Текст книги "Кутюрье Биберман и его еврейское счастье"

Автор книги: Сергей Стеблиненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Сергей Стеблиненко
КУТЮРЬЕ БИБЕРМАН И ЕГО ЕВРЕЙСКОЕ СЧАСТЬЕ
(одесские истории)

Дом на распутье

Жил-был дом. Стоял он вдали от больших проспектов среди уставших от летнего зноя акаций и расплывшегося, словно чернильная клякса в школьной тетради асфальта. Дом был так стар, что, казалось, прогибался от каждого дуновения горячего южного ветра.

В когда-то шумном и многоквартирном теперь проживали, а, вернее, доживали последние дни всего несколько семей. К счастью, никто из них не собирался отходить в мир иной, а лишь переезжать в новые квартиры. Умирал сам дом – ветхий, как Завет, пропитанный историями своих бывших обитателей, словно торт Наполеон кремом, взбитым на свежих сливках, купленных у известной всему городу молочницы.

Вы будете смеяться, но «Привоз» был тоже рядом – в пяти кварталах от дома. Правда, обитатели «клоповника» не имели привычки на него ходить. Они туда ездили.

Для этого нужно было пройти вверх до Старопортофранковской и дождаться трамвая. Трамваев было два. Вернее, их было гораздо больше, но все они имели только два номера – «5» и «28». Отстояв на остановке привычные 20 минут, растолкав спелых, как фонтанские помидоры, молодух и наглых, как швейная машинка «Зингер» старушек, искатели приключений могли почувствовать себя настоящими пассажирами. Причем, с полным комплектом ингредиентов – отдавленными ногами, мозолями на ребрах, но с проездными билетами, купленными у царящей над всем этим миром кондукторши. Она сидела на специальном, поднятом вверх сиденье в конце вагона и контролировала все происходящее на территории вверенного ей вагона. Именно от нее зависела безмятежная жизнь путешественников в течении всех трех остановок отделяющих счастливых обитателей ближней Молдаванки от вожделенного «Привоза». Она сидела, как наседка, присматривая за курчатами, как в этих краях привыкли называть бройлеров, и вычисляла в толпе знакомых карманников. Когда ее зоркий взгляд вычислял до боли знакомую физиономию с ангельским выражением на всю морду, она нажимала рычаг за спиной. Трамвай с диким скрежетом тормозил, двери открывались и обезвреженный щипач покидал вагон.

Непонятными оставались две вещи – уходил он с добычей или нет, и было это спасение от него пассажиров или совсем наоборот, его от сильно разгневанных жертв. Впрочем, никто особо не возмущался – все понимали, что и зоркая контролерша, и выставленный из вагона босяк лишь выполняют свою обычную повседневную работу.

Кстати, молодухи всегда пахли… чаем. Видимо, едва вынесенный с находящейся там же чаеразвесочной фабрики чай от соприкосновения с пылкими телами успевал завариваться еще до того, как попадал к перекупщикам с «Привоза». Выносился он обычно в бюстгальтерах, или, как тогда говорили, «на грудях» (с ударением на втором слоге). Говорят, запах чая на телах девчат оставался ещё долго, чем и выделял их из толпы пропахших кровью работниц мясокомбината и пышущих творогом барышень молзавода № 1. Следует отметить, что мужчины часто разочаровывались уже при первом серьезном свидании, ибо размер бюстгальтера не всегда соответствовал вложенным в него естественным прелестям.

Но вернемся к нашему дому, волею времени зависшему между жизнью и смертью, но по привычке прочно удерживающему самых верных своих жильцов.

Кутюрье Биберман

Фамилия Биберман была широко известна в Одессе щедрым разнообразием талантов своих многочисленных представителей, невероятным трудолюбием и предельно трепетным отношением к своему делу. За более чем столетнюю историю пребывания в городе, Биберманы торговали контрабандной мануфактурой, лечили хронический геморрой, учили латыни гимназистов, взывали к богу с кафедры синагоги Бродского и даже под псевдонимом Майоров возглавляли Губком ВКП (б). Их неоднократно награждали, благодарили, судили и выпускали, а упомянутого выше Бибермана-Майорова даже избрали в члены Политбюро и расстреляли у одной стены с выдающимися деятелями партии и правительства. Таким образом, биржевые ведомости, справочник врача-проктолога, тора и уголовный кодекс членам семьи Биберман были одинаково не чужды.

