Текст книги "Наш колхоз стоит на горке"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

КОРЕННОЙ

Рыгор Кузьмич Губанов до приезда в Березки на пост председателя был в областном городе директором ипподрома.

Коней он любил, толк в них понимал. Но случилась в городе у него какая-то неприятность – вот и перевели с ипподрома Рыгора Кузьмича в колхоз. Скорее всего, просто по конской аналогии, так как в самом сельском хозяйстве Губанов абсолютно ничего не понимал – путал репу с укропом.

Работа на ипподроме не прошла для Рыгора Кузьмича бесследно. С его появлением в Березках пошли здесь лошадиные клички и термины. О колхозных планах Рыгор Кузьмич говорил: «оседлаем», о срочных делах: «пустим аллюром», о необходимости что-нибудь приобрести: «заарканим».

Именами и фамилиями новый председатель колхозников не называл, а всех окрестил по-своему. Вот и появились в Березках вместо Григория Сорокина – Пират, вместо Сыроежкиной Анисьи – Гортензия, вместо Степана Козлова – Маркиз. На других он не тратил и этого.

Сельских подростков обобщенно звал «лошаки».

Деда Опенкина – «сивый мерин».

Тетку Марью – и того хлеще.

Не обошел и себя.

– Я у вас коренной, – говорил председатель.

Начинал собрания так:

– Поскольку табун собрался, разрешите открыть собрание.

Если Рыгор Кузьмич хотел кого-нибудь похвалить, говорил:

– Этот – конь с гривой.

Если ругнуть… Простите, но это не поддается печатному слову.

Обижались вначале колхозники, потом многие попривыкли. Откликались и на Пирата, и на Гортензию, и на более худшее. И лишь один бригадир Червонцев, хотя ему-то чего обижаться – он как раз ходил в тех, которые «конь с гривой», – говорил:

– Рыгор Кузьмич, осторожнее. Это не те приемы. Не те манеры.

И прямо в открытую, прямо в глаза председателю.

Что было нового и хорошего при ипподромном председателе, так это то, что увеличилось в Березках конское поголовье. Даже появился племенной жеребец Султан. Правда, заплатили за него огромные деньги.

В другом колхоз не изменился. Стоял на месте. Ни вперед, ни назад не двинулся.

Недолго пробыл в Березках Рыгор Кузьмич. Говорят, к его уходу был причастен Червонцев. Возможно, это и так.

Забрали Рыгора Кузьмича по-тихому. Без повышения, без понижения. Просто – в соседний колхоз.

«ВАТЕРЛОО»

Из всех председателей временных самым временным оказался в Березках Николай Семенович Лапоногов. Процарствовал Николай Семенович в колхозе, как Наполеон при втором восшествии на престол, ровно сто дней.

Лапоногова в Березках знали еще до прихода к ним в село. Был он до этого председателем колхоза «Передовой». Колхоз развалил.

Его бы вообще подальше от дел колхозных. Но в районе почему-то решили Лапоногова поддержать. Нет бы сменить начальство – решили сменить колхоз. Вот и рекомендовали его в Березки.

Как известно, председателя избирают на общем колхозном собрании. Так было и тут.

Однако, несмотря на рекомендацию к ним Лапоногова, в Березках решили за нового председателя не голосовать.

Даже дед Опенкин как бы от имени всех заявил:

– Не допустим!

И действительно, не допустили. Провалили его на собрании.

После голосования бригадир Червонцев сказал:

– Ватерлоо.

Сельский всезнайка Федор Кукушкин тут же всем объяснил, что Ватерлоо – это название маленькой деревушки в Бельгии, возле которой в 1815 году был разбит французский император Наполеон.

Узнали в районе – а люди там были жалостливые, – что их кандидат не избран, забили тревогу, нашли какой-то недостаток в проведении собрания, короче, придрались и предложили колхозникам переголосовать.

На новое собрание приехал из района специальный представитель.

Представитель говорил горячо. Находил в Лапоногове массу достоинств. Народ заколебался. Прежней общей решительности уже не было. Голоса распались, и надо же: как раз на две равные половины.

