Текст книги "Карагач. Книга 1. Очаровательная блудница"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Я ему почему-то верю. И слово старинное, не обидное – блудница.

– Болтовня, стариковский треп!

Сказал уверенно, а у самого перед глазами возникла картинка: сосновая грива среди болот, реликтовые деревья, и они с Женей друг против друга. У Рассохина в руках трехлинейная винтовка с примкнутым трехгранным штыком…

– Простите, Стас, – повинилась Елизавета, не поднимая глаз. – Мне и папа это же говорил. Только он называл ее грубо. Они поэтому разошлись… Да я и сама помню отдельные эпизоды…

– Мне трудно судить, – сдался Рассохин. – Мы и знакомы-то были три дня. Или чуть больше.

– Кажется, вы ее защищаете?

– Ваша мама не была блудницей, – как-то неловко стал оправдывать ее Рассохин. – Она Репе в глаз дала, тот с фингалом ходил… Никому не верьте!

И опять ощутил мгновенный позыв рассказать Лизе, как он, будучи больным, теряющим рассудок и охваченным приступом ревности, застрелил Женю Семенову. Однако это мимолетное движение души опять наткнулось на разум – не поймет, или хуже, испугается, примет его за помешанного…

– Мне показалось, Гузь судит о людях достаточно объективно, – не согласилась Лиза. – Он и вас вспоминал добрым словом, про Рассошинское месторождение говорил. Будто названо по вашему прозвищу – Рассоха. – Она впервые улыбнулась. – Много чего рассказал. А я люблю слушать всяческие истории из прошлого, даже на исторический хотела поступать… Гузь не знал ни адреса вашего, ни телефона. Слышал только, вы стали доктором наук, лет пять назад. Вот я вас по Интернету и вычислила. Гузь и сказал, вы были последним…

Елизавета замолчала, должно быть, подавляя спрятанные внутрь слезы.

– Только я этого не знал, – пришел ей на выручку Рассохин, – что вижу в последний раз. Этот Гузь послал мыть золото…

– А какой вы запомнили маму? – Она встрепенулась. – Может, какие-нибудь ее слова? Она что-нибудь рассказывала о себе?

– Рассказывала о вашем отце… Еще как опостылел ей Питер. И так, по мелочам… Да, и про ежиков! Как вы отняли ветку у ежихи.

Лиза молча достала из сумочки пластиковый пенальчик и вынула оттуда засохший ивовый побег величиной с карандаш.

– Ношу как талисман…

– Помогает открывать замки?

– Истины. – Она спрятала ветку.

– А у меня сохранилась одна ее вещица! – вспомнил Рассохин.

– Правда? – оживилась она. – Какая?

Стас открыл нижний шкафчик стеллажа с коллекцией минералов и вынул расческу.

– Вот… Даже с остатками ее волос.

Лиза бережно рассмотрела незамысловатый гребень, потрогала волоски, оставшиеся между зубьев, приложила к щеке.

– Можно, я возьму себе?

– Конечно!

Лиза завернула расческу в носовой платок и убрала в сумочку.

– Все хочу спросить, вы так выглядите… Приняла за сына! – Она рассмеялась. – Я-то представляла вас таким седовласым, зрелым… Знаете секрет молодости? Или образ жизни, диета?

Тема его внешности всегда смущала и даже злила Рассохина – возможно потому, что была как-то связана с его прошлым, трагическими обстоятельствами, однако была излюбленной для всех друзей и знакомых, особенно женщин.

– Ничего я не знаю, – проворчал Рассохин. – Выпиваю, курю, трусцой не бегаю…

Она услышала нежелание обсуждать это и вернулась к воспоминаниям о матери:

– Вы были взрослым и, наверное, запомнили ее образ иным, чем, например, я в пятилетнем возрасте. Какая она была? Мне все интересно.

– Она по утрам сильно чихала! – вспомнил Стас. – С таким вскриком!..

– Это я помню. Отчего?

– Кажется, говорила, от резкого перепада температур. Кстати, она была моржихой и купалась в проруби на Стрелке.

