Текст книги "Нарвское шоссе"

Автор книги: Сергей Сезин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Но для борьбы с газами имеются не только фильтры и вентилятор. Оказывается, в амбразуру вставляется специальная герметизирующая маска со стеклом. Она не дает газам просочиться внутрь. При этом можно смотреть через стеклышко в маске на то, что перед дотом делается, и даже убирать загрязнение со стекла чем-то вроде автомобильного дворника. При этом пулемет может продолжать стрелять. Вокруг его ствола тоже герметизация ставится.

Вот эти герметизирующие маски два пулеметчика ставили, а я им помогал. Точнее, оказалось, что не ставили, а испытывали и подгоняли. Потом мы их сняли и уложили. К сожалению, резина на них уже кое-где крошиться начала. Так что лучше, чтоб немцы с газами не активничали. Ведь мне еще и противогаз не выдали… Остальным из наших тоже работа нашлась. Какие-то соединительные коробки перенабивали…

Вообще, как я понял, дот почти к круговой обороне готов. Три амбразуры, а из них даже чуток назад видно, а в тылу еще две амбразуры для защиты двери. Из них можно стрелять и из пулемета, и из винтовки. Вход в дот не прямой, а из заглубленного коридора, который называется сквозником. В сквозник два входа, один из которых забран решеткой. Сейчас ее Коля обматывал колючей проволокой, чтоб еще сложнее через нее пролезть было. В другом входе решетки не было, хотя петли для нее в стене замурованы. А вход в сам дот – посредине этого коридора-сквозника. И пройти к нему можно только мимо амбразуры защиты входа, которая смотрит на сам вход. Вторая такая же амбразура простреливает вход с решеткой.

Дальше тяжелая дубовая дверь, обитая железом, и тамбур. Другая дверь, большой каземат на два пулемета с выгородкой для командира, то есть коменданта, и дверь в малый каземат.

Во время перекура (я тоже присоединился, но не курил, а болтал) нам сказали, что есть и другие доты. Есть совсем маленькие, на один пулемет, который вертится на поворотном столе и стреляет по очереди в три амбразуры. А есть побольше, на четыре амбразуры. Еще бывают артиллерийские доты, но в них никто не был и не рассказал про них ничего. Пошел дождь, потому быстро докурили и разошлись по работам. Систем много, и работы тоже много.

В этот дот еще не все боеприпасы и имущество завезли, потому в нем пока просторно. Если завтра нас сюда опять поставят, то мы это и потаскаем, и поукладываем. Захотелось в туалет, и я отпросился у первого номера, оторвавшись от смазки вертлюга станка. Он меня отпустил, сказав, что надо по ходу сообщения свернуть влево. Я так и сделал и свершил свои дела в полевом сортире. А в самом доте как? Я вроде там комнаты для этого не видел. Вернулся и спросил. Первый номер усмехнулся и ответил, что нет такой комнаты. Когда позволит обстановка, то будем ходить в тот самый, что влево по ходу. А как не позволит – вон в малом каземате стоит специальное ведро с герметической крышкой. Оно для этого. Э-э, а надолго ли его хватит…

Я взялся продолжать смазывать, а параллельно попробовал подсчитать, надолго ли его хватит для двенадцати человек. Получилось, что ненадолго. Придется, наверное, в пустые патронные ящики гадить или в коробки для лент. Вот тут явно конструкторы не продумали все. Если бы мы обороняли старую крепость вроде Копорья или Ивангорода, то можно было бы ведро на голову атакующим вылить. И врагу ущерб, и себе место освободишь. А тут так не получится. Но эти размышления я оставил при себе, как и многие другие. Я и так под подозрением, нечего мне еще за болтовню себе срок готовить.

К нам подошел комендант, поглядел на мои старания и сказал:

– Миша, как закончите, поучи его пулемет заряжать и ленту подавать. Только помни, что пулемет не учебный, потому аккуратно.

– Есть!

Миша сходил за пустой лентой и еще принес пригоршню учебных патронов. Я бы их не отличил, это он сказал, что они учебные. Быстро-быстро вставил патроны в ленту, закрепил коробку на станке.