Представитель забегал тревожно глазами по залу, стараясь найти хоть еще одного, кто поднял бы руку «за».

Тут и попался ему Опенкин.

Представитель сразу пошел в атаку:

– А что же вы, товарищ дед, «против»? Что вы имеете против товарища Лапоногова?

Понимает Опенкин, что вопрос обращен именно к нему, а главное, сидит дед так, что ни за чью другую спину не спрячешься.

Решил старик прибегнуть к хитрости.

– Да я что… Я ничего… Рука у меня болит, – нашелся старик и тут же показал на свою правую руку.

– А вы левой, товарищ дед, левой, – наседал гость из района.

Так и не отбился Опенкин. Короче, поднял он руку, и Лапоногов стал председателем.

– Вот тебе и твое Ватерлоо, – говорили колхозники после собрания бригадиру Червонцеву.

– И все же Ватерлоо, – отвечал Червонцев. – Это еще не точка.

Набросились односельчане и на деда Опенкина.

– А я же левой, – оправдывался дед. – А левой – она как бы не в счет, не по закону.

Прав оказался Червонцев. Все же в районе потом осознали свою ошибку. Выборы определили недействительными. А представитель района был даже строго наказан.

Пробыл Лапоногов в Березках ровно сто дней. Вот и получилось, как в ту далекую эпоху. Разница только в том, что Наполеон был разбит у бельгийской деревушки Ватерлоо, а Николай Семенович Лапоногов – в русском селе Березки.

Вслед за Лапоноговым и приехал сюда Савельев.

УДАЧНОЕ СЛОВО

– И чего он ходил на кладбище? – мучился дед Опенкин.

Между тем необычное поведение Савельева имело последствия самые неожиданные. Прежде всего – для самого же кладбища. Все как-то невольно, не сговариваясь друг с другом, потянулись к отцовским могилам и навели наконец там порядок.

Имел этот визит прямое отношение и к деду Опенкину, и тоже опять непредвиденное. Поколебался непререкаемый дедов авторитет.

Сутки поразмыслив над тем, что же сказать народу, старик, как в девяти предшествовавших случаях, решил действовать наверняка:

– Этот тоже, считайте, временный. – И тут же добавил: – Недолговечный.

Но почему-то на этот раз слова деда были приняты всеми как-то холодно. А тетка Марья, человек мудрый и праведный, даже сказала:

– Тебе бы, старый, лишь каркать.

На что, конечно, дед тут же при всех обиделся и обозвал тетку Марью, как тот, ипподромный, недобрым словом. Но старику простили такую вольность. И даже тетка Марья сама рассмеялась, ибо вид у деда был не более чем петушиный и все знали занозистый нрав Опенкина.

Но это лишь еще больше старика распалило.

– Временный он! – кричал дед Опенкин. – Не сойти с места – временный!

Домой дед Опенкин вернулся злым, хватанул хворостиной козу. Однако, еще раз подумав, дед пришел к выводу, что, судя по настроению односельчан, вряд ли своим ответом попал он в точку.

– Ошибся я, – говорил на следующий день Опенкин. – Этот приехал сюда, мужики, серьезно.

На следующий день на общем колхозном собрании состоялись выборы нового председателя.

Речь Савельева была краткой, и это понравилось. «Не балабол, – зашептались в рядах. – Видать, понимает, что языком землю не вспашешь».

Дед Опенкин окончательно понял, что нужно срочно менять свой вывод.

– Ошибся я, – заявил он тут же после собрания. – Этот приехал сюда, мужики, серьезно. Этот приехал навечно. На том бугре и ему лежать. Вот почему он туда ходил.

Не избежать бы старику за столь резкий поворот в своих предсказаниях едких насмешек, но деда спасло то, что бросил он слово «навечно».

Пришлось по душе это слово колхозникам. Всем очень хотелось, чтобы все было именно так. Устали люди от председателей временных.

Глава вторая
ОБМОЛОТ
ДЕД ОПЕНКИН

Поселился Савельев у деда Опенкина.

