Текст книги "Кутюрье Биберман и его еврейское счастье"

Автор книги: Сергей Стеблиненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

ЖИЗНЬ И ДРУГИЕ НЕПРИЯТНОСТИ ЧЕКИСТА СМОЛЯНСКОГО

Рассказ первый
Юный чекист

Настоящая фамилия Арона Моисеевича была Гольц. Выходец из скромной одесской семьи биндюжника Моисея Гольца. Да простит меня просвещенный читатель, биндюжник – это извозчик, развозивший камень-ракушняк на плоских подводах (биндюгах). Вполне приличная профессия. Отец и старшие братья, как, впрочем, и остальная родня мужского пола были потомственными биндюжниками. Маленького Арона в детстве тоже пытались обучить ремеслу, но его лягнула лошадь, от удара которой он стал хромать на левую ногу. Окончив 4 класса, что по тем временам считалось вполне солидным образованием, по причине крайней стесненности семьи в свободных денежных знаках, он был вынужден помогать отцу в разгрузке камня. Тяжелый физический труд настолько угнетал его тщедушное тело, что сразу после провозглашения в городе Советской власти он вступил в комсомол. Борьба комсомольской ячейки с религией осуществлялась на субботниках по уборке города. Уборка велась регулярно возле здания синагоги по субботам и рядом с Преображенским собором по воскресеньям. Таким образом, участникам удавалось быть проклятыми одинаково успешно представителями всех религиозных концессий.

Как сознательного молодого человека в 17 лет Арона Гольца направляют для работы в только что созданную ГубЧК, уже занесшую карающий меч революции над пока еще мирным городом.

Умеющему читать и писать Арону здесь были искренне рады. Естественно, что столь серьёзное учреждение немедленно выдало ему грозный мандат, отпечатанный на тыльной стороне ценной бумаги Спичечной фабрики Гецеля Бродского. Странный документ обычно вызывал массу вопросов у населения, которое никак не могло понять, что конкретно собирается делать предъявитель – обыск или собрание акционеров. Кроме столь внушительной бумаги новоявленный чекист получил кожаную тужурку, в которую при удачном раскладе могли бы поместиться еще несколько евреев, не менее кожаную кепку и огромный маузер в деревянной кобуре. Маузер был чрезвычайно тяжел и тянул немощное тело стража революции влево настолько, что полностью компенсировало – хромоту вправо. При таком мощном антураже он передвигался теперь вразвалочку, как заправский матрос на палубе броненосца. Полному сходству мешали три небольшие, но очень существенные детали. Во-первых, у него не было тельняшки. Во– вторых, приличного броненосца не было не только у него, но и у всей Страны Советов. И, наконец, в-третьих, его нос так сильно выпирал из остального тела, что даже при наличии первых двух деталей, ни у кого не возникло бы сомнений в том, что перед ними никто иной, как Арон Гольц – сын биндюжника Моисея.

В течение первых двух недель он героически обследовал чердаки, подвалы и дворовые туалеты, но контрреволюции не обнаружил. Настреляв с десяток голубей и, тем самым, набравшись боевого опыта, чекист Гольц был направлен в специальный отряд по борьбе с бандитизмом. Суровый командир отряда, на несколько лет старше нашего героя, объяснил, что пресловутый бандитизм обнаружен на границе Слободки с Кривой Балкой и при удачном стечении обстоятельств будет окончательно уничтожен этой ночью силами вверенного ему отряда. Стечение обстоятельств заключалось в необходимости застать бандитизм врасплох, т. е. неожиданно. Арону поручалось забраться под деревянное крыльцо бандитского логова, т. е. неказистого домика на окраине Слободки, и находится в засаде, т. е. лежать тихо до полного окружения врага. «То есть» – командир добавлял к каждой фразе, что делало его историческую речь более грамотной и связной. После недолгого спора о том, кто первым крикнет: «Именем революции, сдавайтесь!», собрание пришло к логическому выводу, что операция подготовлена настолько тщательно и профессионально, что тут же село на грузовик и с песней направилось в сторону врага.

