Текст книги "Красавица с острова Люлю"

Автор книги: Сергей Заяицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Перед ним синел все тот же безбрежный Великий океан, тропическое солнце палило нещадно с безнадежно синего неба. Полковник Ящиков удивился, увидав себя в вертикальном положении. Он попытался двинуться: увы, он был крепко привязан к пальме, а рядом к другим пальмам были привязаны его спутники. Тамбовские проселки улетели из проснувшейся памяти. А между морем и собою полковник Ящиков увидал целую толпу дикарей, разрисованных наподобие беспредметной живописи, с перьями в волосах, курчавых, как передняя часть порядочного пуделя, и с явным недоброжелательством во взорах. Среди дикарей выделялся один старец в ожерелье из детских черепов и в переднике из хвоста акулы. Старец этот тихо дудел в какую-то дудочку и от времени до времени делал рукой такое движение, словно играл на биллиарде. Несмотря на все. виденное. Ящиков никак не мог отделаться от впечатления, что он только что слышал родное ругательство, хотя это, разумеется, совершенно очевидно было лишь плодом его воображения. Галавотти стоял тоже привязанный к дереву и имел весьма недовольный вид.

– Спросите его, – сказал Ламуль, – на какой черт они нас привязали к деревьям?

– П-и-у? – прощебетал Галавотти.

– Фью, – отвечал старец и опять задудел в дудочку.

– Он говорит, – сказал Галавотти, – это они привязали нас для того, чтоб мы не убежали: они хотят нас изжарить и съесть.

– И все это он выразил в одном этом междометии!-с восхищением вскричал профессор, – я всегда утверждал, что язык этих островов...

– Да, но я вовсе не хочу быть съеденным, – воскликнул Валуа. Передайте это тому старому крокодилу.

– Т-и-э, – прощебетал Галавотти.

– Брысь! – возразил старик.

– Он говорит, – перевел Галавотти, – что ни одна дичь не радуется, когда охотник ест ее!

– Да, но мы-то не дичь, черт его побери. Предложите ему денег.

– Население этих островов не знает денег, – возразил профессор, – да они ему не нужны. Оно ничем не занимается y нас? Чего же этот проклятый Пэдж не предупредил

– У старика иногда захлестывает, сеньоры... Может быть, теперь он вспомнил об этом и раскаивается...

Все с тревожною надеждою оглядели океан. Но нигде не било видно белого паруса.

– И нужно же нам было вчера нализаться!...

Между тем старик вытащил откуда-то здоровенную пилу – нос небезызвестной рыбы – и кончиком носа проверил остроту зубьев. Дикари издали одобрительное кудахтанье и вытащили подобные же пилы.

Вдруг старик хлопнул себя по лбу, словно профессор математики, вдруг догадавшийся, что задача не выходила из-за неправильно сделанного деления, и крикнул:

– Какао! Какао!

– Старику захотелось какао?– спросил Валуа,– у меня есть в чемодане непочатая банка. Может быть, они нас за нее выпустят?

Но все дикари вскочили и, потрясая копьями, закричали, казалось, на весь Великий океан:

– Какао! Какао!

– Ну, на всех у меня не хватит! – заметил Валуа.

– Скажите им,– проговорил Эбьен,– что по французским законам людоедство карается смертной казнью.

– Л-и-а! – крикнул Галавотти.

– Кг-ы! – крикнули хором дикари.

– Что они говорят?

– Говорят: "Молчите в тряпочку". Ничего, сеньоры, главное – не надо падать духом. Меня три раза приговаривали к смертной казни и три раза приводили приговор в исполнение! Однако жив! Два раза меня собирались съесть и однажды уже положили на сковородку... однако, как вы видите, прыгаю...

И он крикнул дикарям какое-то очень дерзкое слово, в ответ на которое все дикари, по крайней мере в течение получаса, плясали от ярости. Между тем подали огромную телегу, на которую нагрузили багаж путешественников и их самих. Под звуки тамтама процессия двинулась в глубь острова.

– Спросите, где здесь женщины, – заметил Ламуль, не забывший и при данных тяжелых обстоятельствах основную цель экспедиции.

