Текст книги "Кровь и золото погон"

Автор книги: Сергей Трифонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

8

В Гатчинской кавалерийской школе прапорщиков прослужил он до марта семнадцатого года. Десятки его рапортов командованию с просьбой направить в действующую армию остались без ответа. Начальство не желало отпускать толкового офицера-инструктора, совсем некому было готовить ускоренно, за три месяца, прапорщиков для армейской кавалерии. Правда, подполковник Каменцев выполнил своё обещание, и под Рождество в шестнадцатом году Павловский получил чин штабс-ротмистра.

Ещё до отречения государя стал очевидным развал армии. Даже в военно-учебных заведениях левые мутили воду, жандармы почти ежедневно производили в казармах обыски и возами изымали у юнкеров крамольную литературу, подстрекавшую к неповиновению правительству, к братанию на фронте с врагом и призывами прекратить войну. Но что интересно, и это просто выводило Павловского из себя, никого не арестовывали, не предавали суду, даже не наказывали дисциплинарно. Начальство боялось революционного взрыва. Однажды только произведённый в прапорщики бывший студент не отдал Павловскому честь и на строгое замечание послал последнего подальше. Штабс-ротмистр оказался скор на расправу, и прапорщика со сломанными челюстью и носом отправили в лазарет. Полковник, начальник школы, с горечью выговаривал Павловскому:

– Ну зачем вы так, ротмистр? Нельзя дразнить гусей. Завтра эти мальчики в бой пойдут, а вы им в рожу.

– Завтра, ваше высокоблагородие, – сдерживая себя, отвечал штабс-ротмистр, – не мальчики, а самое настоящее быдло не на фронт пойдут, а нас с вами к стенке поставят, ёрничая и приплясывая от удовольствия.

После того как Временное правительство объявило о «демократизации армии», остатки воинской дисциплины рухнули и солдаты с юнкерами из разночинцев перестали подчиняться офицерам, Павловский собрал свои вещи и вечерним поездом отбыл из Гатчины в столицу.

В Питере у него не было ни родных, ни друзей. В кармане шинели лежала записка с адресом матери подполковника Каменцева. К ней он и направился. На углу Невского и Литейного удалось снять извозчика, который посоветовал:

– Вы, вашбродь, сабельку с револьвертом сняли бы. Матросня ненароком могет отъять и накостылять вдогонку. На худой конец, и порешить могет. Она, матросня ента, совсем исхулиганилась, Христа не неё нет.

– Спасибо, брат. С меня серебряный сверху.

– На Васильевский вмиг долетим. – Кучер показушно хлестанул бодрую кобылу.

Полил холодный дождь, будто и не май вовсе стоял на дворе. В грязных лужах плавали обрывки газет, смятые листовки. У булочных вытянулись очереди за хлебом, а на углу Среднего проспекта и 2-й линии нестройно гудел какой-то среднего размера митинг, над которым развевался транспарант «Война до победного конца!» Павловский заметил невысокого человека в офицерской шинели без погон и в тёмного цвета драповой кепке, какие обычно носят приказчики торговых рядов. Взгляд его узких злых глаз словно лезвие чиркнул по Павловскому. «Бог мой! Это же князь Капиани, будь он неладен!» Павловский поднял воротник шинели и отвернулся.

Двухэтажный дом на 5-й линии выглядел вполне прилично, но в давно не убираемом подъезде было сыро и грязно, воняло кошачей мочой и помоями. Он осторожно, чтобы не поскользнуться о какие-то очистки, поднялся на второй этаж, позвонил в дверь с медной табличкой «Профессор С. И. Каменцев. Приём по понедельникам и средам с 11.00 до 14.00». Дверь отворила не потерявшая привлекательности дама лет пятидесяти пяти с хорошо уложенными густыми каштановыми волосами, в которых пробивалась седина. Большие карие глаза с удивлением глядели на атлетическую фигуру Павловского.