Из логова бандитизма доносились пьяные крики, плач тальянки и страстные стоны любвеобильных «марух». Столь эффектная звуковая завеса способствовала полной бесшумности всей операции. Арон с поставленной перед ним задачей справился блестяще – оставаясь незамеченным, проник под крыльцо, немного раздвинул доски для увеличения линии огня и замер в ожидании встречи с коварным врагом. К сожалению, встретится с ним лицом к лицу, чекисту Гольцу было не суждено. Потратив около часа на изучение мерцания звёзд, приникавшего сквозь щель между досками, Арон вынужден был познакомился с неприятелем совершенно с другой стороны. Дверь неожиданно открылась, на крыльцо кто-то вышел и, да простит меня приличный читатель, присел, закрывая весь горизонт. Если бы чекист знал, что вышестоящая, вернее – вышесидящая, барышня проделает с ним такой трюк, то ни за что на свете не согласился бы не только раздвигать проклятые доски, но и вообще лезть под это крыльцо. Как говорил его отец, Моисей Гольц: «Не всё, что льётся тебе на голову – дождь». Теперь оно лилось, как из ведра, и громыхало, не слабее прошлогоднего ливня, затопившего всю Пересыпь. Молний не было, если не считать электрических разрядов, периодически вылетающих из глаз самого Арона, стойко и молча переносящего разбушевавшуюся стихию. Водопад иссяк минут через пять, показавшихся чекисту целой вечностью. Скрип закрывающейся двери послужил сигналом к штурму и ворвавшийся в дом командир громко крикнул: «Именем революции, сдавайтесь!». Опешившие от неожиданности бандиты дружно подняли руки, после чего к операции подключились остальные бойцы, тщательно перестреляв всех без исключения обитателей «малины».

Таким образом, бандитизм был уничтожен без потерь. Частично контуженому Гольцу за героическое поведение в тылу врага был вручен один из первых орденов Красного Знамени, присланных в Одессу. К сожалению, кожаную тужурку, впитавшую в себя зловоние махровой контрреволюции, поменять так и не удалось. Не смотря на все ухищрения мадам Гольц, героический сын благоухал теперь настолько сильно, что уже первое участие храбреца в новой облаве привело к полнейшему краху всей операции. Приближение чекистов, бандиты обнаружили издалека и, плотно зажав носы, исчезли в неизвестном направлении. Говорят, что больше в Одессе они никогда не появлялись.

Отчаявшись использовать Арона на оперативной работе, Губком принял его в партию и направил комиссаром в отдельную бригаду Красной Армии, защищающую город со стороны Раздельной и наводящую ужас на селян в радиусе 20 верст от места постоянной дислокации. Учитывая высокий боевой дух бригады, решение партии об изменении фамилии Гольц на более нейтральную – Смолянский не встретило в лице Арона Моисеевича особых возражений.

Конечно, в первое время, комиссар Смолянский не мог с достоверной точностью определить, кем ему предстоит командовать – бойцами героической Красной армии или остатками недобитой на Слободке банды. Раздельная напоминала цыганский табор – во дворах и огородах стояли телеги, спали на расстеленных попонах люди и паслись лошади. Другой скотины не замечалось. Видимо, последняя раздельнянская курица уже откудахкала своё в большом чугунном котле, кипящем перед бывшим полицейским участком, превращенным в «штаб». В котле что-то кипело, испуская аромат, не менее тонкий и стойкий, чем уже знакомая нам тужурка свежеприбывшего комиссара.

Командир бригады, огромный детина лет сорока пяти, ничем особенным от остальных не выделялся. Как и все бойцы, комбриг был небрит, немыт и абсолютно пьян. Он попытался зафиксировать на Смолянском взгляд, что удалось сделать лишь с третьей попытки. То ли от самогонки, то ли от природного классового чутья взгляд получился настолько пронизывающим, что казалось полупрозрачные глаза, рассматривают не комиссара и его мандат, а кого-то, стоящего за его уже покрывшейся холодным потом спиной. Арон Моисеевич оглянулся, но никого не обнаружил.