– И это помню, несколько раз брала с собой, закаляла… А мама говорила обо мне? Ну, вспоминала меня?

– Вспоминала, как вы вместе наблюдали за птицами. У вас на даче ласточки вили гнезда… И обещала рассказать историю про зимующую ласточку.

– И не успела?

– Не успела.

– Хотите, расскажу? – Лиза оживилась, глаза заблестели. – Это я помню! У нас на даче было гнездо, а там пять птенцов. Маляр красил потолок и одному ласточенку случайно выкрасил белилами спинку. Когда они выросли и улетели на юг, крашеная ласточка осталась. Наверное, с таким пятном ее в стаю не принимали… Эта меченая птица прожила у нас всю зиму. Мы ездили два раза в неделю и топили печь, чтобы не замерзла. Еще специально гноили лук. Это чтобы в воздухе летала луковая мушка. Да, разводили моль в старой шубе! Но она никак не разводилась. Ласточка стала совсем ручная и о стекла не билась, понимала. А как радовалась, когда мы с мамой приезжали, и зимой пела, как летом! На улице мороз, а она сядет на провод от лампочки и щебечет!.. Весной мы открыли ей окно, чтоб могла залетать в дом. Она залетала и однажды привела с собой ласта. Красавец такой, во фраке, и тоже будто ручной. И они начали лепить себе гнездо прямо над обеденным столом, представляете? Когда мы уезжали, то оставляли открытой форточку…

Лиза вдруг всхлипнула и замолчала.

– Чем же это закончилось? – выждав долгую паузу, спросил Рассохин.

Гостья глубоко вздохнула и улыбнулась сквозь слезы.

– На дачу без нас приехала бабушка, которая потом меня воспитала… Увидела, что весь стол и стена в птичьем дерьме. А она у меня всю жизнь преподавала эстетику и невероятно любила порядок, во всем. По ее мнению, нельзя приручать диких ласточек, нарушать естественный ход вещей. Перелетные птицы обязаны улетать на юг и возвращаться весной независимо от пятен, оставленных краской… В общем, она сломала гнездо и закрыла форточку. С тех пор ласточки не то что зимовать – даже над участком не летали…

2

Поисковый отряд, в котором тогда работал Рассохин, перевели на промышленную разведку, и нарезать участки для освоения, руководить вскрышными работами ему показалось делом весьма скучным и монотонным. Романтический дух середины семидесятых требовал новых просторов и занятий, к тому же три полевых сезона и три камеральных зимы делали его вольным, поскольку обязательный срок по распределению после института он отработал.

Это был период двойственности чувств: хотелось уехать от однообразия и назревающей, как чирей, оседлости – Станиславу даже квартиру дали в отстроенном на Гнилой Прорве приисковом поселке, куда теперь перебазировалась партия, но едва решился, как стало нестерпимо жаль оставлять Карагач, где, можно сказать, он снял сливки со своей жизни. Вдруг представил, что уже никогда и нигде не будет этого ощущения радости – от первых самостоятельных маршрутов, от первых открытий, да и вообще от всей походно-кострово-палаточной жизни, навсегда лишенной нудной учебы, зубрежки, экзаменов и прочей обязаловки, на которую обречен человек с самого детства. Будет много чего нового и интересного, однако это ощущение беззаботного счастья не повторится.

Еще не уехав, он уже начинал тосковать даже по тому, что порядком надоело – по одним и тем же рожам в поле, камералке[7]7
  Камералка – помещение для камеральной обработки материалов, собранных во время экспедиций и полевых изысканий.


[Закрыть] и общаге. В отряде было девять геологов, столько же маршрутных рабочих, и все имели прозвища, чаще образованные от фамилий: начальник Репнин был Репой, Мухачев – Мухой, Рассохин, естественно, стал Рассохой. Только к Лисицину приклеилось погоняло – Китаец, поскольку фамилию его произносили как Ли Си Цын, а у начальника партии и так была смешная фамилия – Гузь, так все равно переделали и звали Гусь, правда, за глаза.

