Текст книги "Тайна третьего кургана"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Женщина, что говорила об Алексее, оглянулась на меня и сдержанно проронила:

– Че стоишь-то как сирота? Иди, помяни наших, сядь-ко сюда…

Она чуть отодвинулась в сторону, уступая место рядом.

– Да не зови ты его, окаянного! – донесся тот самый властный голос. – Нехристи они, басурманы…

Я ощутил на себе взгляды женщин, и показалось, что меня будто просвечивают со всех сторон. Кто-то справа сунул мне в руку теплое, в битой скорлупе яйцо, кто-то подал крендель, обмазанный медом.

– Помяни, Фрося, помяни… – пиликала старушка в пимах.

– В сельсовете не помогут – выше пойдем, – донесся спокойный и рассудительный голос. – Бумага, так и управы на нее нету?

– Куда выше-то? – тоскливо спросила женщина, что рассказывала про Алексея. – Пропадет, все пропадет… И-их! Откуда нам помощи ждать? Кому какой интерес со старухами связываться? Мужики наши погибли…

– Не ной ты, Груня, без твоего нытья тошно, – оборвала ее Анастасия Прокопьевна, и женщины в круге притихли. – Они че же, не люди? Не поймут? С имя надо бы толковать, а не в сельсовете. Они ученые, грамотные… Был бы живой Родион Тимофеевич, он бы поговорил…

Я сидел, держа на ладонях яйцо и кренделек, не зная, что делать. Руки стали липкими от меда и пота.

– Поминай, поминай…

Я машинально откусил кренделька. Он был черствый и, рассыпавшись, забил мне рот. На мгновение я поймал взгляд Фроси. Она смотрела, как мне показалось, тоскливо и жалостно…

– Если у них бумага, то и дед Родионька бы не помог, – откликнулся суровый голос, – сядем вот тута как сидим и не позволим копать. Нас, старух, они не тронут. Я от возьму костыль да как пушкану!

– А ты, Тасенька, с Авдеюшкой-то моим в сеновал лазила! – громко сказала старуха, в пимах и тоненько то ли всхлипнула, то ли засмеялась. – Я же вас и чуть не споймала, окаянных! Слышу – шуршат тама, шебаршат, как мыши. Труха-то сыплется…

– Сиди ты, старая глухня! – оборвала ее женщина с властным голосом. – Ей про Фому, она про Ерему…

– Не с Еремой, а с Авдеюшкой, говорю! – возразила старушка. – Еремей-то ране всех ушел, на финскую…

– Сами не пустим, иродов! – вещала суровая женщина. – Нече тута копать. Нету здеся науки. Им надо, как люди жили, узнавать. А че узнаешь из могилок-то? Прах один тута, кости лежат! Мужиков кости!..

Я жевал, боясь перевести дыхание. За моей спиной кто-то стоял, переступая с ноги на ногу. Обернулся: в шаге от меня – Алена, за ней Шкуматов с Кареевым. На заднем плане маячило лицо Бычихина. Казалось, стоят здесь давно и уже устали стоять…

– Я же помню, с Авдеем, – бормотала старушка, обращаясь к безмолвной Фросе. – Еремей в тридцать девятом пошел, в сорок первом Илью забрали, Прокопа, в сорок втором – Ивана, Егорку, – она загибала пальцы на худенькой, износившейся руке, – и Авдеюшку в том же годе…

– Авдей в сорок третьем ушел, – тихо поправила Анастасия Прокопьевна.

– Рази так? – изумилась старуха и почмокала беззубым ртом, втягивая щеки. – Мне-то чудилось, в одном годе они… Че же тогда Авдеюшку-то поперед всех убили?

– А теперя, баба Дуня, курганы наши копать станут! – прокричала женщина с властным голосом, и я наконец разглядел ее: высокая, сухопарая, с тонкими поджатыми губами.– Пока мы кудахчем тута – могилки на ветер пустуют! Виданное ли дело, бабы?! Костылем их!

– Как на ветер пустют? – не поняла старушка, и глаза ее забегали. – К чему копать-то?

– Вот он сидит, расселся! – Женщина глянула на меня. – С бумагой пожаловали… Звали их сюда…

– Калинину писать надо! – воскликнула старуха в пимах. – Когда Фролка Трегубов по избам иконы забирал – Калинину писали!

