Текст книги "Прыжок в прошлое (Бригадир державы - 1)"

Автор книги: Сергей Шхиян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– Здоров, – кратко отвечал я.

– Где он изволит пребывать? – после долгой паузы, продолжал допытываться хозяин. – В имении или Санкт-Петербурге?

На какой-то момент от опьянения я потерял контроль над собой и брякнул, не задумываясь:

– В Крым отдыхать поехал.

– Куда отдыхать? – ошарашено переспросил Антон Иванович.

– В..., – я лихорадочно пытался вспомнить, когда Крым присоединили к России, – в Калугу поехал, к родственникам, – поправился я.

– К каким? – тут же прицепился к слову Крылов.

– По материнской линии, дальним, очень дальним...

– А мне показалось, вы сказали, что он поехал в Крым.

– В Крыму у нас тоже родственники есть, – зачем-то сказал я, и тут же подумал, что это только запутает ситуацию, особенно если Крымом правит какой-нибудь хан Гирей.

Однако, Антон Иванович лишь важно кивнул головой и разлил остатки водки из графина по рюмкам. Мы молча чокнулись и выпили. Я машинально достал сигарету и прикурил от зажигалки. Выпуская дым после первой затяжки, я взглянул на Антона Ивановича и понял, что опять опростоволосился. Он смотрел на меня с неподдельным ужасом. Я поперхнулся и закашлялся. У меня было всего несколько секунд придумать, как выкрутиться из ситуации. В конце концов, решили, терять мне особенно нечего. В крайнем случае, поручик решит, что я сумасшедший и укажет мне на дверь.

– Видите ли, любезнейший Антон Иванович, я, к сожалению, не сын Григория Пантелеймоновича, за которого вы меня приняли. Я, если не ошибаюсь, ваш праправнук.

Хозяин ничего не ответил, пребывая в столбняке. Меня бросило в жар, и я расстегнул ветровку.

Эта простая операция, как позже сознался предок, добила его окончательно. Молний в ту пору еще не было, как не было сигарет и газовых зажигалок.

Довольно долго мы просидели молча. Я – чтобы опять что-нибудь не ляпнуть лишнего, хозяин – пребывая в шоке. Обстановку разрядил возникший в дверях лакей в поношенном сюртуке и белых, грязных перчатках. Он церемонно поклонился и объявил, что кушать подано. Антон Иванович затравлено посмотрел сначала на слугу, потом на меня, тяжело вздохнул и сказал севшим голосом:

– Извольте отобедать.

Я встал и прошел в залу, где на наши две персоны был накрыт огромный стол.

Яств, как и посуды, на нас двоих было многовато. Однако из того, что я видел в кино и читал в книгах о парадных обедах, на столе стояла лишь малая толика. Да и сервировка оставляла желать лучшего. Посуда и приборы были разномастные, вместо положенных двенадцати рюмок, фужеров, бокалов и прочей тары наличествовало всего по три емкости на брата. Серебряные приборы были плохо вычищены, еда разложена кое-как по блюдам, тарелкам, плошкам, даже глиняным мискам и берестовым коробочкам и туескам.

В доме явно не было хозяйки. Прислуживал нам лакей Петруша, тот, что звал нас к столу. Прислуживал плохо и бестолково. Все перемены блюд стыли тут же на столе, от теоретически белых перчаток ужасно пахло. Не будь я гостем, я бы тут же отправил его посечь на конюшне.

Антон Иванович, то ли от потрясения, то ли по привычке, принимал все как должное. Только когда Петруша облил ему халат соусом, обругал его матом и отослал на кухню. Петруша обижено дернул шеей и гордо удалился.

На смену лакею явилась Марья, босоногая, красивая девка, с шальными, наглыми глазами. Одета она была в белую рубаху со шнуровкой у горла и свободную длинную синюю юбку, явно не сельского фасона. Как и у гордого заторможенного Петруши, в ней не было ни капли раболепия.

Держалась она вполне естественно, пыталась с нами шутить, с любопытством косилась на "странного" господина. Она много ловчее, чем лакей, управлялась за столом и не очень скрывала, что у нее с хозяином "неформальные отношения".

