Текст книги "В октябре"

Автор книги: Сергей Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Ферапонт, заколотив в край три гвоздя, остановился. Со смежных домов тоже слышались удары молотков.

– Гробы буржуям забивают! – проворчал Ферапонт, выругался и бросил работу. Он задул фонарь и спустился вниз.

Анна Петровна ожидала возвращения мужа в волнении.

Аганька прибежала и, хохоча, доложила:

– Вот, барыня, смехи: юнкера на двор пришли, на чердак полезли.

– Чему же ты рада?

– Да их домовой-то вдруг шугнет? Ха-ха-ха! Вот они испугаются!

– Я тебя, дуру, зачем посылала?

– Андрюшка-то с Ванюшкой? – спохватилась Аганька. – Ой-ой-ой, милая барыня! Вот Архип колотил Андрюшку! Чересседельником. "Я, говорит, из тебя эту дурь выбью!" Уж и кричал Андрюшка! Поди, на Арбате было слыхать.

– А Ферапонт?

– Ферапонт, видать, своего не бил. У них в сторожке тихо-тихо. Он не будет бить.

– Это почему?

– Ему Варкин не велел.

– Ах, и тут Варкин? Ну, ступай!

Когда вернулся расстроенный Федор Иванович, Анна Петровна в упор встретила его словами:

– Ферапонта надо прогнать.

– Новое дело! Почему? За что?

– Он не хотел наказать сына.

– Прогнать так прогнать. Только где теперь взять дворника?.. Да, что это я тебе хотел сказать?.. Ты, пожалуйста, только не пугайся. У нас на крыше большевики.

– Что?

Федор Иванович молча указал пальцем на потолок.

В молчании они прислушались. Стрельба, то учащаясь, то затихая, как будто не нарушала тишину. И в тишине явственно слышался со всех сторон стук молотков.

– Чердак велели забить. На дворе у нас часовой.

– Что за вздор! Вы убедились, что на чердаке никого нет?

– Никого.

– Как же они могли попасть на крышу? У нас пожарной лестницы нет. Анна Петровна возмущенно всплеснула руками. – Боже мой! Костя, Костя, где ты?

Угощение

Стрельба все усиливалась, и к вечеру уже нельзя было сказать, откуда стреляют. Стреляли отовсюду. В денниках бились, храпели и ржали судаковские рысаки, встревоженные не столько стрельбой, а тем, что их сегодня не только не запрягали, но и не выводили. Архип с конюхом не решились хотя бы погонять их на корде на заднем дворе: и там было опасно. Шальные пули все чаще залетали в усадьбу Судаковых, сбивая последние листья в саду и срезая ветки. Одна пуля пробила стекло обеих рам, и зимней и летней, в столовой и очутилась на столе Ширяевых. Смеркалось. Горбун-фонарщик, невзирая на стрельбу, пробежал по переулку со своей бамбуковой палкой и зажег фонари. Пора было обедать. Но Ширяевы не садились за стол. Анна Петровна была уверена, что Костя вернется к обеду. Она сказала ему, прощаясь, что закажет его любимые блинчики с кремом. Правда, блинчики не были приготовлены. Не было к обеду и пирожков. Аганька внесла и поставила на стол бутылку красного вина.

– Ну, что новенького на улице, на дворе? – спросил Федор Иванович.

– Все одно: пальба. Юнкера-то у нас поставили на часы к чердачному ходу, да смены и не дают... А он, видно, ночь не спавши... То бродил вдоль дома, а тут прислонился к стенке, с ног валится, да и застыл. Руки в рукава; чуть живой, даже в лице изменился.

– Порядочки! – возмутился Федор Иванович.

– Вы бы велели ему стул вынести, – сказала Анна Петровна.

– Кресло, а не стул... Из приемной вынесите кожаное кресло, заторопился Федор Иванович. – Да ведь он и голоден, поди! Ангел мой, что, если позвать его сюда? Нет, он на часах – ему нельзя. Вышли ему чего-нибудь. Ну, котлетку... Жаль молодого человека.

Анна Петровна молча принялась готовить бутерброды; Федор Иванович налил для юнкера стакан вина. Ширяевы видели через окно столовой, что из подъезда вынесли к ходу на чердак кресло. Юнкер уселся в него, вытянул ноги. Аганька поднесла ему с поклоном угощение на маленьком подносе. Юнкер сначала отмахнулся, потом выпил вино и, поставив поднос на колени, принялся за бутерброды.