Семён Моисеевич Биберман, в отличие от своих знаменитых предков, не знал латыни, игнорировал геморрой, путал заповеди Моисея и не стремился в члены Политбюро. В общем, был нормальным советским человеком, честно работающим на благо любимой Родины и тихо подрабатывающим на самого себя. Дядя Сеня в свои 68 лет бегал трусцой от инфаркта, судился с ЖЭКом и клёпал на кухне американские джинсы «Леви Страус». Этот «Страус» действительно был левым, являлся плодом совместно производства дяди Сени, Шурика и Фиры Марковны и зиждился на поставках фирменных комплектующих материалов славными китобоями орденоносной флотилии «Слава», небольшие китобойные судёнышки которой могли прыгать через льдины, находится в океане больше года и прятать за своими переборками тонны высококачественной и чрезвычайно необходимой контрабанды.

В своё время кутюрье Биберман считался непревзойдённым художником крупных форм. Видные мужчины, рубенсовские женщины и упитанные отпрыски приличных фамилий, чьи габариты перевалили далеко за 60-й размер 2, 3, 4 и даже 5 роста стояли к дяде Сене в очереди, в надежде прикрыть свою необъятную плоть. Дядя Сеня старался помочь всем, работал в две смены и даже брал работу на дом, что легло в основу чрезвычайно громкого уголовного дела, в котором принимали посильное участие не только коллеги по ателье высшего разряда «Белая акация», но и 325 бывших клиентов, пришедших на суд в добротных костюмах незаконного пошива «а-ля Биберман». Общими усилиями прокурора, защитника и свидетелей суд всё расставил по своим местам – коллеги по ремеслу застрочили на швейных машинках с удержанием 30 % от настроченного, оформившие явку с повинной свидетели разошлись по домам с позором, а бывший ударник труда Биберман гордо направился в места не столь отдалённые, сколь недоступные осваивать новый крой телогреек ватных ГОСТ 56432-64. Восьми лет вычеркнутых из сознательной жизни мастера вполне хватило на переосмысление всей последующей биографии гражданина Бибермана. Дядя Сеня больше не рвал пуп на казённой работе, а старался незаметно шить на дому, тем более что старая клиентура медленно сползалась к нему со всего города, стыдясь своего предательства и на чем свет вспоминая ловкого прокурора, преступным путём сфабриковавшего злополучную явку с повинной. Так продолжалось около десяти лет, пока светлый луч перестройки не озарил невзрачные строения ближней Молдаванки с покосившимися стенами, протекающими крышами и вечно забитой канализацией. Нечто подобное старожилы уже наблюдали в 17 году, только без митингов, субботников и взятия пьяными матросами центрального телеграфа.

Перевозбужденные верой в обещанное завтра подпольные цеховики медленно, но уверенно выползали из насиженных нор. Бойкие посредники носились по старым улицам, ныряли в аварийные подъезды и выныривали с увесистыми баулами, содержимое которых быстро рассыпалось по стране, заполняя обнажённые прилавки чешской бижутерией, итальянскими ремнями, австрийскими сапогами и американскими джинсами самых немыслимых размеров. Во всех престижных населённых пунктах с населением свыше 52 человек цыганская пластмасса ничем не уступала чешской, пёстрый кожзаменитель благоухал натуральной Италией, а верблюжье одеяло так сильно утепляло сапоги изнутри, что ноги сами пускались в пляс в ритме венского вальса «Голубой Дунай», вопиющего на всех базарах нашей многонациональной Родины в звуковых частотах отечественной радиоточки.