Постепенно Антон Иванович отошел от шока, начал участвовать в разговоре и стесняться марьиной фамильярности. Не желая быть причиной и свидетелем его смущения, я пригласил Марью с нами за стол. Она с удовольствием села, утешив свое самолюбие. Хозяин тут же перестал опасаться осуждения за свою связь с мужичкой и повеселел.

Несмотря на постный день, стол был изобилен и разнообразен. Я с удовольствием ел новые для меня блюда из экологически чистых продуктов без консервантов, хотя и весьма посредственно приготовленные. Кроме еды, мы продолжали активно предаваться Бахусу, разнообразя напитки и закуски.

Внешне напряженность в отношениях почти не проявлялась, однако я видел, что относительно меня помещик пребывает в большом затруднении. Свои хозяйские обязанности он выполнял машинально и при всяком удобном случае, как бы ненароком, ощупывал меня взглядом.

Здесь, за столом, его больше всего интриговала моя одежда. По сравнению с его атласным стеганым халатом одет я был недопустимо легко.

Однако это он, а не я, ради эфемерного приличия прел в жаркий день в теплом платье за жирным и пьяным столом. Но, судя по всему, Антона Ивановича волновали не вопросы этикета, а необычность моего наряда. Я про себя улыбался, наблюдая за движениями его. Моему признанию он, скорее всего не поверил, и теперь, рассматривая меня, пытался определить: враль я или сумасшедший. Вся моя экипировка была совершенно чужда его времени, и он лихорадочно искал логическое объяснение таким странностям. Как и большинство людей, Крылов меньше всего был склонен верить в очевидное.

Я не форсировал события и дал ему время самому прийти к каким-либо выводам.

В конце концов, так и случилось. Когда обед подходил к концу, и все выпитое привело нас в состояние блаженного всеприятия, Антон Иванович хитро и заговорщицки подмигнул мне и облегчил сердце признанием:

– А, ловко вы меня, Алексей Григорьевич, разыграли. Хотя я лично и не имел чести быть с вами знакомым, но много наслышан о вашем экзальте. Вы решили, что я сельский бирюк и не разбираюсь в моде. Признаюсь, в Петербурге сейчас французского платья не носят, а уж в провинции тем паче, вот вы и надумали надо мной подтрунить. Я еще давеча, когда вы изволили сказать, что не знаете по-французски, подумал, что вы или шутник, или скрываете, что противу Именного повеления были в обители жирондистов и якобинцев. Однако явились в мой дом в жирондистском платье, что много противу законного порядку, и сие есть крамола.

Эта длинная тирада его утомила и запутала. Я так вообще почти ничего не понял, ни про Именное повеление, ни про крамолу. Какое отношение имеют мои джинсы и футболка к французской революции и ее политическим группировкам, было еще более непонятно. Я ничего не ответил и ждал продолжения.

– Давно ли из Франции изволили вернуться? – спросил хозяин, пронизывая меня всепонимающим взглядом.

Я скорчил виноватую мину.

– То-то же, – обрадованно сказал он и добродушно рассмеялся, признайтесь, что государева приказа ослушались! Да, Бог вам судья, я никогда в доносчиках не ходил, а уж на родню доносить – увольте!

– А не напомните ли, любезный родственник, имя государя нашего? Совсем, знаете ли, по заграницам болтаясь, отстал от российской жизни.

Антон Иванович оборвал смех и испуганно осмотрелся по сторонам.

Хотя заведомо никого, кроме нас с ним и Маруси, которая ничего в нашем "ученом" разговоре не понимала, в комнате не было.

– Такими словами, милостивый государь, не извольте шутить. Его императорское величество Павел Петрович за вольнодумство и жирондизм, не то что в Сибирь, а в солдаты да сквозь строй гоняет и познатней нас, дворян...

– Павел Петрович! – перебил я его. – Так теперь, что, восьмисотый год?!

Антона Ивановича явно смутило мое искреннее удивление. Не таким все-таки идиотом я выглядел, чтобы спрашивать, какой нынче год. Да и шутка слишком затянулась и давно была не смешна.