– Что вы как зеки? – отчитывал, приезжая, главный геолог экспедиции Чурило, сам не подозревая, как его кличут на самом деле. – Что за моду тут завели? Вы же геологи, интеллигенция, кандидатские диссертации защищаете. А как обращаетесь друг к другу? Не можете устоять перед дурным влиянием своих рабочих? Сами уже как бичи, честное слово!

Если бы главный слышал шутки, отпускаемые старшему технику-геологу Галкину по прозвищу Галя, особенно когда раскладывались по палаткам спать, то вообще бы в ужас пришел.

Стоило только представить, что скоро всего этого не будет, как становилось пусто и тоскливо. Рассохин начинал понимать, что на самом-то деле это не молодая, еще студенческая безалаберность и дурашливость в чисто мужском коллективе, а всеобщее ощущение счастья и искренней радости от жизни. Единственное, что еще не случилось у него на Карагаче, что он не испытал за все три года и отчего тайно страдал, – это встречи с Ней, чудесной, ни на кого не похожей, пьянящей чувства и толкающей на подвиги. В двадцать пять, говорят, нравятся уже всякие женщины, и недостатка в них не было, во всяких, – одних только ссыльно-поселенок в леспромхозе было три барака. Это не считая вольных, кто после отбытия срока остался на лесоучастках Карагача, ибо на противоположной стороне от Гнилой Прорвы стояла женская зона, где шили рабочую робу.

И далеко не все местные были дурны на вид; напротив, чаще попадались красавицы, с коими как раз внешность и сыграла злую шутку – спутывались со всякими мошенниками, пройдохами, преступниками и получали сроки за соучастие. Ими даже кержаки не брезговали, и говорят, иногда похищали прямо с лесоповала, где они работали сучкорубами. Однако Рассохин чуть отставал от физического возраста, все еще одолим был юношескими мечтами, и в воображении, надо сказать, весьма искушенным романтическим временем, рисовал абстракции. Казалось, Она, иллюзорная дева или, говоря кержацким языком, отроковица, где-то здесь близко, на Карагаче, только еще не встретилась.

И будет нестерпимо жаль уехать отсюда и не встретить.

В минуты подобных раздумий Рассохин даже колебаться начинал, однако отступать было поздно. Еще зимой и тайно от руководства он списался с Вилюйской экспедицией в Якутии, где работала его однокурсница Аня, похлопотавшая за него, получил приглашение от главного геолога и рассчитывал поспеть к полевому сезону, который там начинался в конце мая. А в его начале, дабы отсечь всякие колебания, он написал заявление об уходе. С Аней у них была дружба, самая настоящая: однажды она влюбилась в дипломника и чуть с ним не уехала на тот самый Вилюй, бросив институт. Но ее возлюбленный бросил ее и отбыл по месту распределения, даже не попрощавшись. Несколько месяцев Стас вытирал Ане слезы, утешал, увещевал, пока та не влюбилась в следующий раз, теперь в парня-буровика, как показалось, надежного и верного. А он на студенческой свадьбе весь вечер целовался и танцевал со свидетельницей и даже провожать ее ушел. И опять плач в жилетку на ночных прогулках, убедительные слова, что Аня – самая красивая девчонка в институте, и вообще, с такими внешними данными ей бы в артистки, и покорила бы всех. Ну и всякие прочие слова, за которые утопающие хватаются как за соломину. Должно быть, первая любовь у Ани не забывалась, и она добилась распределения в Вилюйскую ГРЭ, а ее возлюбленного уж и след простыл на якутских морозах.

И вот теперь Рассохин должен был ехать на эту реку – место заманчивое, романтичное, неизведанное, и тут же выстроилась цепь загадочных событий.

Потом Рассохин увольнялся из экспедиций еще дважды, но всякий раз отмечал странную закономерность, повторяющуюся вплоть до деталей. Три года работы на Карагаче начальство его почти не замечало: жил он зимой в общаге, под которую приспособили старый зековский барак, и ничем не был отмечен, хотя открыл самую богатую россыпь на безымянной речке выше Гнилой Прорвы. Премии и ордена достались руководству.