– Добрый день, – он поклонился и щёлкнул каблуками, – штабс-ротмистр Павловский Сергей Эдуардович. Могу ли я узнать о своём сослуживце Аркадии Семёновиче Каменцеве?

– Проходите, ротмистр, проходите. – Дама настежь отворила дверь, пропуская в прихожую гостя. – Снимайте шинель. Меня зовут Ольга Ивановна, я мама Аркадия.

Павловский поцеловал мягкую и тёплую руку хозяйки.

– Аркадий в городе, но будет к вечеру, сказал, у него какая-то важная встреча. А Семён Ильич сегодня весь день на операциях в академии, придёт поздно. Да что мы в прихожей-то? Проходите в гостиную. Вы, видимо, с дороги и голодны, сейчас что-нибудь организуем.

– Благодарю, не утруждайте себя, я сыт.

– Не лгите, Сергей Эдуардович, по глазам вижу, устал и голоден. Идите освежитесь, там чистые полотенца, а я мигом.

Когда Павловский вернулся в гостиную, стол был уставлен тарелочками с холодной телятиной, сыром, маленькими пирожками, сливочным маслом, а рядом на приставном столике в медной турке на спиртовке подходил ароматный кофе. Пока он утолял голод, Ольга Ивановна деликатно выведала у него про родителей, службу, про знакомство с сыном… Дверь неожиданно отворилась, и в гостиную вошёл облачённый в штатское подполковник Каменцев. Они крепко обнялись.

– Ну, брат Павловский, рассказывай, как ты, где ты и что ты?

Павловский поблагодарил хозяйку за угощение и, взятый под локоть Каменцевым, был уведён в соседнюю комнату. Офицеры разместились в глубоких кожаных креслах, закурили и, потягивая крепкий кофе, начали долгую беседу. Каменцев, зная о политической безграмотности Павловского, кратко рассказал об аресте царской семьи, образовании Временного правительства и его беспомощности, о назначении генерала Алексеева верховным главнокомандующим, о развале армии и преследовании офицеров, об устанавливающемся в Петрограде двоевластии правительства и Петроградского совета…

– Я прибыл в Питер за пополнением. Если не возражаешь, могу и тебя забрать?

– Так я вроде как дезертировал. Взял и просто уехал из школы прапорщиков. Меня ведь под суд отдадут.

– Не отдадут, я всё улажу и бумаги в министерстве выправлю. Если, конечно, согласен? Понимаешь, Сергей Эдуардович, сейчас нужно подальше держаться от столицы. Чует моё сердце, всё это добром не кончится. Большевики во главе с их Ульяновым – Лениным большую силу набирают, столичный гарнизон всё больше революционизируется и становится неуправляемым. Силы необходимо накапливать на фронте, формировать ударные и надёжные полки из ветеранов – унтер-офицеров и боевых офицеров. А потом, в нужный момент, раздавить эту революционную гидру одним крепким ударом. Ну, так что, поедешь со мной на фронт? Только не в родной гусарский, а в драгунский полк под Ригу.

– Поеду, Аркадий Семёнович, за вами хоть на край света.

– Ну и прекрасненько. Ты где остановился?

– Нигде.

– Поживёшь у меня до отъезда. Располагайся здесь, в моём кабинете. А деньги есть?

– Деньги есть. Да не улыбайтесь, Аркадий Семёнович, деньги, правда, есть, ещё от подарка великого князя Николая Николаевич остались. Я же вам рассказывал…

– Да, вот что, по улицам особенно не шатайся. Сам видишь, солдатня с матроснёй совсем распоясались. В городе каждый день бесследно исчезают офицеры. Револьвер держи в кармане.

– Спасибо, буду бдителен. Кстати, неподалёку от вас встретил незабвенного князя Капиани.

– Не может быть! Ты не ошибся?

– Никак нет, он был, собственной персоной. Только одет как-то странно, в шинели, но на голове странный картуз. Меня сразу узнал. Глаза злые-презлые.