– Нынче июнь месяц 1799 года, – уточнил он. Значит, я попал на двести лет назад.

Об этом времени у меня были самые смутные представления. В этом году родился Пушкин, о чем уже несколько месяцев талдычат по телевизору. Суворов, кажется, но не точно, в этом году перешел через Альпы.

Правил тогда действительно Павел. Я стал вспоминать, что знаю об этом императоре.

Его мамаша Екатерина захватила престол, и до ее смерти в 1796 году он жил в Гатчине. В начале века, не без участия сына Александра, его убили. Во время сражения при Аустерлице, в восемьсот первом или втором году, правил уже Александр.

Это подробно описано у Льва Толстого в "Войне и мире". Еще об этом времени есть оперетта "Холопка". Оперетту я, правда, не смотрел, но видел снятый по ее сюжету фильм, название которого забыл. Главные герои фильма во время смерти Павла ехали на тройке. Значит, убили царя зимой. Еще я вспомнил, что последнее время Павла, которого всегда ругали, стали хвалить и называть самым загадочным императором.

А вот за что ругали и за что хвалят, и кто именно хвалит, что немаловажно, я запамятовал.

Вот, пожалуй, и все, что навскидку пришло мне в голову об этом историческом времени.

Позже, на трезвую голову, я вспомнил еще кое-какие факты, дополнившие и запутавшие общую картину. Любимец нашего официоза А. С. Пушкин любил упоминать, что он сталкивался с тремя царями.

Первый побранил его няньку за то, что она не сняла перед царем с младенца Саши картуз.

Поэт родился летом 1799 года, картуз он мог носить года в два. Тогда получается, что убили Павла не раньше 1802 года, а это не совмещается с Аустерлицем. Я еще припомнил довольно известную повесть Тынянова "Поручик Киже", в которой император был изображен полным самодуром. Хвалить же его начали за реформы, которые будто бы раньше не смогли оценить... У меня такая возможность появилась.

– Значит июнь 1799 года, – повторил я. – А число какое?

– Двенадцатого дня.

"Ишь, ты, значит, Пушкин уже родился", – подумал я про себя, а у Антона Ивановича спросил:

– Вы в Петербурге бывали?

– Что значит, бывал, – удивленно ответил он, – я же служу в лейб-гвардии.

– Простите, запамятовал, вы случайно не знаете такого поэта, Василия Львовича Пушкина? Он написал известное стихотворение "Опасный сосед".

– Не слышал, я из Пушкиных хорошо знаю только нашего полкового майора Сергея Львовича, может, поэт его брат? Серж, кстати, и сам стишатами балуется.

– Так вы знакомы с Сергеем Львовичем Пушкиным! Так, может быть, и жену его знаете?

– Надежду Осиповну? Как же-с, на свадьбе их был, и на балах встречались. Очень, я вам скажу, интересная дама, хотя и смугла лицом. Их род, знаете ли, из арапов.

– Слышал, – подтвердил я, – она внучка Абрам Петровича Ганнибала.

Антон Иванович подмигнул мне левым глазом и удовлетворенно рассмеялся.

– Ну, вот, государь мой, вы и проговорились. Все-то и всех-то вы знаете, а давеча пугали, что мой потомок.

– Не пугал я вас, Антон Иванович, а говорил чистую правду. Про Пушкиных же знаю потому, что этим летом Надежда Осиповна родит великого русского поэта. Я многих ваших современников через него знаю. Это цари и правители думают, что они самые крутые, а на самом деле шекспиры и ньютоны покруче будут. Вы про таких великих людей слышали?

– Доводилось.

– А при каких они царях-королях жили, знаете?

Антон Иванович смутился и пожал плечами.

– Вот видите. Поэту Пушкину нынче двести лет. То есть не в этом году, конечно, он пока только должен родиться, а в том году, из которого я попал сюда. Про него много передач по телевизору... ну, в общем, говорят много. Давайте-ка лучше выпьем за здоровье Надежды Осиповны, хоть и стерва она порядочная.

– И это известно?! – поразился предок. – Через двести-то лет?! А что про меня у вас говорят?