– Лучше воздержаться от подобных вопросов, сеньоры! Женщины не доводят до добра... Эти дикари ревнивы, как кролики... уж из ревности они наверняка слопают нас,– можете в этом не сомневаться.

– Кстати, этот лес, – заметил грустно Валуа, – совсем не похож на тот лес, из которого торопилась выйти туземная девушка.

И при этих словах перед глазами всех возникла вдруг роскошная зала, таинственные звуки фокстрота, июльская ночь за окном и красавица, такая красавица... и вдруг: "Инженер Симеон пробует новый трактор".

Все, как один, испустили глубокий вздох.

Дикари между тем шли вокруг телеги и от времени до времени кричали: Какао!

– Не хотят ли они съесть нас, запивая какао? – заметил Валуа.

– А вот увидим, сеньор, как сказала мышь, когда кошка тащила ее за хвост из-под дивана.

Проехав в гору часа два, сделали привал, чтобы дать отдохнуть ослам.

Ламуль, вскрикнув от удивления, кивнул на скалу, на которой, по-видимому, углем было написано число, месяц, год.

– Кто-то был тут месяц тому назад! – воскликнул Эбьен.

– Очевидно, белый, ибо у этих черномазых нет календарей !

– Беднягу, вероятно, уже съели!

Процессия продолжала двигаться по тропическим зарослям.

Профессор Сигаль ежеминутно испускал радостное восклицание, сопровождая его каким-либо латинским названием, а один раз не шутя начал упрашивать Галавотти, чтоб тот попросил дикаря сорвать ему какойто цветок, формой своей напоминающий человеческое ухо, висящее на ниточке. Еще на одном дереве путешественники увидали крест, сделанный, по-видимому, тем же путешественником, и ужас невольно охватил их. Наконец лес кончился, и телега выехала на большую поляну, среди которой стояла дюжина тростниковых хижин.

– Какао! – воскликнули они вторично и упали ниц.

– Какао! – воскликнули они в третий раз и начали есть землю.

Старец заиграл на дудочке, и все умолкли.

Тогда почтенный дикарь с трудом влез на пустую бочку, стоявшую среди поляны, и, стараясь не опрокинуться, произнес речь, которую Галавотти мгновенно переводил на французский язык.

– Принцесса наша потеряла мужа и скучает, ах, как скучает. Муж ее был черный, как ночь, с волосами пышными, как туча, с глазами цвета великой воды в полночь. Уши его были больше капустного листа, а нос его имел восемь горбов и был острее стрелы Якугуры. Ноги его были длинные, как пальмы, и худы, как усы кита. Когда Кио (так звали мужа) прыгал, то казалось, сам небесный дух поднимает его за волосы и ставит на землю там, где он хочет. Кио плавал быстрее акулы, а зубы его были так крепки, что мог он пополам перегрызть самую большую черепаху. Ласки Кио были жгучи, как костер, и тяжелы, как большая гора. Он мог целовать столько раз, сколько звезд на небе, и еще один раз. Но приехали белые люди и увезли Кио, обещав подарить ему ожерелье из пузырьков. И вот теперь принцесса мстит белым людям и берет их себе в мужья, и, если они целуются хуже Кио, она приказывает съесть их. У нее есть сейчас белый муж, но он стал ленив и нерезв в ласках, и его должны скоро съесть. Теперь принцесса по очереди выйдет за вас замуж и если останется недовольна, то скушает вас за милую душу.

– Но причем тут какао! – воскликнул Ящиков.

В это время из одной хижины вышло странное существо. Квадратное и толстое, оно было разрисовано, как географическая карта с обозначением морских течений, короткие ноги, казалось, были сделаны из резины, перетянуты нитками и затем раздуты до последний возможности. Таковы же были и руки. Таков был и бюст. На шее у чудовища висело ожерелье из крокодиловых зубов, в одном ухе болтались золотые мужские часы, а в другом – дорожная чернильница. Рот был, с помощью рыболовных крючков, связанных на затылке, растянут до самых ушей. Кожа принцессу, густо смазанная пометом пингвина, издавала удушливый запах.

– Что это? – в страхе спросили путешественники.

– Принцесса Какао! – хладнокровно сказал Галавотти.