Но стоило лишь заикнуться об уходе, как все тут же спохватились, Стас услышал о себе много лестных слов, мгновенно получил ордер на квартиру и ключи, хотя давали их только женатым, предложение о назначении начальником отряда. И самое важное – начальник партии Гузь обещал восстановить справедливость и включить его в список соавторов научной работы по Рассохинскому россыпному месторождению – работы, которую Стас за зиму написал в одиночку и, дабы заручиться рецензиями, отдал Гузю, исполняющему обязанности старшего геолога, а тот в свою очередь главному геологу экспедиции. Оба они поправили стилистику нескольких фраз, сделали незначительные уточнения по геохимическим и спектральным анализам, и в результате фамилия Стаса оказалась на последнем месте в списке авторов, а когда работу опубликовали, то чудесным образом вовсе исчезла! На титуле значились Чурило и Гузь…

Рассохину, конечно, было обидно, но когда тебе двадцать пять и перед тобой еще открыт весь мир, а обидчикам в два раза больше и просвета почти нет, многое прощается быстро и сразу. Поэтому, несмотря на уговоры и посулы, он заявления не забрал и изготовился отрабатывать положенные две недели.

И в первый же день случилось еще одно событие: в Гнилую Прорву, где теперь базировалась партия, прилетел вертолет и вместе с приискателями привез на преддипломную практику студентку Женю Семенову. Гузь от девушек отмахивался как от чумы, в вузы даже письма писал, рисуя страшные картины похищений кержаками невест, но практикантов все равно присылали каждую весну почти на целый полевой сезон, по несколько человек, половина из которых оказывалась женского пола. Пристрастные к романтическим профессиям, чувствительные к экзотике, девчонки лезли на геолого-поисковые факультеты по головам парней. И тогда в отряде начиналось оживление: мужики впервые за зиму стирали свитерки и штормовки, каждый день брились, кто не носил бород, пользовались запашистым одеколоном, даже переставали ругаться матом и называли друг друга по именам.

При появлении Жени Семеновой нетерпимый Гузь даже не шумел, не противился, не требовал от практикантки, чтоб осталась до осени в камералке для связи, обработки прошлогодних материалов, лабораторных исследований проб и сидела, носа не высовывая. А все, что нужно для дипломной работы, получит в чистом виде и с лихвой. Даже премию…

А был таким мирным и обходительным только потому, что студентке этой перевалило за тридцать – таких уже вроде бы не похищали…

Едва появившись в камералке, Женя стала угощать всех сигаретами «Мальборо», причем делала это высокомерно-снисходительно и одновременно каждому строила глазки. По крайней мере, Рассохин это узрел, да и судя по реакции остальных, никого не обнесли сим пьянящим сосудом. Вышли на улицу покурить, и трубка Стаса сразу бросилась Жене в глаза.

– Вы очень колоритный, – тоном фотохудожника произнесла она и подняла фотоаппарат. – Курчавая борода, трубка, вздыбленный чуб…

И щелкнула его крупным планом. Рассохин и ухом не повел, но Галя сразу «заточился» на нее, без всяких знаков внимания, защебетал что-то на ушко. Следом за ним в бой за отроковицу кинулся отважный Муха: стал показывать самородок величиной с булавочное ушко и в форме груши, который давно притырил на прииске и носил как талисман. Женя кивала с завлекающей улыбкой, что-то говорила вполголоса, но в тот миг на Рассохина это не произвело никакого впечатления.

«Право первой ночи», конечно же, принадлежало начальнику отряда Репе. Однажды в отряд приняли на работу проводниками двух кержаков – отца с сыном, и за лето от них нахватались всяких старинных словечек, после чего всех практиканток, да и девушек вообще, стали называть отроковицами, а парней – отроками. Так вот, отроковицы чаще всего попадались своенравные и право выбора оставляли за собой, невзирая на право начальника. Эта же отроковица была зрелой, возрастом вровень с Репой, поэтому в успехе никто не сомневался, впрочем, как особенно-то и не завидовали: полевые романтические приключения редко заканчивались постельными или чем-либо еще более серьезным. Взаимная, даже самая сильная страсть, соответственно целомудренному времени, чаще превращалась в ночные посиделки возле индивидуальных костров, разговоры про поэзию, песни Кукина под гитару и невинные поцелуи. А Рассохину медведь уши оттоптал с детства – ни петь, ни играть не умел, зато умел слушать всяческие девичьи откровения и помалкивать.