– Про вас только хорошее, – успокоил я.

Антон Иванович заулыбался и, после принятия очередного лафитника, перевел разговор на другую тему:

– Очень у тебя, сродственник, платье странное, – перейдя на "ты", сказал он. – Опять же табак и кресало чудные. Однако то, что ты говоришь, более на сказки аглицкого писателя Джона Свифта походит.

– При чем тут Свифт, – возразил я, – он фантазии описывал, а я доказать могу. Вот ты говоришь: "французское платье"! Сколько лет ваш Павел французов в Россию не пускает? Года три. Правильно? По-твоему, французы такие башмаки за это время придумали?

Я снял с ноги кроссовку и подал ему. Антон Иванович придирчиво ее рассмотрел и, немного лукавя, сказал:

– Точно, аглицкая работа, такие в Гостином дворе продают, сам видел.

– Ладно, – не сдался я, – сейчас другое покажу, чего в Гостином пока нет.

Я обулся и сходил за рюкзаком.

– Такие рюкзаки в Гостином дворе продают?

– Продают и получше. А твоему ранцу красная цена пять рублей ассигнациями.

– А этому какая цена? – ехидно поинтересовался я, вытаскивая бутылку кристалловской водки.

Антон Иванович открыл, было, рот, но говорить раздумал. Он взял в руку бутылку и долго ее рассматривал. Изучив все, от этикетки до бандероли, поставил на стол.

– Языка что-то не пойму, – растеряно сказал он, – вижу, что славянский, но ни смысла не разумею, ни орфографии. Многих букв не хватает.

– Все правильно, – успокоил я его, – за два века язык немного поменялся, ты лучше пробку посмотри, видал ты такие пробки? – Я свинтил пробку и разлил зелье. – А водку ты такую пивал?

– Нет, – наконец честно признал Антон Иванович, осушив рюмку, – такой не пивал.

Мы несколько минут просидели молча, к огорчению Марьи, которая, ничего не понимая, очень веселилась от наших разговоров.

– А ты точно мой потомок?

– Точно, – не очень кривя душой, подтвердил я. Слишком очевидна была наша встреча, да и во внешности было заметное сходство.

– Ну, тогда со знакомством! – торжественно провозгласил предок, и мы расцеловались.

Воспользовавшись изменением диспозиции, Марья расхохоталась и, кося на барина своим бесовским глазом, решилась наконец обратить на себя внимание:

– А что, не кликнуть ли девок, песни играть?

– Кликнуть! – разом подхватились мы. – Давай сюда девок!

Марья засмеялась и убежала. Я взялся было за рюкзак, собираясь отнести его в кабинет, но на глаза мне попался аудиоплеер.

– Антон Иванович, а не хочешь ли ты, пока девки придут, послушать песни моего времени?

– Чего же, если охота есть, спой. Только у меня инструментов нет, ни клавесинов, ни даже гитары.

– Может музыкальная шкатулка есть?

– Только брегет с боем, так под него не споешь, – с сожалением сказал он.

– Погоди с брегетом, здесь сейчас целый оркестр будет.

Я перебрал несколько бывших со мной кассет. Все было слишком круто для восемнадцатого века.

– Хочешь француза? – спросил я, наткнувшись на Джо Дассена.

– А он не якобинец? – встревожился предок.

– Нет, – успокоил я, – наш мусье, лямурщик, про любовь поет. Одевай наушники.

Вид наушников Антона Ивановича смутил и, несмотря на сильный хмель, предок заупрямился.

– Не еретическое ли это дело?

Я успокоил его:

– Не бойся, это вроде музыкальной шкатулки, только нового вида, посложнее. В наше время ими младенцы пользуются. Учти, эта штука и по-человечески говорит, но никакого демонизма в этом нет.

Антон Иванович нерешительно надел наушники.

– Ну как, страшно? – поинтересовался я.

Он отрицательно покачал головой. Я включил плеер на самом тихом режиме.

Лицо предка закостенело, он несколько секунд напряженно слушал, потом сорвал наушники и отскочил к стене, крестясь дрожащей рукой.

– Чур, чур, меня. Что это было?

