Текст книги "Возвращение Каина"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Все можно было сделать – восстановить ротонду из белого камня, от единичных побегов, от старых корней возродить сад, но как было собрать семью, из чего вытесать колонны, подпирающие свод, и как привить к корню отсохшие и одичавшие ветви?

Верная надежда была – Кирилл. Отслужит три года – в академию, а после нее можно добиться назначения в мотострелковую дивизию, где есть танковый полк. Час езды на электричке – и дома. И если сейчас женится – никаких офицерских общежитий и частных квартир поблизости от части. Жена должна жить дома. Да было ли когда в истории русской армии, чтобы офицеры таскали за собой свои семьи? Ютились черт-те где, подвергались опасности, брались в заложники? Жены и дети не должны знать «тягот и лишений», не их это участь. Военные городки, временные квартиры, вечная жизнь на чемоданах и вездесущий дух солдатчины выедал из детей не только любовь к военной службе, но и само детство. Двух сыновей старшего Ерашова канатом в армию не затащишь. У них уже сейчас стойкая ненависть к военной службе, да и вообще ко всему: в десять – двенадцать лет от роду они устали от жизни, потому что никогда не жили дома. А жена старшего Ерашова, Екатерина, давно уж поклялась, что не отпустит сыновей в суворовское и убережет от армии. Алексей же мечтал если не из братьев, то из сыновей вырастить «военную косточку»… Теперь их нужно срочно вывозить домой, заниматься с ними строительством, садом, чтобы они постепенно пришли в себя, как после космического полета. И когда дети снова станут детьми, можно сводить их на кладбище и показать могилы дедов: все мужчины из рода Ерашовых были военными…

Собственно, мысль о возвращении в родовое гнездо возникла из-за детей, из-за желания сохранить, спрятать их и в какой-то степени увести от жестокости мира. Однажды сыновья с матерью поджидали его из полетов, сидели несколько часов под жарким солнцем у КП и гадали: вернется папа или сгорит. И когда он вернулся, Колька с Мишкой стояли у железного забора и смотрели сквозь прутья на летное поле. А там разгружался какой-то вертолет.

– Ну, пошли! – скомандовал отец.

– Погоди, – сказал деловито Колька. – Мы трупы считаем.

– Какие трупы?

– А вон вертолет опять трупы привез! – Мишка указал рукой. – Все в целлофане, как сосиски.

Это было сказано так просто и страшно, без детского содрогания, без ужаса, словно речь шла и в самом деле о сосисках…

В таком состоянии было немыслимо устраивать воспитательные походы к могилам предков.

Об этих могилах он сам узнал всего четыре года назад, случайно, как, впрочем, и о родовой усадьбе. Отец, естественно, о прошлом фамилии Ерашовых рассказывать не мог, поскольку ему самому когда-то прошлое здорово навредило: за происхождение отца отчислили с третьего курса «закрытого» факультета ядерной физики и потом едва восстановили. Так бы и жил в неведении – кто? откуда? – а тут, оказывается, такая история! Триста лет служили России, триста лет ни одна война не обходилась без Ерашовых. А получилось так: в очередном отпуске по пути в Питер заехали в Москву и остановились на несколько дней, чтобы детям показать столицу, свозить на экскурсию по Золотому кольцу. Остановились в каком-то городе, не входящем в заповедное кольцо, и экскурсовод неожиданно объявляет по громкоговорителю:

– Этот город известен тем, что на его окраине расположен самый лучший в средней полосе России Дендрарий, основанный более трехсот лет назад боярином Ерашовым. Создание Дендрария благословил сам государь Алексей Михайлович и даровал боярину земли со своей любимой дубравой. Самому древнему дереву в Дендрарии – более восьмисот лет.

Жена Ерашова толкнула мужа и еще посмеялась – не ты ли, мол, боярин Ерашов? Алексея же словно током ударило: на мгновение почудилось, будто давно когда-то он уже был здесь! Хотя знал, что никогда даже не проезжал этого города. Тогда он подошел к женщине-экскурсоводу и спросил:

– А имя Михаил Сергеевич Ерашов вам ничего не говорит?