Разумеется, Репа сразу же позвал Женю Семенову в отдельную камеральную комнатеху якобы для делового разговора. Там, как обычно, настращал злобными похитителями-кержаками и через час уже сам повел отроковицу «на размещение», то есть на временное поселение в свою квартиру под личный контроль. Приезжих студенток до начала полевого сезона обычно определяли к семейным работникам партии, чтобы и в самом деле не выкрали, да и не хотели показывать бардак в общежитии и ранить их тонкую психику зековским бараком.

Рассохин вначале отнесся к Жене равнодушно, ибо ничего эдакого, кроме возраста, в ней не заметил: казалось-то, когда Ее, настоящую, увидишь, сердце непременно екнет. А может, в это время душой был уже в Якутии, и все, что сейчас окружало, воспринималось отвлеченно, как сквозь мутное стекло. На что там обратить внимание, если отроковица хоть и рослая, длинноногая да волосы пучочком, глазки слегка навылупку, нос с горбинкой, и вроде бы из-под манящего взгляда проглядывает некий испуг пополам со скрытой задумчивостью. В общем, на первый взгляд не такая уж и привлекательная, да еще девица себе на уме. Однокурсница Аня, что ждала его на Вилюе, по сравнению с ней раскрасавицей была, только за зиму столько снимков своих прислала, что Стас в изголовье кровати всю стену ими увесил, а соседям по комнате говорил, что Аня киноактриса – ни одной полевой фотографии, все шляпки с вуальками, пилотки, банты. И до сих пор бы не снимал, если б не обнаружил, что под карточками на день прячутся клопы, чтобы выбраться ночью и пить кровь.

В общем, у Стаса ничего не шевельнулось и не екнуло при появлении Жени Семеновой. Она благополучно переночевала у Репы, наутро явилась в камералку как ни в чем ни бывало и стала завлекать взглядами Мухачева. Тот же, невзирая на претензии начальника, поддался искушению, ушел с отроковицей покурить и не возвращался полтора часа. И когда они вернулись, то оба были с мокрыми волосами – оказывается, искупались в ледяном Карагаче! Выглядели они бодро и весело, тем паче Репнин в этот день так и не появился, сославшись, что занимается подготовкой оборудования на техскладе. Отбивать отроковицу у Мухи никто не собирался, напротив, шепотком желали успеха, однако поздно вечером, когда Рассохин вышел из своего барака, чтобы посмотреть, как прибывает вода, увидел, что практикантка сидит под стальной электрической опорой на берегу возле костерка, упаковавшись в новенький спальный мешок, полученный на складе партии. Мухи нет, но рюкзачок с вещичками рядом…

– Ночевать на природе еще холодно, – предупредил он. – Ночью примораживает…

– Ничего, – буркнула она и глянула утомленно-зовущим взором. – У костра не замерзну. У меня третья практика…

– Репнин говорил, это опасно?

– А то как же!.. Что только ни говорил, чтоб к себе заманить, обольститель…

И сразу стало ясно, что у начальника отряда с отроковицей произошел конфликт, причем на известной всей партии почве – легкая добыча оказалась или с норовом, или Репа не нашел ключа, чтоб отомкнуть пояс верности.

– Здесь на самом деле женщин воруют, – заметил Стас. – Кержаки-погорельцы.

– Я приехала на производственную практику, – независимо подчеркнула Женя. – Все иные практики я уже проходила. Мне нынче дипломную работу писать! Вы что здесь, одичали совсем? Сами как кержаки…

Рассохин подумал – ей скоро на пенсию пора, а она собралась диплом защищать. Но достал ключи от новой, необжитой квартиры – сам туда не вселялся принципиально.

