Текст книги "Аз Бога Ведаю!"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– У меня есть злато! Я подкуплю служанку!

– Ужель ты не знаешь, что дочери Княгини Смерти неподкупны?.. Нет, это не годится, – заметалась княгиня по шатру, и вдруг ее осенило, когда взглянула на спящего Святослава. – Асмуд! Ступай на пир к Креславе и ее служанкам скажи, чтоб подпустили тебя к ней, что ты послан с вестью тайной от меня. А когда станешь молвить Креславе весть мою, она о роге своем на миг забудет. И обо всем на свете! Тогда и всыпь ей зелье... Но где же взять его?

– Есть у меня! – Асмуд показал ромейский перстень, под камнем которого скрывался яд. – Да только что за весть мне принести, дабы Креслава память утратила? Что молвить ей? Как отвести глаза?

– Скажи Креславе: отдам ей сына Святослава на вскормление, – велела княгиня. – Мол, и княжич возжелал сего. Я же не противлюсь...

– Добро, скажу! – возрадовался Асмуд. – Но как отплатишь мне за службу?

– Помилую тебя. Умрешь не в срубе темном, а в своих хоромах.

– Мне княжич люб, я привязался, – вкрадчиво вымолвил – Асмуд. – И он ко мне. Дозволь служить ему. Коль не кормильцем, так забавлять стану былинами и сказами.

Черного вестника, к тому же носящего на пальце перстень с ядом, и близко не следовало подпускать к княжичу, однако княгиня слукавила, пообещала оставить при себе: где в этот час найти отравителя? Кто еще возьмется исполнить черный урок?

Отправив Асмуда, она, словно вином, упивалась предвкушением мести и трепетно ждала возвращения кормильца. Но миг прелестный был прерван Свенальдом: воевода ввалился в шатер без слов и поклона, как хаживал ко всем князьям, коим служил.

– Я не звала тебя! – застрожилась княгиня. – Зачем явился?

– Всегда ходил незваным, – речь потекла черной смолой. – Ты со своей дружиной пришла на Уж-реку. Но где послы древлянские? Был уговор, придут с тобой.

Старый наемник не мог знать ни о сватах, заживо погребенных на княжеском дворе, ни о посылке Люта за сокровищами на остров Ар. Однако древний и сведомый в придворных делах воевода нюхом чуял, что замышляется коварство. Его не брала всеобщая скорбь, и слезы плакальщиц тревожили Свенальда не более, чем легкий дождик. Пожалуй, он единственный, кто в горе не мог раствориться и смешаться в скорбящем народе, оставаясь настороже, будто казак в степи. Чтобы развеять его подозрения, княгиня, как бывалый витязь, пошла на приступ.

– Послы посажены в сруб под бдительную стражу, – заявила она. – И ты будешь посажен, если не вернешь сына своего, Люта, в Киев.

– Ужели Лют оставил стольный град?! – княгиня впервые увидела старческие, пожухлые глаза Свенальда.

– Годи, воевода, – сурово произнесла она. – Не след мне казнить кого-то и свары устраивать, покуда не справила тризны. А вот провожу ладу в Последний Путь – на встряску вздерну. Ты учинил сговор с сыном своим, тебе ответ держать, изменник!

– Измены не было! – дрогнул старый наемник. – Мы сговорились с Лютом, верно... Да токмо чтоб он Киев стерег и за тобой призрел.

– Отчего же он бежал из города вместе с дружиной, едва ты двинулся на Уж-реку?

– Куда бежал?

– Не ведаю, куда... В тайне оставил Киев, изменник Лют... Мне недосуг сейчас розыски чинить, суды. Я ныне в скорби!

Свенальд замкнул уста и брови опустил в тяжкой думе. Стоял, словно смолевой пень, вросший посреди шатра.

– Ступай же прочь! – бросила княгиня. – Мне след тризну править.

– Я ведаю, куда поехал Лют, – с трудом выговорил воевода. – Остановлю его! Верну! Не дам своеволить ромейскому волку!

– Ужель к ромеям? – скрывая интерес к внезапному откровению, спросила княгиня.

– Дозволь не говорить мне, – попросил старый наемник. – Верну и вразумлю – навек запомнит, как след служить престолу.

– Сын твой Киев бросил, а ты сейчас меня оставишь один на один с древлянами?