– Вот тебе и Временное правительство! Всякую шваль из тюрем повыпускала. Поосторожнее, ротмистр, поосторожнее…

Павловский из дома практически никуда не выходил, валялся на кожаном диване, читал книги, вёл задушевные беседы с Ольгой Ивановной. Стесняясь своего нахлебничества, однажды предложил ей довольно крупную сумму денег за, как он скаламбурил, нежданный постой. Хозяйка отказалась и, похлопав ротмистра по руке, ласково сказала:

– Милый мой мальчик, вы можете себе представить, чтобы ваша мать взяла деньги за постой Аркаши в вашем доме? Вы же наши дети.

Только однажды он выбрался на 4-ю линию в знаменитую табачную лавку «Магазинъ В. И. Старожилова», где накупил дорогих асмоловских папирос и для форсу деревянный ящичек настоящих ямайских сигар.

Спустя неделю Каменцев и Павловский с командой в полторы сотни рекрутов 1896 года рождения для пополнения полка прибыли воинским эшелоном в Ригу. Каменцев в военном министерстве уладил все формальности, и Павловский отправился на фронт, как излечившийся от тяжёлого ранения. В его послужном списке начисто отсутствовал период службы в школе прапорщиков.

В районе Риги фронт против немцев держала 12-я армия под командованием пятидесятилетнего генерал-лейтенанта Дмитрия Павловича Парского. Командарм слыл грамотным и опытным военачальником, за плечами которого были Николаевская академия Генерального штаба, Русско-японская война, командование пехотным полком, бригадой, дивизией, гренадерским корпусом. Но, назначенный командующим армией в июле 1917 года, он, стремившийся во что бы то ни стало сохранить боеспособность вверенных ему соединений, сделать уже ничего не мог, армия трещала по швам, кадровых офицеров становилось всё меньше и меньше, революционные и антивоенные настроения охватили не только солдат, но и большинство младших офицеров, прибывавших с ускоренных курсов прапорщиков. Ни восстановление Керенским смертной казни, ни назначение на пост верховного главнокомандующего популярного в войсках генерала Корнилова, ни налаживание бесперебойного снабжения продовольствием, обмундированием, оружием и боеприпасами – ничто не могло предотвратить развала на фронте.

Дисциплина продолжала падать, росло напряжение в отношениях солдат с офицерами, массовыми стали случаи братания с немцами и дезертирство. Военная контрразведка сбилась с ног, разоблачая предательство в войсках и тылу, выявляя сотни германских агентов среди местного населения Латвии. Деструктивную роль играли военные комиссары Временного правительства в штабах фронтов и армий, солдатские комитеты полков и батальонов, вмешивавшиеся в полномочия командиров, порождавшие неуверенность и безынициативность среди офицеров. Генерал Парский в свои пятьдесят лет выглядел согбенным, больным стариком.

Каменцев, исполнявший должность начальника штаба отдельной кавалерийской бригады 12-й армии, представляя штабс-ротмистра Павловского командиру бригады генерал-майору Суслову, заметил, что ранее служил с ротмистром и может характеризовать последнего как опытного, храброго и отважного боевого офицера. Генерал тут же, не ознакомившись с послужным списком Павловского, подписал заготовленный Каменцевым приказ о назначении штабс-ротмистра командиром 2-го эскадрона 1-го полка бригады и пожелал тому удачи.

Представившись затем командиру полка и устроившись в отведённой ему комнатке здания бывшей лютеранской школы, наскоро приведя себя в порядок и перекусив, чем Бог послал, Павловский приказал построить для знакомства вверенный ему эскадрон. Картина, мягко сказать, не впечатлила: восемьдесят четыре души вместо ста пятидесяти по штату, только один офицер в должности помощника командира эскадрона, должности командиров взводов замещались унтер-офицерами. Обмундированы и обуты вроде бы во всё добротное, шашки, карабины, патронташи – всё на местах. Но лица! Но взгляды! «Шайка уставших, отчаявшихся и дерзких разбойников», – подумал Павловский. А ведь он вышел перед строем во всей красе, с орденами, перетянутый новыми скрипучими ремнями, с трофейными гусарской шашкой и пистолетом в огромной кобуре. Ни исполинский рост, ни бравый вид командира на эскадрон не произвели никакого впечатления. По рядам негромко переговаривались, наплевав на дисциплину:

– Ещё одного попугая прислали.