– Видишь дом на самом берегу? Третья квартира на втором этаже. Пустая и без мебели. Но спальник у тебя есть…

Положил ключи перед ней и ушел.

Он не знал, когда ночной мороз загнал ее под крышу, однако рано утром на берегу возле опоры практикантки не было и кострище оказалось в инее. К восьми Женя пришла в камералку уже без тощего хвостика, и даже стекло с выпуклых глаз слиняло. Мужики делали вид, будто ничего не случилось, отпускали очень сдержанные комплименты, в общем, все как всегда. Только вот Репнин почему-то опять не пришел в камералку, и до обеда его никто не видел, потом сказали – зуб заболел и лежит дома. Но что значит такой пустяк, как зуб, когда до заброски на Рассошинскую россыпь три дня, надо собирать отрядное имущество, продукты, получать материалы, карты и согласовывать план работ со своим руководством да еще с чужим, приисковым?

Гузь сначала отправил за ним посыльного, но когда тот не достучался, пошел сам. И привел-таки начальника, только у того не зуб прихватило, а под глазом был фиолетовый, с желтой окантовкой фингал, да и глаз с кровоподтеком. Репа что-то лепетал, как вчера вечером один против пятерых дрался с приискателями, которых и впрямь наехало уже достаточно, и парни они были из той породы ярых старателей, про бархатные портянки которых до сих пор травили байки. Отряд слушал его участливо, кое-кто вызвался даже наказать обидчиков, но все искоса посматривали на Женю Семенову и немо восхищались. Отроковица же, как и положено деве невинной, сидела, скромно потупив взор в порученные ей бумаги и в обсуждении не участвовала.

Однако Репнину откуда-то уже было известно, у кого ночевала практикантка, потому что он позвал Рассохина и велел сегодня же загрузить лодку бензином и завтра рано утром взять с собой отроковицу в качестве маршрутного рабочего (а на преддипломной ей полагалось работать на должности техника-геолога) и выдвигаться в район работ. Приискатели рвались в бой, намеревались встретить День Победы первым карагачским золотом. Знаменательных дат в календаре больше не оставалось до самой осени, а тут символично – Победа над Карагачем как над врагом! Поэтому едва пронесло лед, драгу отбуксировали к месторождению, куда еще зимой нагнали всяческой техники. Пробный участок хоть и был разведан и нарезан, однако требовался геологический контроль вскрыши. Можно было преспокойно начинать и без этих маловажных формальностей, но старатели после всех драматических событий на Карагаче стали излишне суеверны и хотели соблюсти все правила, дабы потом, в случае провала, не брать на себя ответственность. Мало ли что выкинет строптивая река…

А всего и надо-то было ручным буром проткнуть несколько двухметровых скважин, чтобы точно, до сантиметра, отбить глубину залегания россыпи, после чего весь верхний слой пустой рыхлятины снимался бульдозерами. Если грунт на высокой пойме оттаял, работы было одному и на день, а практикантке так и вовсе нечего делать, поэтому Стас сразу же уловил мстительный азарт начальника. Когда Рассохин решил уволиться, самодельный табурет под Репой закачался, а петля уже была на шее: Гузь во всеуслышание заявил, дескать, если Стас передумает, то в грядущий сезон быть ему начальником, а Репнина за прогулы и разгильдяйство, за неисполнение распоряжений, пьянство и недостойное члена партии поведение на три месяца переведем в техники, а то и вовсе маршрутным рабочим.

А тут еще получилось, будто Рассохин и студентку увел у него из-под носа!

– Ознаменуй ударным трудом, – язвительно сказал Репнин, – последние деньки в нашей славной партии! На месторождении имени себя…

Стас спорить не стал, ибо работать оставалось уже меньше двух недель, и только спросил по-свойски:

– Репа, скажи по дружбе, у нее разряд по боксу?

– У кого? – будто бы не понял тот.

– У той, кто тебе в глаз дал!

Он отпираться не стал, поскольку один на один всегда был откровенным.