– Короеды для тебя безопасны, – уверенно заявил Свенальд. – Напасть не посмеют... А Люта проучить надобно! Он обманул меня!.. Покуда не ушел далеко, я настигну... Не обессудь, княгиня.

А ей того и надо было! Наемник старый за свою жизнь вкусил и изведал все хитрости мужей, которые всегда были его хозяевами, но никогда не сталкивался с властью жен и их способностью расставлять ловчие сети. И влип как перепел! Поверил! Через четверть часа боевой рог протрубил поход, и Свенальдова дружина покинула скорбный град, тем самым развязав княгине руки.

В предчувствии удачи княгине захотелось петь и плясать, как пела и плясала пирующая Креслава. Сдерживая себя, с минуты на минуту она ждала, когда прервется веселие соперницы и полетит молва, что та, нарекшаяся вечной женой князя, нежданно-негаданно примерла в застолье. И впрямь во граде скорбном вдруг шум возник – крик, густой, летучий говор. С надеждою шальной княгиня выбежала из шатра – Креславины служанки вели Асмуда! А впереди, земли едва касаясь, летела та, что мертвой быть должна.

Кормильца уронили на колени, и он, послушный дочерям Княгини Смерти, не смел и головы поднять.

– Сей муж сказал, будто тобою послан, – заявила Креслава, держа перед собою рог с вином. – Он весть принес, де-мол, княгиня поручает мне сына своего. Он правду молвил иль солгал?

Княгиня глянула на Асмуда с ненавистью: не сумел службу сослужить – так получай сполна!

– И ты поверила ему?

– Поверила, а потому хочу спросить тебя: ты послала его с вестью?

– Нет, и в мыслях не бывало. Муж сей – черный вестник, изгой презренный.

– Но он кормилец Святослава!

– Теперь уж не кормилец! – отрезала княгиня. – И дни свои окончит в срубе после тризны.

– Пощади, матушка! – взмолился Асмуд. – Помилуй от позорной смерти!

– Нет тебе пощады! – бросила она, намереваясь вернуться в шатер, однако Креслава засмеялась в спину.

– Я рада! Смерть князя сделала тебя мудрой! Не подпускай и близко сего мужа ко княжичу! Возможно ли, чтобы кормилец яд на перстнях имел? Сегодня он всыпал зелье в мой рог с вином, а завтра отравит Святослава!

Княгиня остановилась, глянула через плечо: Креслава смеялась над нею! Она догадывалась, кто послал Асмуда, да, верно, не желала учинять свары на тризне...

– Коли ты уличила его – он твой пленник! – заявила княгиня. – Делай с ним, что захочешь.

– Благодарю тебя, славная! – весело воскликнула Креслава.

Асмуд пополз к ногам княгини.

– Не отдавай меня! Пожалей! Я все исполнил! И весть изрек, и зелье всыпал. Креслава вкусила из рога с ядом! Пила!.. И вот жива. Не по моей вине, помилуй! Знать, худое зелье! Не отдавай, я послужу тебе!

В ответ молчание стояло, как стена. В очах княгини горела ненависть. Старик-витязь отчаялся, потянулся трясущимися руками.

– Сподручно мне мечом владеть... А зелье подсыпать не учен... Года мои пощади! Ведь ты же, княгиня, добро дала и научила...

– Ты лжешь, изгой! – выкрикнула княгиня.

– Ах, ты еще и лжец! – засмеялась Креслава, – Не много ль злого совершил ты, старик? Да я помилую тебя! Сегодня у меня пир! А коли ты мой пленник, что хочу, то с тобой и сделаю. Испей вот вина из моего рога! – она поднесла рог к устам кормильца. – Жажду угостить тебя. Никто не смеет сегодня отказывать моим желаниям.

– В роге – зелье! – старик заслонился рукой.

– Но ты сказал, худое зелье. Так на, испей! Вкуси! Желаю испытать!

Асмуд зажал уста руками и прочь пополз, но дочери Княгини Смерти схватили кормильца и приткнули к его горлу свои ножи. Обвял витязь, лишь очи блистали. Не единожды супостаты вот так же припирали его и мечами, и копьями, да всякий раз он знал, как обмануть и провести самого лютого и беспощадного врага, но перед женами он оказался беззащитным, ибо как ни силился, не мог предугадать следующего их действия. Перед ним была стихия...