– А теперь смотри и следи за руками. Работаем на счет до шести. Медленно показываю. Второй номер, то есть ты или кто-то вместо тебя, берется за наконечник ленты. Видишь его? И просовывает его в окно приемника. – Видишь, куда? Теперь возьмись и повтори просовывание за мною. Это самое простое.

А вот теперь перейди сюда и гляди внимательнее. Работаем двумя руками. Левой… Знаешь, где у тебя левая рука? Молодец, что знаешь, а то бывают такие кадры, что и не найдут ее у себя. Вставляешь наконечник ленты.

Правой рукой берем за рукоятку заряжания (вот она), подаем вперед до упора и держим ее там.

Это будет «раз»! Теперь тянешь ленту влево и вперед! «Два»! Но не тяни на себя – патрон перекосишь.

Рукоятку бросил! «Три»!

Опять рукоятку вперед – и держишь там! «Четыре»!

Опять продернул ленту влево и вперед! «Пять»!

Рукоятку бросил! «Шесть»! Все!

Вроде ничего сложного, но ты все это должен проделать не глядя. То есть чтоб об этом не думать, что надо дальше, а просто делать. А сам смотришь в прицел, цель отслеживаешь. Сейчас я разряжу и еще пару раз покажу, пока медленно. А потом сам медленно сделаешь. Или нет, давай-ка сюда руку, мы все это с тобой вместе сделаем. Берешь наконечник, в окно вставляешь…

Вперед тянешь… Не тяни назад, перекосишь! За рукоятку берешься и подаешь…

Мы еще раз попробовали так, а потом я сам проделал.

– Ну, ничего. Представляешь уже, что делать, а там авось не попутаешь при пожарном случае. Вот поставят тебя вторым номером, так руку набьешь. Теперь смотри, как стрелять. Лента вставлена, пулемет заряжен. Стреляешь двумя руками. Берешься ими за рукоятки. Видишь – вот это предохранитель? Хорошо. Видишь – вот это спуск? Теперь большим пальцем поднимаешь предохранитель, а другим большим пальцем давишь на спуск. Пулемет стреляет. Только не наваливайся на ручки, а то пулемет раскидывать пули будет. Впрочем, пойдешь в первые номера, это тебе разъяснят.

Теперь ты уже понял, как заряжать и как стрелять. Сейчас тебе наскоро расскажу, как целиться.

На прицеле выставляются дистанция и целик. Что такое дистанция, понимаешь? И лады. Вот выставил ты дистанцию – километр. Навел на цель, и пули твои лягут на километр или около того. Если же цель будет на километр и еще двести метров, ты ее не достанешь. Пули не долетят. Понял, отчего? Значит, надо прицел увеличивать.

Теперь смотри сюда. Вот, видишь, шкала на стойке прицела. В ней есть длинные черточки, а есть короткие. И даже подписано. Длинные черточки обозначают четные сотни метров, короткие – нечетные. Вот мы хотим установить прицел на две тыщи метров. Сбоку вот тут освобождаем хомутик и поднимаем его. Вот наши цифры «двадцать». Хомутик подняли и закрепили. Только держи глаза точно на уровне хомутика. Будешь держать выше или ниже – поставишь прицел не на «двадцать», а на «двадцать один» или «девятнадцать». На радость немцам. Понятно, почему? И хорошо, что понятно.

А еще, чтоб ты знал, бывают пулеметы с царским прицелом. Царский почти такой же, но есть два серьезных отличия. Самое главное – он размечен не в метрах, а в шагах. Шаг равен аршину, то есть семидесяти сантиметрам. Когда ставишь царский прицел на тысячу шагов, то наш прицел – на семьсот метров. Уяснил? Это важно, чтоб по своим не вделать, перепутав метры и шаги.

Как их отличить? На это есть второе отличие. Здесь, видишь: мы прицел устанавливаем по верхнему обрезу хомутика. А в царском прицеле хомутик толще, и в нем есть окно. Потому прицел устанавливается не по верхнему обрезу хомутика, а по белой черточке в окне. Я их только на картинке видел, и нам говорили, что их стараются в новые переделать, но вдруг со склада еще не переделанные пришлют. Бывают еще царские станки, так у них на станке не только колеса, но и стойки есть, оттого они и тяжелее.

