Текст книги "Игры с хищником"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Кто вы будете? – спрашивает.

– Сыч я, – признался он и понял, что дочка ничего не рассказала матери про свою жизнь в Ельне, а то бы сразу поняла, кто приехал.

– На что вам Александра?

– Да вот хотел повидать да про нашего сына рассказать, какой стал.

– Про какого сына? – Мать-то чуть не обмерла.

– Про того, что от меня прижила, да мне и на воспитание оставила. Александр ему имя.

Мать на колени перед ним, дескать, подозревала я это, ибо она по первости, как домой возвратилась, все какого-то Сашеньку звала во сне. Но ты не губи ее и себя, да и меня тоже. Александра за большого человека замуж вышла, за начальника НКВД, и сама стала начальником в комсомоле. Узнает муж – всем горе будет великое.

– Дети-то у них есть? – спрашивает Сыч.

– Какие уж там дети!.. – загоревала мать. – Муж у нее человек пожилой, старше меня...

– Она же за барина хотела пойти! – возмутился он. – Неужели обманула, чтоб отпустил?

– Так ведь начальник НКВД нынче барин. Старым неровня...

Попрощался Сыч и пошел. Хотел сразу на вокзал, но любовь никак не отпускает, тянет и все. Разыскал он комсомольскую контору, встал напротив и стоит: вдруг да появится Александра? Хоть издалека поглядеть...

И вот подкатывает машина к подъезду, и выходит из нее молодая женщина – ну точь-в-точь как прежде комсомольская секретарша Виктория Маркс, что теперь на мельнице сидела: кожанка скрипит, галифе и сапоги хромовые. Только плети не хватает. По телосложению и признал да по тому, как высоко голову держит.

Сыч всхлопал было крыльями, да унял себя: коли здесь заметут, до дому уж никогда не доберешься, а там ребятишки... И загадал: если сама почует, что Сыч здесь, и сама же к нему подойдет, то возьмет ее и умчит опять на мельницу, невзирая на ее барина.

Александра вроде бы и в самом деле что-то почувствовала, приставила ножку в сапожке, по сторонам посмотрела, словно искала кого, но мороз был сильный, так озябла в кожаночке и легким, таким знакомым шажком побежала к крыльцу.

Он подождал, когда Александра по ступеням поднимется да рукой в черной перчаточке высокую дверь откроет, развернулся и подался на поезд.

За обратную дорогу он собрал все мысли о ней в горсть, как колосья, отмолотил, полову сдул, и осталось одно зернышко – сын, Александр. Им и утешился, а когда пришел на мельницу да обнял детей, и вовсе воспрял. Секретарша стоит в сторонке и, похоже, довольна, что Сыч вернулся без архангельской девицы, но виду не подает. Он же при сыновьях поблагодарил ее, что детей и дом в порядке содержала, и потом, когда одни остались, говорит, мол, месяц-то миновал, пора тебе в Ельню подаваться. Сам смотрит, испытывает.

– Прости меня, что я раньше тебе говорила, – вдруг виниться стала. – Не шарлатан ты, Сыч, а мужчина, которого я всю жизнь искала. Да сразу не признала, оттого что ты страшной бородой прикрылся и славой старика распутника. Полюбила тебя, а когда, и сама не заметила. Первый раз в жизни влюбилась. Если бы ты Александру привез, отравила бы. Я уже и зелья приготовила. И это счастье ее, что сюда не приехала. Только от тебя хочу детей рожать.

Он выслушал и говорит:

– Это пелена глаза застит, поскольку душа ожила и женское тело твое поправилось. Я тебя наладил, как ткацкий станок, только и всего. Со всеми так бывает. Погоди, вот спадет, и увидишь, что от старика родила, и захочется тебе молодого. Бросишь мне ребенка и убежишь.

Секретарша не как девицы, просить и умолять не стала, а помедлила и сказала:

– Еще месяц поживу у тебя, подожду, может, и правда, спадет пелена...