Подбежал кучеров Андрюшка и, уставясь на юнкера, смотрел, как он ест. Напрасно Аганька гнала Андрюшку и шептала:

– Чего в рот смотришь? Это невежливо!

– Вот здоров жрать! – Андрюшка покачал головой и пошел в сторожку.

Еванька был один дома; лежа на постели, он охал и плакал от злости.

– Здорово тебя взбучил батька? – участливо спросил Андрюшка.

– Было угощение. А тебя?

Андрюшке стало стыдно:

– Ой! Уж и бил отец меня! Слыхал, чай, как я орал?

– Чего же ты уж очень веселый? А крику что было! А я хоть бы пикнул!

– А может, он тебя и не бил? – слукавил Андрюшка. – Кабы он тебя бил, ты бы кричал.

– Да, покричи у нас! Он говорит: "Бью тебя в последний раз. А кричать не смей! Варкин услышит". Варкин-то не велел меня бить. "В последний", да уж очень здорово. Ты Варкину не говори, что меня бил отец. Отцу-то будет стыдно. Варкин взял с него честное пролетарское слово меня не бить... Мне кричать и нельзя было.

– А все из-за этого Коськи, а еще вместе голубей водили!

– Я ему глотку перерву – только попадись! – Еванька даже зубами скрипнул.

– Да у него ружье.

– Боюсь я очень!

– Давай, Еванька, у него ружье отымем да Варкину отдадим, – предложил Андрюшка.

Еванька привстал и сел на постели:

– А если Коська домой не придет, в юнкерском заночует?

– Придет. Аганька говорит: "Мать ему блинчики обещала".

– А если его убили?

– Ну да, убили! Сидит где-нибудь за тремя стенами да трясется. Давай покараулим. Открой фортку.

Еванька открыл форточку. Мальчишки прислушались к стрельбе.

– Вот жарят! Здорово! – сказал Андрюшка. – Я чего видел: давеча юнкера шли по нашей улице. На плечах пулеметы несут, топают. А с нашей крыши "ррр"! Они, как воробьи, – "фррр..." под стенку. Чуть пулемет не кинули...

– Постой! Никак, отец кого-то пускает во двор!

Мальчишки выбежали из сторожки на двор. Ферапонт впустил Костю и, затворив калитку, уселся на табурет. Юнкер на своем посту у входа на чердак спал, поникнув в кресле, с винтовкой, зажатой меж колен, обняв ствол ее руками, засунутыми в рукава.

– Коська! Постой! – крикнул Еванька и побежал ему навстречу.

Костя не остановился и побежал к дому. Еванька упал ему под ноги. Сзади наскочил Андрюшка. Повалив Костю, ребята отняли у него винтовку.

– Да ну вас, черти! Будет, что ли! – бормотал Костя как будто впросонках.

Он почти не сопротивлялся, когда Еванька срывал у него пояс с патронной сумкой. Мальчишки с добычей побежали к лазарету. Дворник смотрел на это, не вступаясь.

Костя встал с земли, отряхнулся и, прихрамывая, побежал к своей двери. Он не мог попасть ключом в скважину замка и принялся стучать в дверь кулаками. Дверь открылась настежь. Мать с радостным воплем обняла его и повела вверх по лестнице. Аганька захлопнула входную дверь.

Винтовка

Костю пришлось долго уговаривать снять пальто и умыться. Он вымыл руки, но не стал мыть лица. Должно быть, от пороховой копоти и пыли оно казалось смуглым, загорелым. Переодеться Костя наотрез отказался. Нянька на него прикрикнула, и вместе с Анной Петровной – одна с ласковыми приговорами, другая ворча – они начали переодевать Костю насильно.

– Просунь, мой маленький, ручку в рукав. Вот так, – говорила мать, надевая Косте чистую сорочку.

– Ну-ка, ногу! – кричала нянька, расшнуровывая ботинок. – Вшей, чай, натащил из казармы, воин! – прибавила она, разглядывая на свет скинутое Костей белье.

– Ты, наверное, очень проголодался, мальчик? – заглядывая в глаза Косте, спросила мать.

Костя молчал.

– Ну-ка, вставай, вставай! – грозно закричала на Костю нянька.

Костя вздрогнул, встал и пошел в столовую. Там он подошел к отцу и поцеловал его в щеку:

– Здравствуй, папа!

Заняв привычное место за столом, Костя взял в руки ложку и хотел зачерпнуть из тарелки. Ложка выпала из его руки... Глядя перед собой, Костя сказал:

– Мишу Кроненберга убило...