Ну, про целик я тебе много рассказывать не буду, скажу лишь, что он регулирует боковое отклонение пуль. Одно деление вправо – значит, пуля на одну тысячную дистанции вправо уходит. То есть стреляешь на километр с прицелом «десять» и це́ликом «пять вправо» – пули ложатся по дистанции ровно, но на пять метров вправо от середины цели.

Еще запомни, что долго на спуск не жми – секунду или две. За одну секунду вылетает десять пуль. Очередь в десять – двадцать пуль – и больше не надо. Непрерывный огонь – это редко нужно.

Так постепенно и до обеда поработали. Вообще я вот что заметил. Ребята, что срочку служили, рассказывали, что кормили их не так. Утром давали кашу с тушенкой (ну, правда, тушенку только рассмотреть можно было, а на вкус уловить – никак) плюс чай и бутерброд с маслом.

На обед что-то жидкое, суп или борщ, такое же второе блюдо, как утром давали, салат из овощей либо соленый помидор-огурец, на третье – чай либо компот. На ужин каша с рыбой. К ней чай с хлебом. Вместо каши могли макароны или картошку дать. Так и ели каждый день, только в праздники что-то дополнительное давали вроде булочек. В поле на учениях или в бою ели какие-нибудь сухпаи.

А здесь как-то стараются ужать еду до двух раз в день – в обед дают побольше, но одно блюдо, которое как бы и первое, и второе сразу. А на ужин дают второе, но тоже много – наверное, соединяют завтрак с ужином. Утром же – чай с хлебом. Наверное, тут с кухней напряг какой-то, потому и стараются давать пореже, ибо готовить три раза не получается. Меня это в принципе устраивает, я утром много есть не люблю, хотя от кусочка колбасы или сыра на хлеб не отказался бы. Ну и на обед – от соленого огурца или свежего помидора. Но не дают. А вот тот же вятский Коля ворчит, что он утром перед работой привык поесть поплотнее, зато в обед уже можно и поменьше. Ворчи, Коля, ворчи. Ежели здешний пищеблок три раза готовить не может, то никак они тебе хорошо не сделают.

Сегодня на обед был опять суп-пюре гороховый. Культурной жизни не хватает, зато музыки будет много. Чайком горох запили, маленько подремали, пора и за работу. А в доте пополнение: привезли пулемет на третью амбразуру из ремонта. Тот самый Миша меня взял, и стали мы пулемет разбирать и осматривать, что там с ним сделали и как все после ремонта работает. Его первый номер сейчас в санчасти простуду лечит, а второй номер маскировочные сети перетягивает снаружи дота. А нас соседским пулеметом нагрузили. И мне для просвещения показали, как пулемет внутри устроен и работает. Правда, у меня все еще больше затемнилось, так как пулемет оказался внутри так сложно устроен, что в голове все не улеглось. Только так, кусками. Но Миша сказал, видя мое офигевшее выражение, чтоб я не смущался, так фигеют все молодые. Потом всему научаются и с закрытыми глазами могут работать. Еще Миша добавил, что все пулеметы у нас в доте – это специальная модификация. У нашей модификации в кожух вставлены штуцеры для постоянного охлаждения. А в пехоте таких штуцеров на пулеметах нет. Водичка перегрелась – ты ее слил, новую залил и продолжил стрельбу. Потому если наше тело пулемета поставить на пехотный станок, то стрелять можно без проблем. Если же тело пехотного пулемета к нам в дот поставить, то стрелять можно, но охлаждение будет не из системы, а как в пехоте: слил-залил. Штуцеров-то нет, чтоб шланг подключить и из бака воду подавать. И еще щита у нас на станке нет. Вместо него бронезаслонка. Она куда толще, чем пехотный шит, и даже снаряд выдержать сможет. Ну, и стенки дота – тоже.

– Ты вот заметил, что стенки и крыша сделаны так, что голый бетон не виден на них, как на перегородке между казематами? Проложены продольные железяки, а между ними куски железа заведены?