Приставив рог к устам, Креслава молвила:

– Вкуси со мной! Ведь я вкушала! А ты тем часом шептал мне на ухо... Отведай зелья! А я посмотрю – есть сила в нем иль нет ее?

Асмуд не хотел искушать рок, но служанки влили ему в рот, зубы разжав ножом. Испил один глоток... И в тот же миг неведомая сила скрутила его, вызеленив лицо, затем распрямила до треска костей и швырнула наземь, как изветшалую тряпицу.

Через мгновение он почернел и дух испустил.

Креслава же рог поднесла княгине и вылила отравленное вино под ноги.

– Есть в зелье сила. Злодей мертв!.. Усопший князь был люб тебе, а посему я все прощаю. Кормилец черный не отравит свет своим ядом. Храни его от мрака! Я долг исполнила. Наш путь земной здесь разошелся, и соединимся снова лишь в небесах. Прости и ты меня. Прощай, княгиня! Прощай, тресветлый Святослав!

С тем поклонилась и прочь пошла. Каменной ногой княгиня сделала шаг за нею, пытаясь задержать, простерла руки, но соперница была уже недостижима: незримая стена восстала между ними.

– Ты... почему... жива? – устрашилась княгиня. – Ты почему жива? Ведь ты вкусила яд?!

Креслава лишь засмеялась...

Вот уж ночь опустилась над скорбным градом, у веж и шатров зажигались костры, однако земное время Креславой не владело. Обрядный пир был нескончаем. Наполнив свой прекрасный рог, она входила в шатры мужей из рода князя и подносила мед, при этом говоря:

– Твой родич ныне спит сном непробудным, вечным, но рог тебе прислал. Вкуси же со мной сей мед. Его когда-то князь вкушал!

И всякий муж, как велел обычай, из рога пил мед горький, от ложа с Креславою – мед сладкий и хмельной.

Изведав соль и сладость пути заемного – того пути, что смерть прервала, – муж княжеского рода продлял его и нес ту ношу, что обронил усопший князь.

– Ты будешь жив во мне! – при этом молвил родич. – Ступай тропой небесной. Пока я живу, ты со мной всюду.

Так вместе с медом и любовью Креслава поделила жизнь свою и жизнь князя на малые толики и раздала всем родичам – никто не был обижен.

Но на заре десницей Княгини Смерти был пробит час!

Звон медного била поплыл от носа корабля во все концы, во все края и достал небес.

От солнца по земле промчался ветер и стих.

Поникли росные травы, дерева преклонили свои кроны, умолкли птицы, и когда на трепетной осине поник последний лист – князя подняли из земли, обрядили в дорогие одежды и медленно, на дланях, вознесли в парчовый шатер на корабле. Княгиня Смерти сама приготовила ему ложе, выстелив его периной из лебяжьего пуха, шелками белыми, наволоками черемными, и усадила князя так, чтобы смотрел вперед по ходу насады. Дружинники внесли оружие, доспехи и все сложили возле десницы; тиуны же забили двух коней и двух коров – все бросили на днище корабля. Затем поднесли дары, кто что желал – барана с ярочкой, собаку, кур и петухов, ловчих соколов и диких голубей. – Последний Путь далек, все пригодится князю. Пока корабль снаряжали, Княгиня Смерти украсила его цветами, ветвями берез и дуба, сплетенными в жгуты.

И снова медный голос била Русь встрепенул!

На сей раз ветер покрепче опахнул людей, сорвал шапки и покатил их по земле.

В тот час Креславу искупали родниковой водой, утерли рушниками и, нарядив в белые простые одежды, убрали голову цветами. Волосы же не плели в косы, а распустили по прядям вокруг плеч и повили груди золоченой лентой. Наконец, окропили духмяной водой и поднесли последний рог, но не с вином, а с веселящим зельем. Креслава осушила свой прекрасный рог одним духом и поклонилась Гоям:

– Живите с миром, как в сей час живете в этом граде! А нам с князем в путь пора. Эй, служанки! Где насада, которую князь прислал за мной?

Сначала служанки закричали ей:

– Брось рог! Не уноси с собой! Оставь на земле!

Креслава полюбовалась рогом, блистающим на солнце, обласкала его в ладонях, прижала к щеке – жаль было расставаться с ним, принесшим ей веселие и радость.