– Подивимось, який ти козак, – по-украински обратился к нему комбриг и налил в кастрюлю из бутыли литра полтора загадочной бурой жидкости. Процесс причастия проистекал недолго. Уже на третьем глотке, Смолянский почувствовал первый спазм, но выстояв от соблазна прекратить изощрённую пытку, допил чашу до дна. Подобное поведение комиссара, моментально вызвало искреннее одобрение личного состава. Едва держась на ногах, он дошёл до ближайшего дерева. Что произошло раньше – сон или судорожное очищение организма от накопившихся продуктов питания, Арон Моисеевич не помнил. Проснувшись через несколько часов на полу штабной комнаты и услышав в свой адрес восторженные отклики братьев по оружию, комиссар понял, что не только принят в славные ряды защитников революции, но и жив.

– Подивимось, який ти козак, – вновь произнес комбриг. И хотя знакомая уже фраза прозвучала с куда более дружеской интонацией, ничего хорошего для Арона Моисеевича она не предвещала. Комиссар был вынесен на площадь и предстал перед новым, куда более тяжелым испытанием, которое уже стояло напротив него в виде невероятных размеров мерина в уздечке, но без седла. После предыдущего знакомства с этой гнусной хвостатой тварью, покалечившей ему ногу, Арон Моисеевич никогда так близко с живой лошадью не сталкивался. Конечно, когда в его карманах появлялись деньги, он пользовался услугами извозчика, но, это было крайне редко, тем более что между ним и лошадью всегда присутствовал посредник с кнутом наперевес.

Два здоровенных мужика вознесли его на мерина, дали в руки какие то ремни, ударили враждебное животное кнутом, и оно помчалось с новоиспечённым «казаком» в направлении захваченных противником Бендер. Как долго гарцевал Арон Моисеевич и насколько далеко проник в тыл врага мерин, осталось в тайне. Известно лишь то, что очнулся храбрый комиссар на уже знакомом полу штабной комнаты, а мерин навсегда растворился в бескрайних приднестровских степях. Несколько дней наш герой пролежал на животе, направляя отбитую филейную часть строго вверх, навстречу пропитанной настойкой трав примочке. Все последующие попытки верховой езды заканчивались не менее плачевно – очередной иноходец оказывался в расположении белогвардейцев, а джигит-неудачник – на животе в штабе. Появились опасения полной потери конного состава при абсолютном отсутствии реальных успехов обучения комиссара. Возникла дилемма, что ценнее делу революции – боеспособность целой кавалерийской бригады или наличие в её рядах грамотного, но бесполезного комиссара-орденоносца.

– Ми подивились, який ти козак, – констатировал комбриг и сам разрубил затянувшийся на шее Арона Моисеевича Гордиев узел. Под его диктовку лежащий на животе комиссар написал положительную характеристику на самого себя, с перечислением целого ряда героических подвигов и многочисленных рейдов в тыл врага. После этого характеристику украсила неразборчивая подпись комбрига – странный симбиоз крестика и звезды, скреплённая большой круглой печатью. Не меняя диспозиции, т. е. положения тела в пространстве, храбрый комиссар был уложен на носилки, доставлен на станцию и отправлен обратно в Одессу.

Рассказ второй
Мутные воды Чёрного моря

После недолгого излечения, связанного с приведением тыльной части комиссарского тела в боеспособное состояние, Смолянский прибыл в распоряжение ГубЧК, откуда и был за месяц до этого послан. Возвращение героического Арона Моисеевича в родную партийную ячейку было встречено личным составом с большим воодушевлением. Естественно, держать героя гражданской войны и орденоносца на рядовой должности не позволяли ни оперативная обстановка, ни вышестоящее начальство. На новой должности заместителя начальника специального отдела предстояло полностью открыться всем человеческим и организаторским качествам чекиста Смолянского… Работа заключалась в выявлении и сопровождении в здание ЧК классово чуждых элементов. Каждую ночь бойцы Арона Моисеевича носились по городу в поисках дворян, священников, купцов, логопедов и прочей контрреволюционной сволочи.

Планомерно обходя имеющиеся в их распоряжении адреса, чекисты выявляли потенциальных мироедов и тактично приглашали их посетить гостеприимное здание ЧК. Полномочия Арона Моисеевича заканчивались на пороге кабинета следователя, хорошо воспитанного молодого человека с университетским дипломом. Образованный чекист быстро находил общий язык с пришедшими, которые сразу же подписывали заявление об отказе от гражданства и согласии на выезд за границу. После столь успешного улаживания формальностей, бывшие граждане направлялись в порт, где им предоставлялся катер, доставлявший эмигрантов на стоящий на одесском рейде пароход.