Так звали деда, которого Алексей никогда не видел не то что живого, но и на фотографиях.

– Как же! Это сын Сергея Николаевича Ерашова, – просто ответила она. – Известного своей теорией о гибели динозавров. А Михаил Сергеевич был медиком и создал в этом городе Институт вакцин и сывороток.

Дед Алексея действительно был медиком, скорее всего репрессированным в тридцатые годы. Все это могло быть простым совпадением, однако Алексей уговорил жену сойти с автобуса и задержаться хотя бы до вечера. Сначала они отправились в Дендрарий и долго по нему ходили и даже немного поплутали, а потом вышли к дому Ерашовых и, на счастье, встретили Аристарха Павловича. Тот же на память знал всю родовую Ерашовых до седьмого колена и, зазвав к себе в гости, поил чаем и сыпал именами, датами и историями. И вдруг спохватился:

– Тиимать! Бабушка Полина-то жива! Она же ваша родня!

Ни о какой бабушке Полине Алексей и слыхом не слыхивал. Аристарх же Павлович схватил его за руку и потащил на первый этаж, к Полине Михайловне.

– Баба Поля! А баба Поля! Я родню твою нашел!

Бабушка Полина оказалась племянницей деда по женской линии – хоть дальняя, но родня! Сначала они задержались на день, потом на неделю, да так и прожили здесь весь отпуск. За месяц дети так привыкли, что уезжали с ревом, да и самому Ерашову отчего-то хотелось плакать. Правда, сыновья скоро забыли раздольное житье в родовом гнезде и снова втянулись в будни военного поселения. И вспоминали только Колокольный дуб, поразивший их воображение: они никогда не видели деревьев, стоящих на постаменте…

Во время войны, когда немцы захватили город, в первую очередь стали спиливать и вывозить в Германию деревья ценных пород и реликтовые образцы. Работала в Дендрарии целая саперная рота с машинами, кранами и бульдозерами. Около двух десятков дубов они повалили, раскряжевали и отправили эшелоном, но когда подступились к реликтам, то техника оказалась бессильной. Колокольный дуб рубили топорами посменно день и ночь и с одной стороны дорубились до самой его древней части – сердцевины. Сердцевина оказалась мощной, в обхват, и древесина была красного цвета, но щепки быстро синели на свету, словно обескровленные. И крепость ее оказалась такой, что топоры крупповской стали выкрашивались и зубрились, будто о железо. Тогда немцы привезли взрывчатку, заложили ее в разруб и взорвали. Дуб лишь содрогнулся и устоял. Подошли, посмотрели – ничего не сделалось, только пощипало кору да мягкие верхние слои. В другой раз заряды заложили с двух сторон, в надежде, что ударом взрыва сердцевина переломится, да не тут-то было! Даже трещин не дало! Приехал какой-то инженер, сделал расчет, и тогда взрывчатку забили не в разрубы, а по кругу напротив них, чтобы сделать кольцевой взрыв. И сделали. С соседних деревьев кору сбило, кучу ветвей наломало, а сердцевина Колокольного дуба выдержала и только почернела от гари. После этого немцы отступились, к тому же ударили морозы и началось наступление русских. Немцев выбили из города, а дуб до самой весны простоял с огромной черной раной, откуда вместе с оттепелью ручьем хлынул сок. Дендрарий тогда относился к Поместному лесничеству и числился просто лесным массивом с особо ценными породами, и все древние деревья стояли на учете. Колокольный дуб списали и вычеркнули из книги. Всю весну из разруба хлестал сок, и никто не собирался его спасать – некому было, да и не до того. Но странное дело: на нем с опозданием, а все-таки начали распускаться листья. И тогда старики лесники с ребятишками собрались и начали тряпьем и веревками заматывать рану. Замотали, засмолили, но сок все равно просачивался и стекал на землю. К тому же опасались, что в сильный ветер дуб может упасть и ободрать многие соседние деревья. И тогда кому-то в голову пришло заделать дерево в бетон, благо что от немцев осталось много цемента. Соорудили вокруг ствола опалубку на высоту трех метров, залили ее бетоном да еще забутили камнем. У Колокольного дуба было два мощных отростка, между которых вешали колокол, так вот больший отросток отсох, а меньший выжил, хотя на нем ежегодно отмирали ветви.