– Мишу убили! Боже мой! – горестно всплеснула руками Анна Петровна.

Федор Иванович, присматриваясь к сыну, посоветовал:

– Ты не думай об этом. Развлекись. Думай о чем-нибудь другом – хотя бы про гимназию, науку. Ну, например, закон Архимеда: "Всякое тело, погруженное в жидкость, теряет в своем весе столько, сколько?.."

– Жидкость, – далеким отголоском отозвался Костя.

– Чего вы, сударь, пристали к ребенку со своей жидкостью? Пили бы свое винцо, – строго нахмурясь, сказала нянька из-за спины Кости и махнула на Федора Ивановича рукой. – Кушай суп, – строго приказала нянька.

– Я, нянечка, обедал в Александровском училище.

– Эна! Чем же тебя там потчевали?

– Суп ел из воблы. Из жестяного таза – вот в каких посуду моют. Ложка деревянная.

– Хороший суп-то? С аппетитом покушал?

– Нет. Очень много перцу. Стручки красные плавают в тазу. У меня губы даже обметало... Теперь хотят обстреливать весь район из орудий, прибавил Костя.

– Кто?

– Наши. Высоким разрывом. Шрапнелью, чтобы согнать их с крыши.

– Хорошо придумано! – похвалил Федор Иванович.

– Это ужасно! – возмутилась Анна Петровна. – Ведь так будут убивать и своих?!

Костя кивнул головой.

– Тебе, Костя, надо выспаться!

– Выспаться, – повторил Костя, встал из-за стола и покачнулся.

Нянька и мать подхватили его и повели:

– Пойдем-ка баиньки!

Укладывая Костю в постель, мать спросила:

– Ты больше не пойдешь сражаться? Ты сдал оружие?

– Я не сдал. У меня отняли...

– Кто отнял?

– Да всё они, наши мальчишки.

– Боже мой! Они нас всех перестреляют...

– Да нет, мама! Не волнуйся. Они не отняли. Я отдал сам им. А они побежали к Варкину. Наверное, передали ему. А у него одна рука. Это ничего. Не надо, мама!

Костя что-то бормотал еще невнятно, и погрузился в сон. Анна Петровна послала Аганьку во флигель – посмотреть, что делается в лазарете, а сама вернулась в столовую.

– Федор Иванович! Костина винтовка у Варкина. Он нас всех перестреляет.

– С одной-то рукой, матушка? Вздор!

– Вы должны идти в лазарет и взять винтовку у Варкина.

– Зачем мне винтовка? Не пойду! Не пойду, вот тебе и весь мой сказ.

– Вы трус! Если вы не хотите, я пойду сама...

В столовую вбежала, сияя глазами, Аганька.

– Барыня! Барыня! – кричала девочка, задыхаясь. – У нас раненые-то в лазарете начали выздоравливать!

– Что ты чушь городишь!

– Провалиться мне, не вру! Они там заперлись и поют...

– Кто? Варкин?

– А что они поют – "Марсельезу"? – спросил Федор Иванович.

– Да нет, Варкин все одну песню поет – как пьяный Прапор бил солдата.

– Я пойду туда! – бурно поднялась с места Анна Петровна.

– Ой, барыня, милая, не ходите... Пули по двору жуками летают!

Анна Петровна оделась и вышла во двор. Она попыталась разбудить юнкера. Тот сладко храпел в кресле у двери на чердак. Анна Петровна махнула рукой и побежала в лазарет одна.

– Кто там? – печальным тенорком ответил на стук в дверь Варкин.

– Это я. Сестра милосердия! Анна Петровна!

Ключ в двери повернулся со звоном два раза. Дверь приоткрылась. Оттуда пахнуло карболкой и махоркой. Анна Петровна вошла.

– Здравия желаю, сестрица! В самый раз пришли! В аккурат! приветствовал Анну Петровну Варкин. – Полюбопытствуйте, какие у нас дела...

Анна Петровна, превозмогая отвращение, вошла в палату. Все лампы на столиках около коек, по стенам и люстра под потолком были зажжены, что придавало комнате праздничный вид. Анна Петровна, ослепленная светом, зажмурилась и, открыв глаза, окинула взглядом палату. Увядшие цветы стояли на каждом столике у коек. Одни из раненых были в забытьи, они стонали и бредили. Другие, лежа навзничь, смотрели прямо в лицо Анны Петровны блестящими глазами. На крайней койке сидел солдат. Это был Аника-воин.