Она сама от любви мучилась, но это Сычу нравилось: любовные страдания – самое лучшее лекарство.

Вечером он печь на мельнице вытопил, отвару приготовил, в кадку ее посадил и, когда сам забрался, чует: секретаршу опять колотит, как в первый раз.

– Замерзла, что ли? – спрашивает.

– Горячо мне, – шепчет. – И все равно лихорадит.

Кое-как высидела с ним в кадке положенное время, и на другой день он только котел поставил, трухи принес, Виктория Маркс заявляет, мол, вылечилась я, не полезу больше в кадку, ни к чему.

А Сычу хлопот меньше.

Проходит условленный месяц – у него уж новая борода отросла, секретарша места себе не находит, мечется.

– Добро, – видя это, сказал Сыч. – Тогда выходи за меня и жить станем, как супруги.

Она к нему на грудь и заревела, словно не вожачка комсомольская, не Виктория Маркс, а баба деревенская.

К весне секретарша зачала и сделалась совсем счастливой.

И забыла ведь, что ее хватиться могут, поиски начать: не шутка – районный секретарь будто в столицу на лечение уехал и пропал. Мало кто бы подумал, что она в Сычином Гнезде может оказаться, но от людского глаза разве спрячешься? Похоже, кто-то заметил очередную девицу на мельнице и разглядел в ней секретаршу, иначе бы не пожаловала новая комиссия.

Сыч жену в избе оставил, а сам вышел навстречу. На сей раз милиционеры, ни слова не говоря, схватили его, руки назад завернули и спрашивают:

– Отвечай, где закопал комсомольского секретаря?

Сыч сказать не успел, как дверь отворилась и на крыльцо жена вышла – пузо до подбородка.

– А ну отпустите мужа!

Сыча отпустили, стоит комиссия, рты поразинули – глазам не верят!

– Убирайтесь отсюда! – велела им Виктория Маркс. – И чтоб в мое Гнездо дорогу забыли!

Они послушались и в самом деле уехали, но дорогу не забыли, потому как получается, что, взяв секретаршу в жены, распутный отшельник Сыч всю идеологию разрушил и все ее убеждения низвел до бабского состояния. Если так пойдет, то скоро в среде борцов за народное счастье одни мужики останутся.

Вытерпеть этого не могли и рано утром на следующий день налетели в расширенном составе. Мельницу обыскали, избу, сараи, всю округу прочесали, жителей в Дятлихе опросили и даже дно омута проверили...

От Сычиного выводка и следа не осталось, словно по воздуху улетели. И чтоб он не вернулся больше сюда, взяли и подожгли Гнездо – всю ночь потом полыхало...

4

Он приехал в пустую московскую квартиру и еще на пороге понял, что здесь будет тоже не сахар: сразу же за порогом возникло желание побыть одному. Он мог бы отпустить помощника, начальника охраны и горничную, но все равно бы не остался один, ибо отделаться было невозможно от дежурного телохранителя, доктора, привратника и видеокамер, которые в конечном итоге выполняли одну и ту же обязанность – стерегли его, как бывшее первое лицо государства, то есть носителя высших секретов. Умом он понимал, что все это необходимо, и вроде был готов мириться с постоянным контролем (каждый из «обслуги» ежедневно писал свой отчет о всяком его шаге и подавал по команде), но разум и особенно чувства тайно противились и вызывали раздражение. Выйти из квартиры незамеченным и, например, погулять по улицам одному, без охраны, было невозможно, хотя существовал черный ход на случай пожара или чрезвычайной ситуации, который начинался из тамбура между двойных дверей рабочего кабинета. Узкой галереей, проложенной в стене, можно было выйти в соседний подъезд, где тоже сидели надзиратели, но уже совсем другие, пенсионного возраста и дремотного вида. Проскочить мимо них не составило бы труда, однако вместе с генералом Горчаковым он лишился электронного ключа, к тому же не знал, как отключается сигнализация.