Славное дело извлечения денежных знаков у запасавшего их всю жизнь населения расцветало с немыслимой скоростью, превознося ширпотреб в каждую советскую семью. Вместе с тем, всем хотелось чего-то по-настоящему фирменного, например, американских джинсов «Леви Страус». К сожалению, хвалёная американская промышленность не могла самостоятельно насытить дикий рынок с пустыми прилавками, каким являлся Союз до боли счастливых республик в то время. И тогда на помощь заокеанским империалистам пришёл ни кто иной, как скромный и до безобразия трудолюбивый дядя Сеня.

Комплексная бригада передовиков капиталистического труда в составе закройщика дяди Сени, швеи Фиры Марковны и вездесущего Шурика, да простит его господь за отчество, Аристарховича наладила замкнутый цикл производства, который выплёвывал готовую продукцию, как семечки, одевая в ковбойские штаны не только тех, кто на лошади уже не сидел, но даже тех, кто это экзотичное животное никогда в глаза не видел. Пять лет безмятежного процветания и накопления завершились денежной реформой Павлова, падением рубля и трансформацией Советского Союза в Союз Никчемных Государств, что было воспринято нашими героями чрезвычайно болезненно, как покушение на целостность самого святого – их процветающего бизнеса. Дядя Сеня дважды угрожал покончить с собой, один раз даже слазил в петлю, откуда был благополучно извлечен вездесущим Шуриком и водружен на диван.

Первыми перестали понимать по-русски прибалты, а так как по-английски они ещё не заговорили, то возникла серьёзная проблема национального самосознания и острая необходимость перевода фирменных лейблов джинсов на языки новоявленных европейцев. Вслед за прибалтами в призрачную дымку свободы потянулись казаки, узбеки, туркмены, не говоря уже о братских оседлых народах, генетически впитавших свою государственность с молоком матери и, как овечка Долли, желающих клонировать общественное устройство пращуров, взывающее к просвещенным современникам из глубины веков.

Для решения проблемы становления новых государственных образований были приняты кардинальные меры – этикетки на изнанке левой штанины стали принимать сугубо национальный характер, и пестрели языками братских народов, растасованных по всем уголкам некогда общей Родины. К столь серьёзным лингвистическим исследованиям был привлечен бывший университетский профессор, а ныне пенсионер без каких либо перспектив на приличное ПМЖ Григорий Аркадьевич. Ещё в ранней молодости, будучи зелёным, как дом Попудова, и неопытным, как сорокалетняя девственница, аспирантом, ему посчастливилось присутствовать при пробном запуске какого-то стратегического трактора. Не смотря на то, что секретная машина так и не завелась, он попал в поле зрения спецслужб и дал подписку о неразглашении государственной тайны, страшную настолько, что одно только воспоминание о её содержании вызывало дрожь в коленках, обильное потовыделение в лице и сильный анурез во всём оставшемся теле. Срока давности подписка не имела, не смотря на то, что стратегические трактора не только были сняты с вооружения, но и проданы оптом для утилизации сразу нескольким потенциальным противникам. Естественно, семья не стала дожидаться по уши засекреченного ученого и вернулась в страну, которую далёкий пращур покинул пару тысячелетий тому назад. Причём, без визы и паспорта. Григорию Аркадьевичу пришлось провести их до самого аэропорта, поцеловать родные следы, тянущиеся из-под хвоста самолёта, и вернуться домой на автобусе круглым сиротой. С тех пор он оббивал порог ОВИРа, пытаясь, воссоединится хоть с кем-то, в чём Родина ему категорически отказывала, не смотря на заверения в полном провале памяти с 1965 по 1968 год. Последующая попытка Григория Аркадьевича совершить суицид или, хотя бы, отбить мозги закончилась падением с Сабанеева моста, переломом ключицы и штрафом за мелкое хулиганство. Его поседевшая голова осталась неповреждённой и по-прежнему хранила государственную тайну, о существовании которой знали все проживающие за рубежами страны, недвижимостью которой эта самая тайна и являлась. Теперь Григорий Аркадьевич работал на джинсовый синдикат и еле поспевал с переводом американского ГОСТа на многочисленные языки новых государственных образований, гордо вздымавших самостийные стяги над руинами побеждённого социализма. Таким образом, адаптация, то бишь, примерка американских джинсов на обретшие независимость задницы бывших земляков проходила вполне успешно, незаметно для Интерпола, налоговой и прочих возмутителей спокойствия. Производство ковбойских штанов начало принимать необратимый характер – дядя Сеня кроил, Фира Марковна тщательно прострачивала швы в три импортные нити, после чего процесс вновь замыкался на дяде Сене, ставившем последние штрихи на почти готовом шедевре – лейблы, заклёпки и гульфик. Когда джинсы обрастали целлофаном появлялся Шурик. Он паковал товар в большие клетчатые баулы, рассказывал на дорогу свежий анекдот и растворялся в воздухе, чтобы вновь материализоваться в другом городе, может быть, другой стране и, вполне вероятно, под другим именем. Там он тоже долго не задерживался и возникал в уже знакомой квартире дяди Сени с уже пустыми баулами, ещё более свежими анекдотами и шелестящими зелёными листочками, которыми старик Биберман пытался украсить засыхающие ветви своей одинокой старости.