На второй неделе плодотворной работы, Смолянский был вызван к начальнику ГубЧК. Каково было его удивление, когда выяснилось, что непосредственный начальник Арона Моисеевича прошлой ночью арестован за то, что позволил бежать из-под стражи бывшему аферисту, а ныне – опасному контрреволюционеру Блюмкину, известному самым широким слоям населения под романтическим псевдонимом – Лёвка Скрипач. Оказывается, новоиспеченные «эмигранты» попадали не на пассажирский пароход, а на неприметную баржу, стоявшую на двух якорях на внешнем рейде и имеющую два трюма, один из которых предназначался непосредственно для них. Второй трюм был загружен пудовыми металлическими болванками, имеющими к бывшим советским гражданам непосредственное отношение. Каждую ночь их выводили по одному на палубу, привязывали к ногам болванку и отправляли к морскому дну на розыски легендарного Садко. Согласно доносу одного из чекистов, руководивший всей операцией начальник специального отдела привязал груз к вышеупомянутому Блюмкину непрочно, в результате чего матерая контра сумела под водой освободиться и подло уйти, вернее, уплыть, от заслуженной кары.

Разобраться на месте в столь щекотливом вопросе – утонул Блюмкин или где-то продолжает строить свои коварные планы, как раз и предстояло Смолянскому. В его распоряжение был передан катер и три водолаза. Если в течение трёх дней водолазы не достанут с морского дна вещественное доказательство – часы Блюмкиса с гравировкой «Павел Буре – поставщик двора Его Императорского Величества», то непосредственный начальник Арона Моисеевича отправиться на их розыски самостоятельно, правда, без водолазного костюма, но с уже знакомой болванкой. При этом компанию ему могут составить не только Смолянский, но и сам руководитель ГубЧК.

Столь радужные перспективы естественно заставляли действовать быстро – в шесть часов утра водолазный катер причалил к борту печально-известной баржи. Дав подписку о неразглашении государственной тайны, первый водолаз ушёл под воду. Прошло полчаса, но водолаз не только не всплывал, но и не подавал никаких признаков жизни. Ему на помощь был спущен второй, но результат оставался неизменен. Принудительный подъём специалистов на поверхность показал, что фактически они живы, но практически пребывают в состоянии глубокого психического помешательства, что с одной стороны сильно усложняет ход выполняемых работ, с другой – рассеивает сомнения в возможном разглашении переданной им государственной тайны. Всю дорогу к сумасшедшему дому водолазы громко пели матерные песни, не реагируя на замечания прохожих, тулмаки мрачноватых санитаров, как, впрочем, и на дружеские угрозы самого Арона Моисеевича, для проформы размахивающего перед их отрешенными лицами табельным оружием.

Видя состояние коллег, оставшийся на катере водолаз категорически отказался не только знакомиться с государственной тайной, но и вообще спускаться под воду. Таким образом, столь успешно начавшаяся глубоководная экспедиция грозила завершиться с чрезвычайно отрицательным результатом. Смолянский принял опасное, но, как позже оказалось, единственно правильное решение. Арон Моисеевич посчитал, что спуститься на морское дно в водолазном костюме, не имея элементарных навыков, гораздо надежнее, чем проделать то же самое с привязанной к ногам болванкой, пусть даже в компании с непосредственным руководством. Как говорил его отец Моисей Гольц: «Лучше самому фаршировать рыбу, чем быть ею нафаршированным». Подобный героический поступок требовал тщательной подготовки, поэтому вынужденный переход чекиста из надводного положения в подводное был перенесён не на следующий день, а днём позже.

Одни скажут, что дня для изучения профессии водолаза предельно мало, но этого же дня может вполне хватить для спасения жизни, будут утверждать другие. И не только своей, подтвердят третьи.