– Брось рог! – взмолились теперь Гои. – В вышнем мире красоты довольно! Пусть останется немного на земле!

Креслава поцеловала рог, но своевольная рука не слушалась, не выпускала его – как жаль бросать! Вот унести б с собой!..

– Брось рог, – попросила ее Княгиня Смерти. – Всего не взять с собой. Отдай живущим, избери одного и брось. Пусть на земле утешатся твоей красой. А коли некого избрать – брось в воду. Умоются девицы той водой, и прейдет к ним твой прелестный образ.

Повела Креслава очами – под береговым обрывом черная вода плескалась; на берегу – людское море. Предпочла она сию стихию, высмотрела с помоста княгиню и вдруг метнула рог к ее ногам. Не ожидала того княгиня, очам своим не поверила, да заговорили Гои:

– Твой рог, княгиня! Подними! Тебе был брошен.

Склонилась она и подняла рог: молодость и красота Креславы были отданы сопернице.

Тут в третий раз Княгиня Смерти в медь позвонила – буйный ветер вздул ветрила, запела, застонала снасть, и мачта заскрипела, словно гудки. И в эти голоса сначала осторожно вплелся плач жен-плакальщиц, затем печальные звуки жалеек. Потом и все птицы, дневные и ночные одновременно, забывши о своем времени, засвистели, заплакали навзрыд, осыпая вместе с листвой тугую скорбь.

Креславу подвели к борту насады. А княжьи родичи – те, что вкушали ее любовь и мед, – из рук своих сплели лестницу. Ступая по их ладоням, она взошла на корабль. Князь стоял перед ее взором, и голос его, как прежде бывало, звал к себе, манил, источая ласку: «Иди ко мне, Креслава!» У его шатра уж поджидала Княгиня Смерти и два дюжих молодца с повязками на глазах и крученой ременной петлей. Старуха не спешила, поскольку, как бывалый кормчий, знала – недолги остались хлопоты, чтобы отвалить насаде от причала. Лишь войдет Креслава в шатер к мужу своему, ослепленные повязками молодцы возьмут ее под руки, усадят рядом с князем и затянут петлю на шее. Потом можно снять било с корабля и, спустившись на помост, воскресить усопших огнем.

Тем часом четверо мужей, сцепив в замок руки, склонились перед Креславой. Она ступила на сей помост и в тот же миг вознеслась над головами.

Раздался треск! Боль опалила! Но ни грома, ни боли никто из смертных не слышал и не ощущал, ибо это треснул лоб Креславы. И открылось третье око!

– Что зришь в сей час? – единым духом спросили Гои с земли.

– Зрю родичей своих! – крикнула им Креслава. – Весь ушедший род мой ждет, встречает!

Мужи опустили ее, передохнули и, набравшись сил вновь, вознесли Креславу еще выше.

– Что теперь зришь? – вопрошала русь. Трехокая встрепенулась, вглядевшись в даль, которую не видел никто из смертных.

– Зрю! – отозвалась она. – Вся Русь в печали! Огни горят, потоки слез... Зрю полоненных Гоев!.. Повязаны за выи! Беда придет на Русь!

Креславу отпустили с высот, и покуда мужи переводили дух, лишенные сил, вся Русь покачнулась, взроптала – грозою пронеслась тревожная молва, услышанная от всевидящей жены.

Тут в третий раз трехокая вознеслась и замерла на руках мужей.

А вознесясь, молчала! Ибо позрела свой рок, а вместе с ним – рок князя Святослава...

– Ответствуй же, Креслава! – кричали ей с земли, но голоса едва доставали ее ушей. – Что зришь, поведай!

С трудом открыла уста свои Креслава, прокричала:

– Зрю рок свой!.. О, горе-горе! Он – иной! Я нареклась женою князя быть, а мне отпущено остаться на земле!

Не слышали Гои – так высоко вознеслась всевидящая. Волновались, кричали и еще пуще заглушали ее голос.

– Храните князя своего! Свет храните в нем! – взывала к земле Креслава. – Иначе придет Тьма! Князь Тьмы!

А Гои взвыли, тянули в небо руки:

– Хоть слово оброни! Отчего Русь будет в печали: кто принесет беду?!

Но в оре громогласном тонула речь ясновидящей, ибо истина слышна, если ее терпеливо слушать.