– Где Костина винтовка? Отдайте ее мне! – строго приказала Анна Петровна Варкину.

Он показал рукой:

– Возьмите сами, сестрица.

Анна Петровна взглянула, куда указывал Варкин. На одной из коек лежал навзничь раненый, вытянув ноги, закрытый с головой одеялом; из-под одеяла на подушке торчала винтовка.

Анна Петровна подошла к койке и потянула винтовку – ружье не поддавалось. Солдат лежал не дыша и, казалось, крепко держал ружье. Анне Петровне сделалось жутко; решительным движением она откинула одеяло с лица солдата: он был мертв.

– Попробуй возьми! Возьми! – грозно крикнул Аника-воин.

Анна Петровна накинула одеяло на лицо мертвого и опрометью выбежала из палаты...

В высоте разорвалась шрапнель с грустным звуком, как будто выговорив: "Па! Дун!"

Шрапнельные пули градом ударили в крышу.

* * *

Юнкера у входа на чердак судаковского дома под утро сменили, и с этой поры смена шла правильно, хотя новые часовые даже не знали точно, зачем именно их ставят: быть может, защищать управляющего и его семью от дворни?

Когда новый часовой устраивался в кресле, из дому выходила Аганька с подносом и, кланяясь, просила откушать; юнкер выпивал стакан вина и закусывал бутербродами.

Четвертого по счету часового Аганька спросила:

– Господин юнкер, а для чего вы у нас сторожите?

– Не приказано говорить. А ты думаешь, зачем?

– Чтобы вина выпить да закусить!

Юнкер рассмеялся:

– Вострая девчонка!

На улице гуркнул автомобиль. Ферапонт отворил ворота и впустил во двор открытую машину со знаком Красного Креста.

Аганька с криком: "Доктор приехал!" – бросилась в дом. Автомобиль остановился у флигеля, перед входом в лазарет. Врач был в военной форме, он направился в лазарет, но распахнулась дверь главного входа, и Аганька закричала:

– Господин доктор! Барыня вас просят к ним сначала зайти. Очень нужно...

Доктор последовал за Аганькой. Она помогла ему раздеться и повела в комнату Анны Петровны. Темные шторы на окнах спущены. Горит один голубой электрический ночник. Анна Петровна поднялась из кресла навстречу врачу и протянула руку для поцелуя.

– Какое счастье, что вы приехали!

– Ну, а как в лазарете?..

– Ах, в лазарете ужас! Там один умер и один выздоровел... А этот Варкин, вы его хорошо знаете, всех на дворе перемутил...

– Вы говорите: Варкин? Не помню. Один, вы говорите, умер и один выздоровел? А сколько всего?

– Там висит список... Кажется, тринадцать или пятнадцать. У меня все перепуталось в голове.

Доктор достал из кармана записную книжку и справился:

– Числится не тринадцать и не пятнадцать, а только одиннадцать. Если один умер, то десять. И вы говорите, еще один выздоровел. Это Варкин?

– Да нет же. Варкин был давно уже на ногах. У него рука в гипсе.

– Те-те-те! Помню. Веселый малый!

– Что в городе, доктор? Когда это кончится? Я совсем потеряла голову...

– Напрасно. Конечно, стрельба действует на нервы. Но у вас почти безопасно. Вот в переулках от Тверской к Никитской – там жарко. Дома прострелены, как решето! Я не мог к вам прорваться. Что я вам советовал: давно надо было закрыть лазарет. Все кругом закрыли, только флаги у ворот висят.

– Все равно стреляют, хотя и у нас флаг Красного Креста... .

В вестибюле доктора ждала Лизавета Ивановна, в белом халате и белой повязке на голове.

– А, здравствуйте, здравствуйте, красавица!

Они вышли во двор и направились в лазарет.

Выздоровление

В передней лазарета доктора встретил Варкин.

– Это ты, Варкин? – спросил доктор, взглянув на руку солдата.

– Точно так!

– Здравствуй, Варкин!

– Здравия желаю, товарищ доктор! Честь имею доложить, что в лазарете все обстоит благополучно. Раненых состоит прежнее число – одиннадцать человек. Свободных коек – одна.

Доктор разделся, покурил, вымыл руки и спросил тихонько Лизавету Ивановну:

– Умер кто? Какое было ранение? Почему Варкин говорит – одиннадцать? Ведь один умер?

– Никто не умер, – своим ровным ледяным голосом ответила Лизавета Ивановна.

– Но я слышал своими ушами от Анны Петровны сейчас!