Пока Смолянский постигал премудрости подводных работ, преданная мадам Гольц обходила родственников и знакомых, выполняя последнюю волю сына, пожелавшего перед столь трагическим завершением карьеры, а может быть и жизни, стать обладателем одной маленькой, хрупкой вещицы. К вечеру Арон Моисеевич знал о спуске под воду ровно столько, сколько успел рассказать ему последний здравомыслящий водолаз. В сочетании с купленной матерью в долг вещицей, этого вполне должно было хватить для успешного выполнения поставленной задачи.

Утро судного, т. е. последнего дня, выдалось на редкость тихим и туманным. Казалось, сама природа скорбит по безвременно уходящему под воду Смолянскому. Припрятав мамашин талисман в одну из рукавиц, и обрядившись в тяжёлый водолазный костюм, Арон Моисеевич канул в бурлящую морскую пучину, вернее плюхнулся за борт при полном штиле. Несколько часов подряд море отказывалось принять столь весомую жертву, и многострадальное тело упрямо всплывало пострадавшей под Раздельной частью вверх. С помощью неимоверных усилий Смолянскому удалось вспомнить и, главное, выполнить наставления водолаза, после чего погружение пошло намного успешнее. Через некоторое время, которое Арон Моисеевич, как и любой счастливый человек, наблюдать уже не мог, началось головокружение, боль в ушах и резь в других, менее ответственных частях тела. Неожиданно его взору открылось удивительное, на редкость трогательное зрелище. В нескольких метрах от него, с морской глубины тянулись сотни человеческих рук, то ли стремящихся схватить Арона Моисеевича, то ли желающих единогласно проголосовать за проведенную над ними миротворческую акцию ЧК. Подобный природный феномен возник в результате вынужденной экономии верёвки, которой хватало лишь для закрепления к ногам новопреставленных болванок, при полном пренебрежении в отношении рук. Сколько утопленников сопроводил к зданию ЧК он сам, Смолянский так и не узнал по причине потери еще имеющегося у него сознания. Море выплюнуло бренное тело на поверхность, не желая осквернять покой поглощенных праведников, жалкими останками сего невольного грешника.

Поднятый на палубу катера чекист обладал всеми признаками жизни, кроме сознания. В его рукавице были обнаружены серебряные часы с боем, на крышке которых гордо сияла витиеватая гравировка: «Павел Буре – постав…». Далее буквы были неразличимы – возможно, надпись стерлась при ударе о камни. Хотя некоторые утверждали, что это постарался небольшой, но невероятно зубастый черноморский бычок.

Рассказ третий
Сытая должность

Первым, кого увидел, придя в сознание, Арон Моисеевич, был его несостоявшийся подельник – начальник специального отдела. Отощавший, поседевший, но неестественно воодушевленный. Он клялся в вечной дружбе, благодарил за сохраненную жизнь и обещал никогда не забывать о том, что тов. Смолянский для него сделал. На следующий день счастливый коллега отбыл в Москву на повышение, а едва выздоровевший Арон Моисеевич занял его уютный кабинет и должность начальника специального отдела. За выполнение ответственного задания чекиста Смолянского премировали часами «Павел Буре – постав…». На этом старая надпись обрывалась, зато на задней крышке красовалась новенькая гравировка: «А. Смолянскому от руководства Одесской ГубЧК». Были ли это часы, которыми пользовался аферист Блюмкин или другие, купленные на последние деньги мамашей Гольц, не знал никто. Как и о другом подводном трофее Арона Моисеевича – золотой цепочке с маленьким позолоченным ключиком, тайно перекочевавшей с груди гениального афериста в карман хладнокровного чекиста.

Чем занимался Арон Моисеевич до 1928 года, история умалчивает. Как, впрочем, и сам тов. Смолянский. Известно только то, что ни новых часов, ни, тем более, боевых орденов ему не вручалось. На двери его кабинета периодически менялись названия – ГубЧК, ОблЧК, ПП ВЧК, ГПУ, ПП ГПУ… Неизменными оставались лишь должность и фамилия начальника специального отдела– А.М.Смолянский.