Его личного жизненного места в квартире было во много раз меньше, чем на даче, и заключалось оно в стенах кабинета, где не было телеглаз, поэтому Сергей Борисович, не снимая пальто, сразу же закрылся на ключ, но желанного чувства одиночества не испытал: все недавние события и все герои его мыслей приехали вместе с ним и нахально ворвались в замкнутое, принадлежащее ему пространство.

После визита Суворова он вспомнил настойчивое предложение крупного издателя Швеца написать книгу воспоминаний. И ухватился за него, как за спасительный круг: для того чтобы продолжать жить полнокровно, нужно занятие, серьезное дело, которое позволит быть на слуху и держаться на плаву, пусть даже в такой ипостаси. Тут же выходит книга с портретом, миллионным тиражом, как было обещано, и страна ее читает, вновь переживая прошедшее и далеко не самое худшее время!

Будучи человеком импульсивным, он в тот же час сел за стол, а поскольку вообще не владел компьютером, то положил перед собой стопку чистой бумаги, взял ручку, поднял ее, как пику над противником, но потом отложил.

С внешним миром его обычно связывал помощник либо дежурный офицер, однако привлекать их к столь сакральному действу, как разговор с издателем, сейчас не хотелось. Порывшись на столе и в его ящиках, он вдруг ощутил беспомощность – ни номера телефона, ни имени, ни названия издательства! И тут осенило – надо вызвать Горчакова, который знает и помнит все и все может устроить с изданием книги.

Они не виделись больше месяца, с тех пор как генерала отправили в отставку, и Сергей Борисович сразу же почувствовал, как не хватает ему этого человека. Дружбы между ними не было, да и быть не могло: начальник службы безопасности существовал рядом, как должен был существовать воздух – он всегда есть и одновременно вроде бы его и нет. Однажды Баланов сказал, что власть создает вокруг человека зону отчуждения, где всякая дружба исключается вообще, как явление человеческих отношений, мол, сам подумай, как дружить с придворными угодниками и холопами, с теми, кто тебе смотрит в рот и ждет какой-нибудь подачки?

И дескать, не обольщайся, что они, друзья, появятся потом, когда прекратятся властные полномочия, – возникнет зона с иными, но сходными качествами. Все бывшие кем-либо чаще всего умирают, как чумные, в полном одиночестве.

Сергей Борисович всегда помнил слова своего покровителя, часто и с сожалением отмечал его мудрую прозорливость, однако сейчас испытывал острую и навязчивую потребность, чтоб рядом был близкий человек. Особенно в то время, когда жена куда-нибудь уезжала в очередной раз и он оставался один. И оказалось, ближе отставного начальника службы безопасности у него никого нет, и возникла надежда, что теперь, когда они оба стали бывшими и никому не нужными, может получиться нормальная мужская дружба. Но Горчаков отчего-то сразу же начал самоустраняться, ссылаясь на то, что, будучи при погонах, ровным счетом ничего не заработал на старость, а сейчас появилась такая возможность: генерала, всю жизнь бывшего возле высокой власти, рвали на части коммерческие структуры и он теперь служил советником сразу у трех господ.

Горчаков появился неожиданно быстро, какой-то помолодевший, раскованный и даже слегка вальяжный, чего прежде не наблюдалось: должно быть, хорошая зарплата, свобода и отдых от прежней службы действовали на него благоприятно.

– Вам не нужно писать книгу, – выслушав его, заявил генерал. – Всякие воспоминания, мемуары – это удел бывших. Когда уже финиш, конец пути. Вы же таким образом распишетесь в собственном поражении.

Столь категоричного мнения Сергей Борисович не ожидал и в первый момент даже рассердился.

– Ты уж мне позволь решать, что нужно, а что нет! – отрезал он. – Тебе необходимо связаться с издательством и согласовать все вопросы.