Каждый человек стремится взять от жизни как можно больше, но, к сожалению, всё, что в него попадёт, рано или поздно перемелется и выйдет естественным путём. Эпоха поголовного процветания не долго бродила по пыльным улицам Молдаванки и сменилась смутным временем больших перемен и маленьких потрясений.

Первой ласточкой, залетевшей в этот край непуганых полиглотов, стало зверское избиение вездесущего Шурика, произведенное неизвестными прямо на пороге дяди Сениной квартиры. Единственной уликой, оставленной хулиганами возле практически бездыханного тела несчастного Шурика, был явно чеченский след в виде записке следующего содержания:

«НЭ БУДЫШ ПЛАТЫТ, НЭ БУДЫШ ДЫШАТ. МАХМУД».

– Странно, – удивился профессор Григорий Аркадьевич, – Столько ошибок чеченцы не позволяли себе делать никогда…

Записка была написана на обратной стороне счёта кооперативного ресторана «Заблудшая овца» печатными буквами и, видимо, предназначалась не только Шурику, но всей артели свободных художников вместе взятых. Содержание самого счёта говорило о том, что автор записки не только закусил шашлыком из заблудшей овцы 400 грамм армянского коньяка «Арарат», но и употребил 3 порции десерта, мороженое и 2 бутылки минеральной воды «Боржоми», одной из которых и был осуществлён первый удар по многострадальному затылку Шурика.

Судя по первым впечатлениям Шурика, затемнение рассудка началось одновременно с началом беседы, после чего перед глазами быстро замелькали добротные итальянские туфли 41, 42 и 43 размеров. Удары наносились исключительно в район живота с профессиональной точностью, и сопровождалось настоятельными просьбами об оказании материальной помощи истинным борцам за независимость Кавказа, причём помощь должна быть исключительно добровольной и не афишируемой в правоохранительных органах.

Находчивый Шурик периодически выкрикивал «Вах!» с явно кавказским акцентом, чтобы пинающие его джигиты оценили искреннее дружелюбие потерпевшего и его истинный интерес к продолжению начатого диалога на более деликатном уровне. По словам владельца 42 размера, у Шурика полностью отсутствовала совесть, и вместо того, чтобы пускать по откос литерные поезда, они вынуждены носится по стране в поисках вездесущего реализатора. 41 и 43 били молча и в разговор не вмешивались.

– Передай своим, платить будите половину прибыли – подытожил 41, пнул Шурика в пах, услышал очередной «Вах!» и напомнил: – Половину!