С той поры бетон в верхней части побелел, слегка выветрился, а в нижней, от земли, подернулся зеленым мхом и стал походить на дерево. Почему-то было жутковато стоять возле него, особенно одному и в вечернее время. Создавалось полное впечатление, что живое дерево стоит на четырехгранной огромной глыбе. К тому же к постаменту была прикручена доска с надписью, где рассказывалась история дерева, и начиналась она с того, что Колокольный дуб помнит татаро-монгольское нашествие…

И вот дети старшего Ерашова, уже много повидавшие и многое пережившие, вдруг напугались этого дуба и боялись гулять одни по Дендрарию. А Ерашова пугало их отношение к жизни и восприятие мира: они не ужасались от смерти человека, но с первобытной дрожью страшились умирающего дерева.

Что это было? Неосознанное движение детской души, преклоняющейся перед величием смерти природы? И напротив, она, душа, молчала, взирая на дело привычное и обыденное – человеческую смерть?

Алексей вернулся к дому и сел на ступенях парадного: не хотелось вносить свои мысли туда, где была радость. Кирилл же увидел его и немедленно оказался рядом, прижался плечом к его плечу. Сидел на мокрой ступени и не замечал этого.

– Не боишься оставлять без присмотра? – спросил старший Ерашов. – Смотри, улетит жар-птица. Или перышки пощиплют.

– Здесь я ничего не боюсь, – заверил Кирилл. – Ее бабушка Полина взяла на крюк, и ни на шаг…

– Давно знакомы?

– В семнадцать двадцать будет ровно сутки. – Кирилл сказал это с удовольствием: дескать, вот как надо брать невест!

– Приличный срок, – проронил Алексей. – Ну смотри, брат, сам выбирал…

– И не жалею! – Он заговорил горячо: – Ты знаешь, Алеша, она потрясающая девчонка! Ни на кого не похожа!

– Разумеется! – усмехнулся старший Ерашов. – Созывай родню на свадьбу. Когда свадьба-то?

– Мы хотели сразу, в три дня. – Кирилл досадно вздохнул. – В загсе потребовали документы… Ну и вот, ровно через месяц теперь.

– Новый адрес Олега есть?

– Нет, он же потерялся, ни одного письма…

– Адрес дам, – пообещал Алексей. – Олега обязательно вытащи. Напиши ему хорошее письмо… В общем, чтобы Олег был!

– Понял, командир!.. Ты зачем приехал, Алеш? Неожиданно…

– К Седому приехал, – сдержанно сказал старший Ерашов.

– К Седому? – изумился Кирилл. – Неужели у вас сохранились отношения? И он тебя принял?

– Принять-то принял…

– Но ничем не помог!

– Да, брат, – вздохнул старший Ерашов. – Седой сам помощи просит… Ладно! Забыли! Короче, я ухожу из армии совсем. Вчистую!

Кирилл встал, недоуменно помотал головой:

– Ты что, Алеш? Ты же писал, даже в военкомат согласен? Ну дела!..

– С тобой заключили контракт? Заключили, вместе с назначением. – Алексей тоже встал, но на ступень ниже брата. – А со мной – нет. Теперь подумай: почему со старыми боевыми офицерами не заключают контрактов? Мы что, не нужны армии?

Кирилл помолчал, сказал с растерянностью:

– Я пока в этом не разобрался, Алеша. В училище ничего не поймешь.

– Вот потому с тобой и заключили контракт, что ты ни в чем не разбираешься. – Старший Ерашов похлопал его по плечу. – Ну ничего, разберешься! И больше ни слова об этом! Пошли в дом!

– Алеша, погоди. – Кирилл стоял растерянный. – Ты уйдешь в отставку, а я что? Один в армии останусь? Я же хотел с тобой. Всем говорил, у меня отец и брат… Может, на преподавательскую? Ты же хотел!

– Нет, Кирюша, принципиально уйду. – Он обнял брата и повел в дом. – Чего ты напугался? Один… В академию помогу поступить. С назначением поближе к дому – тоже… А я стану твою жену-красавицу тут охранять! Знаешь, какой глаз за ней нужен? Того и смотри – умыкнут! Детей твоих нянчить буду! Племянников, а?