– О чем вы станете писать? – неторопливым тоном учителя начал размышлять генерал. – Как ловите рыбу, будучи на пенсии? Кому это интересно?.. А что интересно публике, огласке не подлежит. Например, путь к власти, кремлевские взаимоотношения, внутренняя жизнь. У вас поднимется рука рассказать о фигуре Баланова, ныне усопшего? Хватит решимости поразмышлять на тему о природе власти? Например, у нас, да и вообще в мире? Вы сможете назвать наследника Балана? Или хотя бы намекнуть, кто им может быть? Конечно же, нет. Да если даже вы и напишете, ваш издатель не согласится печатать это. Он же не сумасшедший, чтоб губить свой бизнес, и скандалы такого рода ему не нужны.

Ничего подобного, тем паче такого тона, Горчаков никогда себе не позволял, и, слушая его, Сергей Борисович едва терпел, чтобы не оборвать и не спросить грозно: «Ты как со мной разговариваешь?!»

Но вспомнил свои чувства и мысли, что ближе этого генерала человека не осталось, и если сейчас лишь чуть повысить голос, не станет и его. Потому что существует уже другая реальность и вокруг – полоса отчуждения...

– Я надеялся на тебя, – с сожалением проговорил Сергей Борисович, сдерживаясь от более резких выражений. – Ну, спасибо и за такой совет.

– Вы напрасно обижаетесь. Это я вам по-дружески говорю.

– По-дружески? – изумился он. – Ты это так называешь?

– У вас все равно ничего не получится, – заверил генерал и встал. – Только зря потратите время. Послушайте опытного человека.

– Это мое время!

Сергей Борисович даже не встал и не подал ему руки, проводил генеральскую спину взглядом и вызвал помощника.

Потом он сильно жалел, что все так получилось с Горчаковым, спустя недели две переступил через собственное самолюбие и позвонил ему сам. Так, без всякого дела, чтобы снять томившее его напряжение, и показалось, тот обрадовался звонку, и на какое-то время вновь возникла надежда на дружеские отношения.

А тогда помощник разыскал издательство, и уже через полтора часа счастливый Швец входил к нему в дачный кабинет.

Они познакомились на инаугурации преемника, где Сергей Борисович присутствовал уже в качестве гостя, но гостя пока что всесильного. Правда, градус отношения к нему в кремлевской публике уже заметно понизился, но все еще делали вид, однако для издателя, совсем молодого человека, он оставался величиной недосягаемой, почти кумиром. Швец не заискивал, но держался скованно и говорил мало, однако в его словах чувствовалась искренняя заинтересованность, тогда ему понравившаяся. И он еще по инерции подумал, что надо бы не забыть о нем, когда в министерстве культуры будут менять руководителя агентства. Только писать мемуары ему и в голову не приходило, поскольку в то время та же сила инерции влекла его к делам более серьезным. Он не отказал Швецу, а, как всегда, пообещал подумать, и его раздумья заняли почти год...

Расторопный и хваткий издатель приехал с проектом договора, что сразу как-то охладило творческий пыл. Он и не задумывался, что теперь у него будут не просто отношения с деловыми людьми и учреждениями, как было прежде, а, например, вот такие, договорные.

– Без этого нельзя? – глупо спросил Сергей Борисович.

– Это юридический и финансовый документ, – мягко объяснил Щвец и сам смутился. – Авторское право, гонорар...

– Гонорар?..

– Разумеется! – воспрял издатель. – Есть два варианта: можем купить право на издание за... определенную сумму. Или выплатить аванс, а потом начислять роялти с каждого тиража.

Чувствовалось, градус отношения к нему снижался даже у таких, как этот книжный магнат.

– Меня это не интересует, – чувствуя свое невежество в области книгоиздания, сказал Сергей Борисович. – Делайте как нужно.

– Я пришлю вам толкового журналиста, – уже по-деловому заговорил юнец в стальных очечках. – Технология следующая: вы рассказываете, а он записывает и обрабатывает. Расходы берем на себя.

– Ну уж нет! – внезапно для себя возмутился он. – Не надо мне журналистов!

Издатель готов был выдать свои аргументы, мол, нет опыта, нужен профессионал, однако заткнулся – видимо, в последний миг вспомнил, с кем разговаривает. И мгновенно согласился.