Далее последовал полный провал памяти, длящийся не менее четверти часа, вплоть до обнаружения, едва подающего признаки жизни тела бдительной соседкой с третьего этажа. Потерпевшего Шурика внесли в квартиру, что само по себе не просто и уложили на диван до полного исцеления. Как заметил врач скорой помощи, переломанные рёбра, отбитые почки и прочие увечья на теле Шурика Аристарховича отсутствовали. Пострадавший отделался испугом и неподлежащими стирке брюками. Сколько раз и кто именно испортил Шурику штаны, так и осталось тайной за семью пуговицами и одной змейкой на заднем кармане.

Синдикат собрался над телом Шурика в полном составе. Ободрив горемыку бутылкой водки, собрание пришло к логическому выводу – налёт совершила чеченская мафия, поменявшая профиль работы с фальшивых авизо на настоящие американские джинсы. Как вести себя в столь опасной криминогенной обстановке не знал ни дядя Сеня, ни Фира Яковлевна, ни, тем более, Григорий Аркадьевич. Мнение Шурика, как не пришедшего в сознание, не учитывалось.

Фира Марковна, была мудра, как женщина, и рассудительна, как бывший провизор аптеки N 14.

– Не будем тянуть время – будем решать вопрос, – предложила она и села у телефона обзванивать подруг. На десятом звонке выяснилось, что чеченцы в городе всё-таки есть, на пятнадцатом – с ними действительно можно иметь дело, и, наконец, на двадцатом – иметь с ними дело можно будет уже на следующий день в 18.00. На то же время предполагалось вызвать и жаждущий общения передовой отряд Махмуда.

Записка, направленная в ресторан «Заблудшая овца» была написана каллиграфическом почерком Фиры Марковны, знаками препинания Григория Аркадьевича и содержала в себе глубокий смысл, заложенный самим дядей Сеней:

«Многоуважаемый Махмуд! Просим Вас посетить известную Вам квартиру в 18.00 с целью проведения переговоров на предмет многоцелевого сотрудничества. С уважением, «Леви Страус».

– Почему «многоцелевого»? – возмущался Григорий Аркадьевич: – Цель пока что одна!

Но так как цель, ощутившая на своей шкуре плоды сотрудничества, стонала на диване – текст был принят в первой редакции и запечатлён на почтовой открытке с видом города Семипалатинска. Доставить сообщение адресату за доллар вызвалась бдительная соседка с третьего этажа.

На следующий день всё было готово к встрече гостей, которые почему-то нагрянули на десять минут раньше объявленного времени. Во двор въехала черная, как три катафалка, машина. Правда, без искусственных цветов и плюмажа. Из неё вышли трое серьезных мужчин в белых спортивных костюмах фирмы «Адидас», черных итальянских туфлях, знакомых Шурику со вчерашнего дня и фуражках свободного покроя в стиле «Мимино».

Когда-то лекала этого «Адидаса» дядя Сеня изготовил за сутки Жорику Модисту, что подтверждал неаккуратный рассыпающийся на множество ниток шов на правом плече Махмуда. Это означало, что Жорик попал под пресс ещё раньше, в чём дядя Сеня уловил пусть маленький, но чрезвычайно приятный подарок судьбы.

– Чеченцы! – затрепетала Фира Марковна, и все с ужасом прильнули к окну.

Видимо, почувствовав на себе сторонние взгляды, гордые кавказцы остановились, надели тёмные очки и в таком уже совершенно неузнаваемом виде двинулись к подъезду.

Конечно, о существовании чеченцев дядя Сеня узнал ещё в школе от поэта Лермонтова:

 
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползет на берег,
Точит свой кинжал…
 

Запечатлённый с детства образ выползающего на берег кровожадного лица кавказской национальности с чрезвычайно острым колющим предметом в руке не выдерживал никакого сравнения с физиономией Хитрого Махмуда, выходящего из спортивного «БМВ» с импортным утюгом и паяльником, которыми горячий кавказец лечил такие профессиональные заболевания одесских цеховиков, как радикулит и геморрой.

