Текст книги "Тайна третьего кургана"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Рубанок Анастасии Прокопьевны споткнулся на сучке, руки ослабли.

– Вот и Дарья убралась… – тихо вздохнула Анастасия Прокопьевна и подперла рукой голову.

– Дайте мне, – я кивнул на рубанок, – попробую.

– А? – Она оглянулась и, спохватившись, добавила: – Ну попробуй…

Рубанок елозил по дереву, вместо стружки выхватывал щепу.

– С этой стороны задира будет, – учила Анастасия Прокопьевна, – переверни брусок.

Я переворачивал и снова строгал. Начинало получаться. Минут за двадцать я остругал один брусок и взялся за второй.

– Запиливай здесь, – скомандовала она, когда заготовки были готовы. Я запилил, выколол паз и вбил перекладину. Получился крест.

– Выноси на крыльцо, чтоб не мешал тут, – распорядилась Анастасия Прокопьевна. – И давай теперь доски строгать.

С полчаса я гонял рубанок по шершавым доскам. Вспотел, натер волдыри на большом пальце, но чувствовал удовлетворение, будто не домовину строил, а дом.

– Отдохни-ка малость, – наконец разрешила Анастасия Прокопьевна, – с этим делом нечего торопиться…

Я сел рядом с ней и вытер рукавом лицо.

– Зовут-то тебя как? – спросила она.

– Павел, – сказал я, обрадованный вопросом.

– Что-то, Павел, думы у тебя больно тяжкие, – проговорила Анастасия Прокопьевна, – мечешься чего-то… На душе неспокойно?

– Неспокойно… – признался я.

– Это хорошо-о, – протянула она, – от неспокойства люди дольше живут. Дарья вот на девятом десятке убралась… Я ее все свекровкой звала, а какая она свекровка? Авдею-то неполных восемнадцать было, когда убили. Чего мы понимали?.. А нравилось звать. Помню, дед Родионька принес похоронку на Авдея, я взяла да скрыла от Дарьи. И ведь стыдно сказать, боялась, думаю, коли Авдеюшки-то нету теперь, так и она свекровкой мне не будет. Тянула все, не сказывала… Ружболванку пилим зимой, снег большой, убродный – как ухну с чуркой и лежу. Дарья говорит – крепись, дочка, терпи. Отдохнешь да вставай! А не знает, что я не от слабости упала-то… Потом из лесу домой идем, бабы песню заладят, и Дарья тоже с ними, да еще громче всех. И все мне совет дает: «Ты пой, Тася, пой, Тася, пой, легше будет». У меня слезы в глазах кипят – ничего не вижу – пою… Летом только я и поняла, что она про похоронку еще раньше меня знала, да молчала. А ведь Авдей-то поскребышек у нее был, и убили его первого. Это потом остальных-то.

Она прошлась по избе, шурша стружками, потрогала пыльные замусоренные подоконники, перебрала пальцами столярные инструменты, расставленные на полках, и остановилась у черного зева русской печи.

– Тут-то мы и грелись… – задумчиво сказала Анастасия Прокопьевна, снимая паутину с чувала, – прибраться бы когда, грязь вывезти. Столярка здесь у нас. То одно надо сделать, то другое… Надо бы в другом месте строгать да тесать, но инструмент весь тута, дед Родионька оставил… А унесешь инструмент – пропадет, по рукам затаскается…

Я выстрогал доски и принялся сколачивать гроб, а она все говорила и говорила, попутно подсказывая, где как отпилить и подогнать, чтобы не было щелей. Я слушал ее незамысловатый рассказ о пилоправе Родионе Тимофеевиче, чудаковатом старике, который до войны был сторожем при школе, ничем особо не знаменитым, если не считать того, что вешал скворешни по всей деревне и домик себе выстроил не такой, как у всех. А случилась война, и потянулись к нему люди. Сначала от нужды, инструмент править, а потом и за его словом. Послушать деда Родионьку, то выходило, что все еранские мужики – герои, орденов наполучали – места на груди не хватает. На каком фронте ни появятся, там немцу и крышка. Они же и Берлин взяли, и хребет фашизму переломили. На самом же деле до Берлина ни один еранский мужик не дошел. Почти всех к сорок третьему году выбили. Никто ему серьезно не верил, но слушали, а дед Родионька между тем нес и нес похоронки в Еранское. Короче, к сорок пятому забрали последних мальчишек-подростков в ФЗО, и опустела деревня. Фросю же после гибели Григория Криволукова позвал жить к себе и так ее заговорил, что чудаковатость Родиона Тимофеевича будто перешла к ней, оттого и ходит она сейчас ненормальная…

Я слушал Анастасию Прокопьевну, и мне начало казаться, что эта изба с печью, рубанки, пилы, топоры и долота – все напоминает вещи, найденные на раскопках. Но инструмент, который я держал в руках, еще годился для работы, он хранил еще следы рук владельца, он был живой!