– Ничего, мы его быстренько обломаем.

– Будет артачиться, пуля в спину, и гуляй, красавчик.

– Закурить бы скорее.

– А по мне, так лучше пожрать чего…

Павловский долго терпел, но вдруг неожиданно для всех гаркнул, словно германская гаубица:

– Ррав-няяйсь!!! – Строй разом подтянулся. – Смирна-аа!!! Слушай мою команду! Сегодня проверю состояние конского состава и оружия. Нерадивые и бездельники будут наказаны. Мне, боевому офицеру, вовсе не страшны ваши буравящие взгляды и трусливые угрозы. Мне за Родину страшно. Страшно, что немецкий сапог намерен её топтать, а многие русские солдаты собираются помогать ему в этом. Позор-то какой!

После построения помощник командира подпоручик Штебро, призванный из резерва, осторожно предостерёг Павловского:

– Прошу прощения, господин ротмистр, но вот вам мой совет: не хотите пулю в спину, будьте поаккуратнее с нижними чинами. Сами понимаете, время какое…

Павловский не спеша закурил, присел на берёзовый чурбак и, глядя куда-то мимо помощника, спокойно ответил:

– Я, знаете ли, подпоручик, не нуждаюсь в ваших советах. Если суждено получить пулю в спину, на то воля божья. Но пока я командую эскадроном, порядок и дисциплина в нём будут железными.

9

Девятнадцатого августа 1917 г. на рижском направлении германские войска перешли в наступление. К полудню части 8-й немецкой армии форсировали Двину, угрожая выйти в тыл оборонявшим Ригу русским войскам. Опасаясь окружения, генерал Парский приказал эвакуировать Ригу. 21 августа немцы вступили в город, а вскоре туда явился кайзер Вильгельм II, принявший участие в торжествах.

После взятия Риги немцы прекратили наступление и возобновили его 1 сентября. Рано утром немецкая артиллерия начала артподготовку, используя химические снаряды, а в 9 часов утра 2-я гвардейская германская дивизия начала форсирование Западной Двины и захватила ряд плацдармов.

Упорное сопротивление 2-й бригады латышских стрелков обеспечило возможность выхода из-под германского удара 2-му и 6-му Сибирским корпусам. Окружить 12-ю армию немцы не смогли. Генерал Д. С. Парский отдал приказ оставить позиции и отступать на 3-ю оборонительную линию. Этот шаг подорвал боевой дух российских войск. Началось беспорядочное отступление на северо-восток. Войска бросали артиллерию и обозы.

Германцы преследовали отступавших довольно пассивно. Видимо, потому, что немецкое командование было вынуждено перебросить ряд участвовавших в операции дивизий в Италию и на Западный фронт. Лишь немецкая авиация активно штурмовала колонны отступавших русских войск, нанося удары и по беженцам.

Кавалерийская бригада, действуя в арьергарде, прикрывала отход русской армии. Эскадрон Павловского, потрёпанный в ежедневных стычках с германскими гусарами, совали затычкой в любую дырку. В живых осталось чуть больше шестидесяти человек. Погибшего подпоручика Штебро в должности помощника командира эскадрона замещал старший унтер-офицер Девяткин из кадровых, мужик опытный, рассудительный, осторожный. Благодаря ему и солдатскому страху оказаться в германском плену, Павловскому удалось наладить в эскадроне дисциплину. В бригаде это оказалось единственное подразделение, без революционного базара выполнявшее приказы и бившееся с немцами не за страх, а за совесть.