– Заметил.

– А знаешь для чего это? Это называется противооткольная защита. Когда снаряд или бомба в дот попадает, то внутри от бетона могут откалываться куски. Вот это и сделано, чтоб бетон стен сам не кололся, а нам, что внутри сидят, этими осколками организмы не портило. Вот эти железки их и удержат.

Как мы закончили с пулеметом, так его на станок поставили, и Миша стал меня тренировать ленту вставлять в пулемет. Но тут это недолго длилось, потому что подъехала телега и пришлось ее разгружать. Недостающее имущество привезли. Опять загрузили и стали рассовывать по углам. Когда в доте пулемета не хватало и неполный комплект всего добра был, так хоть повернуться можно было. А пока все еще по местам не стало – мрак. А то одних лент – по восемнадцать на пулемет. Патроны, инструменты, химическое имущество, санитарная сумка, сумка с политимуществом, средства для дегазации, запчасти, станки пехотные, чтоб можно было с пулеметом вне дота воевать… Рации в доте тоже не было, поэтому на ее кронштейны что-то другое пристроили. Для освещения в доте были керосиновые лампы. Вообще полагались и аккумуляторные лампы, но их еще не привезли.

Между делом я еще и попросил наблюдателя разрешить мне в перископ поглядеть. Он поворчал, но пустил. Мне очень понравилось, плюс перископ увеличивал, и было видно вдаль лучше, чем глазами. Тут я подумал, что неплохо бы разжиться биноклем, так как глаза у меня вдаль плохо видят. Только кто мне его даст? Ну, может, как-то получится… Еще оказалось, что перископ при необходимости можно убрать совсем и закрыть трубу для него. Есть такая тяга, которая из дота идет и закрывает трубу специальной крышкой.

Так прошел день до вечера. Потом был ужин (тот же горох), вечерняя сводка Совинформбюро.

Правда, нам зачитали вчерашнюю, от 7 августа. Бои на Кексгольмском, Холмском и Смоленском направлениях. Еще там была критика немецкой сводки известий, что советские войска несут фантастические потери, а немецкие совсем не несут. Потери по нашей сводке выходили так на так. Но все ж война идет уже шесть недель, а немцы далеко уже прошли… Народ как-то выслушал подавленно.

Кексгольм – это сейчас так Приозерск называется. До границы там не сильно далеко, но и Ленинград тоже близок. Где Холм расположен – я не знаю. Смоленск – а это уже не так далеко от Москвы. Спросил, знает ли кто, где этот Холм расположен. Сказали, что вроде как на север от Смоленска. Еще спросил, большой ли это город. Тот же парень ответил, что нет. Начался дождик, и мы разошлись по палаткам и землянкам. Народ и в палатке был подавленным и разговаривал про то, сколько километров от Смоленска до Москвы и от Кексгольма до Питера. Я по обыкновению отмалчивался, а когда меня спросили, что я об этом думаю, ответил, что ничего не думаю. Сколько бы километров ни осталось, немцам это победить не поможет. Вон, поляки в 1612 году в само́й Москве были, и что это им – помогло? Выкинули их оттуда Минин и Пожарский, и остался в память об этом только памятник. Хотел сказать про Казанский собор, но не стал – мне уже намекали, что про церковные дела говорить и про Бога как-то не к месту.

Да, то, что я знаю, что дальше будет, – это хорошо, только знаю я как-то кусками и путаю много. А ведь мог бы и знать получше, что тогда вокруг города делалось, – глядишь, и помогло бы завтра в чем-то. А что я? Я как все – про группы трепался, про артистов тоже, про то, где что продать или обменять, как пойти гастеров бить, у кого порно лучше дома есть… А толку мне теперь с таких знаний? Ну не знал я, что сюда попаду, но можно было меньше Extrovert слушать, а больше книг читать. Даже если бы не попал сюда, то ума бы прибавилось…

Спалось мне плохо, часто просыпался. А проснешься – боже ж мой! Весь день горохом кормили – и получили полевую тренировку по выживанию в условиях применения отравляющих веществ.