Я намерено никак не среагировал на его испуг.

– Музыка.

– Она по-французски запела!

– Так я же предупреждал, что шкатулка усовершенствованная и поет человеческими голосами.

– Такого быть не может, это бесовство!

– На бесовство, а физика. Пуля из ружья летит, – на ходу придумал я пример, – тоже от нечистой силы?

– Нет, от пороха.

– В музыкальной шкатулке, что, музыканты сидят?

– Не сидят.

– Вот и тут простая наука. Люди знаешь, сколько за двести лет напридумывали и хорошего и плохого? Я тебе после расскажу. Так будешь слушать или нет?

Антон Иванович замялся, любопытство в нем боролось со страхом. Я, как змей-искуситель, повернул наушники в его сторону и усилил звук до максимума. Микрофоны слабенько, дребезжа, запищали.

– Слышишь?

Он кивнул.

– Страшно?

– Нет.

– Вот и прекрасно, тогда давай вперед и с песнями.

Мы приняли еще по одной, и предок надел-таки наушники. Я показал, как включать плеер и регулировать звук... О его реакции говорить не стоит.

– Поет! – сообщил он мне через минуту. – По-французски!

– Быть того не может, – удивился я, – и откуда что берется!

Антон Иванович меня, понятное дело, не слышал. Теперь, когда он сам управлял "процессом", страх его полностью прошел, остался один восторг в чистом виде. Однако насладиться Дассеном ему толком не дали. В залу гуськом вошли девки.

В отличие от крестьянок, которых я утром видел в поле, они были одеты в цветные сарафаны, с яркими, в основном красными и синими косынками на головах.

Маруся командовала парадом. Она цыкала на девок, шпыняла их и вносила сумятицу. Девки, в свою очередь, смущались, громко хихикали, кокетничали на деревенский манер, прикрывая лица рукавами и выталкивая друг друга из полукруга, в который их пыталась выстроить Марья.

Свидетелем всего этого ритуального действа был один я. Антон Иванович так увлекся плеером, что ни на что не реагировал. Прерывать его было бы жестоко, и я взял на себя временное управление.

– Мария, – сказал я, – пусть девушки сначала поедят.

Мое самоуправство красотке, кажется, не понравилось, она собралась возразить, правда, оглядываясь на хозяина. Тогда я подавил бунт в зародыше, сыграв на ее самолюбии:

– Будьте за хозяйку.

Мария вспыхнула от удовольствия, победно глянула на товарок, мельком на барина, пребывавшего в полной прострации, и величественно разрешила девушкам сесть за стол. Обращение на "вы" и вежливое отношение были замечены и оценены. На все время моего пребывания в Захаркино у меня образовался преданный доброжелатель.

Из угощения Мария сделала целое представление с собой в главной роли. Она наливала вино в бокал, ставила бокал на поднос, присовокупляла пряник и с поклоном подавала очередной девушке. Девушка начинала ломаться, Мария настаивала. Все это тянулось довольно долго, пока сломленная девка не принимала угощение.

Пока все это происходило, я рассмотрел сельских красавиц. Думаю, что шансов попасть в "Мулен-Руж" у них было очень немного. Две из них были достаточно миленькие, свежие, курносые девчонки, без больших достоинств и недостатков. Одна – совсем подросток, не вышедшая из возраста "гадких утят". Остальной контингент составляли толстые тетки, считающиеся "девками" разве что по социальному статусу и семейному положению.

Меня заинтересовали только две из присутствующих особ. Одна – сразу бросающаяся в глаза восточная красавица, непонятно откуда взявшаяся на Средне-Русской возвышенности, высокая, со статной фигурой, злым пористым лицом. Прямо-таки Зарема из пушкинского "Бахчисарайского фонтана".

Вторая также выпадала из общей масти. Первое, что в ней обращало на себя внимание – большие отрешенные глаза, бледное личико и совсем ветхий, линялый сарафан. Что-то в этой девушке было необычное, что спьяну я не смог сразу уловить.