Чтобы хоть чем-то отблагодарить бойцов, Павловский выклянчил в штабе бригады целую коробку солдатских Георгиевских крестов, и на коротком привале подполковник Каменцев лично наградил солдат и унтер-офицеров, а заодно и зачитал приказ о производстве в чины. Всем унтерам присвоили чин старших, а Девяткину – фельдфебеля. По такому случаю награждённые и произведённые в очередной чин решили надраться, известив, правда, Девяткина. Тот доложил Павловскому и вовсе не ожидал такой реакции командира:

– Да и хрен с ними, пусть надерутся, завтра всё равно как миленькие в бой пойдут. Слушай, фельдфебель, а не выпить ли и нам с ними, как думаешь?

Девяткин выпить был, конечно, не дурак. Но тут слегка опешил. Попереминался с ноги на ногу, покрутил ржавые от махорки кончики усов, откашлялся со значительностью.

– Дык, оно, конечно, можно, господин ротмистр. Однакость есть и сумнения.

– Предъяви, – повеселел Павловский.

– А коли начальство прознает? Вам ведь нахлобучат. И, вообче, резон ли вам с нижними чинами водку хлебать? Сами ж говорили, панибратство в армии – худшее средство. Можно и авторитет замарать.

– А мы с тобой аккуратно пить будем, – Павловский обнял фельдфебеля за плечи, – аккуратно, но сильно. И пьянеть не будем. Тогда не только авторитета не замараем, но и поднимем его. А? Как полагаешь?

Девяткин полностью был согласен с командиром и взялся морально подготовить коллектив.

– Только вот, брат Девяткин, не резон нам с пустыми руками к нижним чинам идти, не привык я за чужой счёт выпивать. А у меня всего-то бутылка трофейного рому.

– Об ентом могете не горевать, Сергей Эдуардович, у меня припасено.

Девяткин выскочил из полуразрушенного блиндажа и через минуту приволок тяжёлый сидор, до отказа набитый разномастными бутылками из трофейных запасов. Здесь были польская водка, дешёвый немецкий шнапс, мутная латышская самогонка, и даже три бутылки настоящего французского шампанского…

По приказу Павловского пьянку обставили как серьёзную боевую операцию. Выставили дозоры из молодых солдат, в прибранном блиндаже накрыли стол, даже тарелки чистые и вилки из какой-то мызы приволокли. Выпили хорошо и крепко. Драгуны поначалу стеснялись командира, а потом обвыклись и под занавес, обнявшись, вместе пели песни.

Этот небольшой кутёж сплотил эскадрон. Солдаты не только окончательно поверили командиру и зауважали его, отныне Павловского берегли, прикрывали его от пуль и осколков, от немецких сабельных ударов и штыков.

Осенью семнадцатого в общей неразберихе отступления, когда под влиянием большевистско-эсеровско-анархистской пропаганды армия трещала по швам, а полковые комитеты массово отстраняли от командования офицеров, когда тылы оказались парализованными и армейские подразделения неделями не видели горячей пищи, эскадрон Павловского, давно потерявший связь со штабом бригады, организованно отступал на восток и, сплочённый вокруг командира, постепенно превращался в организованную преступную группировку.

Большевиков и эсеров в эскадроне не было, а с парой анархистов Павловский разобрался просто, преподав урок всем остальным. Однажды на привале двое драгун устроили свару по случаю невыдачи мясного котлового довольствия. Они бегали от костра к костру, вокруг которых повзводно сидели бойцы в ожидании кулеша, и орали, что пора власть брать в свои руки, что штаб-ротмистра следует повесить, что надо разбегаться по домам. Их никто не поддержал, но и урезонивать не спешили. Павловский не спеша достал из кобуры свой трофейный «парабеллум», выстрелил в воздух и, когда анархисты в испуге утихомирились, приказал фельдфебелю Девяткину:

– Взять эту сволочь!

Связанных анархистов поставили рядом у кромки небольшой балки.

Павловский обратился к сидящим бойцам:

– Братцы! Не будете возражать, если я от вашего имени пристрелю эту мразь? От них смрадом несёт.

Солдаты молчали. Пауза затягивалась.

– Молчание, надо понимать, знак согласия?