– Внемли же, русь! – она кричала. – Не сбережете князя – он станет Тьмой! Храните свет!!!

Но уж мужи держать ее устали, помост из рук их распался, ибо не трехокую жену вздымали к небу – а Время двигали, на миг короткий испытав то, что совершают боги ежечасно.

Ступив на корабль, Креслава хотела крикнуть Гоям то, что кричала с высоты, но уж лишилась речи.

Кто будущее зрит с земли, не может молвить слов.

Лишь третье око во лбу ее блистало, роняя яркий свет на смертных. Над русью же молва текла рекой, бурлила и пенилась, как воды на порогах. Судили и рядили, гадали, гомонили, а трехокая молчала...

Удел незрячих – суть глагол, удел всевидящих – хранить молчание.

Но вот ударили в щиты! И звон булата, расплескавшись, затворил слух – вся русь лишилась речи!

Княгиня Смерти, как подобает кормчей на этом корабле, не утратила духа: не слушала она ни крика Креславы, ни волнения Гоев. Железными перстами своих рук она взяла трехокую и повела ко князю. А он все звал: «Приди, желанная Креслава! Я жду тебя... Скорее, на нашем ложе так приятно!» Однако иной зов уж помутил разум! Креславу звал детский голос живого князя:

– Спаси меня, Креслава! Мне страшно на земле! Свет пред очами меркнет!

Осталось сделать шаг, чтобы вступить в шатер. Уж молодцы с повязанными глазами распростерли руки, дабы не ускользнула мимо них та, что сказала: «Я!»...

И тут трехокая вырвала свою руку из клешни старухи и, обманув слепых молодцев, бросилась назад! Да на пути восстали две сестры – дочери Княгини Смерти. Не помня себя, она сбила с ног одну, другую, подобно оленице в ловчей яме, скакнула на высокий борт насады и с него, как в пропасть, кинулась в речные волны!

Река змеиная, Уж-река, сомкнулась над головой. Студеная вода обвила жаркое, стремительное тело...

Никто из Гоев не позрел побега. Русь ожидала часа воскрешения, приковавшись очами к трем столбам, на коих полыхал огонь-сварожич. Караульные же воины, стуча в щиты, оглохли и ослепли – всех чаровал сей погребальный звон!

Но Княгиня Смерти и тут не пала духом. Хоть и утекла вместе с водой та, что нареклась быть вечной женой, снаряженный корабль вспять не обратить.

– Таков уж рок твой, князь, – печально сказала мертвому. – Отваливай один в Последний Путь. Не обессудь уж, сам виновен. Не ты ли изгнал Креславу из терема? А что сотворил на пути земном – то получишь и на небесном. Плыви, счастливый путь!

Сняв било медное, старуха с дочерьми спустились с корабля и приняли пламенную чашу воскрешения с огнем – сварожичем. Обложенная смолистою щепой насада, казалось, качнулась от всплеска пламени: се павший с неба ураганный ветер вздул огонь, взметнул его стеной.

Гои отступали, прикрывая лица.

Погребальный костер неудержим был никакой силой, и жар его достал стен Искоростеня. Он жег щеки древлян и осушал глаза, взиравшие на миг воскрешения.

Ветрила огненные вздулись, и княжеский корабль, ровно большая птица, поднялся над землей и в небо потянул...

Избавив тело от огня, трехокая Креслава предалась объятиям студеной воды. Неминуемая смерть влекла в глубины, да светлая непотопляемая душа взметнула ее к солнцу. Подобно белой рыбе, она всплыла из тьмы и позрела свет неба, по которому мчался огненный корабль.

На корабле был воскрешенный Игорь. Полный печали, он сидел один. Один как перст! Нет никого, чтобы приласкать или утешить.

– Я догоню тебя! – Креслава прокричала. – Есть дело на земле!..

А на земле, где ярый ветер, притомившись от трудов, теперь лишь обласкивал горячий пепел да угли взбадривал, где русь, уставшая от скорби, вновь оживала и двигалась, созидая на дымящихся головнях – на месте воскрешения – земляной курган, и где безмудрые древляне, взгромоздясь на стены, уже кричали, что желают быть на тризном пире, чтоб состязаться с русью, – по этой земле всевидящей Креславе теперь был заказан всякий путь.

Трехокая, она могла сейчас одновременно видеть и мир земной, и мир небесный.