– А цензура сейчас существует? – на прощание спросил Сергей Борисович.

Щвец почему-то смутился:

– Нет... Разумеется.

– То есть я могу писать обо всем?

– У каждого пишущего есть внутренний цензор. Вы же понимаете. Не подлежат огласке государственные секреты...

Швец уехал с подписанным договором, в котором была означена полная конфиденциальность, а он сел над стопкой бумаги и стал вспоминать, с чего все начиналось. Отматывал один период жизни, однако нить тянулась дальше, и он распускал ее, как вязку, пока не понял, что судьба его зародилась на той самой дороге и была такой же петлистой, крученой, так что никогда не угадаешь, что тебя ждет за очередным поворотом.

Одолеваемый муками творчества, он то ехал в московскую квартиру, надеясь, что там сможет собраться с мыслями, то вновь возвращался на дачу, где казалось просторнее, да и воздух был чище. Но эти метания еще больше вводили в состояние невесомости, когда он реально не ощущал ни земли под ногами, ни собственно воздуха, который напоминал густой глицерин.

Много раз он усилием воли усаживал себя за стол, исписывая по несколько страниц, однако получалось то вычурно и хвастливо, то скучно и однообразно, как деловой отчет о прожитой жизни. А она была настолько содержательной и интересной, что дух захватывало от одних только воспоминаний: военное детство, послевоенная юность, судьба загадочного, колоритного деда по прозвищу Сыч, который творил настоящие чудеса, возвращая с того света чахоточных фабричных девиц. Потом этот взрыв на танковом полигоне, любовь с Ритой Жулиной, пора возмужания и путь к власти, чем-то напоминающий извилистую дорогу в Образцово. А какова сама фигура таинственного верховного жреца с простой русской фамилией Баланов? Возникнув при Сталине, непотопляемый авианосец прошел через все океаны режимов, ни разу не напоровшись на рифы, и во всех портах его встречали на ура.

А ведь еще было несколько особых периодов: провинциальная обкатка, ссылка в Мексику, опала, наконец!

Как только он мысленно проникался воспоминаниями и начинал рассказывать о природе власти, как на пути вставал внутренний цензор и грозил пальцем – об этом нельзя! Это не подлежит огласке!

Перед глазами же являлся отставной генерал и произносил фразу:

– Я вас предупреждал...

Несколько раз, отчаявшись, он начинал описывать свою жизнь без всяких прикрас, засыпал лишь под утро, а когда просыпался, испытывал ощущение, будто стоит голый перед всей страной. Неудачные откровенные тексты он сам толкал в аппарат для уничтожения секретных документов, чтоб ни одна живая душа не узнала, и вновь принимался за дело.

Единственным благом от этой работы было то, что он перестал ощущать томительный для всякого пенсионера, замедленный ток времени. Дни пролетали так стремительно, что утренние сумерки тот час превращались в вечерние, как зимой на Крайнем Севере. И когда спохватился, оказалось – он проплавал в этом глицериновом море уже пять месяцев!

А еще ничего не сотворено!

И вот тогда пришло запоздалое раскаяние, что зря все-таки отказался от журналиста. Сидел бы, рассказывал ему то, что вспоминалось, не выстраивая мыслей, вываливал бы поток сознания и чувств, – стороннему человеку, тем более профессионалу, было бы куда проще уложить все это в книгу...

Он уговаривал себя так, переламывал самолюбие и одновременно понимал, что никогда не сможет пойти на такой шаг. Всю эту пишущую братию он тихо ненавидел еще с давних пор, когда был гражданским министром обороны и откровенно страдал от внимания прессы. Она, пресса, имела всего два внешне различимых лица: одно – официозно холодное и холеное, с заранее подготовленными вопросами, другое – неряшливое, декадентское, небритое и откровенно хамское, но по внутренней сути это были братья-близнецы, только ряженные в разные сценические одежды. Из всей этой двуликой, лицемерной толпы он однажды и только единственный раз внезапно различил одно женское и почти божественное лицо – возможно, потому, что ведущая с первого канала, Ирина, чем-то очень напоминала ему Риту Жулину.