Вы вот смеетесь, а мой знакомый Леня Лаврик после школы лаборантом в мединституте подрабатывал, так он говорил, что сероводород, который от гороха и бобов бывает, – это яд, отравляющий нервную систему, почти что нерв-но-па-ра-ли-ти-ческий. И кто с ним работает, тот должен молоко за вредность получать. Это у них на кафедре какой-то химии они все прикалывались над другой кафедрой, которая тоже химическая, только какой-то другой химии. Вот на той кафедре сероводород-то и изучали. А кафедра, откуда Леня, прикалывалась над ними, что они его сами выделяют и на себе его действие изучают.

Шутки шутками, а дух был очень тяжелый, не для слабых здоровьем и рассудком. Но я его преодолевал и засыпал. Ибо когда спать хочешь, засыпаешь и под храп, и в закупоренном вагоне, который весь день летнее солнце раскаляло, и в таком кумаре. А вот когда хочешь заснуть, но не можешь – кофе там или энергетиков перепил, к примеру, так тебе все мешает, и тиканье часов колоколом ощущается.

Потому я и заснул, что спать хотел. И остальные тоже.

Утречко выдалось опять мрачным, но дождя не было. Приступили к водным процедурам. В том числе и к бритью. Я у себя дома чаще электробритвой пользовался, иногда только станком сбривая не захваченные «Харьковом» волоски, которые разрослись в гордом одиночестве. А здесь брились опасной бритвой. Их было на взвод пять штук, поэтому брились по очереди. Зеркалец тоже почти не было, потому мы брились по двое. То есть я и Коля садимся друг к другу с намыленными фэйсами и бреем друг друга. Так и зеркала не надо, и довольно быстро получается. Правда, царапины от бритв – каждый день… Волынцев на это рассказал, что они на финской войне тоже так брились на морозе. И ухитрялись побрить друг друга, пока вода не успеет совсем остыть. А Федор Ильич – или младший сержант Островерхов, если официально, – вообще рассказывал, что на Гражданской они, бывало, и «по-свинячьи» брились. Это так называется способ, когда сильно отросшие волосы поджигаются, а потом горящая щетина мокрой тряпкой гасится. Брр! У него тогда такое же ощущение возникло, и он радовался, что по молодости ему вообще бриться еще не надо было.

А Павлик Черный (это фамилия, а не прозвище) вообще вспомнил такую поговорку: «Лучше один раз в год родить, чем день-деньской бороду брить». Зачетно получилось у него, когда он ее сказал, ощупывая порезанный подбородок. Я первое время боялся эту бритву в руки брать, но ничего, стало получаться.

Вот так мы трехсот шестидесяти пятую часть родов совершили, остальное помыли и пошли чаек утренний вкушать. Я вспомнил, что в какой-то детской книжке или фильме жрецы называли себя не жрец, а «вкушец». Вообще-то им полагалось себя жрецами называть, но они считали, что «вкушец» означает то же самое, но красивее звучит.

Всех повели куда-то, а меня оставили. Точнее, меня Островерхов к штабу повел, а остальных – Волынцев, куда-то в поля и леса. А перед штабным блиндажом меня встретил оперуполномоченный Андрей Денисович с папиросой в руке. Глянул я на него, и у меня внутри все опустилось. Я уже как-то себя ставшим в строй считать начал, хотя присягу не давал и начальство меня по имени звало, а не официально. Думал, что все уже позади. Вот теперь глянет на меня Андрей Денисович усталым взглядом, которым видно, сколько ребер у меня внутри, и скажет… А как правильно в НКВД говорят, когда признаваться надо: «кайся» или «колись»? Кайся – это вроде по-церковному. Вот и пролетел я, как фанера над Парижем, и к ногам лег – делай что хочешь… Но в чем я виноват? А вообще ни в чем. Я только жил не тогда, и сюда случайно попал, и даже не хотел того. Откройте мне калитку к себе обратно, тут же уйду и ничего портить не буду! Но кто б в те времена спрашивал – в чем ты виноват? Это я много раз по телику и инету видел. И про Павлова, и про Тухачевского, и про депортированных прибалтов. Или все не так было, а я тут зря кипятком… проливаюсь и кирпичами… ну, в общем, хожу по-большому?