– Война кончилась, и у деда Родионьки будто что отобрали, – рассказывала Анастасия Прокопьевна. – Года два еще подержался и незаметно зачах, заболел и убрался. Напоследок курган вот оставил… В подолах землю таскали. Сказывал, что все курганы эти бабы насыпали. Как случится на земле большая война, так и насыпают… Дерево-то гниет, камень рушится, а земля никуда не девается… Как помер он, бабка Лампея – набожная старуха – по деревне слух пустила, будто святой он был, дед Родионька. В церкву бегала за двести верст, просила, чтоб святым объявили и везде записали. Память, мол, будет… А какой он святой? Ну… В церкве отказали. Пил-курил, матерился, как сапожник, говорили, в молодости ни одной юбки не пропускал. Может, оттого и знал, чем бабу утешить… Память-то, вишь, тут надо держать. – Она притронулась рукой к своей груди. – Если тут ее нету – нигде нету. Хоть в святые запиши – нету, хоть крест поставь, хоть курган насыпь… Это все как узелки на память только, а умер человек, и узелок развязался. Ты-то вот уже и копать приехал… Я потому-то и рассказываю всем, может, и останется какая память… Геологи приезжали – рассказывала, потом еще какие-то, птичек ловили…

Мне хотелось успокоить ее, пообещать, что память непременно останется, что мы запомним трагедию Еранского и скажем о ней детям и внукам. Но какой она будет, эта память?

Мы уже заканчивали оббивать гроб, когда прибежала возбужденная, растрепанная Груня.

– Слышь-ка, Прокопьевна, с Фроськой-то неладное творится! – с ходу выпалила она. – Ходит как завороженная, а теперя в лес подалась. Толмачит, толмачит про Григория… Может, за доктором съездить, пускай укол поставит. В тот же раз полегчало ей…

Она вдруг подбежала ко мне и вырвала из руки молоток, визгливо крикнула:

– Это все вы, вы виноваты! Приехали, перебулгачили!..

– Ну-ка не ори, – властно оборвала ее Анастасия Прокопьевна. – Не виноваты они… Мало ли к нам ездило-то? Фросю найди и отведи ее к Лычихе. Она возле Дарьи присмиреет…

– Да она же не буянит! В том-то и дело! – Груня отчаянно взмахнула руками. – Так бы связали да в кладовку… Может, за доктором, а?

– Все разно отведи к Дарье, – повторила Анастасия Прокопьевна. – Пускай возле побудет. А я сейчас закончу здесь и приду…

Груня собрала волосы, скрутила их в жидкий пучок на затылке и, озлобленно дернув плечами, шагнула к двери.

– Не обижайся на нее, Павел, – тихо сказала Анастасия Прокопьевна, – мы все тута немножко больные. Память мучает. А вы приехали и разбередили ее… Мы-то жили пока тихонько, поминали, ходили па курган. Люди, бывало, посмеивались, это которые в войну тута не жили. А нам хорошо было, ходили…

– Мы ни в коем случае не тронем вашего кургана, – твердо пообещал я.

– Нашего? – Анастасия Прокопьевна отчего-то виновато, снизу вверх поглядела мне в лицо. – А остальные как же?..

Что мне было сказать? Что мы откажемся от раскопок?

– Мы-то за всеми ухаживаем, могилы ведь, люди похоронены, – она ждала поддержки, – жили тоже… гибли. Пожалеть бы, а?.. Выходит, когда мы поумираем все, тоже кто-нибудь приедет и наш курган разроет?

Я не нашел что сказать ей. Хорошо начатый разговор угас, а мне все еще хотелось слушать ее неторопливый, чуть печальный рассказ. Молча мы обтянули гроб лежалым, в пятнах и нафталине, сукном, после чего Анастасия Прокопьевна взяла метлу и стала сметать стружки. Я вынес гроб на крыльцо и прислонил его к стене. На этом моя помощь еранским жителям кончалась, и я опять становился чужим здесь человеком.

– Ага, гробовщик? – Бычихин шагал к домику Родиона Тимофеевича, перескочив невысокий забор школы. Остальные ребята были на улице.

– Мы уже на поиски бросились, – говорил Сергей. – Ну, как успехи похода?

