивный снаряд, а еще и боевой барабан русской армии. Так что среди смертоносного оружия на полигоне была и своя романтика.

Симфонический оркестр полигона

Однажды, поздней весной 1979 года, в наш НИИ направили группу студентов четвертого курса из МВТУ на ознакомительную практику. Им предстояло, кроме прочего, познакомиться с работой нашего комплекса. Меня пригласили к начальству и попросили заняться студентами, освободив на несколько дней от испытательской работы. Я с удовольствием согласился, бауманцы – родственные души!

Составил график практики, договорился с руководителями подразделений комплекса, почти со всеми я уже был в добрых отношениях. Проинструктировал студентов о правилах безопасности, рассказал о полигоне, об испытаниях, о трудностях и радостях работы. Я был рад тому, что ребята заранее могли узнать, что бы их ожидало, если бы они попали сюда на работу. Я-то был лишен такой возможности! А студенты пока не знали.

Я показывал студентам работу нашего комплекса: артиллеристскую мастерскую, радиолокационную станцию, запуск шаров-зондов, измерительную аппаратуру, пороховые склады, компрессорные залы и боксы для термических испытаний. Мои коллеги, специалисты полигона, рассказывали о своей работе. Практика проходила интересно. Единственное, чего нельзя было делать, это приводить студентов на батарею во время испытаний. А им это было чрезвычайно интересно. Я тоже не видел ничего страшного, чтобы показать будущим инженерам-оборонщикам хотя бы несложное, но настоящее живое испытание.

Поговорил с начальником отдела и предложил познакомить наших практикантов с прочностными испытаниями мелкокалиберных снарядов. Работа простая, безопасная, но настоящая, пусть студенты понюхают пороху, а то что получается, были на испытательном полигоне и видели все, кроме испытаний. Я сам буду РИ. Начальник моего испытательного отдела, Александр Изотович Захарчук, опытный профессионал, немного подумал, дал добро и сам рассказал студентам о технике безопасности, главное – во всем слушаться руководителя испытаний, то есть меня.

Прочностные испытания – это, конечно, громко сказано – проводились на выносной площадке в ста метрах впереди фронта батареи. Нам из Тулы привозили инертные образцы 23 мм и 30 мм авиационных выстрелов (выстрелом у нас назывались снаряд и гильза с порохом и детонатором). Инертные – значит с холостым взрывателем и снарядами, заполненными вместо взрывчатки пластмассой такого же веса. Такие безопасные железки. Надо было посмотреть, что происходит после стрельбы с медными поясками, которые обеспечивают вращение и устойчивость снарядов при полете. Стрельба велась из баллистического ствола – толстостенной нарезной трубы, но с точными баллистическими характеристиками авиационной пушки, по большим ящикам с опилками, в которых улавливались снаряды. После стрельбы с помощью расположенных сверху мощных электромагнитов снаряды извлекались из опилок, потом осматривались и доставлялись в Тулу для изучения. Что там изучали, нас это не касалось. На такие испытания, учитывая их простоту, даже не приходили военпреды. Все элементарно, неопасно и в то же время по-настоящему. На всё испытание два человека: я – РИ и наводчик самого высокого, шестого разряда, опытный веселый парень Коля Морозов. Единственной сложностью было то, что после стрельбы часть снарядов обязательно куда-то девалась, а заказчики из Тулы требовали вернуть все. Наводчики не любили эти работы, им приходилось, надев респираторы, перетряхивать несчастные ящики с опилками на вибростенде. Пыль, грязь, а подлые снаряды всё равно не находились. Приходилось РИ, оправдываясь, писать заказчикам всякую муть, что, мол, «в результате флуктуационной неоднородности состава уловителя некоторые испытуемые снаряды резко меняли траекторию и уходили за пределы досягаемости». Но эти тонкости студентам знать не обязательно.

И вот я веду на выносную площадку студентов, их двенадцать человек. Рассказываю о программе испытаний, показываю матчасть, знакомлю с Колей Морозовым. Объясняю, что наводчик – это не тот, кто наводит воров на квартиры, а тот, кто работает с вооружением, наводит орудия на цель, заряжает их, производит выстрел и многое еще другое. Второй человек, я думаю, после РИ на испытаниях.