Может, и досидел бы Арон Моисеевич в своём уютном кабинете до 1937 года, но судьбе было уготовано в 1928 году вызывать его в Харьков, первую столицу Советской Украины, где, и обнаружил он своего бывшего начальника. На сей раз, в должности руководителя отдела кадров республиканского ГПУ. После недолгих дружеских объятий, Смоленский выяснил, что память о его благородном поступке не только живёт, но и способна изменить его ближайшее будущее. Предложенная должность помощника начальника охраны нового партийного лидера Украины, потребовала от чекиста Смолянского исключительной собранности, железных нервов и заключалась в дегустации абсолютно всех продуктов питания, направляемых из кухни в желудок самого товарища К. Конечно, если бы Арон Моисеевич служил не товарища К., а у его предшественника тов. Кагановича, то состав испытываемых им блюд был бы куда более приятным. Но что оставалось делать, если поляк товарищ К. совершенно не уважал фаршированную рыбу, а натуральному куриному бульону предпочитал украинский борщ с пампушками. Кто виноват, что судьба уготовила Арону Моисеевичу незавидную участь в течение десяти лет источать стойкий запах чеснока, а не благоухать изысканным ароматом зеркального карпа.

Процесс дегустации непосвященному зрителю мог показаться не серьёзной, обременительной процедурой. Кастрюля (сковорода, протвинь, казан или другая посуда) с готовым блюдом выносилась из кухни в специально оборудованное помещение, где уже находились начальник охраны, врач и подопытный кролик, т. е. дегустатор. Из ёмкости на тарелку выкладывалось не менее 50 грамм еды, после чего посуда накрывалась крышкой и опечатывалась. Врач внимательно изучал цвет и запах, после чего к делу непосредственно приступал сам Арон Моисеевич. Он тщательно пережевывал еду, глотал и делился своими впечатлениями о поведении принятой пищи внутри организма. Вкус блюда не интересовал никого, кроме повара, всё это время державшего ёмкость на весу в ожидании вердикта. Если в течение 5 минут Арон Моисеевич не умирал, и его организм различными путями не отвергал предложенное блюдо, ёмкость в опечатанном виде передавалась официанту, который в сопровождении всё того же начальника охраны направлялся к хозяйскому столу. Что могло произойти с поваром, если бы Арон Моисеевич, не дай бог, хоть немножко умер, не знал никто. Даже начальник охраны. За долгие годы службы у товарища К. наш герой не только не отравился, но и ни разу не ощутил даже самых лёгких желудочных колик. То ли организм Арона Моисеевича на нервной почве не усваивал отраву, то ли повара сами старались свести смертельный риск к минимуму.

Лишь человек, в полном объёме ознакомленный с правилами личной безопасности руководителей партии, мог достойно оценить этот сложный ежедневный процесс. Дух страшных заговоров носился в воздухе, международный империализм стремился зажать молодую Советскую республику в железные тиски, а озлобленные троцкисты уже вили подлую паутину антисоветского подполья. Из-за шныряющих повсюду врагов и шпионов приходилось усиленно перестраховаться. Тем более что за общим столом зачастую обедали Станислав Косиор, Павел Постышев и Иона Якир одновременно!

Любознательный читатель может заинтересоваться, чем питался Генеральный Секретарь ЦК КП (б)У в период знаменитого голодомора 1933 года. К сожалению, закон о государственной тайне пока не позволяет рассекретить эту важную информацию, но истинного удовольствия от этого меню Арон Моисеевич явно и не ощущал.

Всё, что попадало в полость его рта, становилось ватным, безвкусным и лишенным малейшей гастрономической привлекательности. Дегустируемая пища не усваивалась организмом, и чем больше Арон Моисеевич ел, тем меньше живого веса оставалось в его тощем теле. Напитки, присланные для товарища К., вовсе не радовали, а напротив приводили в крайне гнетущее состояние. Как говорил его отец, старый Гольц: «Если в зеркало смотрит обезьяна, то откуда там взяться Моисею?». Действительно, если каждую маслинку, ветчинку, котлетку, лососинку, не говоря уже о телячьей вырезке в соусе из креветок или курице в медовой глазури…Если каждую щепотку хлеба, проглатываешь, как в последний раз, внимательно прислушиваясь к ответной реакции организма, то скажите, откуда взяться аппетиту? Тем более что напарником Арона Моисеевича был доктор Шварц, человек необычайно весёлый и общительный. Он мог часами рассказывать анекдоты, знал много интересных историй об отравлениях и ядах, которыми постоянно делился с вечно жующим Смолянским. Единственное, чего доктор Шварц не мог, вернее, не имел права – это спасать Арона Моисеевича в случае…