– У вас есть свои глаза.

– Дайте халат.

Войдя в палату, доктор остановился, окинул взглядом койки и сосчитал: верно, двенадцать коек.

Все раненые, кроме одного, лежали на спине, а этот, с забинтованной головой, лежал на боку; он не то спал, не то прикинулся спящим. Доктор пробормотал:

– Однако у барыни-то невроз.

– Что вы сказали? – спросила Лизавета Ивановна.

– Ничего, это я про себя. Осмотрим ваши перевязки... Начнем отсюда.

Лизавета Ивановна откидывала одеяла. Взглянув на табличку в ногах с фамилией и описанием ранения, доктор делал перевязку и переходил к следующей койке.

– Молодцом, молодцом! Поправляйся! – говорил он каждому.

Не тревожа спящих, доктор подошел к солдату с забинтованной головой. Сквозь старый бинт слегка просочилась кровь.

"Общая контузия газами. Рана в голову. Ефрейтор Чириков Степан. No989. Воинский билет No2759".

Раненый открыл глаза.

– Здорово, Чириков! Как дела? Как самочувствие? Болит? На что жалуешься?

– Здравия желаю, ваше высокородие, товарищ доктор! Благодаря вашим заботам как будто лучше... – твердо ответил Чириков. – Вроде бы мне можно и вставать...

– А ну попробуй, голубчик, сядь. Так, так! Чудесно, чудесно! Поддержите его, Лизавета Ивановна. Спусти ноги, братец... Обопрись на сестру... Ну, попробуй встать... Молодцом! Через недельку я тебя выпишу.

– Да я бы хоть сейчас плясать, ваше высокородие!

– Ну, а ты, Варкин, что? – спросил доктор.

– Да все бы, товарищ доктор, ничего, только третий день будто в лихорадке.

– Мы все в лихорадке. До свидания, братцы...

– Счастливо, ваше высокородие! – ответил Чириков.

Доктор и Лизавета Ивановна вышли из палаты.

Варкин запер за ними дверь и вернулся в палату.

Чириков сорвал с головы повязку и раскланивался во все стороны. Это был Аника-воин.

– Разыграли как по нотам! – сказал Варкин. – Ну, поздравляю! Теперь ты ефрейтор Чириков. Понял свою перемену?

– Рад стараться, товарищ Варкин!

– Носи его имя с честью. Хороший был товарищ! Воинский билет получишь из конторы при выписке.

– Покорно благодарим!

С одной из коек послышались всхлипывания. Все обернулись туда. Плакал раненый молодой солдат. Из темных глаз его по бледному лицу, опушенному рыжеватой бородкой, катились слезы.

– Комедию ломаете! – говорил он. – А Чириков-то умер. Снесли в погреб, кинули без гроба, будто дохлую собаку!

Варкин подошел к молодому солдату и, отирая ему слезы краем простыни, сказал:

– Утешься, Ваня! Гроб мы Чирикову заготовим и похороним с честью.

На дворе зафыркал мотор. Доктор готовился уезжать и уже занес ногу в автомобиль, но раздумал и пошел к главному подъезду особняка: доктор захотел повидаться с Федором Ивановичем.

– Они в картинной галерее! Пройдите коридором, широкая дверь прямо, указала Аганька.

– Осторожно! Архип, держи за левый угол! – покрикивал Федор Иванович, с отверткой в руке, принимая на себя угол тяжелой большой картинной рамы. – А, Михаил Абрамович! Наконец-то! Сейчас. Одну минуту...

Кучер и Ширяев осторожно опустили картину нижним краем на паркет. Доктор залюбовался: перед ним на зеленом лугу чудесного сада, под навесом темнолистых дерев, мальчики, сплетясь руками и смеясь, вели грациозный хоровод, едва касаясь травы легкими стопами.

– Прекрасная картина! – похвалил Михаил Абрамович. – Это Пикассо?

– По-вашему, пусть будет Пикассо! А у нас считается Матисс, – ответил Федор Иванович, прислоняя картину к стене. – Вот до чего мы дошли, доктор! Ну, что в Москве? Скоро конец? Кто победит?

– Победят, наверное, большевики. Но это не конец, а начало, – ответил доктор, беря Федора Ивановича под руку.

Он отвел Ширяева к окну и тихо сказал:

– Вы картиночки свои оставьте. Займитесь лучше женой: Анна Петровна меня очень тревожит – у нее галлюцинации. Она видит то, чего нет. Займитесь ею. Не оставляйте одну.