Как-то раз Ирина приехала на дачу, чтобы взять эксклюзивное интервью, и впервые за долгие годы Сергей Борисович говорил с журналистом искренне, раскованно и свободно. Передача получилась настолько неожиданной и интересной, что потом еще долго говорили, мол, Президент-то у нас совсем другой человек, чем тот, к которому уже привыкли на телеэкранах. А дело-то было не в нем, а в этой молодой, приятной и душевной женщине, умеющей разговаривать не с президентами, а с мужчинами. Потом она еще несколько раз делала передачи, ездила с ним за рубеж в составе прессгруппы, и всякий раз он испытывал удивительный волнующий комфорт и жажду искренности.

Сейчас он вспомнил о ней, попытался отыскать телефон, но, пока искал, как-то внезапно остыл, вдруг подумав, что Ирина-то сейчас тоже другая: сам видел, как она берет интервью у нового Президента, задавая вопросы трепещущим обволакивающим голоском, и мило улыбается. Сергей Борисович тот час отогнал сомнения, сосредоточился и вновь принялся распускать свою жизнь от последнего дня – до первого.

Пока однажды не признал правоту Горчакова и не осознал, что ничего сотворить не сможет, ибо никогда не сможет написать всей правды.

Закончилось это тем, что он позвонил Швецу и, не объясняя причин, потребовал расторгнуть договор. Однако это не спасло, и сознание, за время творческих страданий настроенное на воспоминания, продолжало держать его в прошлом, отчего становилось еще горше.

Жена с дочерью видели его состояние и поначалу пытались развеять мрачные мысли, переключить внимание, звали с собой то в Италию, то в Канаду, несколько раз вытаскивали в театр, на концерт шведской группы «АББА», где постаревшие музыканты и певички силились изобразить давно ушедшую молодость.

А однажды Марина тайно от матери вывезла его на стритрейсинг, где они полтора часа, не выходя из машины, смотрели, как сумасшедшие, одержимые люди гоняли на скоростных автомобилях по ночной улице. Дочери это занятие безумно нравилось, и она сама была не прочь поучаствовать в заездах, однако была уже взрослой и щадила нервы отца. Характер у нее был мальчишеский, азартный и даже воинственный, возможно, потому, что в отрочестве, когда Сергей Борисович был министром обороны, часто брал Марину с собой, когда ездил по частям, и она смогла посмотреть все – от обычных полигонных стрельб до запуска межконтинентальных ракет. Но больше всего ей нравились пулеметы, ради которых она и просилась в такие поездки. Офицеры, зная об увлечении дочки министра, с удовольствием водили ее на огневой рубеж или сажали в БТРы, подносили ленты и помогали передергивать тяжелые затворы. В двенадцать лет, когда от девочек уже пахло духами, от Марины несло порохом и ружейным маслом.

Однажды, втайне от отца, она выпросила, чтоб ей подарили танковый пулемет, который потом Сергей Борисович и обнаружил при посадке в самолет. И когда попытался отнять опасную игрушку и наказать угодливых командиров, дочь не капризничала, а вцепилась в ствол и заявила, что подарки не имеют права отнимать даже президенты.

Пулемет простоял у нее в комнате лет до шестнадцати, после чего воспитанием вплотную занялась мама и оружие было сдано охране. Однако ее воинственный дух остался, и Марина не пропускала соревнований по боксу, ходила на футбол и сама занималась в школе восточных единоборств.

После ночного стритрейсинга, видя, что отцу не похорошело, эта анка-пулеметчица вдруг заявила, что обязательно сводит его на бестфун.

– А это что такое? – мрачно спросил Сергей Борисович.

– О! Тебе понравится! – восхищенно затараторила дочь. – Это гладиаторские бои! Все, как только узнаю, где состоится схватка, так поедем! Пап, это потрясающее зрелище! Адреналин!.. Только придется соблюдать особые правила. Бестфун проводится нелегально и только у нас. На Западе вообще запрещен, иностранцы к нам приезжают. Мы первые в этом виде спорта!