Глава VIII

Как Пьер Ламуль проиграл миллион франков

Его высочество критическим взором окинуло путешественников.

– Ююю! – сказала она, указав на Галавотти, и его немедленно увели в сторону.

– В чем дело? – спросил Валуа.

– Дура! – отвечал тот, пожав плечами, – ей не нравится, что у меня только одна нога. Я предпочитаю иметь одну такую ногу, чем десяток таких, как у нее.

Остальные с завистью посмотрели на него.

– Но вас тогда, по крайне мере, должны съесть, – заметил Валуа с некоторым раздражением.

– Чтоб подавиться деревяшкой?

– А что ж! В иные кушанья нарочно втыкают спичку и украшают ее папильоткой.

Оглушительные звуки тамтама прервали эту дискуссию. Путешественников окружили дикари, приставили копья к их бокам и поясницам и повели так в зловещего вида землянку, вход в которую заваливался огромным камнем.

Очутившись во мраке, путешественники некоторое время, за неимением других ценностей, хранили молчание.

Галавотти среди них не было. Он остался на свободе и объявил, что будет сторожить чемоданы. Туземцы, по-видимому, с одной стороны, уважали его за умение объясняться на их языке, с другой стороны, презирали за отсутствие нижней конечности, и поэтому в результате просто перестали обращать на него внимание.

– Черт знает, что такое, – вскричал Ящиков, – я бежал от ЧК и от продовольственного кризиса только для того, чтобы попасть в эту дыру и быть самому съеденным. Господа, войдите в мое положение!

– Вы еще можете понравиться принцессе, – заметил со злобою Валуа,изложите ей наши монархические убеждения.

– Я не посмею конкурировать с вами! Вы как раз подходящий ей муж. Вы сами – принц.

– Я бы попросил!..

– Не ссорьтесь, друзья мои, не ссорьтесь!..

– Что бы сказал мой дядя, великий Гамбетта, если бы знал, что его племянник, подававший такие надежды... Друзья мои, ведь я сумел доказать невинность Скабриоли, того бандита, который убил зверски всю свою семью и потом в течение недели бил по щекам и дергал за нос трупы! Какой это был блестящий процесс. Трогательно было видеть, как дамы засыпали цветами эту гнусную скотину и как он подмигивал им своим зеленым глазом. А я... о... моя жена едва не разрешилась преждевременно на почве ревности. Телефон звонил не переставая, дррр. "Завтра в 9 часов вечера на таком-то углу"... Уф!.. Я и не подозревал, что в Париже столько углов...Но как я говорил!.. Я встал в позу и крикнул: "Да... Он виновен, и все-таки он невинен..." Никто ничего не понял, но прокурор плакал. Я сам видел, как слеза размазала зебру, которую он от нечего делать нарисовал на деле. Такие миги не забываются, друзья мои...

– Когда я защищал диссертацию,– вдруг заговорил профессор,– то мне возражал сам Элингтон... Мы в течение двух часов обливали друг друга грязью... В конце концов он заявил, что если мне дадут доктора, то он не остановится перед раскрытием некоторых интимных сторон моей жизни (он разумел мое предполагаемое сожительство с женою университетского сторожа). Я тогда намекнул ему, что мне известно, почему его жена так часто бывает в мастерской Сезана. Он взбеленился так, что я уже не мечтал о докторате, как вдруг у него от злобы сделался припадок гастрита. Ему пришлось уйти, а я получил искомую степень... Моя фотография появилась во всех газетах...

– А вы думаете, плохо было иметь три миллиона годовых доходов, обладать Терезой и великолепным пищеварением?

– А когда однажды поднимался вопрос о восстановлении во Франции монархии, то естественно, что все взоры обратились на меня... Ну, что такое Бурбоны? Какой-то гасконец взял Париж, воспользовавшись растерянностью моих предков... Подумаешь, какая важность... Когда я однажды появился в монархическом клубе, то один старик встал и уже не мог сесть... У него от почтения сделалась какая-то судорога.

– Так какого же черта, спрашивается, мы поехали в эту дикую страну?