Как, наверное, догадался смышленый читатель, в должностных инструкциях весёлого доктора ничего не говорилось об оказании срочной медицинской помощи потенциальному потерпевшему. Напротив, опытный патологоанатом Шварц обязан был внимательно проследить за агонией до конца, тщательно сделать вскрытие, обнаружить яд и уточнить фамилию повара, приготовившего блюдо, в составе которого поглощенная отрава и попала в организм.

Все эти научные изыскания доктор должен был произвести в течение трёх часов и доложить начальнику личной охраны для принятия кардинальных мер. После этого Шварц мог отдохнуть до следующего принятия пищи, в ходе которого на плечи очередного дегустатора вновь извергался поток весёлых анекдотов и не менее занимательных историй, среди которых было немало реальных, взятых из повседневной жизни.

Самой замечательной была легенда о том, как товарищ К. наказал своего младшего сына. Сказать, что мальчик очень плохо учился и безобразно вёл себя, значит, не сказать ровным счётом ничего. Большего хулигана украинская общеобразовательная школа ещё не знала – нахальное, высокомерное существо бесцеремонно расхаживало во время уроков по классу, давало указания учителям и на любое замечание реагировало одинаково вызывающе: «Руки прочь, я – товарищ К.!». Дело дошло до коллективного письма преподавателей самому папаше. Если бы случайный киевлянин мог пройти в тот вечер вблизи Мариинского дворца, то невольно услышал бы хлёсткий свист ремня, детский плач и знакомый голос Генерального секретаря Компартии Украины: «Запомни на всю жизнь, это не ты – товарищ К., это я – товарищ К.!».

Было это на самом деле или слухи о принципиальности тов. Косиора распускал сам тов. Косиор – неизвестно. Важно лишь то, что этому действительно верили, как только может верить жертвенная овечка чистоте помыслов добродушного хозяина.

Таким образом, Арон Моисеевич прожевал и пропил десять лет сознательной жизни. Жевал он в небольшом особняке, занимаемом семьёй товарища К. в Харькове, наворачивал скулами и в Киеве, куда перенесли украинскую столицу. Есть приходилось ежедневно и помногу. ГПУ переименовали в НКВД, на смену Менжинскому пришёл Ягода, которого, в свою очередь, заменил Ежов, а Смоленский всё хлопал челюстями. Больше всего ему доставалось во время многочисленных разъездов, когда любой мало-мальски коварный троцкист областного масштаба мог подло посягнуть на столь необходимую украинскому народу жизнь товарища К.

Однажды на одном из полустанков жующего Смолянского посетило видение. В окне пассажирского поезда, проплывавшего мимо вагона-ресторана, в котором он опробовал жаркое из кролика, показалось лицо друга детства Бори Берлингера. Откуда взяться Борису здесь, в дали от родной Одессы, да ещё с младенцем в руках? Единственным объяснением могло служить наличие в поджарке некоего количества грибов, судя по визуальной правдоподобности галлюцинаций – ядовитых. Несмотря на все ухищрения доктора Блюменталя, в этот раз Смолянский так и не умер.

Отдохнуть Арон Моисеевич мог лишь тогда, когда товарищ К. находился в гостях. В эти минуты за жизнь Генсека, вернее его желудок, отвечали другие должностные лица, но уже из охраны принимающей стороны.

В январе 1938 года, когда товарища К. отозвали в Москву, вся обслуга засобирала чемоданы в том же направлении, чтобы приступить к привычным должностным обязанностям, но уже при заместителе Председателя Совнаркома СССР.

Неожиданно, как и десять лет назад Арона Моисеевича вновь вызвали в отдел кадров, но вместо билета на Москву вручили секретный пакет на имя начальника отделения НКВД на Юго-Западной железной дороге, в распоряжение которого Смолянский временно и поступал.