Осторожный дядя Сеня в лечении не нуждался, поэтому появление в своей квартире столь серьёзного эскулапа привело его сначала в шок, потом – в трепет и, наконец, в состояние глубокой прострации ко всему окружающему. Конечно, угрозы быстрой расправы дядя Сеня не опасался, вернее, он на неё даже не надеялся – свет на Молдаванке выключили за несколько дней до приезда вышеупомянутого джигита, и включать в ближайшую неделю по причине плановой экономии не собирались. Естественно, Махмуд о происках Горэнерго ничего не знал, а потому носился из угла в угол с паяльником, разъяснял тонкости профессии проктолога и красочно описывал те замечательные ощущения, которые на старости дядя Сеня переживёт благодаря его праведным трудам.

Конечно, дядя Сеня не любил, когда его бьют, и ради собственной безопасности был практически готов на всё – митинговать за мир на Кавказе, бойкотировать посольства иностранных государств и даже шить пояса шахидов, на что у него уже имелся достаточно симпатичный фасончик. Единственное, к чему дядя Сеня не был готов вообще, так это платить кому-либо деньги за собственный страх.

– Молодой человек, не надо так сильно нервничать, – обратился к Махмуду дядя Сеня и добавил: – Сейчас подойдёт наш главный бухгалтер, и вы порешаете все деловые вопросы.

Услышав знакомое слово, Махмуд вздрогнул – порешить кого-то не входило в его далеко идущие планы, поэтому он лихо махал паяльником перед самыми лицами собравшихся цеховиков, желая получить деньги ещё до прихода обещанного бухгалтера.

Сказать, что обстановка в квартире Бибермана сильно накалилась, означало бы не сказать ровным счётом ничего. Казалось, сам воздух вскипал от ускоренного дыхания Фиры Марковны, всхлипываний ранее повреждённого Шурика и стука коленок дяди Сени одна о другую. Григорий Аркадьевич сидел бледный, как смерть, побрезговавшая им на Сабанеевом мосту, и, не моргая, изучал паяльник. В его глазах искрился такой ужас, который он не испытывал с момента запуска секретного трактора, а хвалёный анурез стремителся выбросить сразу все накопившиеся в организме эмоции.

Обещанная помощь не поступала долго – минуты три, в течение которых члены джинсового альянса успели мысленно попрощаться друг с другом, прочесть молитву и выстроиться в очереди к паяльнику. Конечно, будучи людьми воспитанными они готовы были пропустить вперед других и даже вообще отказаться от своего права общения с этим электроприбором в пользу любого желающего, но…

В дверь неожиданно позвонили. Как и было условлено – три раза. Поворот ключа, скрип петель и на пороге возникла группа темноволосых молодых людей в добротных двубортных костюмах, пристально всматривающихся в лица ранее прибывших гостей.

– Здравствуйте, Семён Михайлович, как здоровье? – произнёс старший, не отрывая глаз от побледневшего Махмуда. То, что это был именно старший, сомнений не вызывало – уверенная речь, предельное самообладание и ключи от шестисотого «Мерседеса» на указательном пальце говорили о многом. Марка и модель определялась самим обликом владельца машины и никем вслух не оспаривалась.

– Ещё жив – тяжело вздохнул дядя Сеня и махнул в сторону Махмуда.

Махмуд стоял у окна, нервно перекладывая паяльник из одной руки в другую.

– Салам Аллейкум, – поздоровался с ним старший и сразу задал вопрос на каком-то иностранном языке.

– Вайнах?

Дружеский, или почти дружеский тон явно обрадовал Махмуда, улыбнувшись во весь рот, он подошёл к старшему, завёл ему за спину правую руку и, получив ответное объятие, что-то шепнул на ухо. Дяде Сене сначала показалось, что обнявшиеся джигиты вот-вот начнут отплясывать лезгинку прямо над бренным телом Шурика Аристарховича.

Но танцев не последовало. Некоторое время молодые люди стояли в пол оборота друг другу, пытаясь нащупать за спиной спрятанное оружия. Под белой спортивной курткой «Адидас» ничего, кроме полного отсутствия совести, не прощупывалось, за то пистолет типа «наган» под двубортным костюмом говорил о высокой степени дружелюбия.