О деде Опенкине в Березках сложили частушку:

Дед Опенкин, дед Опенкин,

Ноги тонки, губы звонки.

Губы звонки, ноги тонки -

Вот и весь тут дед Опенкин.

«Губы звонки» – деду нравилось. В отношении ног он спорил.

Но больше всего старик негодовал по поводу того, что губы и ноги – это и есть якобы «весь» Опенкин.

– А руки? А голова? А туловище? – кричал дед и приводил вещественные доказательства.

Деду Опенкину сто лет. При вопросе о возрасте он так и говорит:

– Сто лет. – И уточняет: – Когда давали крестьянам волю, еще при царе Александре Втором, вот как раз в тот год я и родился.

Но это неправда. На самом деле деду не более семидесяти. Все это знают. Однако с дедом никто не спорит. Спорить с ним трудно и бесполезно.

Других стариков Опенкин называет либо юношами, либо сынками. Он даже деда Празуменщикова – а Празуменщикову все девяносто – тоже иначе не зовет: сынок да сынок, хотя тот, конечно, и обижается. И тогда возникает спор.

Дед Празуменщиков вспоминает бои под Мукденом и Порт-Артуром (он был участником русско-японской войны) и доказывает, что в ту пору, когда он, Празуменщиков, был уже настоящим солдатом, нынешний дед Опенкин всего лишь козу безрогую Маньку пас.

– Хви! – выкрикивает какое-то кенгуриное слово Опенкин и тут же идет в атаку: – А где ты был? А? Где был, когда я с генералом Скобелевым брал для болгарина Шипку. А? Где? Да ты соску и палец путал.

Вокруг стариков собираются люди.

Все знают, что и про Шипку, и про генерала Скобелева дед где-то вычитал (война с Турцией была еще до рождения деда). Но старик говорит столь убежденно и с такими деталями:

мол, генерал Скобелев ездил на белом коне, а у турок были кривые сабли, что его и интересно послушать, и любой в эту выдумку согласен поверить.

Симпатии собравшихся явно на его стороне.

Празуменщиков идет на крайнее. И вспоминает, как ровно шестьдесят лет тому назад он, уже человек в те годы семейный и детный, порол мальчишку Лукашку Опенкина за покражу антоновских яблок. И было это при всех, и все это видели.

– Хви! – опять выкрикивает дед Опенкин и проявляет исключительную находчивость: – Ты видел?… Ты видел?… Ты видел? – обращается он поочередно к слушателям. А так как свидетелей тех давно уже нет в живых, то раздается лишь смех. Старик использует момент и тут же наносит новый удар Празуменщикову: – Хви! Все оно было наоборот. И вовсе порол я тебя – не за яблоки, а за груши. И было тебе как раз восемь, а мне восемнадцать годов.

И тут же снова приводит подробности: происходило это как раз на том месте, где нынче стоит сельсовет, и Никишка Празуменщиков выл на всю улицу.

Опять раздается смех. Посрамленный дед Празуменщиков отправляется к тетке Марье и там изливает свои обиды.

Свое старшинство над другими Опенкин доказывает также бородой.

Борода у него в Березках действительно самая длинная.

В общем, среди всех березовских стариков и дедов Лука Гаврилович Опенкин прочно пробился на первое место.

Биография у деда небезынтересная и даже в чем-то лихая.

До революции он был дважды сечен местным помещиком. Рубцы и сейчас сохранились. Как-то на уроке истории учитель демонстрировал Опенкина как экспонат. Старик стягивал в классе рубаху, и дети внимательно рубцы изучали. Учитель водил по спине деда указкой, как по географической карте, и говорил:

– Вот вам, дети, живая история. История, которая никогда не вернется.

Дед Опенкин после этого очень гордился, что он «живая история», и любому об этом хвастал.

В годы первой мировой войны Опенкин был на фронте, и если угодил в плен к германцам, так только потому, что как-то польстился на кобылу убитого немецкого офицера, и эта – будь она проклята! – кобыла унесла солдата в немецкие расположения.