И оба мира ей были чужды, неприютны, ибо ни там, ни здесь нет для нее дороги. А коль дороги нет, куда ж идти?..

В отчаянии она замыслила погрузиться в воду и отыскать приют на речном дне, но и подводный мир не принимал ее, выталкивая к свету.

Наконец всевидящее третье око узрело Зыбкий Путь – нить не толще паутины, что провисла между землей и небом. Босой ступней она встала на него и совершила первый шаг. От лютой боли зашлась ее душа: острее лезвия меча был этот путь!

Он разделял огонь и воду, Свет и Тьму...

Да нужно было ступать вперед! И отыскать князя Святослава, чтобы исполнить свой истинный рок – спасти его от мрака.

Она шла и искала повсюду, благо, могла пройти где б ни захотела. Но Зыбкий Путь меж небом и землей был перепутан, а всевидящее око истомилось видеть в одночасье две ипостаси мира.

Кровавые слезы, они текли по лицу.

С сего пути она позрела тризный пир: вся русь, усевшись за столы, вкушала мед из братины, пущенной по кругу. Хмельную сладость вначале плескали на курган – отведай первым, князь! Испей со мной! И лишь потом прикладывались сами. Из одной братины пил черносошный крестьянин и князь удельный, боярин думный и его холоп, порядный воин и священный, по доброй воле воспринявший Каз от бога Рода. Возможно, потому и любили скорбеть на Руси, ибо лишь в горький час ощущали родство и единство. Что делать, если одна братина на всех? И повенчанные ею, связанные, окрученные вдруг до колкой мужской слезы, они начинали ощущать остроту братской любви. Окованный золотом сосуд, словно пчелиная матка, собирал вокруг себя единогласно и мощно звучащий рой, способный единым порывом, единым воплем окликнуть бога на небесах.

А коль он слышит – и жить не страшно, и умирать весело.

Покуда братина свершала первый круг – миновал день и пришла ночь. Ведь без малого пол-Руси – сошлось в скорбном граде! С последними лучами зари взыграли повсюду костры, и искры, доставая Креславу, жалили тело, дым застилал пространство и выедал все три ока. Она же все бродила над землей и искала. Среди ярких огней и ясновидящей было не узреть Святослава, ибо он сам был суть огонь и свет.

А у костров гусляры, соединившись в круг, ударили по струнам – печальный долгий звон, словно могучее крыло птицы, опахнул Креславу. И теперь уж не было уныния голосов жен-плакальщиц – оплакали, отплакали свое; густой и зычный звук голосов мужей вплетался в пение струн. Питаясь от земли и от огня, он рос, мужал, и вот, вскормленный мощью многих глоток, вдруг вскинулся, как пламя, потряс дерева, сбивая наземь уснувших птиц и лист дубовый. Распев громогласный пронизал даль, сгустился и матерой тучей взметнулся к небу!

И достал Последний Путь, коим уносился огненный корабль. Бежали волки прочь, поджав хвосты, олени проскакали в глушь чащоб древлянских, и рыбы опустились в глубину.

Эх, веселиться бы так!

Но скорбной песнь была!

С зарею гусляры персты отняли от струн, и песнь уснула, как ночная птица. Креславе мыслилось: когда костры угаснут – увидит Святослава, ибо останется на земле токмо свет его. Да все напрасно! Дотлели угли, и взошедшая заря укрыла своим светом свечу горящую – суть княжича тресветлого.

Покуда тризники, разбредшись по шатрам и вежам, ложились почивать на краткий час, вновь накрыли великие столы и наполнили братину. Однако сему дню след было начаться не с пира, а с тризной битвы. Всякий муж и воин жаждал показать свою удаль, и в потешной сече умерить боль, утешить скорбь. И смерть изгнать из разума и сердца! Пусть в торжестве сноровки и мощи тела, в блистании мечей, в полете стрел восторжествуют движение и жизнь!

И пусть она будет крепка, словно боевой щит, способный выдержать любой удар супостата!

Не оправдались надежды Креславы. Она видела, что витязи готовятся к тризному ристалищу – обряжаются в латы и кольчуги, мечи острят, перебирают стрелы в колчанах и почему-то вместо битвы расходятся по шатрам, прячутся под телеги и повозки.