– Я хотел ее с собой… – начал было Кирилл, однако брат развернул его к себе, сказал мягко и определенно, как это он умел:

– Жену оставишь дома. И убедишь ее, что она должна жить в семье. Все понял?

– Понял, командир, – подчинился Кирилл. – Опять я остаюсь совсем один, как в Доме ребенка. Вот судьба, тиимать!

– Ничего, тут близко, – успокоил Алексей. – Сам будешь приезжать, она к тебе съездит… Зато знаешь, когда долго не видишь жену, так волнуешься, так в душе щемит – как будто впервые встретил. И домой будешь рваться, дни считать… Запомни, брат: красивая офицерская жена в военном городке – всем беда. И тебе в первую очередь. Не от снаряда в танке сгоришь, а от ревности… Поначалу, бывало, мне надо боевую задачу выполнять, а я лечу и думаю: на нее тогда в магазине один майор смотрел. Так смотрел, подлец! Интересно, что она станет делать, если этот майор припрется к ней с цветами, с шампанским… И знаешь, Кирюша, – он взял себя за горло. – Эта штука вот так давит, днем и ночью… И тогда становишься как больной, ничто не в радость. А я ведь, Кирюша, не ревнивец, не такой, чтобы… Просто Катюша была очень красивой, все озирались. Это она за последние годы сдала, когда я по госпиталям начал валяться, особенно после Афгана… Красивая женщина, брат, величайшая ценность. И мужчины будут к ней тянуться, независимо от ее поведения. Все в мире уйдет в прах, все забудется, а она останется. Никто не знает, что было в Древнем Египте или Греции, но все помнят Нефертити, Клеопатру, Таис Афинскую…

В это время на крыльцо вышла Аннушка, стремительно схватила Кирилла под руку:

– Извините, что вторгаюсь в мужскую беседу. Бабушка Полина всех требует к себе.

– Вот и она останется, – сказал старший Ерашов. – Генерала Ерашова забудут. Мало ли было генералов? Анна Ледяева – единственная и неповторимая, и если бы кто-нибудь написал ее портрет и обессмертил…

– Вы о чем это? – подозрительно спросила Аннушка.

– Так, мужской разговор, – бросил Кирилл. – У тебя нос, как у Клеопатры.

– О чем могут говорить два солдафона? – засмеялся старший Ерашов. – Конечно, о женщинах!

Бабушка Полина полулежала в мягком кресле, прикрытая байковым одеялом. Горделивая ее осанка и манера говорить властно и непререкаемо не были игрой в старую барыню; она таковой оставалась всю жизнь, и лишь в какой-то период, когда обезножела и немощная оказалась на чужих руках, как бы поступилась своим нравом и привычками. И теперь, обретя круг близких, она вновь стала сама собой. Ей хотелось править в доме, распоряжаться, и это ей не доставляло удовольствия, скорее, напротив, приносило хлопоты, некоторую обузу, однако она мирилась со всеми неудобствами – что же поделать? Судьба всякого старшего в семье и доме.

– Господа, нам следует решить на семейном совете, как будем справлять свадьбу, – заявила она. – Пока же я слышу восторг, ликование и шутки, а нужно подумать серьезно. Событие очень важное.

Все сразу как-то примолкли, словно наконец осознали ответственность происшедшего. А Валентина Ильинишна и Наталья Ивановна засобирались уходить, на сей раз решительно. Бабушка Полина не задерживала да еще попросила Аристарха Павловича проводить женщин и тем самым оставляла на совет только родню.

– Финансовые расходы я беру на себя, – сразу сказал старший Ерашов. – Думаю, Вера поможет…

– Почему же меня не берете в расчет? – вдруг обиделась бабушка Полина. – Я считаю своим долгом помочь молодым. Они мне оба очень нравятся. Кирилл, конечно, еще недоросль, балбес, но Аннушка – девушка чудесная. А тебе, Алеша, деньги понадобятся на переезд и на обустройство.