– Вот и спросишь, – ухмыльнулся. – Когда тебе вмажет. И еще имей в виду: не отроковица она, натуральная блудница. Порется классно, но экспериментов терпеть не может. И столько столичного гонора!..

Рассохин услышал в его словах победу, но вместе с тем голос обиды и разочарования, и мысленно ухмыльнулся. Он получил на складе триста литров бензина для моторок отряда, загрузил в лодку «Прогресс», навесил «Вихрь», собрал вещички и всю ночь просидел на пристани у костерка, поскольку оставлять дефицитное добро без присмотра было невозможно. Крали здесь так стремительно и виртуозно, что, случалось, на минуту причалив к дикому безлюдному берегу по большой нужде (дольше не выдержишь из-за гнуса), можно было лишиться мотора, забытого в лодке оружия, бачка с бензином – и хорошо, что воры отличались благородством, не брали весла, одежду и все продукты.

Женя Семенова переночевала в его квартире и рано утром явилась с рюкзаком и спальником, уже без вчерашнего макияжа, с видом вполне полевым, однако чем-то неуловимо привлекательным. Стас посоветовал забраться в спальный мешок, сесть спиной к ветру, сам же запустил мотор и погнал лодку вверх по реке. Она взглянула на него снисходительно – если не сказать брезгливо, и сделала все наоборот: села к нему спиной, вооружилась редкостным иностранным фотоаппаратом «Кэнон» и только вязаную шапочку поглубже натянула. Навстречу несло много топляка, почти скрытого под водой: приискатели зачищали от залома устье речки, впадающей в Карагач, готовили проход драги и фронт работ на той самой россыпи, которую в одиночном многодневном маршруте, в присутствии маршрутного рабочего Юрки Зауэрвайна, с фотосъемкой, дневниковыми записями и прочими неоспоримыми доказательствами открыл Рассохин. Хотя по всем физическим и геологическим законам ее там не должно было быть – ни «гребенок», которые обычно задерживают тяжелую фракцию, ни следов древнего омута – своеобразной бутары, где бы осаживалось золото. Сама безымянная речка, впрочем, как и современный Карагач были не при чем, если не считать того, что их русла вскрыли более древние аллювиальные отложения. Природа отчего-то вздумала нашпиговать драгоценным металлом почти трехметровый слабосцементированный галечник, лежащий на меловых породах и бывший когда-то дном моря, причем так богато, что Рассохину вначале и не поверили, дескать, такого не бывает. И вообще, мол, в нашем районе таких россыпей нет и быть не может, а подобные есть лишь в Южной Африке. Так или иначе, после этого открытия бросились шурфовать подобные галечники по всей реке, особенно в предгорной ее части – пусто. Другого характера россыпи есть, а таких более ни одной.

Через два часа поединка с ветром и холодом практикантка все-таки вняла голосу разума, забралась в мешок и развернулась к Стасу лицом. Тот же словно и внимания не обратил, на ходу переключил новый бак с бензином и продолжал глядеть выше головы Жени и бочек, дабы не напороться на топляк. Сам он давно замерз, рука на румпеле хоть и была в рукавице, но уже онемела и отваливалась от постоянного напряжения. И все равно краем глаза видел ее лицо, особенно посиневший нос с горбинкой, слезящиеся от ветра и от того какие-то оживленные внутренним страданием глубокие очи пожившей на свете, повидавшей виды женщины – иначе нельзя было определить выражение этих глаз. И часто замечал, что Женя в свою очередь не рассматривает, но приглядывается к нему и будто бы на студеном майском ветру теплеет та холодность в отношениях, что возникла благодаря змейскому, гиперсексуальному характеру Репнина. По крайней мере оказалось, практикантка не просто глазки строит мужикам, но умеет грустно улыбаться, задумываться, уходить в себя. Вдруг взяла и сфотографировала Рассохина крупным планом, хотя прежде снимала только виды реки, заломы, коряги и несущихся над водой уток. Он на ходу достал из рюкзака фляжку со спиртом, отхлебнул сам и протянул спутнице, но не предупредил, что за напиток. Отроковица же понюхала горлышко, смело сделала глоток и хоть бы поморщилась или забортной воды хватила ладошкой! Сразу видно, крепкие напитки пробовала не один раз.