А княгиня с боярами пришла под стены Искоростеня и такую речь завела:

– Мужа теперь не оживить, а вдовье сердце кротко, и нет в нем места злу и обиде. Любо мне будет позреть на тризне и вас, древляне храбрые. Ступайте же за столы, поднимите братину, утешьте мою скорбь и разделите горе!

Князь Мал в тот час стоял в своей башне и любовался на княгиню, вкушая ее медоточивую речь. Однако человек лесной, не утративший звериного чутья, насторожился: вот так же смышленый ловец выманивает медведя, вначале загнав его в глухой бурелом. Поставит еды и питья, а под приманкой – ловчая яма. Если желает живьем зверя взять-то дно выстелит травой, а мертвым – колья установит.

Исполненный тревогой за послов, он всю ночь слушал радение – грозную песнь, что сотрясала стены его града и напоминала рычание могучего зверя, ан нет! Сдается, тут подвох, ловушка!

И Свенальд вдруг покинул скорбный стан со своей дружиной...

Так говорил разум. А душой он в сотый раз слетал с сей башни и мчался на чарующий голос княгини! Пусть яма ловчая с кольями, пусть смерть настигнет, но хотя бы на миг очутиться с нею рядом, руки ее коснуться, взглянуть в очи. Нужно ли опасаться сладких речей ее, если он давно в ловчей яме?

Княгиня меж тем обращалась к Малу, и от ее манящего образа клокотало сердце в бунтующей груди.

– Ступай и ты, князь! Желаю позреть тебя. Молва идет, ты страшен, как космач. Но ежели лжет она – по левую руку посажу! Не убоялся ты мужа моего и сразился с ним – не страшись же меня, вдову несчастную, жену глупую. Принимала я твоих послов, ведомо, зачем пришли они. Вот минет срок скорбный, иной пир учиним!

Нет уж, не прельстить тебе словом! Не выманить! И сладка речь твоя, но слышится коварство! Надежнее пересидеть, дождаться сватов или Свенальда. Все одно не миновать княгине своей участи! Не зря старый воевода твердит, что достойнее мужа, чем Мал, не сыскать княгине во всей Руси. А если за это взялся Свенальд, переживший всех варяжских князей, и сам суть варяг – знать, он самый досточтимый из досточтимых. Не велел он отпирать ворот, запретил тризновать вместе с русью, приказал обождать, покуда не уймется скорбь в сердце прекрасной княгини.

Князь Мал велел ни под каким видом не открывать городских ворот, однако воля его утонула в оре. Неискушенные в хитростях и обмане древляне поверили княгине и своевольно отворили крепость, устремляясь к тризнищу. Их подстегивал и вдохновлял слух, что скоро князь Мал, женившись на вдове-княгине, сядет на золотой престол. Разум был слеп и глух, а души чисты и доверчивы. Что может сотворить им жена?

Древлян с добром встречали и за столы усаживали, и хмельной мед так щедро подавали, что усомнился князь!

А соплеменники звали:

– Иди к нам, брат! Стоя на забрале, не вкусишь вина, а русь славно угощает. Таких медов мы сроду не пивали. Ступай на пир, брат Мал! Ведь зришь, как русь глупа и безобидна! Знать бы ранее, что за погубленного князя нас медом станут потчевать, так мы бы всех князей в Руси прибрали!

И княгиня искушала:

– Твои холопы верно говорят! Глупы князья в Руси, и нет достойнее и мудрее тебя. Поди на пир, не брезгуй. Мне любо своей рукой поднесть тебе рог с вином, что Креслава мне оставила!

Однако не искусился на льстивые речи Мал, его чуткий разум одолел бездумные порывы сердца, велел он запереть город и затаился в своей башне.

Никто из смертных не знал и не предвидел, что случится в скорбном граде, и даже мудрая дальновидная княгиня, созывая древлян на пир, не замышляла месть, не ведала, что сотворится через час-другой.

Все зрела лишь одна Креслава, имея третье око, она вгляделась в даль, и в ширь, и вглубь, и содрогнулась: где ныне пировали, где меды текли рекою – там вспенится и всклокочет поток кровавый. Взбурлит, взыграет и, подхватив тресветлого княжича, унесет – месть материнская погубит чадо.