– И че толку? – хмуро отозвался чей-то голос. – Все одно позабирали… А я все-таки Варвару-великомученицу спрятала, не отдала. Бабам без Варвары ох как рожать-то тяжко!..

– Нету Калинина, – в ухо полуглухой старушке прокричала Анастасия Прокопьевна. – Помер он давно!

– И дед Родионька помер… – проговорила Фрося. – И чего он так рано? Вроде здоровый был…

– Сама говорить стану, – твердо сказала Анастасия Прокопьевна. – Вы, бабы, идите-ка домой. Мужиков помянули – • идите. Завтра на покос рано… Утром езжайте сами, меня не ждите. Кони-то непутаные остались, поди, за озерко уйдут. В грабли Чалого не запрягайте, хромает он чего-то…

Алена дышала мне в затылок и что-то спрашивала шепотом, а я никак не мог отделаться от оцепенения и глухого шума в ушах. Между тем женщины начали вставать, отряхивая подолы и собираясь в кучки. Две из них взяли на руки немощных старух и понесли мимо нас к тележке. Полуглухая баба Дуня обнимала за шею Анастасию Прокопьевну и все объясняла про сыновей, про отобранные иконы, возмущалась и сторожилась. Женщины тихо потянулись к деревне. Всплывали и пропадали насупленные, задумчивые лица, опущенные головы, глаза.

Нас опять не замечали…

И только оставшаяся последней Фрося нерешительно приблизилась к Шкуматову, потрогала рукав его гимнастерки и вдруг заплакала. Меня бросило в холод.

Это были первые слезы за все поминки. Никто из женщин возле кургана даже не всхлипнул…

– На Гришу моего похожий, – оправдывалась Фрося, – гимнастерочка…

– В гимнастерках они все на одно лицо, – безжалостно оборвала ее Анастасия Прокопьевна. – Иди, догоняй своих.

Я заметил, как у Алены дрожат губы, казалось, она тоже вот-вот заплачет.

– Ты, что ли, за песнями приходила? – устало спросила Анастасия Прокопьевна, тронув Алену за плечо.

– Я… – виновато проронила Алена. – Я приходила…

– Так я спою, – задумчиво сказала Анастасия Прокопьевна и опустилась на землю около кургана.

Алена села напротив, подобрав ноги. Я медленно обошел курган, вокруг которого только что сидели еранские жители. По подножию холма были разбросаны куски кренделей, огурцы, раскрошенные яйца. Точно так же, как на обыкновенном кладбище в день поминовения.

– Копать присматриваешься? – безразлично спросила Анастасия Прокопьевна. – Давай, давай… Зря тока рыть будешь. Нету костей тама, земля одна…

Я облегченно вздохнул. Мое предположение оправдалось. Загадки «лишнего» кургана больше не было. Овалов все-таки не ошибся… Но сейчас меня уже не удовлетворяло это. Я думал о другом. Я думал, что в промежутке времени, в таком коротком и малозначительном для археологии, в промежутке между жизнью Овалова и моей жизнью пролегла эпоха.

Ребята еще спали, когда я начал собираться в дорогу. Бычихин, проснувшись, лежал под одеялом и возмущался.

– Бардак! – хриплым от недосыпа голосом рубил он. – Деревня мужиков полегла, а власти памятник не удосужились поставить. Хоть бы столб какой вкопали!..

Ночью, вернувшись от кургана, мы договорились с Сергеем, что я пойду в Ново-Еранское «брать Крапивина за глотку». Мы решили ходатайствовать об установке обелиска в Еранском. Только так мы могли заслужить доверие женщин из Еранского. После того, что я увидел и услышал возле кургана, я почувствовал долг перед неизвестными мне жителями полузаброшенной деревни. Да, мы, чужие здесь люди, обязаны были увековечить память тех, кто не вернулся с войны!

– Передай этому Крапивину, что мы будем писать в «Правду». Пусть готовится! – наказал Бычихин.

– Ладно, – бросил я, – скажу.

– Хватай его и веди сюда, – продолжал он. – Мы его здесь носом натычем, бюрократа. Я давно заметил, что такие вот местные властелины корчат из себя маленьких наполеончиков.

– Ладно…

– Телеграмму дай в институт, – посоветовал Сергей. – Сообщи, что вынуждены на несколько дней задержать работы. Должны срок продлить, а то не уложишься… Я думаю, если с памятником все получится, женщины не будут выступать против раскопок. Их курган мы, конечно, не тронем.