Угостившись вином и пожеманившись, девки принялись за еду с молодым голодным аппетитом. Обильные остатки с барского стола они смели в один момент. Мария ревниво следила за справедливым распределением, не давая зарываться и хватать лучшие куски даже своей подружке.

Когда с едой было покончено, девушки начали с тревогой поглядывать на барина, не реагирующего на их присутствие. Я прикинул, что, когда кассета кончится, Антону Ивановичу придется волей-неволей вернуться к действительности, и посоветовал встревожившейся Марии оставить хозяина на время в покое. Она, не понимая в чем дело, решила, что барин перепил, и собралась отослать хор в девичью.

– Странный, однако, французский, – вдруг заявил Антон Иванович, снимая наушники.

Такая реакция на песни Дассена, меня несколько удивила, и я не удержался от колкости:

– Куда ему с тобой тягаться, чай, язык-то учил не в Нижнем Новгороде.

Предок иронии не понял и согласно кивнул.

– А она по-русски может? – спросил он, кивая на плеер.

– Может, на каком хочешь языке может.

– Я таких шкатулок не видел.

– Скоро увидишь, – успокоил его я, – подожди дет сто восемьдесят.

Антон Иванович хмыкнул и обратился к Марии:

– А ты чего девок не угощаешь?

Маруся удивленно посмотрела на доброго барина, ничего не ответила, и ритуал угощения пошел по второму разу. Мы с барином составили девушкам компанию и добили бутылку кристалловской. Если учесть, сколько мы уже выпили до этого, то можно с уверенностью сказать, что каждая новая рюмка была уже не во благо. Однако это понимаешь, как правило, только на следующий день.

Девки после повторного угощения расковались, принялись фамильярничать и кокетничать с нами, и потихонечку грызться между собой. В общем, начиналась обычная "оргия патрициев с гетерами". В этой связи я вспомнил старый анекдот, который здесь было некому рассказать. Василий Иванович Чапаев объяснил своему легендарному ординарцу смысл этой фразы: "Гетеры, Петька, это бабы, оргия – пьянка, а "патриции" по ошибке написали, правильно будет "партийцы".

"Оргия" наша постепенно набирала обороты, кухонная челядь принесла еще закусок, ключница – вина. Девушки смеялись, щебетали и, в перерыве между едой и питьем, исполнили несколько старинных песен. Вероятно, я примитивная, лишенная эстетического чувства личность, но сей тоскливый вой, иначе и не назовешь такое пение, вызывал у меня только одно желание: чтобы он скорее кончился.

Французский писатель Сент-Экзюпери написал хлесткую фразу, которая мне почему-то запомнилась – "Если бы мы услышали народную музыку XVI века, то поняли, как низко пали". Так вот, я ничего не могу сказать про XVI век и тем более про Францию, но в России в XVIII веке народная музыка меня не вдохновила. Думаю, и романтичного Антуана, услышь он свою народную французскую музыку, на крылатые фразы вряд ли бы потянуло.

Дело, конечно, не в том, плоха она или хороша. Дело в подготовке к восприятию.

Вполне милый Джо Дассен, да еще в стереофоническом исполнении, вызвал у моего предка не эстетическую, а лингвистическую реакцию. От народных же песен их времени не только у девок, но и у барина подозрительно заблестели глаза.

Вскоре стол опять опустел.

Нежные создания опять смели все барские деликатесы, выпили всю мадеру и мальвазию и окончательно распоясались. Чувствовалось, что такие посиделки им не внове.

– Часто так собираетесь? – спросил я Антона Ивановича.

– Не знаю, я здесь недавно. Вторую неделю, как вступил в права.

– Пожаловали или наследство? – полюбопытствовал я.

– Наследство от дядюшки.

Я вспомнил, что мне говорил сивобородый косец о том, что раньше деревня была не частная, а государева.

– Значит, дядюшке твоему пожаловали? За что?

– Государыня Екатерина Алексеевна за заслуги. Да вроде за Крымскую компанию, а там бог знает зачто. Я его почти не знал.

– А это что, дядюшкин гарем? – спросил я, показывая глазами на наших "гетер".

– Что дядюшкин? – не понял Антон Иванович.

– Гарем – это где жены живут у магометан, он еще сералем называется.