И ведая это, она восставала против древлян, пыталась не пустить на этот пир, звала, кричала им, да все тщетно: она подпирала хрупкими руками тяжелые городские ворота, вставала на пути спешащих к гибели людей, но беда, беда! – не видели Креславу! И текли сквозь нее, как сквозь туман утренний, к столам, ломящимся от яств. Только князь Мал неведомым образом слышал ее, потому что сам после убийства Игоря висел меж небом и землей.

Княгиня же подносила древлянам меды и вина, воздавала честь и незаметно пир тризный обратила в пир хмельной. Никому не стало худо ни от вин заморских, ни от пива ярого. Объятая весельем, и Уж-река возвеселилась так, что вспять потекла, у гусляров персты до крови истерлись о струны, и слуги у столов валились с ног.

Возгордившиеся же древляне кричали:

– Эй, дурни русские! Подать еще вина!

– Подать свинины с хреном! Да хрен чтоб был весенний, баской!

– А желаем мы ухи стерляжьей! И пирогов с визигою! Ну-ка, вдовушка, мечи на стол!

И вино подавали, и свинину с весенним хреном, и уха стерляжья оказывалась на столе – все, что пожелают званые гости. Креслава уж металась над столами и кричала в уши:

– Не прикасайтесь к кубкам, там ваша смерть! Оставьте хмельные чаши, это последние чаши в вашей жизни! Внемлите мне! Я зрю вашу погибель!

– Помяните моего мужа словом добрым, – угощая древлян, говорила княгиня. – Вы убили его, но прощаю вас. Не из обиды или зла вы сотворили это – из любви ко мне. Поэтому неподсудны.

Некий древлянин с крестом на шее восхищенно взирал на княгиню и лепетал пьяно:

– Святая! Видит бог – святая! Не мной сказано: ударят тебя по одной щеке – подставь другую. Ах, матушка-княгиня, зрю в тебе свет христианский! Добродетельна ты и мила, и кротостью – истинно Христова!

Но рок им всем уж был начертан! И молния, сорвавшись с тучи, непременно достанет до земли.

Не в силах вразумить древлян, Креслава подлетела к шатрам, чтобы поискать княжича Святослава. Скорбный град казался пустым, но в вежах таились воины, готовые напасть и порубить древлян. Незримая трехокая входила повсюду, и везде язвилась о копья и мечи, колола ступни ног о стрелы в колчанах – светоносный младенец как в воду канул.

В отчаянии она воздела руки и обратилась к солнцу:

– Тресветлое! Тебе с небес все зримо, ты выше всего на свете! Укажи мне, где луч твой – малое дитя?

Тут солнце пронизало тучи и высветился зелен луг: стреноженные кони паслись на буйных травах, а подле них – олени, вепри и волки тут же, разлеглись на земле, подремывали беззаботно. Вся живая тварь на том лугу не знала ни войны, ни распрей. И там же, среди зверей, бродил княжич, крича жалобно, словно выпавший из гнезда птенец.

– Светлейший князь! – воскликнула всевидящая и побежала сквозь шатры, мечи, телеги. Достигнув же Святослава, подала ему руку:

– Ступай со мною, князь!

Заржали, встрепенулись кони! И волки, вскинув уши, вслушивались, тянули ноздрями воздух, оленицы пугливо сбились в стадо под защиту рогатых самцов. Однако пусто было вокруг, лишь ветерок опахнул густые травы.

Тем часом княгиня с рогом Креславы обошла весь пир, позвенела им о кубки и ковши в руках древлянских, и будто бы выпила за здоровье да рог был пуст! Когда же древляне притомились и огрузли от медов и яств, а над головами их пронеслась дрема и повергла всех в сон, лукавая княгиня взяла иной рог – боевой – и протрубила: голос раненой птицы возреял над Уж-рекой и услышан был во всей древлянской земле. Из шатров и веж, из-под телег и лодий вдруг встала дружина: блеск ее мечей, словно лучи солнечные, вмиг озарил тризнище!

Недолго продолжался кровавый пир. Там, где звенели кубки, теперь гремели головы, катясь по земле, где жареные поросята возлежали – легли тела древлян, а где текли меды и вина красные – там побежал кровавый поток. Взгордившихся неразумных древлян смерть заставала врасплох и души отнимала невзначай, ровно перышки выщипывала из крыльев. Не поспел князь Мал и слова молвить, как ловкая пастушка человеческих душ на суровую вервь нанизала их да и отправила пастись на небеса.