– Я никого не обвиняю,– вдруг заговорил Эбьен,обвинять дело прокурора, а я адвокат. Но я хочу напомнить, да, да, да... Я хочу напомнить, что соблазн был нам предложен в вашем доме, Ламуль.

– Конечно, идиотская затея с баром...

– Я бы никогда сам по себе не пошел в кинематограф!

– Тем более я! Я не для того удирал от большивиков, чтоб таскаться по кинематографам.

– Ей-богу, Ламуль, у меня чешутся руки...

– Вы бесились с жиру от нечего делать, а мы страдаем!

– Друзья мои!..

Неизвестно, чем бы кончилось это неприятное для банкира направление мыслей, если бы глухой голос во мраке не произнес бы вдруг:

– Неужели я слышу голоса европейцев?

Узники замолкли, и мороз пробежал у них по коже.

– Да, мы европейцы, – произнес Ламуль и прибавил тихо: – это, вероятно, тот, который написал число на скале.

– И я европеец, – продолжал голос, – я нахожусь рядом с вами за земляною стеною, в которой провертел дыру подзорною трубою, вынув предварительно из нее стекла. Что вам сказали дикари?

– Они сказали, что нас или съедят, или женят на Какао! Вы тоже узник?

– Нет, я пока еще в гареме! Но, увы... я уже надоел принцессе и теперь осужден на съедение.

– И скоро вас съедят?

– В том-то и дело, что так как жителям этого проклятого острова абсолютно нечего делать, то всякая церемония растягивается у них на необыкновенно большие сроки. Мне рассказывали, что главного вождя хоронили так долго, что под конец нечего уже было хоронить.

– А скажите, как вы добрались до этого проклятого острова?

– На пароходе.

– Как? Разве сюда ходят пассажирские пароходы?

– Ходят раз в десять лет, чтоб узнать, на месте ли остров. Мне и посчастливилось...

– Да, но зачем вас принесло сюда?

– О, это долгая история! Прежде я жил легко и беззаботно, хоть у меня частенько не хватало денег. Зато я утешался иначе... Когда я уехал, как дурак, из Парижа, у меня только что начался роман с прелестной женщиной...

– Замужней? – спросил Валуа.

– Да, но ее муж так глуп, что не стоит говорить о нем, ни судить, ни порицать его... И, однако, я уехал, уехал в эту проклятую страну... И вот уже два месяца подвергаюсь всевозможным неприятностям. Вам еще предстоит все это! Вы думаете, что быть съеденным так просто? Увы! Это очень сложно...

– Но кто же вы такой? – спросил Эбьен.

– Увы, имя мое не славно ни добрыми делами, ни научными подвигами. О, как глупо затратил я свои лучшие годьц Вместо того чтобы обогащать свой умственный чемодан, то есть багаж, я фланировал по бульварам и соблазнял женщин... Одно время я содержал половину французских красавиц...

– Что! – вскричал Ламуль.

– Увы! А другая половина содержала меня...

– Стало быть вы...

– ... Морис Фуко, если только это имя что-нибудь говорит вам.

Тяжелая рука адвоката легла на плечо бедного банкира.

– Мориса Фуко не было на "Агнессе", – проговорил он, – банкир Ламуль, вы проиграли миллион франков.

Ламуль не верил своим ушам.

– Он врет, притворяется; – пробормотал он.

– Да, я Морис Фуко, – продолжал голос, – я вижу, что мое имя не абсолютно незнакомо вам. Скажите, не знаете ли вы, что стало с прелестною женою Пьера Ламуля... Помните Ламуля? Такой толстый дуралей, он больше известен под кличкою "дыня".

– Ты сам дыня! – крикнул Ламуль и так стремительно ринулся на голос, что сшиб в темноте профессора.

Упав, тот, по-видимому, завалил отверстие, ибо голос перестал быть слышен.

– Мерзавец! – воскликнул Ламуль, – какое ему дело до моей жены!

– Но как хотите, это чудесное совпадение!

– Интересно, зачем он сюда притащился...

– Я думаю, что причина у него именно вполне совпадает с нашей...

– В самом деле? – проговорил Ламуль с оттенком надежды в голосе, – но почему же он спрашивал о моей жене?