– Дайте слово балбесу! – встрял Кирилл. – Во-первых, попрошу не разоряться и не закатывать купеческой свадьбы. Во-вторых…

– Во-вторых, помолчи! – обрезала бабушка Полина. – Особенно когда говорят старшие. Я кое-что сберегла. У меня есть сто рублей, и я их отдаю на свадьбу. В гроб мне их не надо, а на такое дело мне не жаль.

Наступила какая-то неловкая пауза. Все переглядывались, и никто не отваживался возразить либо внести ясность: похоже, бабушка Полина отстала от жизни, от цен и глубоко заблуждалась. Старший Ерашов все-таки решился:

– Сто рублей, Полина Михайловна, деньги сейчас небольшие…

– Знаю я, что вы обо мне думаете, – перебила бабушка Полина. – Мол, старуха из ума выжила… Так вот, чтобы больше так не думали, я вас заверяю, что я – в полном духовном здравии. А сто рублей у меня не вашими рублями – золотыми десятками. Ну-ка, Надежда Александровна, принеси деньги.

Аннушка пришла в тихий восторг и поцеловала бабушку Полину – дескать, здорово она вас! Надежда Александровна принесла узелок с монетами и подала бабушке Полине. Та же с удовольствием и гордостью развязала шелковый носовой платок и бросила его на стол.

– Мне они теперь ни к чему, – просто сказала она. – Надеюсь, похороните как полагается, а больше ничего и не нужно.

Возражать или отказываться было немыслимо: бабушка Полина доказала, кто старший в доме и чье слово здесь – закон. Все это поняли, но она не торжествовала победы, а деловито переключилась на другой вопрос:

– Где станем справлять свадьбу? В ресторане или дома? Давайте сразу решим. Где сами-то молодые хотят?

– Только дома! – мгновенно ответила Аннушка. – Правда же, Кирилл?

Оспаривать это было невозможно. Аннушка сообразила верно – бабушку Полину в ресторан не увезешь и не унесешь, а без нее свадьба уже не может состояться.

– Правда, – сказал Кирилл. – И столы можно поставить на улице, на берегу озера, например. И танцы до утра!

– Ну, это совершенно ни к чему – на берегу озера, – категорически опровергла бабушка Полина. – Во второй день можно повеселиться и на природе. Но свадьбу играть следует в доме. Поэтому надо подготовить помещение, столы, стулья, приборы. Свадьба, господа, это не дачные развлечения.

– Хорошо бы здесь, в парадной зале, – сказал старший Ерашов. – В нашей квартире все-таки тесновато.

– Да, хорошо бы, но надо поклониться Аристарху Павловичу, – заявила бабушка Полина. – И так сидим у него, будто своих комнат нет…

– Он согласится! – заверил Кирилл. – Даже рад будет!

– Я поговорю с ним, – пообещал Алексей.

– Нет, я сама! – вдруг сказала бабушка Полина. – Дело тонкое… А надо бы в парадной-то свадьбу сыграть! Все свадьбы у Ерашовых здесь играли… Я ведь здесь тридцать лет не была. А вошла сегодня, и все как прежде… Все вспомнила… – Она снова стала строгой, но осталась легкая грусть в голосе. – Время для свадьбы, видите сами, неважное, да что делать? Если на время смотреть, то и люди бы вымерли, и счастья бы не знали… Жить надо во всякие времена. Как бывало раньше: мужик умирать собирался, а рожь сеял. Я телевизор не зря смотрю, господа. Вы-то ничего в нем не видите, примелькался вам телевизор, да вы и прошлого-то не знали, не помните. А мне есть с чем сравнивать… Берегите свою честь, господа офицеры. Простите, что я, женщина, вам говорю об этом. Я старая и потому имею право. И вот что скажу вам: в России скоро будет государь. Теперь уже скоро, вон как выдохлись без царя, вон как одичали… Пока же нет его, служить безоглядно можно лишь Отечеству да Господу Богу. Послушайте старуху, я вам напрасно не скажу.