Такая не раздумывая в глаз врежет…

Второй бак был на исходе, когда впереди над затопленной низкой поймой обозначилась высокая надстройка драги. Но еще пришлось крутиться по трем долгим меандрам, прежде чем в устье по-весеннему широкого и уже очищенного от залома притока Карагача открылся ее корпус, по верхнему этажу надстройки которого красовалась надпись, недавно набитая через трафарет, – «Рассоха». А на берегу стройной колонной стояла техника – оранжевые бульдозеры С-100, экскаваторы и десяток самосвалов, загнанных сюда по зимнику: мыслили отвалом сразу же отсыпать прямую дорогу на Гнилую Прорву.

Рассохин причалил к берегу возле стана приискателей, но выходить не стал, сообщил только, что завтра с утра можно будет приступать к вскрыше и что контуры пробного участка он отобьет сегодня же. Готовые к трудовому подвигу золотушники знали первооткрывателя этой россыпи и в благодарность забросили в лодку четыре крупных нельмы, посетовали, что на «сухом» законе, и оттолкнули от берега.

От устья речки до стана геологов, где отряд должен был базироваться, было еще минут десять пути по полноводному притоку, но даже короткая передышка и близость цели согрели более, чем спирт, поэтому расстояния они как-то не заметили. Стас прогнал лодку сквозь затопленные кусты и причалил к высокой древней пойме, на первый взгляд мало чем отличающейся от материкового берега – темное пихтовое чернолесье с пухлыми кронами кедров, довольно ровный горизонт, слегка изрезанный руслами стока вешних вод, мягкий, как перина, подстил под ногами да звенящая от долгого воя мотора тишина. Именно в этом месте два года назад, сплавляясь вниз по Карагачу на пластмассовых обласах, они с маршрутником Юркой кое-как протолкались по обмелевшему в межень безымянному притоку, раскопали приямок у уреза воды и отшлиховали[8]8
  Отшлиховать – от «шлих» – остаток частиц тяжелых минералов, получаемый при промывании рыхлых или измельченных горных пород и руд.


[Закрыть] первые пробы. Не поверив глазам своим, Рассохин отмыл еще один лоток – до десятка крупных и бессчетно мелких пылеватых песчинок на две лопаты породы!

В тот вечер он больше мыть не стал, подумал – блазнится[9]9
  Блазнится – кажется, мерещится, морочит.


[Закрыть]. Юрка Зауэрвайн по прозвищу Ружье наловил рыбы, сварил уху, переночевали, и за световой день, перемыв около кубометра породы из двух шурфов и береговых обнажений, разбросанных друг от друга на сотни метров, получили до сорока пяти граммов золотого песка! Когда на всех иных россыпях Карагача не более двадцати. Всегда по-немецки сдержанный Ружье прыгал от радости, ибо мечтал получить премию и съездить в гости на свою прародину – его отец был из тех пленных, кто остался на Карагаче.

Последующая разведка лишь подтвердила первоначальный полевой расчет содержания драгметалла и, в какой-то степени, подсчет запасов.

В Карагачской партии считалось, что Рассохина поцеловала богиня Удача! Хоть и сдержанно, с ухмылками, но поздравляли даже начальники и не верили, ибо смущало содержание, мол, преувеличение у молодых геологов, как у бывалых рыбаков, все надо делить на шестнадцать. И все хмуровато молчали, когда его данные подтвердились – возможно, потому они с маршрутным рабочим даже премии не получили, обязательной в том случае, если ты нашел не месторождение, а даже рудопроявление. Одной зарплаты Ружью хватало только на пропой, и, лишенный премии, он так и не поехал в Германию, скоро вообще уволился и подался в леспромхоз. Зато негласно, а в некоторых случаях и официально, с упоминанием в отчетах, стали называть безымянный приток Карагача – Расссоха, россыпь Рассошинской, и вот уже новенькую драгу окрестили тем же именем.