Запрашиваю диспетчера, получаю добро. Производим заряжание выстрела (снаряда с зарядом), отводим студентов в укрытие, начинаем стрельбу. И так 20 раз.

В метрах трехстах от нас гремит своей музыкой батарея, конец месяца. Аврал. А мы впереди планеты всей.

В это время происходили интересные события. К нам на полигон прибыла собственной персоной красавица по имени «Нона». На самом деле «Нона-С» – новейшее авиадесантное самоходное артиллеристское орудие. 120 мм гладкоствольная пушка размещалась на базе гусеничного бронетранспортёра. Башня и защита БТР были выполнены из броневого алюминия. «Нона» была барышней легкой, всего-то около 10 тонн. Любила летать на военно-транспортных самолетах, спрыгивая, когда надо, с парашютом, чтобы поддержать на земле бойцов ВДВ.

Красавица «Нона»

Предстояли какие-то важные учения, в которых должна принимать участие и «Нона», но поскольку у нее были вновь разработанная пушка и экспериментальный снаряд, армейское начальство приняло решение: предварительно перед учениями провести контрольные стрельбы на нашем полигоне.

Добро пожаловать! «Нона» прибыла своим ходом с экипажем из трех человек, боекомплект доставили отдельно. Её разместили во второй рубке первой батареи, недалеко от нашей выносной площадки, выставили вооруженное охранение из экипажа, чтобы никто из любопытных работников полигона не касался секретной красавицы.

Руководителем испытаний определили Нину Андрееву, опытного специалиста, жену нашего главного инженера. Она готовилась к испытаниям, изучала документацию, вместе с военпредами обсуждала техпроцесс, с БТРами у нас никто пока не работал. Командир «Ноны», разухабистый старший лейтенант, боевой десантник, всячески подчёркивал свое превосходство над работниками полигона и над офицерами военпредами – тыловыми крысами. Особенно его возмущало то, что руководителем испытаний его боевой «Ноны» была женщина. И ещё очень задевало его десантное самолюбие то, что стрелять надо было дистанционно, привязав какую-то верёвку к спусковому крючку. Он смеялся над всеми этими приготовлениями: «Чего время тянуть, давайте я отстреляю за полчаса все эти снаряды, и дело с концом!». Причем серьезно так и хотел сделать! Но с руководителем испытаний спорить было бесполезно, десантник был с позором изгнан из рубки и, злой, сидел со своим экипажем в беседке-курилке.

У нас на выносной площадке была своя жизнь, мы закончили стрельбы, я проверил, не осталось ли снаряда в канале балствола, это было обязательное правило, как и многие другие правила при испытаниях, написанные кровью. Мы со студентами двинулись из укрытия к уловителю собирать снаряды. От орудия до ящиков с опилками было метров 70.

Только мы сделали несколько шагов по асфальтовой дорожке, как со стороны батареи раздался непонятный глухой хлопок, явно диссонирующий с привычной полигонной симфонией. Я оглянулся: из второй рубки поднимался чёрный дым, похожий на маленький атомный взрыв. Мы с Николаем не сговариваясь крикнули: «Ложись!» и вместе со студентами плюхнулись на асфальт. Я до конца жизни буду помнить свистящий звук сначала летящих, а затем рикошетирующих осколков. Несколько секунд под осколочным дождем казались вечностью. Страха не было, просто никто не успел испугаться. Когда звук осколков прекратился, мы вскочили на ноги. Я приказал студентам бежать в административный корпус, но это было лишним, они и так уже летели с выносной площадки. Мы же с Николаем побежали ко второй рубке.