Ладно, как бы там ни было, а хвостом вилять позорно. Даже когда ты один против трех из чужого района, то надо встречать все лицом. В этом раскладе в лицо будут только кулаки или более тяжелое, но как хвостом ни виляй, от этого трусостью не избавишься. Так что нечего дрожать.

– Здравствуйте, Андрей Денисович!

Хотел честь отдать, но вовремя вспомнил, что «к пустой голове руку не прикладывают». А пилотку мне не выдали. Потому принял просто стойку «смирно».

– Здравствуй, Саша! Есть к тебе разговор. А вы, товарищ младший сержант, свободны.

Островерхов откозырял и удалился. А я приплыл или пролетел, что хоть так, хоть этак – все едино. Пришло времечко, кончилась Масленица, и настал Великий пост, как бабушка говорила. В ее молодости весь Великий пост верующие реально постились, а не как сейчас, так что испытание было еще то. Два месяца хлеба да капусты с грибами. Ах да, рыбу можно было есть. Но некоторые особо крутые старушки и рыбу не ели, такие они были продвинутые постницы. Но ну их, этих старушек, не про них сейчас, а про меня будет. Я молчу, но на Андрея Денисовича вопросительно гляжу.

– Задал ты нам загадку, Саша. И разгадкою в ней будет то, что с тобой делать. Человек ты без документов, обнаружен при непонятных обстоятельствах, и кто там тебя знает – это ты или под твоим видом скрывается кое-кто поопаснее… Откровенно скажу тебе, Ригу твою запросить не так просто, а ответ получить еще сложнее – война ведь. А значит, остаешься ты непонятным до конца и даже подозрительным. И тут очень легко сделать все формально – отправить тебя под конвоем в особый отдел фронта, пусть там с тобой разбираются. И даже соблазнительно просто. Куда проще, чем тебе поверить. Понимаешь это?

– Понимаю.

– А означает это, что даже если ты белее снега, то будешь в камере сидеть до выяснения. Вот сколько выяснение продлится – не могу тебе сказать. Может, месяц, может, больше. Понимаешь?

– Да, Андрей Денисович.

И к чему это он клонит? Что сейчас будет?

– Понимаешь, Саша, у людей бывают свои тайны. И даже не просто тайны, а вина. Или несколько вин. Но человек должен иметь возможность свою вину искупить, если она есть, либо доказать, что вина за ним надуманна и ошибочна. Когда я таким, как ты, был или даже моложе – чего я только не насмотрелся! Вот, например, был молодой, совестливый паренек, пошел с немцами воевать в восемнадцатом году, но попал в отряд анархистов. А там ребята были прожженные – о безвластии и свободе говорили, но не забывали грабить и убивать. И паренька научили. И вот стоит он перед нами, трибунальцами: на вид совсем как ангелочек, и рассказывает, как они на такой-то станции пограбили и поубивали, на другой то же самое сделали, а на третьей что делали – не помнит. Потому что пьян был вусмерть. Когда протрезвел, то увидел, что руки в крови, только что он ими делал – в башке не осталось. Спрашиваем его, сколько ж на твоих глазах убили? Он точно не помнит. Может, полсотни, может – и больше. «А скольких ты сам убил?» – его спрашиваем. Он затылок почесал и сказал, что не менее десяти, но если считать с тем, как он гранаты в дом кидал, то может и больше получиться. Вот скажи, Саша, что бы ты сам с ним решил делать, будь ты в Ревтрибунале?

– Не знаю. Расстрелял бы, наверное. Хотя я не кровожадный.

– Вот видишь… А у нас тогда уголовного кодекса не было. Вместо него было революционное правосознание и чувство ответственности за революцию и за свою страну. И, знаешь, расстрелять его никакое революционное правосознание бы не помешало.