Вернувшись из плена, Опенкин был одним из тех, кто устанавливал в Березках Советскую власть. И даже был прозван Комиссаром. За что конкретно – толком сейчас никто уже и не помнит. Дед Празуменщиков говорит, что просто так, в шутку. Но Празуменщикову тут полностью доверять нельзя. Ибо он – лицо заинтересованное и готов всячески подрывать авторитет деда Опенкина. Празуменщиков сам норовит в первые сельские деды.

Зато и это бесспорно: Опенкин отличился во время Великой Отечественной войны. Тут он свел старый счет с немцами и по сути дела повторил подвиг Ивана Сусанина, заведя гитлеровский отряд в страшные трясины. И если сам старик тогда уцелел и от топей и от расстрела, так только потому, что он от природы вообще везучий: как раз вовремя подошла советская рота и перебила фашистов, а ее командир, молодой лейтенант, полуживого Опенкина еле из топей вытащил.

Под Березками в те годы вообще разгорелись большие бои.

Еще во времена своего комиссарства дед собирался вступить в партию. Но что-то тогда помешало. Однако Комиссаром деда по-прежнему называют. Тут Опенкин не против. Это даже повышает его вес.

ТРУДОДЕНЬ

Трудодень

[1]  [1] Трудодень – существовавшая долгие годы система оплаты труда колхозника. Сложенные вместе трудовые дни, то есть дни, когда крестьянин работал на колхозном поле, и определяли заработок каждого колхозника. Трудодень оплачивался деньгами, а также продуктами сельскохозяйственного производства (зерно, картофель и т. д.)


[Закрыть] в Березках – с ноготь, то есть очень-очень мал. Можно – хуже, трудно – хуже. Слезы, в общем, трудодень.

Дед Опенкин стоял у стола и бережно выгребал из кармана зерно. Оно вырастало на столе маленькой золотистой горкой. Затем старик вывернул карман и вместе с махорочной трухой высыпал последние зерна. Отделил труху, смел на пол. Зерна придвинул к общей горке. Полюбовался. Потом взял одно зерно, попробовал на зуб, разжевал. Остался доволен. Образовавшийся мякиш перенес на палец, растер, посмотрел на него. И опять остался доволен.

В это время вошел Савельев.

Дед вздрогнул, хотел прикрыть золотистую горку, но было поздно.

Председатель нахмурился:

– Оттуда?

Дед молчал.

– Оттуда?! – повторил Савельев и показал в сторону колхозного тока.

Старик молчал.

– Эх, Комиссар, Комиссар… – Степан Петрович укоризненно качнул головой.

Это, видимо, деда заело.

– А что? Кабы я один.

Теперь Савельев ничего не ответил.

– Кабы я один… – более смело произнес старик. – Да я же… Кабы я, как Гришка Сорокин, мешком…

Савельев молчал.

– Это шофера – так тем легче и те машинами.

Старик, до этого не поднимавший глаз на Савельева, теперь вскинул голову: мол, как председатель прореагирует?

Савельев молчал.

– Хви! – выкрикнул дед. – А ты думаешь, члены правления не берут! – И сразу же тише: – Да оно же свое, своими руками… – и почему-то протянул в сторону председателя палец с мазком хлебного мякиша.

– Эх, Комиссар, Комиссар… – опять повторил Савельев. – Вот что, Лука Гаврилыч, уйду от тебя. Не могу под одной крышей. Не хочу.

Опенкин опять произнес свое «хви», но не криком, а тихо, словно бы про себя.

– Ну что же, Степан Петрович, не мил – не держу. Только куда же ты, дорогой человек, пойдешь? А? – В голосе деда появилась усмешка. – Любопытно мне знать ту адресу, где ты нашел там того ангела? Где они, ангелы те, живут? Хви! – опять выкрикнул дед.

СЛУЧАЙ С СОРОКИНЫМ

От деда Опенкина Савельев не ушел. Вгорячах сказал, что уйдет, но потом передумал.

Вообще дни были какие-то неловкие и для председателя, и для деда Опенкина.