Я надел полевую сумку через плечо и вышел на улицу. Солнце плавило верхушки дальних лесов. Было тихо, прохладно, в траве блестела роса, в деревне голосили петухи и протяжно мычали коровы. Идиллическая сельская картина напрочь отметала тревожные ночные мысли. Я сходил к кургану, где вчера поминали убитых. Черное воронье тяжело поднялось и рассеялось по ближним соснам. Памятник нужно поставить здесь, на кургане. Люди привыкли к этому месту.

Вернувшись к лагерю, я заметил возле палатки Ивана Шкуматова. Он сидел на земле, одетый по форме, затянутый ремнем и застегнутый на все пуговицы. На груди поблескивали значки.

– Не нравится мне такая археология, – сказал Иван.

– Мы же еще ни одного квадрата не раскопали.

– Я вспомнил, – вдруг сказал он, – Кареев вас спрашивал, зачем курганы копать. Вы что ему сказали?

– Не помню… – бросил я.

– Зато я не забыл! – обрадовался Иван. – Сказали: истину в археологии находят с помощью лопаты. А я всю ночь ходил и думал над этим. Голова лопается… С одной стороны, эти вдовы, с другой – истина. Пощадить курганы надо, Павел Александрович. Плюнуть на истину и спасти!

Он ждал ответа, старался угадать мое отношение, заглядывая в лицо и возбужденно поблескивая глазами.

– Я ведь становлюсь предателем, – сбавив тон, продолжал он, – я же в деревне родился и вырос. Посмотрю на этих женщин – такая тоска берет! У них ведь ничего больше не осталось от мужиков своих! Ни-че-го! Пусть они ходят к курганам, пусть сидят и поминают – не надо их трогать. Они заслужили, Павел Александрович.

– Они заслужили большего, Иван, – сказал я. – Им самим можно ставить памятник, но дело не в этом…

– А им большего и не надо! – перебил меня Шкуматов.– Им этого хватит. Деревенские люди привычные к простому… Я подумал ночью: а если бы моя мать здесь, возле кургана, сидела?.. Раньше в голову не приходило, а сегодня током прошибло: гляжу на старух и вижу, будто материно лицо среди них мелькнуло… Мы чего-то здесь не поняли, Павел Александрович.

– Значит, мы все варвары, а ты нет?

– Я так не говорил… – смутился Шкуматов, – у вас ведь дело, а я человек пока вольный…

Я позавидовал ему. У Шкуматова есть выбор, никогда не поздно взяться за другое дело… Уговаривать и вести с ним душеспасительные беседы не было смысла. Сейчас меня заботил памятник, который следовало «пробить» и установить в честь павших. Я старался думать только о нем, представлял, как приду к Крапивину, потребую, чтобы собрали исполком сельсовета, на котором выступлю и расскажу о мужиках, погибших на фронте, о женщинах, что остались вдовами и сиротами, о том, как они ходят к кургану поминать убитых, о том, как они живут, косят сено, мучаются, расскажу о Фросе, для которой еще не кончилась война…

Я распалял себя этими мыслями и прибавлял шагу. Осталось позади Еранское. Я шел дорогой, по которой три дня назад мы тряслись в грузовике, совершенно не подозревая еще такого поворота в нашей жизни. Где-то здесь шестьдесят лет назад ходил не совсем понятный для меня человек, профессор Овалов. Возможно, шагал по этой же дороге и думал, думал о судьбах людей, о времени и о России. Искал свинец, записывал фольклор, делал раскопки и отбивался от бандитов.

Неожиданно я уловил сходство между ним и мной. Сейчас я шел выполнять миссию, далекую от моей основной работы, ту миссию, за которую наверняка бы взялся Овалов. Он-то бы мимо не прошел!.. Сознание этого еще сильнее подхлестнуло мое воображение. Если ничего не выйдет на исполкоме, размышлял я, поеду в район, в райком партии и там расскажу о погибших солдатах из Еранского!

Мысль, вдруг робко трепыхнувшаяся в голове, заставила меня остановиться.

А сам-то я что знаю о них?

Только что они погибли. А как они жили, как умирали, что думали? И вообще, кто они? Кто их жены?

Я не знал. Я был специалистом по железному веку.