– Да полноте, доктор! У Анны Петровны галлюцинации? Видения? Вы не знаете моей супруги. У ней психика, так сказать, здоровая.

– Поверьте мне!

– Хорошо, доктор! Я вам вот что скажу... Чего тебе? – с досадой повернулся Федор Иванович к Ферапонту, который, тяжело топая, вошел в галерею и остановился у дверей с шапкой в руке.

– Да там юнкера пришли, так разводящий приказал: вас и меня к коменданту в училище требуют...

Федор Иванович выронил из рук отвертку:

– Меня к коменданту? Зачем?

– Да, полагаю, опять насчет чердака. Сию минуту требуют!

Федор Иванович широко раскрыл глаза и прошел мимо доктора, не простясь с ним, из галереи. За ним двинулся Ферапонт.

Доктор постоял еще минуту перед хороводом мальчиков и, опустив голову, задумчивый покинул галерею и уехал.

В погреб!

На дворе ветерок, и скупо падала первая крупа. Пахло серным дымом: не то порохом, не то гарью фабричных труб.

Ферапонта и Федора Ивановича увели. Прошел не час, а два, три и четыре – они не возвращались.

Федор Иванович не велел говорить Анне Петровне, что его увели.

– Не скажу! – ответила Лизавета Ивановна.

Костя проснулся, и стол накрывался в его комнате, чтобы он мог пить чай с родителями, не вставая с постели. Накрывала Аганька и сообщила, поглядывая на Костю, последние новости: Архип с Еванькой ходили за хлебом, хлеба не принесли – лавка закрыта, а очередь все-таки стояла долго, и там говорили, что большевики поставили большие пушки и будут из них громить Александровское училище. Уж одно ядро попало в стену тира на бульваре и проломило ее насквозь.

– А юнкера роют на Арбатской площади окопы. Кучер Архип, кухонный мужик Кузьма и конюх Иван испугались, что большое ядро попадет сюда, перелезли в чужой сад и убежали совсем. Мужиков у нас на дворе осталось здоровых: юнкер, Варкин да который выздоровел солдат... Чего мы будем теперь делать, барыня? Остались мы одни, беззащитные женщины...

Анна Петровна слушала жужжание Аганьки вполуха.

– Перестань болтать! Надоела! – оборвала девчонку Анна Петровна. Позови Федора Ивановича.

– А где их взять?

– Он в галерее с Архипом снимает картины.

– Архип убег, барыня, я же вам сказываю. А барина с Ферапонтом Ивановичем юнкера увели.

– Что такое ты мелешь? Когда? Куда? За что?

– А за то: большевиков на крышу не пускай!

– Папа пустил на крышу большевиков? – изумился Костя. – На крыше у нас большевики?

– Ну да, Костя, я не хотела тебя волновать, милый! – лепетала растерянно Анна Петровна. – Говорят, что с нашей крыши тоже стреляют... Откуда стреляют, не поймешь! Вздор!.. Да ты врешь, дрянь! – закричала Анна Петровна, топнув на Аганьку. – Никого у нас нет на крыше...

– Как же нет, барыня?! Который уже день стреляют. Сначала часто начали, а теперь пореже. Мне врать нечего, я не врушка.

– Пошла вон, дрянь!

У Аганьки затряслись губы:

– И уйду! И можете меня больше не звать – не приду!

На пороге Аганька обернулась и крикнула:

– Сама дрянь!

Анна Петровна ахнула и упала в кресло:

– Что же это? Что такое? Господи! Господи!

– Успокойся, мама. Что касается девчонки, всегда была грубая тварь. Что касается папа, то я сейчас отправлюсь к полковнику – я с ним лично знаком – и выясню недоразумение. Ведь ключ был у Ферапонта, и только он мог это сделать. А папа, конечно, не мог. Сын сражается за свободную Россию, а отец пускает на крышу – кто этому поверит? Что касается фугасных снарядов, они могут причинить большие разрушения, но у нас каменный погреб, мы все можем туда укрыться; там безопасно. Я пойду, мама, и узнаю, что с отцом. Что касается ружейного огня на улицах, я знаю, как держаться под обстрелом, не беспокойся. Налей мне чаю. И покрепче. Что касается стрельбы с крыши... – Костя осекся и смолк: где-то над их головами послышался тупой, но крепкий удар.

Задерживая дыхание, мать и сын прислушались.

– Костя! Это из тяжелого?

– Нет! Что-то другое, – шепотом ответил Костя.