Старший Ерашов медленно приблизился к бабушке Полине, склонился над ней и поцеловал руку. Кириллу ничего не оставалось делать, как пойти за братом, и когда он прикоснулся губами к побуревшей от старости руке, ощутил, как ее левая рука легла ему на голову…

6

В тот же день, когда Ерашовы проводили старшего на электричку, Николай Николаевич Безручкин пригнал в Дендрарий грузовик и заглянул к Аристарху Павловичу.

– Пошли, сосед, поможем старику вещи погрузить, – предложил он. – Дело скорое, быстро сбросаем.

Старик Слепнев, пьяненький и веселый, уже вытаскивал из квартиры какие-то узлы со шмотками и птичьи клетки. Вещей действительно оказалось немного – старье, рухлядь, слежавшаяся за годы и провонявшая птичьим пометом. Что было ценного – а инвалид войны Слепнев жил когда-то состоятельно, поскольку был хорошим специалистом по пушно-меховому сырью и, вероятно, приворовывал, – так вот все подходящее он давно снес на толкучку вместе с птицами, продал и пропил. У него была просторная двухкомнатная квартира на втором этаже, причем одна из комнат когда-то была кабинетом: мореным дубом были отделаны стены и потолки и повсюду – встроенные книжные шкафы под старым темным стеклом. И все это было запущено до такой степени, что напоминало пыльную деревянную нору. Часть отделки, похоже, изрубили на дрова, в шкафах же старик Слепнев держал птиц, вернее, усмирял только что пойманных, и шкафы походили на многоэтажный курятник. Николай Николаевич расхаживал по освобожденной квартире и страдал от варварства бывшего жильца.

– Где теперь взять мореный дуб? – возмущался он. – Отделку же надо восстанавливать какой была! Это же такая красота! И во что превратил, алкаш несчастный?..

Аристарх Павлович знал, где взять мореный дуб, и в другой бы раз не выдержал страданий Николая Николаевича и подсказал, однако неожиданное переселение старика Слепнева вызвало жгучую обиду за Ерашовых. Пока они собираются, пока решают, мечтают и фантазируют, Безручкин делает дело и уже отвоевал половину второго этажа. Наверняка же на этом не остановится, и Ерашовым следовало бы упредить соседа, если они хотят собраться в один дом, в родовое гнездо. Они имеют полное право!

– Палыч, может, подскажешь, где взять дуб? – не очень настойчиво спрашивал Николай Николаевич. – Ты же лесником работал. А раньше ведь лесников заставляли дуб морить. Может, есть где притопленный?

Четыре больших ствола лежало рядом, в озере, затопленные еще во время войны. Те, что немцы срубили и не успели вывезти. Николай Николаевич знать об этом не мог, поскольку переехал сюда лет пятнадцать назад, после смерти брата. И вообще о дубах никто ничего не знал теперь; о них просто забыли, и Аристарх Павлович-то вспомнил о топляках случайно – на зимней рыбалке однажды зацепился блесной, а летом потом нырнул, пощупал ногами – лежат, родимые, уже наполовину в дно вросли. Но тогда кому они были нужны?

Ничего не добившись, Безручкин отстал. Вещи старика загрузили, и благодарный Николай Николаевич достал бутылку водки и тут же, в пустой квартире, принялся угощать. Аристарх Павлович лишь пригубил, чтоб обиды не было, зато Слепнев хватил от души и совсем опьянел. Сам Безручкин уже лет десять вина в рот не брал, но осталась в нем страсть поить и потом смотреть на пьяных. Конечно, не просто так поить, а за какое-нибудь дело или услугу.

– Как у тебя жеребчик-то? – участливо поинтересовался он. – Вижу, красавец растет! А говорили – подохнет!.. Тебе надо на него документы достать. У меня есть знакомые цыгане, специалисты в этом деле. Попрошу – сделают.

Аристарх Павлович замотал головой, дескать, не нужно: не хотел соседу давать и принимать от него не хотел. Николай же Николаевич зачем-то старался сделать Аристарха Павловича зависимым, пригребал его к себе, возможно, зная о близости к семье Ерашовых.

– Ладно, не твоя забота, – сказал он. – А документ на коня нужен. Хотя бы справку, что купил. На днях занесу.