С курганом еще было понятно. Можно допустить: курган просто своеобразный памятник, символическая братская могила. Сразу же вспомнилась могила Неизвестного солдата под кремлевской стеной. Полыхает Вечный огонь, поблескивают гранитные плиты, зеленеет яркая трава. Бесконечно проходят люди, подъезжают молодожены, возлагают цветы. Но кто он, солдат, лежащий под плитами? Неизвестный. Ни имени, ни рода… А белорусская деревня Хатынь? А Мамаев курган? Сталинград?

Я же давно знал об этом! Понимал, и во мне было чувство до озноба, до стиснутых зубов. Я слышал многое о войне, видел ее следы – старые окопы, могилы, развалины Бреста. Но почему же курган в затерянной таежной деревне так прочно засел в сознании?

Но ведь я археолог, я вообще привык думать о жизни и представлять ее только через памятники. Я должен воссоздать эпоху по черепку, по бусинке, по обломку меча – по крохотному факту, а все остальное – моя фантазия. Да, я специалист по железному веку. Но вот со времен Овалова прошло только шестьдесят лет – ничтожный срок для археологии, а как все изменилось! Разве там, во тьме железного века, в глубокой древности, жизнь изменялась медленнее? Были войны, эпидемии и волнения, набеги кочевников, плен и рабство. Люди рождались, познавали мир, страдали, теряли близких, любили, умирали. И разве они чувствовали не так, как чувствуем мы? Откуда это мнение, будто наши предки отличались эмоциональной убогостью и торжеством инстинктов? Что, если Фрол Трегубов прав и та девочка, захороненная в одной могиле с мужчиной, умерла не от вспышки чумы, не от голода и не по дикому обычаю племени – умерла от тоски и горя по отцу?

Каждый год из экспедиции мы привозили десятки ящиков, набитых инвентарем, оружием и украшениями. А потом в тесных лабораториях скрупулезно, по отдельным деталям, с помощью сложного анализа пытались представить эпоху, ее нравы и обычаи. Мы выдвигаем гипотезы, определяем культуры, пишем статьи, защищаем диссертации.

Но сейчас история моих дней лежит на поверхности. И люди – очевидцы ее – живы. Я рою в глубину, чтобы понять историю прошлого, а значит, и настоящего. А она вот – вокруг меня!

Неужели Иван Шкуматов раньше меня пришел к этим мыслям, когда заявил, что археология ему не нравится? Или он испугался этого настоящего, понять которое оказалось труднее?

Я сидел на обочине дороги в нескольких километрах от председателя сельсовета Крапивина, которому хотел выговорить за равнодушие, «взять за глотку» и поставить памятник, чтобы у еранских вдов и сирот было святое место. Но святое место уже было! Простое и в то же время вечное, поскольку пришло из древности.

Мы можем «пробить» и поставить обелиск с именами и барельефами, с Вечным огнем, но, возможно, это и не нужно жителям Еранского. Не будет ли наша забота выглядеть так, словно мы откупаемся от них, оправдывая для себя раскопки остальных курганов?

В Ново-Еранское я пришел только к полудню. Снова жара. У крайних домов навстречу мне попались двое мальчишек с удочками. Я остановил их и спросил, где найти Крапивина. Белобрысый голубоглазый рыбак неопределенно махнул рукой.

– Тама, на нижнем складе видали.

– Пожар был, – серьезно сообщил второй, смуглый, с раскосыми по-татарски глазенками. – Целый день полыхало, еле-еле потушили. Сухо… штабеля горели.

На нижнем складе два бульдозера утюжили землю, сталкивая в реку обгоревшие бревна. Летали хлопья сажи. Неподалеку от тракторов виднелся обугленный остов вагончика, возле которого несколько человек о чем-то спорили. Я заметил среди них Крапивина и подошел ближе.

– Вот полюбуйтесь, как мы живем! – сердито пожаловался Крапивин. – Кто-то спичку бросил – и на тебе, тысячи убытку. Следователь приехал. Подстанция сгорела, пилорама…– начал было перечислять Крапивин, но осекся и тревожно спросил: – Чего пришел-то? Что у вас там, археологи? Ну, ну, рассказывай, – повлек он меня в сторону поселка. – Раскопали? Что нашли?

Меня несколько удивила его бурная заинтересованность нашими работами.