– Не хочу! – капризно и раздраженно бросил он. – Отстань...

– Да ты не понимаешь, пап! Это поединок со зверем! С хищником! Национальная русская игра, очень старая забава. Когда устраивали поединки с медведем? У Пушкина даже есть.

– Почему же так называется?

– Потому что схватки проводят теперь с хищниками кошачьей породы, с тиграми, с леопардами. Да ты не подумай, это игра и почти бескровная. Бойцы бестфуна выступают в специальной защите, в костюмах из многослойного кевлара.

– В чем же смысл-то?

– В победе. Делают ставки на зверя или на человека. В общем, приедем домой, видеозапись покажу. Там снимать запрещают, но я сняла...

Дома она прокрутила пятиминутную пленку, записанную явно скрытой камерой, но особого впечатления не произвела: в стальной клетке, установленной в каком-то гулком, пустом помещении, барахтались в пыли две неясные фигуры. Из-за некачественности записи даже невозможно было разобрать, где хищник и где человек, – по крайней мере оба казались полосатыми, хвостатыми, и оба одинаково рычали. И скрытая полумраком, смазанная публика за прутьями решетки тоже издавала звериные звуки.

Неудачная попытка написать книгу о себе, пожалуй, и послужила причиной того, что каждую ночь ему стала сниться дорога. Он так и не посмотрел бестфуна в натуральном виде, поскольку жена увезла дочь в Германию и отвлекать его стало некому. Днем он не знал, куда себя деть, состояние было мучительным, хотелось то полного одиночества, то возникала тоска по людям, и он звал Лидию Семеновну, чтоб сделала стрижку, и разговаривал с ней о профессии парикмахера.

В это смутное время и напомнил о себе бывший министр финансов – словно почувствовал, что пенсионер опять оказался не у дел и испытывает душевный дисбаланс.

– Позвольте, я приеду к вам? – как-то неуверенно попросился он. – Очень важное дело...

Встречаться с ним тоже особого желания не было, но в тот час он был единственным человеком, кто еще хотел видеть его, и Сергей Борисович согласился.

Он много раз возвращался к замыслам Варламова, особенно когда пытался написать мемуары, однако или что-то недослушал, или попросту не мог уловить смысла, устройства механизмов его Фонда, которые могли бы влиять на власть. Два года в Администрации Президента, а потом в правительстве преемника готовили, наставляли и учили обратному – борьбе со всяким влиянием, причем на стадии, когда оно, как сорная трава, еще не укоренилось и не вызрело.

Какие рычаги мог найти Слон, так и осталось непонятным.

Отставной министр сидел на даче-пасеке, поэтому приехал только через несколько часов. Едва он внес свое слоновье тело в приемную, как повсюду запахло воском и медом: по своей провинциальной натуре Варламов без гостинцев не ездил.

– Будем пить чай, – бесцветно заявил он, что говорило о приподнятом настроении.

Водитель Варламова вручил охраннику фанерный ящик с медовыми сотами и исчез. Сергей Борисович сам проводил гостя в кабинет и достал из шкафа коньяк.

– Сначала что-нибудь покрепче.

Когда у него отняли генерала Горчакова, на даче стало даже не с кем выпить...

Они молча подняли рюмки, и Сергей Борисович узрел во взгляде Слона мгновенный всплеск надежды: вот так, один на один, они никогда не выпивали. Гость пригубил коньяк и чуть расслабился.

– Как идет работа над книгой? – вдруг спросил он без всякого интереса.

О том, что он вздумал писать мемуары, знали домашние, Горчаков и сам издатель, любая реклама была возможна только с письменного разрешения автора. Сергей Борисович выпил рюмку до дна и ссутулился: приставленная к нему новая обслуга состояла из офицеров безопасности и, разумеется, докладывала о поведении пенсионера. Но вся информация относилась к строго конфиденциальной и не подлежала какой-либо огласке. Если же произошла утечка, значит, это или провокация, или санкционированные властью игры спецслужб.