Заседали мы долго, и мнения наши разделились. Пришлось даже двух взяточников, которых в тот день рассматривать хотели, обратно в домзак отправить. А потом сошлись на мнении. Присудили ему расстрел. Но дали возможность искупить свою вину. Чтоб мог он на фронт пойти и сделать все, как хотел, пока к этим анархистам-безмотивникам не попал. Он пошел и погиб там. Но погиб не убийцей и грабителем, а честным красным бойцом, и не за бутылку самогона и золотишко для себя, а за счастье всех трудящихся. И что ему помогло это сделать, Саша?

– Не знаю. Наверное, то, что вы все ему поверили?

– И это тоже. Но самое главное – то, что в нем совесть осталась и желание все злое, что сделал, искупить. Вот для того он и по дороге на фронт не сбежал, и на пулемет пошел в полный рост.

Бывало и по-другому. Вот рассматривали мы дело одного когда-то достойного товарища. Звали его Иван Баянов, но правильнее было б назвать его Иван Буянов. Родом он был с Волги, до революции и мировой войны механиком был. На германской войне в армии служил, а потом за Советскую власть пошел воевать. В партию вступил. Тогда, в восемнадцатом году, это нелегкое решение было. Портфель начальника тебе могут и не дать, зато вот после неудачного боя попадешь ты в плен к белым, так это тебе выжить не позволит. Тогда белые так себя вели: комиссары, евреи и большевики – к стенке обязательно. А мобилизованных – иди нам служи. Срывай звезду, пришивай погоны – и вперед, за царя и отечество, на вчерашних друзей. Ну, могут в зубы дать. Так солдату царскому это привычно. Если же вместо расстрела в зубы – так совсем милое дело.

Так вот, дослужился Ваня до поста начальника уездного комитета по борьбе с дезертирством. Отряд у него свой был, с которым он дезертиров ловил и банды гонял. А сгубили Ваню самогон и, пожалуй, еще очень непрочная совесть. Совесть у него от первача быстро вылиняла, вместе с нею он сам полинял и стал не красный, а сизый, как нос его. И стал он без контроля совести вести себя как бандит, разрешая своим подчиненным народ грабить, прикрываясь нуждами борьбы с бандами. Ну и в пьяном виде чуть комбата не застрелил. Идет комбат по улице, а навстречу ему тип с наганом и застрелить его хочет. Еле скрутили того, и оказалось, что это не бандит из банды Петренко или какого другого холодноярского атамана, а свой товарищ, пьяный до потери человеческого вида. И что про нас селяне думать стали? Что мы не лучше, чем те же деникинцы и бандиты? Что мы так же грабим, как и они, только отчего-то погоны сняли, а звезды нацепили?

Как нам после Ива́новых фокусов за Советскую власть агитировать, коль к ней у селянина доверия нет? Так это в приговор и записали, слово в слово. И приговорили Ивана к расстрелу. Кому многое дано, с того много и спросится.

– А ему не дали возможность вину искупить?

– Дали. Только сгнило в Ване человеческое вместе с совестью. Заменили ему расстрел двадцатью годами лагеря. Пусть рядом с селянином поработает, который от продразверстки уклоняется, и увидит селянин, что за Ванины фокусы полагается. Срок у Вани как раз этой весною бы кончился. Хотя не сидел бы он двадцать лет. Отсидел бы года три, вышел на свободу и жил дальше, как человек. А Ваня сбежал. И как в воду канул. Может, встречу его когда-то еще… Больше уже не побегает[10]10
  История подлинная.


[Закрыть].

Но мы ведь не только мою молодость обсуждаем, а и твое будущее тоже. Я на тебя, Саша, поглядел, и товарищи поглядели. И увидели мы неплохого парня. Только этот неплохой парень чего-то недоговаривает. Но врага в тебе не увидели. И есть к тебе такое предложение. Записаться добровольцем. А дальше война покажет, и жизнь тоже покажет, с кем ты. Если мы в тебе ошиблись и ничего в тебе вражеского нет, то останешься ты, как и был, – нашим. Если же есть на тебе что-то – у тебя будет возможность искупить это. Кровью, жизнью, службой – как придется.

Делай шаг, Саша. К нам или от нас.

– В какую сторону к вам шагать, Андрей Денисович?