– Мы еще не копали… – сдержанно сказал я.

– Ага, понял! – воскликнул Крапивин. – Не разрешили?.. Ну товарищи еранские жители! Вечно со своими вывертами… Это все старик ихний, Родион Тимофеич, покойник… Напридумывал, наврал бабам с три короба… Значит, все-таки зашумели?..

– Вообще-то я пришел по поводу памятника, – сказал я, соображая, как бы поделикатнее изложить нашу идею. Однако Крапивин остановился.

– Памятника? – переспросил он. – Какого?

– Ну, поставить в Еранском, – без всякой системы начал объяснять я, – погибшим воинам, жителям… Но теперь я чувствую…

– Э-э, парень!.. – протянул Крапивин и, сощурившись, глянул на меня. – Посмотри-ка, патриоты какие!.. Приехали – увидели непорядок, и сразу осенило вас? Молодцы, что заметили…

Он заговорил жестко и отрывисто, прибавил шагу и замахал руками. Я шел следом. Перед глазами маячила его серая от пыли и сажи пропотевшая рубаха и короткая крепкая шея.

– Вашими глазами, выходит: живем мы здесь в глубинке, лесные люди, и ничего-то не понимаем. Вы не волнуйтесь, и у нас никто не забыт и ничто не забыто. Памятник уже есть, поставили еще четыре года назад. И Вечный огонь зажгли!..

Крапивин обернулся ко мне. Глаза его поблескивали как недавно на пожарище.

– Каждое имя на граните высечено. Никого не забыли. Сто восемьдесят шесть имен… Идем, сам посмотришь!

Он опустил голову и уверенно зашагал по улице, печатая шаг по густой сыпучей пыли.

У сельсовета Крапивин подвел меня к скверу, огороженному зеленым штакетником, и решительно открыл калитку. Тонкоствольные березки-подростки особенно светлыми выглядели посреди серой улицы. Под ногами густо росла трава и луговые цветы, пахло свежестью и сеном. Мы остановились у высокого четырехгранного обелиска из красного гранита, и Крапивин снял кепку. Выбитые на камне строчки фамилий спускались вниз черными дорожками. Звездообразное основание переходило в такую же клумбу, засаженную красными цветами. Венчала обелиск широкая бронзовая чаша.

– Не горит, – пояснил Крапивин, и голос его неожиданно смягчился, подобрел. – Газу не привезли. Привезут – опять зажжем… Траву школьники поливают. А то выгорает все, жара… Сквер всем селом садили, на воскреснике. Подрос уже…

Среди высеченных на камне имен мелькнуло знакомое – Лычев. Его я слышал в Еранском и потом, возле кургана. Эта фамилия повторялась шесть раз, и менялось только имя – Еремей, Илья, Прокопий, Иван, Егор, Авдей… Сразу вспомнил полуглухую старуху, перечислявшую имена и годы…

И вспомнилась еще песня, которую пела Анастасия Прокопьевна, оставшись вдвоем с Аленой возле кургана. Я сидел тогда возле палатки и слушал ее голос. Видимо, это была старинная ладовая песня, но из-за эха я не мог разобрать слов. Я слышал тупую, саднящую боль в этой песне и одновременно развеселый смех, бурлацкую покорность и злую отчаянность «Дубинушки». Впрочем, все это могло мне только показаться, навеянное размышлениями о трагедии Еранского. Говорят же, что в хорошей песне кто что хочет, тот то и услышит…

Крапивин надел кепку и двинулся к выходу. Я шагнул следом…

Мы сидели в прохладном кабинете председателя и ели свежие огурцы. Крапивин вынимал их из ящика стола, резал вдоль, натирал солью половинки и одну давал мне. Я хрустел теплым огурцом, но жажда не проходила.

– Кстати, в райцентре памятник хуже поставили, – рассказывал он, – у них, правда, скульптура стоит, но зато имена все написаны на жестяных стендах обыкновенной краской… А сколько хлопот было, пока разрешили нам поставить обелиск! Сначала наотрез. Дескать, врайцентре ставят общий, на весь район. И фамилии погибших все там будут написаны… Я до обкома дошел. Посуди сам: в Еранское ни один мужик не вернулся… Вру, один возвращался, из госпиталя, но не дотянул. В обласке помер, когда везли… В виде исключения разрешили, смету составили… А художника я сам нашел, из города привез.