Проницательный финансист угадал размышления собеседника.

– Это еще раз доказывает, Сергей Борисович... Вас боятся. Боятся высокого потенциала, остаточной энергии... Сейчас наши граждане элементарно сравнивают, при ком было лучше. И счет не в пользу вашего протеже. Растет инфляция, цены, падают резервы Центробанка. А знаете, что делается на биржах?

Слушать его скрипуче-нудный голос и сейчас было невыносимо, тем более видеть при этом безучастное выражение слоновьего спокойствия. Ко всему прочему все, о чем он говорил, каждое утро докладывал помощник.

Он встряхнулся.

– У вас было школьное прозвище? – спросил неожиданно. – Погоняло, как сейчас говорят?

От своей серьезности подобные вопросы Слон понимал не сразу, выкатил базедовые глаза.

– Не помню... А, Варламом вроде, от фамилии.

– Попробуйте угадать, как меня звали?

– Не угадаю, – не сразу признался он. – Трудно сказать...

– Сыч, – с удовольствием произнес Сергей Борисович.

– Как?..

– Ну, Сыч... Есть такая птица. Я тоже забыл, а начал... литературный опыт и вспомнил. Когда-то давно меня так жена звала...

Варламов чуть насторожился:

– Пока не улавливаю связи.

– Связь самая прямая! – усмехнулся он. – Сижу как сыч на суку: одиночество, полная изоляция. Никто ко мне не ездит... А кругом что-то падает, что-то растет. Я смотрю круглыми глазами и даже не моргаю.

– Странная ассоциация...

– Кто меня боится, Варламов? Не говорите глупостей. Время делает из меня политического покойника.

– Вы сидите, Сергей Борисович... На суку. А ваш авторитет растет, – проскрипел Слон. – Еще через полгода произойдет детерминация.

– Что?

– А как еще возникают национальные лидеры? Время работает на вас.

Ответа, впрочем, как и протеста, он не получил, ибо в тот момент Сергей Борисович увидел перед собой не того Слона, что четыре года сотрясал коридоры Министерства финансов, слыл бельмом в глазу правительства и потом, когда по воле Сергея Борисовича стал кандидатом, вызывал ненависть; перед ним сидел озабоченный, тонко чувствующий и весьма проницательный человек, владеющий полной информацией о происходящих в стране, во власти и вне ее событиях.

Сервировочный столик с чаем прикатил почему-то охранник, а не повар или даже не горничная. Варламов осекся на полуслове, вроде бы ухмыльнулся, выждал, когда невозмутимый страж исчезнет за дверями, и тщательно обследовал чайные приборы, вазу с фруктами, сахарницу и даже медовые соты.

– Это уж слишком, – заметил Сергей Борисович, на что Слон ответил с соответствующим спокойствием:

– Как вы думаете, почему даже в Госдуме рассуждают о ваших мемуарах?

– Пусть успокоятся. Я их так и не написал.

– А это ход! – оценил Слон. – И весьма неожиданный... Ваш доктор получил задание добыть копию рукописи. Чтобы подготовиться к выходу книги. Опасаются за стабильность в обществе. На нынешнем фоне это крайне нежелательно...

– Откуда это известно? – искренне изумился Сергей Борисович.

– Фонд располагает своими источниками информации. По всем вопросам внутренней и внешней политики, – нудно и скучно проговорил Варламов, озираясь – подозревал, что их слушают.

– И это серьезная организация? Ваш Фонд?

– Наш Фонд, Сергей Борисович, наш. Официально он называется Фондом стратегии развития государства. Безобидная общественная организация...

– Почему же я ничего не знаю?

– Я ставил вас в известность... Но вы тогда ожидали новый закон о Госсовете. И не обратили должного внимания.

Сергей Борисович налил коньяка, но пить не стал. Слон на глазах еще раз преобразился и теперь напоминал заговорщика. Особенно своим гундосым полушепотом в нос.