– Не забудьте, что вместо желанной красавицы он попал в объятия Какао: естественно, что его потянуло... то есть я не так выразился. Естественно, что он вспомнил о Прекрасной Терезе.

После этих слов все погрузились в печальные размышления, и скоро храп доказал, что благотворный Морфей не отказал несчастным в своем испытанном утешении.

Один Ламуль не спал. Томимый тяжкими думами, он вдруг увидел во мраке маленький светящийся кружок. Это был луч луны, пробравшийся сквозь дырку в стене. Ламуль подошел к стене и приложил глаз к дырке. На залитой лунным светом поляне там и сям дремали туземцы. Возле ящика с маисом спал, уронив голову на грудь, Галавотти.

И вдруг Ламуль вздрогнул от удивления, и суеверный страх холодными тисками сжал ему сердце. Озаренный луной, на фоне голубого тропического леса, неподвижный, как изваяние; стоял глухонемой бразилец. Луна скрылась за облаком, а когда она вновь осветила поляну, то никакого бразильца уже не было. Странный вой звучал в тишине ночи. Это черная Какао пела песню о вечной любви к неверному Кио.

Глава IX

Карьера полковника Ящикова

Рано утром к узникам пришел туземец и поставил на пол миску, содержимое которой шевелилось.

– Что это он притащил? – спросил Ламуль.

Роберт Валуа чиркнул зажигалкой.

– Это дождевые черви! – крикнул он с ужасом.

Полковник Ящиков не сдержался и выругался так, как ругался когда-то, когда пьяный кучер выворачивал тарантас и полковник оказывался на четвереньках в грязной луже.

И тут произошло нечто необычайное и уж никак не предвиденное. Дикарь взмахнул руками, пал ниц и остался недвижим.

– Что с ним такое? – удивился Эбьен.

– Что вы сказали, полковник?

– Просто выругался.

– Гм! Однако он не шевелится.

В темницу заглянул другой дикарь.

– А ну-ка, ругнитесь еще разочек.

Полковник, откашлянувшись, выругался, и мгновенно второй дикарь пал ниц так же, как и первый, и остался недвижим.

– Профессор, вы не знаете, в чем тут дело?

– Дикари в известных широтах очень подвержены обморокам.

– Да, но почему же они падают в обморок, когда полковник ругается?

– Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, возможно, что это просто совпадение..,

– Знаете что? – предложил Валуа, – все равно дверь отперта! Выйдемте из тюрьмы, а полковник, я думаю, не откажет в любезности продолжать ругаться.

Они осторожно вышли из темницы, и мгновенно в них направилась по крайней мере дюжина копий.

Полковник поднял руки и зычно выругался.

Все дикари пали ниц, побросав копья.

Галавотти ковылял на своей деревяшке.

– В чем дело? – кричал он, – чего они все повалились, как кегли?

– Черт их знает...

Верховный жрец, тот, который играл на дудочке, появился на поляне.

– А ну-ка его, – предложил Валуа.

Полковник выругался.

Жрец замер. Колени его задрожали, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.

– Еще разочек! – скомандовал Валуа,– без промаха! Пли!

Полковник выругался.

Жрец упал на колени и вдруг начал изо всех сил подметать землю бородою.

– Завели!-пробормотал Галавотти.– Крепко же вы, сеньор, ругаетесь! У старика того гляди отскочит кокос!..

Еще многие дикари повыскочили из хижин, и все они попадали, как карточные домики, подкошенные магическою бранью полковника, Галавотти, рыча от восхищения, несколько раз повторил это ругательство и, наконец, довольно хорошо начал произносить его.

– Я рожден лингвистом, – воскликнул он, ну, черномазая тумба, попадись ты мне только!

И как раз в этот миг Какао вышла из своего тростникового замка. Для вящей обаятельности она на этот раз украсилась поясом из живых лягушек и ящериц. Галавотти подскочил к ней.

– Вот тебе,– крикнул он, ругнувшись при этом пополковничьи.

Какао мгновенно упала на землю.

– Ага! Жаба ты татуированная! Вот тебе еще. Мало! Получай еще! Слон проклятый! А, у Галавотти только одна нога! Ладно! Вот тебе! Вот тебе!