Про "сераль" предок оказалось, слышал.

– Вряд ли. Хотя старик, по слухам, был большой аморет. Однако Бога боялся и свальный грех на душу брать поостерегся бы. Можно у Машки допытать. Так она все одно соврет.

– А вон та "Зарема" откуда взялась? – спросил я, показывая глазами на восточную красавицу, смотревшую на меня время от времени тяжелым горящим взглядом.

– От турка пленного дворовая девка нагуляла. Турка после войны отпустили, мать ее померла, а она так в девичьей и выросла. Девка, говорят, хорошая, работящая, только глупая очень. И звать ее не Зарема, а Акулинка.

– А вон та кто? – я показал на вторую, обратившую на себя внимание девушку, бледненькую, в линялом сарафане.

– Это Алевтинка, солдатка. Она здесь вроде парии. Не вдова и не мужняя жена. У дядюшки, говорят, казачок был. Везде он его с собой возил и баловал очень. А тот казачок возьми, да и закрути амуры с дядюшкиной фавориткой. Дядюшке донесли, ну он их за блудом и застал. И казачок мил, и фаворитка люба. Сгоряча прибил, а потом, по доброте душевной, простил обоих. Только казачка своего, чтобы не баловал, против воли женил на этой вот Алевтинке. Казачок же, как оказалось имел с фавориткой большой амур, да такой большой что, забыв страх и благодарность, они в ночь после его венчания убежали. Их, понятно, изловили, в колодках назад доставили. Дядюшка второй раз не спустил, посек, конечно, а потом фаворитку отправил на скотный двор, а казачка сдал в солдаты. Алевтинка так и осталась, ни девка, ни баба, ни вдова, ни мужняя жена. Она сама сирота, без роду и племени, собой неказиста, приданого никакого, вот мужняя родня ею и побрезговала, в дом не приняла. Так она в людской и осталась. Она девка смирная, нраву тихого и безответного, все ею и помыкают. Да тебе-то чего в ней, никак глянулась?

– Глянулась, – сознался я.

– Так она ж тоща и страховидна! – поразился предок.

– Это по-вашему она "страховидна", а по-нашему красавица. Ее одеть нормально, да примарафетить... Если у нее еще и фигура хорошая...

– Какой там хорошая, видел я ее в бане. Никакой нет в ней ни фигуры, ни ядрености, одна фикция. Не зря от нее муж в день свадьбы сбежал. Впрочем, скоро сам убедишься. А не пора ли нам, девицы, в баню – хмель выгонять! вдруг громогласно провозгласил Антон Иванович, к полной моей неожиданности.

Девушки радостно заверещали.

– Степка! – закричал помещик. – Баню протопили?

В зал вошел Степка и доложил:

– Давно готова-с.

Девушки засуетились и со смехом и криками ринулись из дома на улицу.

Мы с Крыловым, как люди степенные, приняли на посошок смородиновой настойки и пошли следом.

Баня, капитальное сооружение из толстенных бревен, стояла на берегу пруда.

От нее были выложены дощатые мостки к воде, вернее "купальне" павильону, напоминающему беседку, изукрашенному резьбой. Все было сработано добротно и даже красиво. Видно было, что покойный дядюшка Антона Ивановича относился к мытью с пиететом.

Мы вошли в просторные банные сени, где уже висели девичьи сарафаны.

– Там разденемся, – указал на следующее помещение хозяин. Мы прошли в предбанник. Здесь все было спланировано и продуманно для "оргий с гетерами". Стол с приготовленной выпивкой и закусками, жбаны или корчаги, не знаю, как правильно назвать, с квасом и морсом. Широкие лавки с перинами, видимо, для плотских утех.

Наши одалиски были уже в моечном отделении. Оттуда слышался их визг и смех.

Мы присели на лавки и начали неспешно раздеваться, с любопытством поглядывая друг на друга. Меня, как и предка, интересовало, какое белье носили в соответствующие времена. Под снятым атласным, стеганым хлопком халатом, на предке оказались узкие панталоны и рубаха с широким воротом, напоминающая "апаш", из очень приличного белого материала. Под рубахой – еще одна, исподняя, из "голландского", как он сказал, полотна, тоже весьма изрядного. Под панталонами – подштанники из той же материи.