– А вот сюда. В штаб батальона. Там заявление напишешь о добровольном вступлении в ряды РККА, а дальше начнется всякая бумажная канитель. Тебя зачислят в списки, поставят на довольствие, присягу примешь, красноармейскую книжку выдадут, что податель сего не какой-то там бродяга беспаспортный, а красноармеец, будет в нашей части новый боец и наш товарищ. Но гражданский человек без паспорта и рубашки может бежать, куда хочет. А красноармеец себе такого позволить не может. Как бы ему страшно ни было, он без приказа отходить не имеет права. А уровские части вообще отходить не должны, а обороняться до последней возможности. Вот знаешь про царя Петра Первого? Так вот он про Кронштадт сказал: «Оборону флота и сего места держать до последнего живота, яко наиглавнейшее дело». А для нас везде – Кронштадт. Хоть в Кингисеппе, хоть в Калмотке.

– Понятно, Андрей Денисович. Про то, что дот должен держаться до конца, мне говорили уже. А что такое Калмотка?

– Это такая деревенька неподалеку отсюда. Местные говорят, что там усадьба барона Врангеля была, того самого. Поставят нас туда – будем там оборону держать. Иди пока в штаб, пиши, что надо…

Так вот и первая половина дня прошла. Писал, получал, снова писал и расписывался… И принял присягу. Поскольку один я был такой, то торжественной церемонии, как мне ребята про армию рассказывали, не было. Ни автомата не дали, ни знамя не развернули, ни оркестра. Сперва меня это как-то раздражало, потом я подумал: вот некоторые свадьбу устраивают с автомобилями, фотками, двухдневным гудежом и прочими вещами, а некоторые просто съезжаются и живут без фанфар. И, кстати, сейчас это как-то стало распространено. Вот я и проанализировал, кто из моих знакомых как это делал, и получилось так на так. Так что торжество – это ничего, но и без него можно. С другой стороны – Димка Зубов из нашего дома, что на флот попал, что мне рассказывал? И присяга у них была при оркестре, и автомат в руках держал… Но вот в учебке их так кормили, что аж ветром шатало. Ну и годковщина (это так по-флотски дедовщина называется). А вот я? Кормят вполне так, и никто меня из старослужащих не гоняет за себя что-то делать, когда он под деревом в тени отдыхает. А чтоб в зубы от «дедов» или сержанта заработать – так этого совсем нет. Я как вспомнил, что «деды», по рассказам, перед дембелем ни хрена не делали, только альбом дембельский готовили, и представил себе их же, если б они, как наш Островерхов, пять лет прослужили, а сейчас добровольцем пошли. Пожалуй, «деды» б в таком случае с койки не вставали, и в сортир их салабоны на руках несли. Так что я по этому поводу беспокоиться перестал, но беспокойство никуда не ушло, а повод сменило: оружия у меня нет, и вроде как не предвидится. Хорошо, если воевать не придется, пока оружие подвозят, а если завтра немцы сюда явятся?

Вот я и накаркал: подумал, а потом услышал далекие взрывы, с десяток, наверное. Прикинул, откуда они, получилось, что со стороны Нарвы. Наверное, это бомбежка. Я, конечно, под обстрелом не бывал, но отчего-то думаю, что вряд ли бы при боях за Нарву обошлись десятью выстрелами из пушек или там пятнадцатью. А вот самолет – вполне. Пролетел, сфотографировал, что в городе делается, и сбросил десяток бомб. А куда – ну найдется, там вроде порт есть, железная дорога, что-нибудь военное тоже должно быть.

Таким вот я мыслям предавался, пока шагал обратно, к своим. Прибыл, доложил, что явился, что присягу принял, но оружия мне не дали. Волынцев выслушал, велел взять лопату и копать вместе со всеми ход сообщения. Глубина – как раз с лопату, вместе с черенком, ширина – один метр по верху, по низу – полметра, землю для бруствера выбрасывать в обе стороны. Взял я лопату, стал между Колей и Сашей Мухиным. Дерн уже сре́зали, так что видно, где копать. Теперь – «от забора и до обеда». Свадебный марш отзвучал, начнем мыть посуду за гостями.