И Галавотти продолжал ругаться, причем Какао корчилась на траве и постепенно затихала.

– Довольно, – крикнул Ламуль, – она не выдержит!

– Да знаешь ли ты, – продолжал Галавотти, – что самые красивые женщины в Аргентине считали за честь обняться со мною... Две ноги есть у всякого... Великая штука две ноги... А, ты вздумала воротить свой дурацкий хобот? Вот тебе! Вот тебе!

Верховный жрец подползал между тем и продолжал мести землю бородой. Приблизившись к полковнику Ящикову, он знаками попросил его следовать за собою.

– Как вы думаете? – спросил тот, – не рискованно мне идти за ним?

– Пойдемте все, – предложил Валуа.

– Вы только на всякий случай ругайтесь от времени до времени.

Они пошли к скале, прикрытой огромными листьями какого-то неизвестного дерева. В скале оказалась пещера, вход в которую был украшен человеческой головой с рыжими бакенбардами. Свет в пещеру проникал сквозь выдолбленное в сводах отверстие, и при этом тусклом свете путешественники различили венский стул, водруженный на груде человеческих и звериных черепов. Верховный жрец знаками предложил полковнику сесть на этот удивительный трон.

– Садиться или нет? – спросил полковник.

– Я бы на вашем месте отказался! – произнес Валуа, которому плохо удавалось скрыть свою зависть.

– А по-моему, садитесь, сеньор! – вскричал Галавотти, – если вы не сядите, я сяду и клянусь – так обругаю старого эфиопа, что он издохнет, как сорок тысяч братьев!.. Честное слово! Во мне пробуждаются инстинкты государственного человека...

Полковник подошел к черепам и потрогал их.

– Спросите его, крепок ли стул...

– Ну да ладно! – воскликнул Галавотти. – Или опять звать старого Пэджа?

Полковник взлез на груду мертвых голов и сел на стул.

– Ну, как? – спросил его Ламуль.

– Очень удобно!

Жрец между тем говорил что-то дрожащим голосом, и Галавотти вдруг засвистел от восторга.

– Ну, сеньор полковник, поздравляю вас!.. Отныне вы царь! Они ждут ваших приказаний. Мой совет: прикажите им всем утопиться в море или съесть друг дружку.

– Но как все это случилось?.. Расспросите его!

– А по-моему, лучше не спрашивать... Мне однажды один джентльмен дал на вокзале сто долларов. Я сдуру спросил, за что... Оказывается, он по близорукости принял меня за своего кредитора... Никогда не надо вдаваться в подробности... Ну, царь и царь! И слава богу!

Однако все начали настаивать, и жрец рассказал следующее:

– До сих пор царем был отец Какао, одноухий Кобо, который в дни молодости был увезен на корабле в белую страну снегов и льдов, где его возили по ярмаркам и заставляли бить в барабан на потеху детворе. Язык этой страны, по его словам, состоял всего из трех слов, которые повторялись на бесконечные лады, и Кобо заметил, что эти три слова оказывали магическое действие. Их говорили лошадям, и лошади шли, их говорили дереву, когда рубили его, и дерево падало, их говорили разъяренному быку, и бык превращался в ягненка, их говорили торговцу, и торговец уступал цену. Других слов, по-видимому, в той стране вовсе не было. И вот Кобо выучил эти три слова, и, когда вернулся на родину, он объяснил их великое значение и объявил себя царем. Умирая, он завещал престол тому, кто первый произнесет их сам, никем не наученный. Но никто не умел произнести их: много белых путешественников посещали остров, немало их побывало в желудках горбоносых детей Якугуры, но никто не умел произнести магических слов. И вот теперь они услыхали эти слова из уст коротконогого белого Салы, и они просят его быть царем и управлять ими, как он хочет.

Полковник Ящиков принял вид важный и торжественный.

– Что ж, – сказал он, – я не прочь.

– Но неужели, сеньор,– вскричал с восхищением Галавотти,– на вашем языке и в самом деле нет других слов?

– Есть другие слова,– отвечал полковник,– но ими можно не пользоваться.

Глава X

О том, как полковнику Ящикову не удалось вволю поцарствовать

– Прежде всего, – начал полковник, – надо выяснить наши отношения с принцессой.