Павловский хладнокровно расстрелял двух бузотёров. Тела скатились в балку, хоронить их не стали.

Двигаясь по лесам на северо-восток в сторону Пскова, эскадрон обходил крупные населённые пункты, в латышских, латгальских и русских сёлах забирали продукты, овёс и сено, меняли коней. Однажды к востоку от Мариенбурга[9]9
  Алуксне – город в северо-восточной Латвии, до 1917 г. назывался Мариенбург.


[Закрыть] на лесной песчаной дороге близ большого хутора повстречали колонну сборного пехотного батальона под командой капитана. Тот потребовал подчиниться и следовать с ними на соединение с войсками. В доме латгальца, хозяина хутора, капитан поведал Павловскому о захвате большевиками власти в Петрограде, об аресте министров Временного правительства и повальных арестах генералов, о формировании красной гвардии и полном развале армии…

Павловский, сделав удивлённую мину, спросил:

– Не понимаю, господин капитан, на соединение с какими войсками вы тогда идёте, если армии нет?

– Армия будет, ротмистр, новая русская армия. Можете не сомневаться.

– Во главе с большевиками?

– А вы что, еще верите нашим генералам? Нет, голубчик, они матушку Россию просрали! Только большевики способны сплотить народ на борьбу с внешними и внутренними врагами. Очень советую присоединиться. Иначе окажетесь на обочине.

Капитан говорил спокойно, без пафоса. Чувствовалось, такое решение он принял осознанно, разубеждать его было бессмысленно. Павловский вначале растерялся. Он, молодой офицер, хлебнувший войны по горло, не знал, как поступить. Кроме армии и родной матушки у него ничего не было. Именно это – армия и мать – олицетворялось у него с понятием Родина, Россия, Отчизна. Он ничего не умел, кроме организации убийств. Этому его учили в училище и на фронте. Это он делал профессионально и с удовольствием. Большевики нарушили естественный ход его жизни, сломали армию, растоптали вековые традиции, уничтожают цвет офицерского корпуса, мирятся с германцами, насаждают хамство и вседозволенность черни…

Павловский ничего не ответил капитану. Он встал из-за стола, одёрнул мундир, вынул из кобуры «парабеллум» и на глазах хозяина и его семьи застрелил офицера. Вышел на крыльцо и, встретив сотни недоумевавших от выстрела солдатских глаз, прокричал:

– Братцы! Капитан застрелился! Он не верил в нашу победу над германцем и большевиками! Кто не хочет идти с нами на соединение с русской армией, кто желает гибели России и воцарения бесовской власти жидо-большевиков, могут уходить! Держать не стану!

Строй разрушился. Около сотни солдат отошли в сторону, сгруппировались и двинулись из хутора. Павловский подозвал фельдфебеля Девяткина и взводных унтер-офицеров.

– Два расчёта с «льюисами»[10]10
  «Льюис» – ручной пулемёт английского производства, поставлялся в Россию в ходе Первой мировой войны.


[Закрыть] быстро отправить вперёд, устроить этим скотам засаду. Первому и второму взводам на рысях обойти их по флангам и ударить из лесу. Изрубить сволочей в капусту. Оружие и патроны собрать. Третий взвод остаётся для охраны хутора. Исполнять!

Подошедшие два прапорщика и поручик слышали приказ, приняли его как должное, заявили о подчинении штаб-ротмистру и готовности исполнять его указания.

После расправы с революционно настроенными солдатами Павловский приказал прапорщику Гуторову профильтровать оставшихся и доложить результаты. К утру в лесу расстреляли ещё десятка полтора сомневавшихся. На третьи сутки Павловский сформировал стрелковый отряд в двести штыков, усиленный его эскадроном, разграбил на прощание хутор и повёл бойцов не на Псков, а на юго-восток, по сосновым борам, планируя в каком-нибудь тихом местечке переждать зиму, отдохнуть и разобраться в происходившем. Вскоре отряд достиг села Липно и разместился в нём и на ближайших хуторах зимовать.