Старик Слепнев уже чирикал по-воробьиному, и поэтому пришлось ехать разгружать ему вещи в новую квартиру. Дом был новый, двенадцатиэтажный, и однокомнатная квартирка сияла от свежей краски и обоев. Старик свалился на кухне, и вещи таскали вдвоем с Безручкиным, а вернее, возили на грузовом лифте.

– Все по-честному, – заявил Николай Николаевич. – Чтоб разговоров не было. Видал хоромы? Пять миллионов отдал!.. Но запакостит ведь через полгода.

Суммы выше пятидесяти тысяч Аристарху Павловичу казались уже относительными и нереальными – что миллион, что пять – все одно не представить. Фермерское хозяйство – десяток свиней – никак не могло дать такого дохода, как, впрочем, и пустые бутылки, которые Николай Николаевич продолжал возить. Аристарх Павлович не любил смотреть в чужой огород, считал постыдным заглядывать в карманы соседа, но в душе зарождалась обида на несправедливость. Николай Николаевич, работая на мусоровозе, ворочал миллионами, а старший Ерашов, прослужив двадцать лет в армии, дважды раненный и навоевавшийся, наскребал деньги на свадьбу брату, и если бы не бабушка Полина, отдавшая золотые десятки, приготовленные на смерть, неизвестно, как бы они выкручивались. И природа этой несправедливости была вовсе не в личных качествах, не в предприимчивости и разворотливости, а существовала как бы сама по себе. Хочешь жить богато, хочешь чего-то достигнуть – ройся в отбросах, делай грязную, черную работу, торгуй, выгадывай, а если хочешь остаться благородным и чистым – оставайся бедный, перебивайся кое-как: благородство – не товар и ничем не оплачивается. Оно вообще никому не нужно, за исключением тебя самого. Если бы Аристарх Павлович не знал Безручкина раньше, то принимал бы его за делового человека и никаких бы вопросов не возникало. Да вся беда в том, что последние пятнадцать лет он был весь на глазах. Когда Николай Николаевич появился в доме, он был, по сути, никем. После смерти его брата, человека порядочного и достойного, на Николая Николаевича свалилось счастье в виде квартиры и всей домашней утвари, которую он вынес и пропил за несколько месяцев. До этого он был бомжем, скитался по вокзалам, ночевал в теплотрассах, и тут, оказавшись единственным наследником, от радости сильно загулял и в результате угодил в лечебно-трудовой профилакторий. Жильцы дома хоть и пострадали от его гулянок, но как-то не ощутили всю их силу. Когда же он вернулся после лечения, да еще не один, а с женой Галиной Семеновной, сухопарой спившейся женщиной, вот тут-то узнали, что такое новые соседи. Если Коля приходил навеселе и ничего с собой не приносил, то Галя брала огромную медную сковородку на деревянной ручке, украденную в столовой, и била его по голове. Коля уходил «в отруб», а Галя обыскивала его, находила деньги и бежала в магазин. Очнувшийся Коля, обнаружив, что обворован и побит, со сковородой наготове поджидал свою жену, и на сей раз все повторялось в обратном порядке. Соседи слышали эти удары «гонга» и вначале пытались вмешиваться, вызывали «скорую», милицию, но с Безручкиными ничего уже поделать не могли и отступались. Потом соседи просто стоически ждали, когда кто-нибудь из них убьет другого: это было негуманно и бесчеловечно, однако другого выхода не существовало. На жалобы власти не реагировали, поскольку сами ждали криминальной развязки как избавления. Когда же Безручкины добывали денег больше, чем можно купить вина на одного, то у них наступал мир. Они несколько дней пили на пару в полном согласии и, бывало, приглашали гостей, точно таких же забулдыг. Если в мирной пьянке участвовало больше женщин, то били там мужиков; если Коля наводил своих друзей, то били потом женщин. Однажды после многочисленных ударов «гонга» Аристарх Павлович выскочил из квартиры, чтобы остановить убийство, и увидел такую картину: протрезвевший Коля выволакивал за ноги женщин и складывал их в ряд на парадном крыльце – не оставили вина на опохмелку. И жену свою тоже оглушил сковородой и, выкинув на улицу, завалился спать. Женщины скоро пришли в себя и с проклятиями расползлись кто куда. Несколько раз Аристарх Павлович пробовал поговорить с Колей по-хорошему, и тот, трезвый, отчаянно клялся, что пить не будет; пробовал и стращать, но от угроз Безручкин становился злобным и грозил спалить дом. Дело в том, что Галя откуда-то вдруг привела своего сына шести лет – будто у матери где-то жил. Сын Витя, несмотря на буйную жизнь матери, был нормальным мальчиком и во время пьянок убегал к кому-либо из соседей и жил там. Чаще всего он обитал у бабушки Полины, за которой в то время ухаживали жена Аристарха Павловича и горбунья-библиотекарша. Витю кормили и поили месяцами, пока не обнаружили, что он ворует у соседей вещи и носит матери на пропой. Витю воспитывали, убеждали, а то и по рукам били – да все напрасно! Он воровал упорно и по-детски нагло. Когда же его ловили с поличным, он плакал и говорил, что если об этом сообщат в милицию, то Галю лишат родительских прав, а его отправят в детдом. Мать заставляла его воровать не только у соседей, но и в магазинах, куда он заныривал за сигаретами, хлебом и даже вином. По имени Витю звали соседи, а так он известен был под кличкой Шило – Безручкины иначе его и не звали. В десять лет Витя попался в галантерейном магазине и все-таки был отправлен в школу для трудновоспитуемых детей.