Мы зашли в пыльную, пропахшую мышами и плесенью школу и расселись по уцелевшим партам. Солнце висело над горизонтом, и на закопченных стенах класса лежали красные пятна света. От меня ждали отчета о визите к Крапивину. Бычнхин, видимо, успел посвятить ребят в нашу с ним идею установить памятник, и теперь они ждали результата.

Ждал Иван Шкуматов, исподлобья поглядывал на меня, и ждал Стас Кареев, привычно царапая что-то на крышке парты. И только Алена, выставив руки в пучок света, пыталась изобразить на стене прыгающего зайца и казалась безучастной.

Пока я рассказывал, лучи солнечного света передвинулись в мой угол. Бычихин не спеша встал и подошел к окну.

– Ты хоть телеграмму дал в институт? – спросил он.

– Ничего я не давал…

– А я вам сразу сказал: памятник – это бред, – перебил меня Стас. – Их уже столько понаставили – не пройдешь. И каждый будто на тебя пальцем показывает – помни, помни… Навязчиво. Я вот на Пискаревском всего два раза был, а у меня там дед похоронен!.. Нас, между прочим, с первого класса туда водят. Как праздник, так туда. А я все время сбегаю!.. Ну, родители мои, конечно, потом краснеть ходят к директору… «Ваш опять не присутствовал на запланированном мероприятии!» Оказывается, мне хотят привить там чувство патриотизма и долга…

– Тебя надо каждый день туда водить, – отрезал Шкуматов, не поднимая головы, – чтоб ты понял, что к чему. Так ведь что хочешь объяснить можно! Лень тебе, а ты – отвалите, у меня чувства!.. – Иван вскочил и огляделся. – Мы просто обязаны ходить туда! Дань памяти погибшим!..

Кареев поморщился.

– Послушайте, Шкуматов, где вы нахватались этих штампов? Дань памяти… Вы пробуйте когда-нибудь сами помыслить. У вас же голова большая, там должны быть мозги.

– Я мыслю, – проговорил Иван, – и тебе советую… У меня Фрося из головы не выходит. Вот это память!..

– Ты почему остался, Иван? – спросил я. – Может, лучше тебе уехать?

– Теперь-то поздно… – тихо сказал Иван. – Уеду, а здесь Фрося останется, и я никогда не узнаю, дошло до нее или нет, что война кончилась.

– Дошло, – подтвердил я. – Ее наконец убедили…

– Зачем только? – вздохнула Алена. – Она была счастлива, ждала…

– Ну, ну, – подхватил Стас, – счастлива… Вольная она была.

– Вы понимаете, ребята? Понимаете, что с нами происходит, а? – Шкуматов осматривался, ища поддержки. – Вот это археология…

Ребята молчали. Стас покачал головой, о чем-то раздумывая, и неторопливо вышел из класса. Сергей Бычихин проводил его глазами и бросил коротко:

– Иди и ты погуляй, Ваня. Нам поговорить надо…

Шкуматов ушел следом за Стасом. Я понял, что Сергей поторопился, начав расспрашивать меня о походе в Ново-Еранское при ребятах, и теперь исправлял положение. Все было еще впереди…

– Оставь нас, Алена, – попросил он.

– Я оставлю вас, только насовсем, – подала голос Алена и, виновато взглянув на меня, добавила: – Я ухожу от вас, Павел Александрович… У меня практика попутно не получается и не получится… Надо за что-нибудь одно браться.

Алена распахнула дверь, оглянулась на пороге, затем медленно побрела через школьный двор.

Мы остались вдвоем…

– Завтра с утра я начинаю раскопки, – решительно сказал Бычихин. – Я вскрою только центральный курган. Второй – тебе, как закончишь здесь свои дела. Ты можешь продолжать свое хождение в народ, а я ждать больше не могу… Уверяю тебя, мы ничем не сможем помочь этим несчастным женщинам. – Он сел рядом, за мою парту. – И никто не сможет, Павел, не обольщайся.

Я мысленно согласился с ним, хотя, когда строгал доски и вбивал гвозди, мне казалось, я прикасаюсь к истории и становлюсь ее участником, провожая в последний путь женщину, потерявшую шестерых сыновей на кровавой войне…

– Ты даже отправь как-нибудь этих двух оболтусов к ним на сенокос, пусть помогут, – продолжал Бычихин. – Но больше ничего ты не сможешь. Они замкнулись на памяти о войне, и это естественно и печально…

– А мы с тобой сузились, – вставил я, – один железный век в голове… Как бы на клин не сойти.