В сторону батареи мчались машины скорой помощи, пожарные машины, приехали руководство полигона и кагэбэшники. Взору престала ужасная картина: на месте красавицы «Ноны» стояло, другого слова подобрать не могу, большое корыто, состоящее из нижнего поддона и гусениц. Кругом валялись куски искореженного металла. Это все, что осталось от БТР. Причина случившегося была нам, испытателям, ясна – произошла детонация ВВ снаряда в самом начале ствола орудия. Пять килограммов «морской смеси», так называлась взрывчатка, а клочья разнесли и орудие, и башню, а двигатель нашли за десятки метров от машины. Силумин, бронированный алюминий, из которого сделан корпус «Ноны», был хрупким сплавом и разлетался как шрапнель. Так закончила свою короткую жизнь красавица «Нона». Хорошо, что это не произошло во время учений десантников. Невозможно представить, сколько человек могло погибнуть, ведь на учениях был еще и полный боекомплект.

Всем людям, кто проводил испытания, повезло просто каким-то невообразимым, чудесным образом. На батарее было полно народу, очевидцы рассказывали, что сверху на них подали обломки, но никого не повредили. Даже мы, находясь в самом опасном месте, остались живы и здоровы. Ранение получила только одна женщина-телефонистка. Ей осколком пробило грудь, хотя она была в полукилометре от места взрыва.

Все испытания были временно прекращены. Мы с Николаем вернулись на свою выносную площадку. Сделали то, что надо было сделать, собрали снаряды, они оказались все до одного на месте, в уловителе. Сложили их в ящик, потом я опечатал его, взял документы и побрел к себе в административный корпус. Николай остался чистить балствол, это тоже обязательное – почистить орудие после стрельбы и сдавать ящик с железками. Через полчаса он зашел ко мне. Вытащил из кармана завернутые в бумагу осколки и обломки, которые он собрал на выносной площадке, положил на стол. «Вот, Владимирыч, сохрани их, каждый из них мог быть твоим». «Нашим», – сказал я. Мы засмеялись, смех был нервным.

Десантник-старлей потерял свой лоск, собрал в гостинице всех участников испытаний покойницы «Ноны», напоил водкой и сам напился, и все повторял, что Нина Андреева – его вторая мать.

Дальше все было стандартно. Учения ВДВ, конечно, отменили. Была создана государственная комиссия. На полигон приехало много начальства с большими звездами на погонах. Стали искать виноватых в ЧП. Разработчики БТР сваливали вину на оружейников. Оружейники сваливали вину на разработчиков боеприпасов. Те в свою очередь не могли прийти к причине детонации: заряд? снаряд? взрыватель? Были даже проведены повторные испытания оставшихся боеприпасов, уже без БТР, – результат тот же. Так и непонятно, кто виноват. Но больше таких испытаний на моей памяти не было.

Что касается студентов, то я им всё рассказал, но не думаю, что кто-то из них, после пережитого, согласился бы на работу испытателя.

Конечно, когда осенью 1975-го я попал сюда на преддипломную практику, сначала мне было очень страшно, ведь приходилось иметь дело со смертоносным оружием, причем опытные образцы всегда могли преподнести и преподносили опасные для жизни сюрпризы. Но со временем смертельно опасная работа, которой занимаешься каждый день, уже не казалась такой. К ней привыкаешь, наверное, так же привыкали к смертельной опасности фронтовики. Поэтому когда меня спрашивают, служил ли я в армии, мне смешно – я пять лет был каждый день на фронте. Конечно, я благодарен судьбе за то, что остался живой, за ту привычку отвечать за свою работу, от которой зависит обороноспособность страны и премия целых коллективов разработчиков вооружения. Я получил неоценимый опыт взаимоотношений с людьми в экстремальных условиях. Мне нравилась моя работа. Нравились мои учителя, среди которых были уникальные специалисты. Спасибо им. Эти пять лет жизни важны и незабываемы.

Но еще одно «но». Со временем пришло осознание, чем я занимаюсь на самом деле. Участвую, причем самым активным образом, в создании оружия, несущего смерть людям. Чем лучше я и мои коллеги будут выполнять свою работу, тем более смертоносными будут наши ракеты и снаряды. Я понимал, что необходимо защищать страну, я не превратился в пацифиста. Просто не хотел в этом участвовать. Хотя до сих пор уважаю тех, кто думал иначе или вообще не думал об этом, работал, и все.