Председатель подошел к окну, долго стоял там, глядя на улицу, затем вернулся и тяжело опустился на стул.

– Понимаешь ты, археолог, какая загвоздка, – продолжал он. – Леспромхоз – это не сельское хозяйство. Там земля никуда не денется, она вечная. А у нас лес вырежут, и делать больше нечего. Оставят участок, потом и его порешат… В Еранском-то лес вырезали и закрыли. Один питомник лесхозовский остался, и то чтобы женщинам работа была. Уезжать не хотят… Ново-Еранское после войны построили, и то здорово уже лес подобрали. Сеем, да ведь тихо растет… И люди здесь больше пришлые, откуда только нет. Закроют – дальше поедут. Я сам сюда после войны приехал, еще пацаном. С нуля начинали – жалко теперь. Еще не грозит, но скоро… И обелиск ставить поэтому долго не соглашались. Я старался, чтобы для людей тут родина была…

Сегодня под утро мы с Бычнхиным обсуждали идею памятника, возмущались, негодовали и представляли себе Крапивина этаким мужичком-наполеончиком… Теперь мне было стыдно.

– Каждый год какую-нибудь экспедицию встречаю, – задумчиво рассказывал Крапивин. – Кого только не было! Геологи, лесоустроители, геодезисты… Археологи, правда, впервые. Встречаю и надеюсь: ну, нынче-то обязательно у нас чего-нибудь найдут. Удивительно как-то, все к нам едут искать… Найдут – и мы заживем! Вокруг-то поглядишь – там нефть нашли, там уголь, железо, а то и золото. Города строят, дома каменные! Процветают, а мы хиреем… Говорят, в двадцатом тут один профессор свинец искал, умный мужик, однако и ему удачи не было. Свинец потом в соседней области нашли и рудник построили… Неужто у нас совсем ничего нету? Пусто?.. Нефть бы у нас открыть. Город бы построили, а?! Асфальт положили, людей бы наехало!.. Вы бы хоть чего-нибудь нашли, в курганах-то. Может, редкость какую диковинную…

– Мы если что и найдем, так все равно города не построят, да и славы особой не будет, – объяснил я. – Археология – такая наука…

– Понимаю я, чего там… – вздохнул председатель, – а все равно хочется верить. Да и люди с меня спрашивают… Я местную историю хорошо изучил, всегда интересуюсь. Думаю, когда-нибудь напишут про нас. Одна история, как леспромхоз в Еранском организовывали, чего стоит. Вчера вот нижний склад от случайного окурка загорелся, а тогда плотбище и лесопилку умышленно подожгли. Во как!.. Был здесь такой Фрол Трегубов, боевой мужик. Он тут и Советскую власть устанавливал, и леспромхоз… А главное-то что: его сын, Владимир Фролович, – нынешний директор. Ишь как все хорошо складывается!.. А писать некогда. Сам видишь – суета… С пожаром разобрались. А тут покосы… Того и гляди сеногной зарядит. А ведь и к тебе ехать надо.

– Мы сами там… разберемся, – вставил я. – Попробуем…

– Эх-х, брат, не получится. – Крапивин покачал головой и развел руками. – С ними надо по-свойски толковать. Бабы-то они хорошие, да настрадались в войну и теперь к своей деревне как привязанные. Мы им тут квартиры давали – не едут. Исполком в районе собирался по ихнему вопросу. Им там магазин надо, почту… Приходится мотаться туда-сюда. То врач ночь-полночь – туда, то пенсию везти… У них там старик был. пилоправ, Родион Тимофеич. Чудак был… Баб научил братскую могилу насыпать, чтоб поминать куда ходить. Соберутся, пойдут, ну чисто сектанты какие… Оно, конечно, после войны сразу им это сильно помогло. Вдовушке-то много ли надо: поревела на могиле, и на душе полегше… Мы уж их не обижаем, пускай там живут. Вот и питомник специально открыли. На каждый праздник автобус к ним посылаем, чтобы приехать смогли, – не хотят. Но мы все одно посылаем… Придется мне самому ехать, – заключил он и взялся за телефонную трубку. – Если сразу в штыки встретили – не скоро уговоришь.

– Не нужно, – сказал я. – Мы сами…

Он не поверил мне, но пожал плечами: забот и без того хватало.