Старик понимал, что сказал лишку. Еще неизвестно, как председатель на все эти дела в Березках посмотрит и как поступит. На худом повороте, даже за тот несчастный карман с зерном дело может тюрьмой запахнуть. Не говоря уже о Гришке Сорокине. А потом, дед краски все же изрядно сгустил. Воровство есть, тут и слепой увидит, но так, чтобы тянули все, да еще машинами, – это, конечно, край. Это с большим перехватом. Вот тетка Марья – так та ведь с голоду помрет, трупом ляжет, а колхозного ни-ни, хоть бей, хоть режь, хоть жги ее на костре. Или бригадир Червонцев – так тот даже при председателе, который был ссыльным, а затем при Дровоколове, когда казалось, хватай что можешь – идем ко дну, и то хотя бы травинку с колхозного поля тронул… Нет, не тронул. И даже других останавливал.

Старик счел нужным еще раз заговорить с председателем.

– Ты, Степан Петрович, конечно, прости, наболтал я тебе с излишком. Но оно же: мал трудодень. Да люди что – по очень большой охоте? Оно же порой не хватает. Вот и берут. Народ вороватым у нас отродясь не бывал. Тут, Степан Петрович, если народ судить, то только не с маху, а с осторожностью.

Савельев и сам понимал, что трудодень в колхозе, конечно, плевый да и в словах деда о подходе не «с маху» тоже есть доля немалой правды.

– Ты в суд не беги, – советовал дед. – Милицию не затруждай. Может, другие пути найдутся.

Под суд Савельев никого не отдал. Но проучить проучил.

Явившись однажды на ток, председатель приказал насыпать мешок зерна. Взвалив мешок на плечи, Савельев пошел по селу. Мешок тяжелый, нести его было нелегко. Но нес. Нес и каждого встречного спрашивал:

– Где здесь изба Григория Сорокина?

Спрашивал, хотя прекрасно знал, где находится та изба.

Чтобы председатель тащил мешок, да еще на собственном горбу, да еще к какому-то там Сорокину, казалось невероятным. Вокруг Савельева нарастала толпа.

Когда общее любопытство достигло предела, председатель сказал:

– Решил помочь Сорокину. Что же это: он сам все таскает, таскает и никто ему не поможет?

Люди поняли ловкий намек, и каждого этот ответ председателя кольнул, как каленым железом.

Все затаились, ждали, что будет дальше. Каждый видел Сорокина уже за решеткой. Многие и о себе в ту минуту подумали.

Рыжий Лёнтя, внук деда Опенкина, метнул огородами и предупредил Сорокина об опасном шествии к его дому.

В доме Сорокиных взвыли, и беда казалась неотвратимой.

Но, вдруг не дойдя до сорокинской избы метров сто, председатель неожиданно повернул назад, вернулся на ток и ссыпал зерно в общую кучу. Затем он вытер вспотевшие лоб и шею, продул рубаху, посмотрел на колхозников и сказал:

– Пришлось вернуться. Не нашел я Сорокина. Видать, ошибся. Нет Сорокиных в наших Березках.

И люди все поняли: и то, что ткнул пальцем на Сорокина председатель не зря, и то, что своим ответом («Видать, ошибся. Нет Сорокиных в наших Березках») как бы подчеркивал веру свою в колхозников. А главное, что сам-то Савельев – мужик не из тех, кто ищет дорог полегче.

В тот же вечер Сорокин сам прибежал к Савельеву. Долго мял свою шапку, переминался с ноги на ногу, наконец произнес:

– Прости, Степан Петрович, был грех – не будет.

История с Сорокиным встряхнула весь колхоз. Хотя и после этого были случаи мелких покраж в Березках, но становилось их все меньше и меньше. А потом и вовсе ушли они, как уходит дурной и никчемный сон.

СЫРОЕЖКИНА АНИСЬЯ

Сыроежкина Анисья – вот хозяйка, прямо диво!

Посмотри на огород – чудо-юдо огород! У нее с избою рядом – что плантация в Крыму. Словно ты и не в Березках, а попал на ВДНХ, то есть выставку успехов и народных достижений. У нее такой порядок, словно тут не огород, а какой-то центр науки. У нее такие грядки и такая чистота, что по этим самым грядкам без крахмального халата даже совестно пройти.