Апофеозом разгульной жизни Безручкиных стал случай, который потряс весь дом. Однажды Коля вернулся с добычи пустой (в основном он собирал и сдавал бутылки) и застиг Галю вусмерть пьяной, спящей на единственной железной койке. Трезвый Коля был злобный и мстительный. Он сначала ахнул Галю сковородой по голове, потом облил ацетоном и поджег. Галя пришла в себя и пылающим синим факелом вылетела на улицу. Прыгнуть в озеро у нее не хватило ума, и она помчалась по Дендрарию, как огненная птица, и кричала при этом:

– Коля! Коленька!

На зов ее прибежал Коля с одеялом в руках. Галя же обезумела совсем и ринулась на территорию Института вакцин и сывороток – тогда еще железобетонного забора не было. И там, пометавшись, сунулась к стогам сена, видимо, хотела спрятаться. Сено вспыхнуло – день был летний, жаркий, и начался пожар. Коля же наконец догнал Галю, накрыл ее одеялом, потушил горящую одежду и, завернув в одеяло, понес домой, как ребенка. Нес и целовал ее, и она его целовала, и щебетали они, словно ласточки:

– Коля, Коленька…

– Галчонок ты мой, золотая моя…

Соседям же казалось, что они и слов-то таких не знают…

После пожара Безручкиных начали таскать по судам и кое-как приговорили к году исправительных работ – взять с них за причиненный ущерб было нечего. И насильно заставили работать в спецавтохозяйстве, которое занималось очисткой помоек и сбором мусора. К тому же, чтобы они отработали год и возместили урон, им обоим вшили какие-то ампулы против пьянства. Выпьешь хоть двадцать граммов, и сразу труп…

Неизвестно все-таки, что их остановило. Безручкины сначала бросили пить и трезвые лишь дрались нещадно и жестоко. Потом и драться перестали. Вначале соседи не верили и, бывало, заходили проверить, живы ли. А они были живы и исправно ходили на работу целый год, мешками приносили пустые бутылки, мыли их, сдавали и покупали еду. Еще через год их было трудно узнать: они попросту отъелись и стали походить на людей. Галя пополнела и помолодела, и тут выяснилось, что она – бывшая актриса, а не просто вокзальная шалава, а Коля, между прочим, водитель первого класса. Правда, для соседей это преображение обернулось иной стороной – возле дома кисли и воняли под солнцем чаны с пищевыми отходами, от сарая, где помещались свиньи, летели тучи мух и бежали полчища крыс. Но уж лучше так, чем как прежде. На Безручкиных начали жаловаться работники Дендрария, поскольку выпущенные на подножный корм свиньи уничтожали молодые посадки, подрывали корни в дубраве и норовили забраться в теплицу. Безручкиных мягко увещевали и даже не штрафовали.