Назад, в Еранское, я возвращался на подводе, груженной мешками с кедровым орехом. Возчик, одноногий мужичок с деревянным, негнущимся протезом, лениво понукал жеребца.

– Шшелкай, шшелкай, – предлагал он, – не стесняйся. Один хрен посеешь – дак кедровка повыклюет. А то и воронье…

От орехов болели зубы ц язык, но ощущение голода не проходило. С утра я ничего не ел и вспомнил об этом, когда мы ехали по поселку и навстречу попался мальчишка с куском хлеба в руке.

– У вас хлеба не найдется? – решившись наконец, спросил я.

– Хлеба? Дак мы в Еранское со своим хлебом не ездим, – объяснил он. – Коли проголодаешься, там бабы так накормят… Потерпи уж, приедем вот… Раньше-то, бывало, и медовухой напоят да с собой еще дадут. К мужикам-то больно приветливые были. Своих-то нету…

Возчик подмигнул мне и засмеялся:

– Теперя постарели еранские-то. Да уж и дети ихние повырастали. У детей дети пошли…

– Дети?

Как же так, думал я про себя, как же курган, окруженный этими вечно скорбящими женщинами, как же этот исключительный случай верности, преданности? Я хорошо помнил Анастасию Прокопьевну, склонившуюся возле кургана, помнил ее лицо, решительные, поджатые губы, сверкающие глаза: что-то фанатичное было в этом. Неужели такая женщина могла потом выйти замуж?

– А как же, дети, – подтвердил возчик, – ребятишки… А чего?

– Разве после войны они выходили замуж? – еще не теряя надежды, спросил я.

– Как тебе, паря, сказать… Бывало и выходили, бывало и так рожали… Всяко. После фронта-то мужиков везде недостаток был. – Он развернулся ко мне, бросив вожжи и наставив на меня протез. – Ить сюда в сорок девятом вербованных понаехало. Разный народ был… Вроде и мужик, а для жизни-то негож… Вот орех-то сразу видно, который прорастет, который нет. У того, что с зерном, родинка на головке, гляди, – он сунул мне орех в заскорузлых пальцах, – а без родинки – пустой. Если б на человеках такая метка стояла…

Конь, почуяв слабину вожжей, едва тащился, и земля медленно проплывала под моими ногами. Тянулась полоска густой придорожной травы.

– Здеся, в Еранском, одна женщина есть, – полушепотом, будто по секрету, сказал возчик, – она в войну шибко надорвалась с лесом, болела… И счас живая еще. Так она раза три – только забрюхатет, и скинет. А все свое! Так и не выносила… И злая сделалась, не приведи бог. Во, паря, как!

Он понукнул коня, и телега затряслась на корневищах, переползавших через разбитую дорогу.

По единственной еранской улице, опустив голову, бродила старая костлявая лошадь. Крестец и хребет выпирали так, что казалось, эта коняга грубо сколочена из нескольких жердей. Я неторопливо шел по улице и чувствовал, что на сей раз в деревне есть люди, много людей: где-то в окне бледным пятном мелькнуло лицо, хлопали двери, стучал топор.

Тем временем лошадь подковыляла к колодцу-журавлю и стала грызть старый сруб. Я опустил бадью и, зачерпнув воды, сделал несколько маленьких глотков. Ломило зубы. Лошадь нетерпеливо ждала, шамкая губами. А когда я подвинул ей воду, она осторожно, без жадности ткнулась мордой в бадью и замерла, втягивая первый глоток.

– Здравствуй-ка… – произнес кто-то за моей спиной.

Я оглянулся.

Фрося была все в том же пестром сарафане, только на голове по-старушечьи повязанный черный, с крупными цветами платок.

– Попросил бы – ковшик дала… – сказала она с какой-то материнской теплотой и жалостью. – Я же тут, насупротив живу.

– Спасибо… – глядел я на нее и пытался понять, что в ней изменилось. Все то же: складка у рта, высокий чистый лоб под шалашиком платка, чуть печальные глаза. Да, нет шапки, нет какой-то суетливой поспешности… И вдруг понял – Фрося постарела. Постарела внезапно, как стареют матери: с детства запомнишь ее молодой и долго потом кажется, что она еще молодая, что у нее нет морщин, не тускнеет голос, не опускаются плечи. Но приходит миг, когда неожиданно обнаруживаешь ее старость.