– А-а, – протянул Сергей. – Сейчас ты обязательно вспомнишь Овалова… Только я тебе не советую брать его в кумиры. Овалов жил в другое время. Чудак ты, Павел! Да кто же не хотел бы работать так, как он?.. Ты не забывай, что у нас сроки, и ты еще не профессор, которого приглашает на работу Совнарком.

Заскрипели ступени школьного крыльца, и в дверном проеме показалась Анастасия Прокопьевна. Бычихин хотел сказать еще что-то, однако махнул рукой и встал.

– Ладно, не буду тебе мешать, – бросил он. – Надеюсь, ты меня правильно понял?

– Опять про курганы говорили? – спросила Анастасия Прокопьевна, когда вышел Сергей.

– Говорили… – пробормотал я.

Она нахмурилась, прикусив губу, и замолчала. Я приготовился сказать ей, что завтра мы начинаем раскопки. Бычихкна теперь не остановить…

– Бумага-то и вправду есть? – неожиданно строго спросила Анастасия Прокопьевна.

– Есть…

– Ну-ка покажи!

Я достал из полевой сумки открытый лист – право на проведение раскопок. Анастасия Прокопьевна прочитала его, рассмотрела печать и вздохнула.

– Раз так – копайте, – проронила она. – Если государству надо, куда ж денешься…

Готовясь к разговору с женщинами, я решил поклясться, что после раскопок мы приведем курганы в прежний вид, а к насыпанному женщинами вообще не подойдем. На всякий случай я бы уступил второй курган и не стал бы вскрывать его, если не будет большой необходимости.

Все оказалось проще…

И от этого мне стало противно. Казалось, я готовился торговаться, выбазаривать. Мне хотелось извиниться перед ней, сказать что-то успокаивающее и нежное, покаяться в каких-то грехах. Лучше бы она и сейчас крикнула – не трожьте! Не оскверняйте!..

Как хотелось мне отказаться от раскопок и уехать из Еранского, чтобы не висела надо мной тяжесть необъяснимой вины!

Бычихин, как всегда, оказался прав. Бумага с печатью действовала безотказно.

На следующий день с утра мы начали раскопки. Центральный курган разбили на квадраты и уже к обеду под метровым слоем грунта обнаружили первые плиты могил. Мы расселись вокруг раскопа, и скорый на ногу Шкуматов принес чаю. Не терпелось скорее снять плиту и взяться за ножи и кисти, но мы, обжигаясь, пили чай и завороженно смотрели на выступающий из песка контур могилы. Что там? Неизвестная доселе культура или банальный скелет умершего предка?..

Бычихин, ставший спокойным и даже медлительным, лишь только мы сняли дерн с кургана, и сейчас был нетороплив и уравновешен. Только руки чуть подрагивали, когда он подносил горячую кружку к губам. Может, оттого, что алюминиевая припекала пальцы… Полуголый Шкуматов лежал на песчаном отвале и механически пересыпал песок из ладони в ладонь, уставившись неподвижным взглядом в угол раскопа. Запыленное, в потных разводах лицо и солдатские брюки с сапогами делали Ивана похожим на героя какого-то фильма о войне. Стас Кареев сидел на пустом ящике и поигрывал кистью, ловко вращая ее в тонких грязных пальцах. Его кружка, поставленная остывать, накренилась, и струйка чая медленно уходила в песок.

Алены с нами не было. Утром, едва позавтракав, она ушла в Еранское. Бычихин пытался уговорить ее, обещал уладить дело в институте, если сорвется практика, но Алена упрямо молчала, пока наконец не разозлила Сергея. В лагере еще остались ее вещи. Это значило, что она вернется и я успею поговорить с ней.

Первым не выдержал Кареев. Он вскочил, опрокинул недопитую кружку и спустился в раскоп.

– Ну что, – он обвел нас взглядом, – поехали?

Однако никто не шевельнулся. Стас пожал плечами и начал обметать кистью выступающий из грунта угол ящика.

Утром я спросил, зачем ему понадобилось ехать с археологами и почему он не выбрал что-либо другое, к примеру цирк. Там на лето всегда нужны униформисты и рабочие.

– А мне нравится археология, – просто сказал он. – Последний год школы… Я должен сделать выбор.

В его словах я не заметил фальши. Так ведь и должно быть. С пользой провести каникулы, испытать, вкусить, сделать выбор. Это прекрасно, если парень задумывается о будущем и готовится к нему серьезно. Только не играет ли он, делая выбор?..