– Всего вероятнее, – заметил Валуа, – что вы, став царем, тем самым механически стали и ее мужем...

– Благодарю вас за подобную механику!

– Эй, как вас там, скажите Какао, чтоб сидела до поры до времени в своем логовище... Скажите, что ее вызовут...

– Ти-тю-тик! – восторженно перевел Галавотти, – сеньор, разрешите добавить, что она стерва.

– Подождите...

– Гм!.. Что же дальше?..

– Не приступить ли к составлению уголовного и гражданского кодекса? предложил Эбьен.

– Обычно всякое счастливое царствование начинается с амнистии, заметил Ламуль.

– И великолепно, – воскликнул Галавотти, – освободите этого француза от брачных уз, и никаких испанцев !

– Почему? – запротестовал Ламуль, – по-моему, он превосходно себя чувствует...

– Я бы предложил со своей стороны,– сказал Ящиков с какой-то поистине царственной мудростью,– приказать дикарям привести, помните, ту красавицу!

– Это бесполезно! Они нагонят два десятка вроде Какао!

– Да и нет тут никаких красавиц!

– Да и вообще нет нигде никаких красавиц!

– Паршивый остров.

– Вот уж, действительно, Люлю!

– По-моему, – снова сказал Галавотти, – как хотите, сеньоры, а француз нуждается в нашей помощи.

– Почему же он сам не идет сюда?

– Он не может... он ходит по кольцу, надетому на проволоку. Я удивляюсь, как он до вашей тюрьмы дотянулся.

Вдруг дикари как-то странно понюхали воздух.

– Чего это они нюхают? – спросил Ящиков, – не идет ли Какао?

– Чу-че? – спросил Галавотти.

– Му-ру-ну! – отвечал один из туземцев, и в глазах Галавотти изобразился ужас.

– Что еще стряслось? – с беспокойством осведомился Ящиков.

– Боюсь, сеньоры, – сказал Галавотти дрожащим голосом, – что сеньору полковнику не удастся даже коронораться.

– А что?

– Му-ру-ну!

– Да, но что это значит?

– А вот посмотрите.

Путешественники подошли к выходу из пещеры.

Зрелище, представившееся им, заставило их закричать частью от удивления, частью от страха. Все, что они видели перед собой, приняло какой-то странно наклонный вид. Пальмы, до того стоявшие прямо, теперь согнулись, собрав листья наподобие метелки для рояля.

Трава прильнула к земле, как волосы в проборе британского дипломата, большие бочки медленно катились с глухим гулом, а по небу... а по небу неслись облака, но это не был обычный бег облаков. Облака мчались с быстротой молнии, вытянутые на манер экспрессов, меняя ежесекундно форму, но вытягиваясь все более и более. Они напоминали какие-то длинные пучки пакли, летящие неизвестно куда, и довольно было посмотреть на небо секунду, чтоб в глазах зарябило.

– Да что же случилось? – вскричал полковник, недовольный вмешательством стихии в его благополучное царствование, – что это за чепуха такая?

– А вот выйдете, сеньоры.

Сеньоры вышли и мгновенно попадали, как карточные домики. Страшный, фантастический ветер мчался с океана и огромной ладонью прижимал к земле все, что попадалось ему навстречу. Дикари ползли, втыкая в землю кинжалы и притягиваясь за них.

– Му-ру-ну! – кричали они.

А ураган дул, все сильнее и сильнее прокатываясь по острову, как гигантский валик; уже с громом рушились неустойчивые прибрежные скалы, вырванные с корнем деревья летели, как пылинки, тростниковые хижины вдруг попадали и укатились в море, причем на месте одной из них обнаружилась и тотчас улетела принцесса, протыкавшая себе огромною иглою левую щеку.

Какой-то человек, совершенно голый и совершенно пестрый, ползал с отчаяньем взад-вперед, удерживаемый проволокой. Ламуль вгляделся в него великий боже! – в этом человеке, растатуированном наподобие гобелена, он узнал того, которому некогда дарила свои улыбки она – неверная, но прекрасная, за один поцелуй которой банкир сейчас был бы рад отдать десятую часть своего состояния. И невольно злая радость охватила его сердце... О, если бы Тереза могла видеть это жалкое пестрое существо, беспомощно, как сторожевой пес, ползающее на одном и том же месте!