Сыроежкина Анисья – вот хозяйка, прямо диво!

Лук – метровый, а картошка – это прямо загляденье! Ты смотрел бы, а не ел. Тыквы здесь, как поросята, огурцы – греби лопатой. А петрушка, а морковка – всё сплошные чудеса. В этом редком изобилье ты утонешь, как в пруду. Водолазы не разыщут, эхолоты не найдут.

У Анисьи все в избытке – не хватает одного:

– Тут – мое! – кричит Анисья. – Там – колхозное добро.

…Чудо-огород Анисьи Сыроежкиной Савельев приметил еще в первые дни своего появления в Березках. А как-то встретив ее на улице, остановил:

– Здравствуйте, Анисья Ивановна!

Анисья расплылась в улыбке, так как по имени и отчеству давно никто в Березках ее не величал. Зовут обычно Аниськой или сокращенно по фамилии: Сыроежа. Дед же Опенкин не называет ее иначе, как «злостный элемент». И все твердит, что Аниську надо прогнать из Березок, чтобы она «не отравляла здесь своим огородом воздух», и отправить на Соловки, то есть туда, куда кулаков когда-то ссылали.

Встретил Савельев Сыроежкину, поздоровался и говорит:

– Ну, Анисья Ивановна, ждите в гости. Скоро буду.

Вот тут-то и екнуло у Сыроежкиной сердце: неспроста собирается к ней председатель. То ли часть огорода урежет, то ли ругать за плохую работу в колхозе будет.

– Расчехвость ты ее, расчехвость, – говорил дед Опенкин, узнав о предполагаемом посещении председателем Анисьи.

Через несколько дней Савельев пришел к Сыроежкиной. Осмотрел огород председатель, глянул на Сыроежкину, проговорил:

– Мастерица вы, Анисья Ивановна, по огородному делу. Золотые руки у вас, видать.

Растерялась Анисья. Не знает, что делать: то ли улыбаться на такой комплимент, то ли повременить и ждать за ласковыми словами подвоха…

– Золотые руки, – повторил Савельев. – Открывайте школу, Анисья Ивановна. Первым приду учиться.

Смотрит Анисья на Степана Петровича: «Шутки, что ли, Савельев шутит».

Нет, не шутил Савельев.

Стал председатель у Анисьи учиться. А следом за собой привел колхозных девчат и тех заставил тоже учиться. А потом приводил кое-кого и из членов правления. Даже деда Опенкина однажды с собой пригласил. Но дед наотрез отказался.

– Не туда гнешь, председатель, – выговаривал он Савельеву. – Возиться с этой кулачкой – где ж тут глубокий смысл?

Однако Степан Петрович упорно «гнул».

Ходил председатель по огороду и все приговаривал:

– Да, великая вы мастерица, Анисья Ивановна. Млела Анисья от подобных похвал.

Однажды Савельев бросил:

– Эх, не те, не те для вас тут масштабы, – показав, конечно, на ее огород.

В другой раз сказал:

– Да, Анисья Ивановна, вам бы в Березках первым героем быть.

Дважды приглашал Степан Петрович Сыроежкину в поездки с ним по колхозным полям, советовался с ней, словно с профессором, о тех участках колхозной земли, которые лучше всего бы подошли для культур огородных.

Прошел месяц, и вдруг предложил председатель создать в колхозе огородную бригаду и утвердить Анисью ее бригадиром.

– Вы, Анисья Ивановна, – говорил Савельев не без улыбки, – и кадры сами себе уже подготовили, и сами участки выбрали. Вы и есть наилучшая кандидатура.

И никто – ни сама Анисья, ни члены правления, ни даже дед Опенкин – не мог против этого ничего возразить.

– Ловко подвел, ловко! – выкрикивал дед Опенкин.

Стала Сыроежкина теперь бригадиром и слово в душе дала, что ее огородное диво – это еще не диво. Настоящее чудо у них впереди – на колхозном поле в ее бригаде.

Землю Анисья любит, и этому можно верить.