Удар повторился – и в третий раз, и в четвертый, все чаще...

Костя и мать поняли, что с чердака бьют изнутри в забитую дверь чем-то тяжелым.

Анна Петровна закричала:

– Они ломают дверь! Они вырвутся оттуда! Что с нами будет?! В погреб, в погреб!

– Мама, дверь на засове.

– В погреб, в погреб!

Удары на чердаке прекратились. Очевидно, дверь выдержала удары, и те, кто был на чердаке, поняли, что сломать ее – безнадежное дело. Анна Петровна не могла успокоиться и на все уверения Кости повторяла:

– В погреб! В погреб! Скорее в погреб!

Они стали собираться и решили взять с собой в погреб и няньку.

– Надо взять свечей, примус, чайник, воды... ведро воды! распоряжался Костя. – Прикажи, мама, чтобы Аганька туда снесла ковер. Оденьтесь потеплее: там холодно и сыро.

На долгий, отчаянный звонок явились Лизавета Ивановна и нянька. Заплаканная Аганька выглядывала из-за них.

– Мама! Возьмем еще бутылку или две вина, – командовал Костя. – Папа вернется и будет с нами. Разреши мне взять у папа со стола несколько сигар!

– Пожалуйста! О, как я рада, что ты стал прежний!

Между домом и погребом поднялась беготня. Андрюшка с Еванькой носили туда ковры, подушки, одеяла, примус, бидон с керосином, ведро с водой, корзины с вином, с хлебом и закусками... Андрюшка и Еванька на бегу что-то жевали, весело перекликаясь с Варкиным и Чириковым: оба солдата, накинув шинели, стояли на крыльце лазарета и наблюдали суетню. Варкин напевал:

Пекла баба пышки с маком

Для девчонки!

Из окошка увидала:

Пьяный прапор бьет солдата

На Волхонке!

Закричала, побежала,

Вместе с Манькой побежала

Вперегонки!

Ну на что это похоже!

Сковородником по роже

Бьет бабенка офицера

На Волхонке!

Анна Петровна оделась в беличье манто, нянька – в заячий тулупчик. Костя – в пыжиковую доху отца. Костя свел вниз мать под руку и, проходя двором мимо юнкера, крикнул ему на ходу:

– Они готовят вылазку с чердака! Будьте начеку! Никого туда не пускайте!

– Понимаю! – ответил юнкер.

Едва Ширяевы с нянькой успели скрыться в дверях погреба, на дворе разорвалась шрапнель. В нижних этажах посыпались стекла. Еванька поднял еще горячее донышко шрапнельного стакана и, перекидывая с руки на руку, побежал показывать находку Андрюшке.

Камень

Юнкер стоял, прижавшись к стене; он крикнул Аганьке:

– Девочка, не озоруй, беги!

– А вот и не побегу, и не побегу нарочно! – закусив губу, уговаривала Аганька себя. – Ой, как хорошо!

Вдруг она вскрикнула: в плечо больно ударило. Аганька упала на землю и, охватив голову руками, завопила:

– Убило! Убило!

Лизавета Ивановна и Еванька из кухни, Андрюшка из кучерской и Варкин с Чириковым от лазарета кинулись к Аганьке. Ее поставили на ноги.

– Да я, никак, совсем живая! – воскликнула она.

– Куда тебе попало?

– В плечо.

– Крови нет...

Еванька поднял с земли камень, завернутый в бумагу:

– Да это тебя камнем с нашей крыши!

Еванька развернул камень и расправил бумагу. Он прочел написанные крупно на листке карандашом слова:

"Товарищи! Воды! Умираем. Сломайте дверь на чердак".

Где-то близко хлопнула шрапнель. Все побежали кто куда.

В людской половине дома и в лазарете спорили о том, что делать и как помочь тем, кто на крыше, и сколько времени человек может прожить без хлеба и без воды. Все сходились, что без хлеба можно прожить хоть неделю, а без воды трудно прожить и день. А сколько дней прошло? И не было ни капельки дождя, только раз крупка порошила.

У Аганьки от удара камнем на плече получился синяк. Она натирала ушибленное место, по совету кухарки, медным пятаком.

– Ты бы, Аганька, когда их на чердак пускала, дала им ведро воды, говорил Еванька.

– А они сами чего думали? – огрызнулась Аганька. – Они знали сами, куда лезут. Хоть бы дождичек, что ли, пошел!

– А сколько дней прошло?