Мне, увы, похвастаться было нечем. Только что носками и плавками. Однако и это скромное неглиже заинтересовало Антона Ивановича.

– Таких чулок не видывал, – сообщил он, – ишь, какие короткие и без подвязок!

Я объяснил ему "устройство и назначение" нашего белья.

– Удобно, – согласился он, – надобно и мне такие заказать.

Наконец мы были готовы присоединиться к дамам. Я был достаточно пьян, чтобы не стесняться, однако и достаточно в своем уме, чтобы не опасаться напугать их своим "неконтролируемым" интересом. После разрыва с Ладой у меня не было ни одного романа, а посему прекрасная половина человечества вызывала большой и повышенный интерес.

Мне, помнится, стоило больших усилий отвлекаться от голых прелестей даже несимпатичных мне Марты и Ириши, – что уж говорить о нынешнем "рассеянном" состоянии.

Антон Иванович, кстати, был вполне в своей тарелке, и никакие эротические фантазии, судя по внешним признакам, в отличие от меня, его не волновали.

Деликатно сделав вид, что не замечает моего возбужденного состояния, он прошел в моечное отделение. Я же задержался после него на полминуты, глубоко подышал, попытался отвлечься от всего суетного и как в омут, бросился в "оргию".

Меня обдало жаром и женским визгом. Девушки бегали друг за другом с вениками, окатывались водой, и на меня никто не обратил внимания. После светлого предбанника в парной, освещенной маленьким окошечком под потолком и двумя маслеными фонарями, разглядеть что-нибудь в подробностях я не мог.

Потребовалось несколько минут, чтобы глаза адаптировались к полумраку. Этого времени мне хватило, чтобы понять, что в общей бане, как на нудистском пляже, атмосфера царит "демократическая", полы временно примирились и стараются не замечать друг друга. Конечно, было и кокетство, и поддразнивание, возможно, и нескромные взгляды (особенно с моей стороны), но никаких двусмысленных шуток и намеков не допускалось.

Между тем "коллективная помывка" проходила очень весело. Хмель выветривался, пар, после каждой очередной поддачи, сгущался, и мы с предком включились в общее веселье. Банные игры были нарочито невинны, но, как говорится, с подтекстом. Беготня, мимолетные касания, ушаты холодной воды на разгоряченные причинные места, все вроде в рамках приличия, но очень эротично.

Когда жара "заломила кости", мы всей компанией голыми выскочили наружу и с мостков бросились в пруд. Я нырнул в прохладную глубь и проплыл под водой почти до противоположной стороны, чем напугал всю компанию. Таких фокусов никто из присутствующих еще не видел.

Остудившись, мы вылезли из воды и собрались в купальне, ограждающей нас от посторонних взглядов.

Было уже довольно поздно, но еще не темно, и я смог вволю налюбоваться нашими обнаженными прапрабабушками.

Кроме двух девчонок, о которых я упоминал, и солдатки Алевтины, девки были, что называется ядреные. Задастые, сисястые, с короткими сильными ногами, молочно-белые, облепленные длинными волосами, они были милы, но не сексуальны. Мне все это напомнило армейскую баню, в которой нагота наготой просто не воспринималась.

Опять, как и прежде, из всех выделялась Зарема-Акулина. У этой женщины было все в самом лучшем виде. Вот она вполне затмевала мою идеальную Ладу. Я даже в "Плейбое" не видел таких совершенных форм. Обнаженной она была просто варварски красива, и это без косметики, специальных упражнений и силикона.

Однако как женщину я Акулинку не воспринимал. Во время наших немудрящих игр она развеселилась, радовалась, как шестилетний ребенок, истовей всех бегала и прыгала, мастерски владея своим сильным телом. Взгляд ее, показавшийся мне раньше роковым и зовущим, был младенчески неосмысленным. Что-то странное, если не безумное, было в этой необычной девушке.

Больше всех меня по-прежнему интересовала солдатка Алевтина.