А ветер все крепчал и крепчал. Уже нельзя было дышать, нельзя было поднять руку, ногу, голову. И вдруг Галавотти испустил душераздирающий крик.

– Ящик! – кричал он. – Ящик!

Два огромных ящика, все быстрее переваливаясь с боку на бок, катились к морю.

– Помогите мне, сеньоры, – кричал Галавотти, – я должен доползти до этого ящика...

Но никто не мог ему помочь. Все быстро катились к морю, тщетно старались зацепиться за землю, на которой ветер, как рубанок, сгладил все неровности. Вдруг один из ящиков с треском разлетелся, и голова глухонемого бразильца... впрочем, это была лишь на миг голова глухонемого бразильца... В следующий миг черная борода и черные кудри понеслисьдак галки, в синюю мглу, а из груди Ламуля исторгся и унесся вслед за ними дикий вопль!

Дзинь!..

Лопнула проволока, у которой бегал Фуко, и, сбитый мгновенно с ног, он шлепнулся прямо в объятия – ибо то была она – Прекрасной Терезы.

А в следующий миг огромная водяная стена, на пятьдесят процентов состоявшая из крупной и мелкой рыбы, взвилась над островом и слизнула его с лица земли, как ребенок слизывает со сливок пенку. На месте, где был остров Люлю, теперь было бурление и клокотание, и над всем этим, как в иллюстрациях Дорэ, витал страшный призрак, на безглазом челе которого было только одно написано с большой буквы – слово: Смерть!

Часть третья

Глава I

Негостеприимная яхта

Молодой лорд Артур Фаунтлерой, сын того лорда, с которым произошла в детстве знаменитая история, вышел утром из каюты под руку с очаровательной белокурой Маргерет, вчера ставшей его законной, любящей и стыдливой супругой. Вид голубого океана, прорезанного ослепительной солнечной дорогой, был так прекрасен, что молодые люди невольно привели свои головы в соприкосновение и одновременно воскликнули:

– О!

Молодой доктор богословия, находившийся тут же, счел это мгновение удобным, чтобы, подойдя к ним, произнести небольшую проповедь, указав на всемогущество божие и напомнив вкратце историю Авраама и Сарры, а также и некоторых других счастливых ветхозаветных новобрачных. Молодые люди выслушали его, почтительно наклонив головы, и, отвечая на поклоны моряков, перешли к борту яхты.

– Ах, Артур! – вскричала Маргерет голосом, напоминающим пение канарейки, – как прекрасно поступил ваш отец, подарив нам для свадебного путешествия "Королеву Анну"!

– Мой отец, – отвечал молодой лорд, почтительно целуя кончики ее пальчиков, – всегда поступает прекрасно.

– Так же, как и моя мать, – прошептала прелестная Маргерет, голубые глаза которой наполнились слезами.

– Поклянитесь, дети мои, – произнес молодой проповедник взволнованным голосом, – что вы всегда будете любить своих родителей и таким образом свято исполните заповедь господню.

И, воспользовавшись случаем, он напомнил им и все остальные заповеди, пропустив только седьмую, содержание которой считал неприличным.

Не успел благочестивый юноша закончить последнюю заповедь, как подошел капитан яхты, старый, верный Билль Брасс, чтобы пожелать новобрачным доброго утра и пригласить их проследовать в его каюту.

Там их ожидал вкусный и обильный завтрак, состоявший из меда, шоколада, бифштекса, шотландской овсяной каши с кайенским перцем, барбарисового варенья и жареной семги. Для юного доктора богословия были отдельно приготовлены различные овощи, так как он уже целый год состоял секретарем и корреспондентом британского королевского вегетарианского общества.

– Какую же тему для беседы изберем мы сегодня? – спросил доктор после того, как была прочитана молитва и все заняли свои места, – я бы, со своей стороны, принимая во внимание обстановку, предложил остановиться на теме о всемирном потопе или на пребывании Ионы во чреве китовом.