В этом все разошлись: Еванька говорил, что вчера лишь "началось", Андрюшка – три дня, Аганька, кому-то подражая, со вздохом сказала:

– Прошла целая вечность.

– Что же нам делать-то?

– Варкин придумает что-нибудь. Лизавета Ивановна в лазарет пошла.

– У них ружье-то спрятано. Ахнул бы юнкера Аника, да и сломать дверь!

– "Ахнешь" тоже! А сейчас придет смена, да всех нас за это и перебьют! Вот я что, братцы, придумал, – предложил Андрюшка. – Давайте свяжем три корды да закинем на крышу.

– Высоко!

– Я по сточной трубе залезу, – предложил Еванька.

– А юнкер? Он тебе так и позволит на крышу лезть!

– А мы с того угла: он боится до угла доходить.

– А кто полезет?

– Я полезу.

– Нет, я!

Еванька не хотел уступить Андрюшке.

– Чего вы спорите? Сшибет первого – второй полезет, – сказала Аганька. Она завязала на уголке платочка узелок и, зажав в руке два конца, сказала: – Тяните. Кто узелок вытянет, тому первому и лезть.

Андрюшка потянул первый, узелок достался Еваньке.

– А ты, Аганька, налей самое большое ведро да будто в погреб барыне несешь, чтобы юнкер не подумал...

– Зачем большое? Маленьким лучше. Мы им туда и маленьким сколько хочешь накачаем, только бы веревку закинуть!

– Надо Варкину сказать! Андрюшка, беги неси три корды плетеных да свяжи крепче, а я побегу Варкина предупрежу...

В лазарете, куда явился Еванька, принималось другое решение.

– Погоди ты, шиш! – остановил Варкин Еваньку, который торопился рассказать про свое.

Аника-воин – Чириков – предложил после смены "снять" часового, а потом попробовать сбить замок или выломать дверь на чердак. Варкин усомнился:

– Да сломаешь ли один-то? Эх, кабы мне еще одну руку...

– Сломаю! А если и нет, хоть дырку ломом пробью, только бы бутылку просунуть!

– Заметано! Предложение товарища Чирикова Степана, он же Аника-воин, принято единогласно... Теперь ваш план, товарищ! – обратился Варкин к Еваньке. – Тоже недурно, – одобрил он выдумку ребят, выслушав Еваньку. Только надо повременить.

– Да ведь помрут, не пивши сколько времени.

– Терпели дни, часок потерпят...

– Надо у ворот сторожить: Федор Иванович с Ферапонтом вернутся, ключ принесут.

– У ворот, пожалуй, посижу, – предложил Чириков. – Чем я не дворник?

Андрюшка и Аганька, когда Еванька рассказал им про решение старших, не согласились ждать.

Наступила ночь. Канонада с темнотой не утихала, даже разгоралась сильней. Удары тяжелых орудий доносились со стороны Кремля. Смена юнкеру все не приходила. Ребята приступили к делу.

Аганька пронесла ведро с водой как будто в погреб и притаилась за углом караулить на тот случай, если бы юнкер вздумал пройти вдоль дома до угла. Еванька обвязался по поясу концом веревки и полез вверх по водосточной трубе.

Мальчишка поднялся к самому свесу карниза, пролез между карнизом и коленом трубы и повис на нем грудью. Труба хрустела и мялась, угрожая сломаться. Еванька развязал веревку на поясе и начал закидывать конец на крышу. Веревка хлопала концом по железу и сваливалась назад. Наконец там, наверху, догадались. Веревку потянули, подергивая. Андрюшка привязал к нижнему концу веревки ведро с водой и к его дужке записку:

"А хлеб у вас есть, товарищи?"

Во мраке

В погребе Анна Петровна начала успокаиваться. Стрельба и канонада сюда доходили глухо. Казалось, что примус под чайником гудит куда сильнее.

Анна Петровна оглядывала слабо освещенный свечами в медных шандалах свод погреба.

На нем вместо росписи виднелись причудливые пятна плесени и сырости. Мокрицы ползали по своду и падали, напоминая капли. Сквозь ковер, постланный на бетонном полу, проступали черные пятна воды. Свечи слегка коптили. Анна Петровна все поглядывала на закрытый люк вверху.

– Нет, здесь еще страшнее! – вздрогнув, сказала она.

– Полно, мама! Ждать осталось недолго, – утешал Костя мать. – Не сегодня, так завтра утром большевики сдадутся. Папа придет с юнкерами, а тех, с чердака, прогонят, и мы вернемся в дом...