Я свой выбор сделал неожиданно. В краеведческом музее увидел макеты жилищ первобытных людей: каменные зевы пещер у подножия скалы. За ней во всю ширь лежала нарисованная первобытная земля. Дыбились лохматые мамонты, разгуливали саблезубые тигры, в сером небе носились огромные птицы, и только сами люди, с низкими нахмуренными лбами, в жалких клочьях шкур, с суковатым дубьем в руках, были маленькими и немощными. И меня потянуло к ним, хотелось заглянуть в пещеру, потрогать руками скребок, копье с обсидиановым наконечником, послушать, как они разговаривают и разговаривают ли вообще…

Склонившись к плитам, Кареев продолжал мести песок. Над нашими головами по-прежнему шумели кроны бора, но теперь уже не монотонно, а всплесками, то угасая до шепота, то с нарастающей гулкой силой. Ветер изменил направление и дул со стороны Еранского. Там же, на дальнем горизонте, теснились и уходили вертикально в небо белые кучевые облака. Я спустил ноги с бровки и тут услышал пение. Пели в Еранском, как в прошлый раз, мощно и протяжно – лишь не было эха…

– Ишь ты, поют! – удивленно прокомментировал Иван и замер с полуснятым сапогом в руке.

Я знал, что сегодня, а не на третий день, будут хоронить Дарью Лычеву: сенокос, надо выхватывать каждый погожий день, да и жара… Так мне вначале объяснила Анастасия Прокопьевна, а затем добавила, что в страду на Руси хоронят быстро. Живым есть хочется…

– Отпевают, – прислушавшись, определил Стас. – Заупокойная.

– Да ну… – не поверил Иван. – Ты послушай, послушай!..

Я не мог разобрать слов. Мешал гул сосен над головой, но это была не молитва… «Потом из лесу домой идем, бабы песню заладят, и Дарья тоже с ними, да еще громче всех, – вспомнил я рассказ Анастасии Прокопьевны. – И все мне совет дает: ты пой, Тася, пой, легше будет…»

Мы спустились в раскоп, когда песня совсем пропала и остался лишь колеблющийся шум бора.

Мягкий песчаный грунт снимался легко. Часа через три мы почти целиком обнажили захоронение. Скелет человека, за исключением конечностей, оказался неразрушенным. С правой стороны его проступил пока еще непонятный каменный предмет. Бычихнн по-прежнему спокойно сидел на отвале, изредка прохаживаясь вдоль раскопа, и казался равнодушным.

– Стойте, – вдруг сказал он и выпрямился.

Я выглянул наружу…

От тропы к кургану шла Фрося. Мешковатое платье путалось в ее ногах, а из-под натянутой до глаз шапки торчали сосульки волос.

– Ай, раскопали! – всплеснула руками Фрося. – Эко чудо – поглядеть!

Она ступила на край раскопа и заглянула. Я стоял внизу, напротив нее, но не мог поймать ее взгляда.

– Мелконько хоронили, – удивилась Фрося. – Мы-то бабку Лычиху глыбко закопали…

Фрося опасливо отступила от края и, приложив козырьком ладонь ко лбу, посмотрела в небо.

– Ну, оставайтесь тута, – сказала она. – Я приду еще. Сбегаю в военкомат, поспрошаю про Гришу и приду…

Шкуматов повернулся спиной и присел на край могильного ящика. Покраснели тугие мышцы на его короткой шее, лежащие на земле руки сжимались и разжимались, загребая песок… Стас задумчиво играл кистью, Бычихин стоял прямо, скрестив на груди руки…

Фрося огладила платье на животе, обвела всех счастливым взглядом и, сгорбившись, устремилась к тропе. Я выбрался из раскопа и встал рядом с Бычихиным.

– Девка-то ваша тама, у нас! – крикнула Фрося, оборачиваясь на бегу. – Чудная девка, пое-е-ет…

Несколько минут было тихо, беззвучно шатались под ветром сосны, немо клубились безгрешно белые тучи на горизонте. Бычихин молча спрыгнул в раскоп и выдернул из песка непонятный каменный предмет…

Это была фигурка лошади. Больше всего она напоминала детскую игрушку. Сергей повертел ее в руках и, засунув в карман, ушел в лагерь.

Спустя неделю мы закончили раскопки центрального кургана. Под холмом оказалось девять могил железного века, из них четыре было ограблено еще в древности. Сергей Бычихин уехал в город. Отпуск его подходил к концу. Еранский могильник относился к окуневской культуре, все сомнения отпали.

Никакой другой неизвестной культуры здесь не было.

Томск – Алейка. 1980-1982 гг.