– И скотину-то мы из бадьи не поим… – немного смутившись, добавила Фрося, – из ведра надо…

– Простите, я не знал…

– А я же тебя вспомнила! – спохватилась она, пряча руки под передник. – Вы курганы приезжали раскапывать?.. Ишь ты, все помню… Диво какое! Будто во сне видела, а теперь сбывается.

Хлопнула калитка, и из двора напротив выбежала женщина с шапкой в руке.

– Ефросинья! – окликнула она, однако заметила меня, остановилась.

Лошадь подняла голову, насторожила уши, затем неторопливо побрела от колодца.

– Фрося, айда домой, – тихо попросила женщина, – пойдем, посидим с тобой, поговорим… Шапочку вот надень… Голова-то, поди, озябла?

– Не… – Фрося потрогала голову руками. – Ты иди, иди, Груня, я приду-у…

– Ну пойдем, пойдем, а то ночью тебе опять плохо станет, – уговаривала женщина, изредка недружелюбно поглядывая на меня, – чаю с медом попьем да Грише писать будем…

– Нету Гриши… – вздохнула Фрося и повела рукой так, словно хотела поклониться. – Говорю ж тебе, убили Гришу, убили… Не ходи ты за мной, Груня, не мучай меня…

Я присел на сруб колодца. Перед глазами стояла единственная деревенская улица, упиравшаяся в лес, и ковыляющая по ней лошадь. Расстояние до леса было невелико, но она никак не могла прийти к нему, казалось, лошадь топчется на месте, вздымая копытами облака пыли.

Женщина, что вышла за Фросей, с ненавистью глянула на меня последний раз и отправилась в избу.

– Чудно! – задумчиво проговорила Фрося. – Я им говорю – не верят… С утра мне талдычат, талдычат… А Гришу-то убили, не понимают, что ли… А Дарья Лычева седни померла, тоже понимаю… Чудно!

– Как… померла? – автоматически спросил я и вспомнил эту фамилию, выбитую на обелиске в Ново-Еранском: столбик имен, бесстрастных, как цифры…

– Так и померла… Привезли ее с поминок, занесли в избу – она и преставилась… Чай с медом… Ишь че говорит!

Лошадь остановилась посередине улицы и, вскинув голову, неожиданно заржала пронзительно и тонко. Секундой позже я понял, в чем дело: откуда-то сбоку выехал мой возчик на жеребце и повернул из Еранского. Вожжи чуть не тащились по земле, а сам мужичок раскачивался из стороны в сторону и пытался что-то запеть… Лошадь проржала еще раз и, неуклюже перебирая задними ногами, потрусила следом.

Фрося показала мне дом, где Анастасия Прокопьевна делала гроб для Дарьи. Рядом стояла заброшенная школа – длинное приземистое здание. Домик был во дворе и с виду казался игрушечным – высокая четырехскатная крыша с петушком на коньке и узорными ставенками слухового окна. Черемуха вокруг разрослась так буйно и дико, что заметить домик с улицы было трудно.

Дверь была распахнута, и сквозь сводчатый проем я увидел гору стружек и в беспорядке сваленные доски. Анастасия Прокопьевна стояла у верстака и строгала толстый брусок тяжелым, двуручным рубанком. Каемка платка, обтягивающая лоб, темнела от пота, резко проступили скулы, и вся она была сейчас угловатая, резкая в движениях и необыкновенно сильная. Рубанок свистел в ее руках, кольца стружек стремительно вылетали и с шорохом падали на пол.

Я видел ее резко очерченный профиль на фоне окна, и в памяти возникала картина, рожденная моим воображением: глубокой ночью под береговым обрывом женщины выламывали каменные плиты, чтобы к утру схоронить павших воинов. Слышен глухой стук, вспыхивают искры, снуют темные сгорбленные фигуры.

Проходят века, эпохи, возникают и исчезают религии, культуры, гремят войны, но что-то остается, без чего невозможно жить. Да, в железном веке существовал культ предков, почитание могил. Я знал это и мог объяснить, отчего те женщины с таким упорством и самоотверженностью высекали из камня плиты и закрывали ими останки погибших. Египтяне строили пирамиды, чтобы сохранить память о величии усопшего. Роскошные фамильные склепы возводились, чтобы выделить среди прочих знатного и богатого покойника. Так меня учили…