Ещё несколько фраз на непонятном языке, которыми обменялись старший и Махмуд заставили мужчин в двубортных пиджаках удивлённо переглянуться. Чувствовалось, что Махмуд этот язык знал хорошо, но говорил на нём с каким-то странным до боли знакомым акцентом, делающим все без исключения звонкие согласные абсолютно глухими, а злополучные «Г» и «Р» – малопроизносимыми.

– В таком случае, присядем, – твёрдо сказал старший, и жестом указал на свободные стулья. Вошедшие сели, и беседа потекла плавно и достойно, как течет горный ручей у своего истока, не успев ещё влиться в стремительный поток бурлящего и смывающего всё на своём пути Терека. Говорили, казалось, ни о чём – о погоде, о семье и об уважении, которое надо проявлять к людям пожилым, трудолюбивым и потому заслуженным.

От первой группы патриотов Кавказа, новоприбывшие отличались тщательно выбритыми лицами, немногословием и вполне приличным воспитанием. К сожалению, европейские народы подрастеряли вековой опыт уважения к старшим по возрасту, чего не скажешь об уроженцах таинственного востока. При каждой попытке дяди Сени встать с дивана, гости вскакивали, от чего старик ещё больше пугался и возвращался в первозданное состояние. После этого все занимали прежние места до следующей попытки хозяина покинуть диван.

Пришедшие говорили на правильном русском языке, чему могли позавидовать и ранее прибывшие абреки, и малообразованные члены джинсового синдиката, и даже доктор наук Григорий Аркадиевич. Если бы не значки мастеров спорта на лацканах и играющие в рукавах пиджаков трицепсы, гостей можно было принять за делегацию лингвистов, прибывших для изучения чисто одесского диалекта.

Махмуд в беседе участия почти не принимал. Он тихо стоял у окна, и лишь слабый шелест вздыбленных от ужаса волос напоминал о том, что голова его ещё способна производить какие-то звуки. Значок мастера спорта по стоклеточным шашкам на груди Махмуда, хотя ничем и не отличался от борцовских, но побледнел, измельчал и сморщился не меньше своего владельца.

Между тем, вопросы освобождения Кавказа, не поднимались. Напротив, группа джигитов в двубортных костюмах интересовалась местами боевых действий своих земляков в «Адидасе», названием аула, из которого свободолюбивые абреки были заброшены в тыл джинсового синдиката, а также конкретными лицами, от которых Махмуд с товарищами пытались освободить дядю Сеню, Фиру Марковну и Григория Аркадьевича.

Небритые партизаны отвечали исключительно по-русски, делая те же ошибки в произношении, что и Махмуд, выбритые лица хмурились всё больше, перекидывались между собой фразами на незнакомом языке и нервно хрустели пальцами рук. Хруст постепенно нарастал, но бить самозванцев в кепках, старший пока не разрешал.

– Всему своё время, – сказал старший и посмотрел на часы. Время неумолимо двигалось вперёд, подобно ленивому ишаку, спешащему ускользнуть из-под внимания увесистого хозяйского кнута.

Молодые люди в двубортных костюмах дружно встали, попрощались, и вышли из комнаты, прихватив с собой поникших самозванцев. Старший на минуту задержался.

– Семён Моисеевич! Ваши «чеченцы» – наши евреи!

– Что Вы говорите! А на вид вполне приличные люди, – поразился дядя Сеня.

– В ваши годы пора разбираться… – многозначительно продолжал старший.

– Сколько? – перебил его дядя Сеня.

– Вижу, Вы учитесь на глазах, – многозначительно улыбнулся старший: – Десять процентов и никакой нервотрёпки.

Старший ещё раз пронзил взглядом присутствующих и растаял в темном зеве обделённого светом коридора.

Головная боль исчезла в один момент, оставляя за собой лишь паяльник на подоконнике, всегда готовый подключиться к сети, как напоминание о тяжелых днях, которые безвозвратно канули в Лету, но могут вернуться в любую минуту.