Текст книги "Манифест непосредственности (СИ)"
Автор книги: Сергей Пациашвили
Жанр:
Философия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Пациашвили Сергей Сергеевич
Манифест непосредственности
1.Идеология посредственности.
Чтобы уяснить для себя, что значит непосредственность в политике и в человеческом бытии как таковом, прежде всего следует разобраться, что же такое посредственность. Следует понимать, что разделение между политикой и бытием уже является свидетельством опосредованности их обоих, а, значит, неподлинности и того и другого. В подлинном изначальном смысле политика – это искусство управления полисом, и в этом смысле она есть и высший способ бытия из всех возможных, то есть самый непосредственный, самый подлинный способ бытия. Разделение бытия и политики происходит уже после разложения греческого полиса, и именно тогда власть утрачивает свою подлинность и со временем всё в большей степени становится опосредованной. Сегодня мы можем воочию наблюдать посредственностей, с серьёзным видом изрекающих банальные однотипные фразочки с высоких трибун. Именно эта посредственность и называется сегодня властью, однако, зачастую эта власть не имеет ни малейшего представления о том, что происходит в ста метрах от её кабинетов и видит мир лишь через тонированные стёкла своих автомобилей. Постмодернизм – это манифест посредственности, манифест халатности и бюрократизма. Именно состоянием постмодерна характеризуется переживаемая ныне социально-политическая ситуация.
Состоянию постмодерна предшествует эпоха модерна, в которой постепенно вырабатывались различные политические идеологии, в результате оформившиеся в три магистральных политических теории: национализм, либерализм и социализм. Эти идеологии возникли ни сразу с наступлением модерна, которое так же происходило постепенно. Но уже после великой французской революции каждая из этих метаидеологий нашла себе удобную нишу в политическом пространстве, и они принялись монопольно делить это политическое пространство в бесконечных баталиях, путчах, дискуссиях и революциях. Через два столетия после революции у нас уже сложилось представление, что в политике нет другого выхода, кроме этих трёх альтернатив. Правые, левые и центристы описывают весь ансамбль мирового политического процесса, и уже почти ни у кого не вызывает сомнений, что все политические процессы неизбежно должны вписываться в это бедное посредственное однообразие. Посредственность всегда однообразна и стремиться к однообразию, в то время как непосредственность есть выражение живого устойчивого разнообразия, формирующегося естественным путём. Любая политическая идеология есть выражение посредственности, или, как писал ещё ранний Маркс, ложным сознанием.
Может показаться странным, что в качестве критики политических идеологий мы используем учение основателя одной из магистральных метаидеологий – социализма. Но следует понимать, что Маркс был не столько идеологом социализма, сколько философом. Идеологов социализма хватало и до, и после Маркса, а вот философское осмысление социализму смог дать только он. Почему так важен именно философский взгляд на проблему? И почему философия не может быть идеологией? Философия в политическом смысле всегда была и будет представлять собой радикальный консерватизм. Но при этом философский консерватизм всегда перешагивает через суть любого прочего консерватизма, который в идеологии выражается в виде национализма. Национализм мечтает вернуть своего рода земельную аристократию, философия идёт дальше, возвращая нас к аристократизму, совершенно не связанному с какими-либо факторами материального производства. Она возвращает нас к греческом полису. От греч. polys – многий, то есть полис в подлинном смысле не есть земельная собственность граждан, не есть даже город, это просто община многих граждан. Греческий полис – это на данный момент последняя в истории система непосредственного управления. С разложения полиса начинается история опосредствования в политике. Философия возникла из стремления сохранить греческий полис, сохранить непосредственность во власти, и наибольшее развитие она получила уже после начала интенсивного разложения системы полиса. Философия была движением консерватизма, но в то же время и движением революции. Идеологический консерватизм по определению стремиться законсервировать некоторый режим, политической строй, всеми силами сохранить у власти тех, кто уже там находиться. Именно для этого консерватизм создаёт систему посредников, именуемую бюрократией, то есть систему учреждений, которая будет брать на себя часть обязательств властной элиты, но не иметь привилегий этой элиты. Таким образом, идеологический консерватизм создаёт посредственную политику. Совсем иначе действует философский консерватизм, и потому он всегда выходит за рамки консерватизма, создавая нечто принципиально новое. Философский консерватизм стремится вернуть нас к политической, бытийной, правовой и какой бы то ни было ещё непосредственности. И поскольку греческий полис разложился, создав сложную систему посредников и вспомогательных учреждений, то нет никакого смысла возрождать систему греческого полиса, она всё равно окажется неэффективной. Но сама непосредственность, имеющая место в подлинной древнегреческой политике, может быть возрождена в новой, доселе невиданной форме. На этой вере основывается любая философия, в том числе и философия Маркса.
Маркс ошибочно искал непосредственности в социалистическом гуманизме. Сам гуманизм уже есть посредник между собственно человеком, Homo и бытием. Суффикс "-изм", как правило, всегда обозначает некое посредничество. Свести бытие к гуманизму, значит, отдалить от него сам предмет гуманизма – человека. Именно поэтому Хайдеггер в своём знаменитом "Письме о гуманизме" отстаивает догуманистическое, или даже совершенно не гуманистическое отношение человека к бытию. И всё же полный отказ от посредничества гуманизма означал бы однозначный провал в варварство. Посредственность необходима для того, чтобы непосредственность возвышалась над ней. Всё бы было предельно просто, если бы цель заключалась в уничтожении посредственности и достижении торжества непосредственности. Но посредственность и различного рода бюрократические учреждения были и в древнегреческих полисах и даже гораздо раньше. Другое дело, что все они концентрировались вокруг непосредственности, и когда центр этот исчез, его заменило Ничто, скрытое изначально под одеждами потусторонней святыни, а позже уже не скрываемое ничем, что свидетельствовало о начале эпохи нигилизма. Маркс с одной стороны хочет полностью уничтожить посредственность через освобождение каждого человека, и тем самым вернуть его в варварское состояние, именуемое первобытным коммунизмом. С другой стороны, чтобы избежать полного провала в варварство, путь, по которому человек должен прийти к этой абсолютной непосредственности пролегает через радикальное опосредствование всех и каждого, полную утрату индивидуальной идентичности в первой фазе коммунизма. Радикальная посредственность в первой фазе коммунизма и такая же радикальная непосредственность в его второй фазе лучше всего демонстрируют нам разницу между Марксом идеологом и Марксом философом.
Отвлечёмся на время от Маркса-идеолога и обратимся к Марксу-философу. Ведь как апологет непосредственности, погруженный с головой в мир посредственности, он дал, пожалуй, чрезвычайно продуманную и меткую критику систем опосредствования культуры модерна. Итак, согласно Марксу, идеология – это ложное сознание, умышленно одурманивающее массы, лишая их бытие непосредственности. Значит ли это, что Маркс радикальный противник любой идеологии? Вовсе нет. Ведь идеология для него – это путь, по которому должно пройти общество, чтобы освободиться от ложного сознания. Поэтому, согласно вполне верному предположению Маркса, только самая лживая и лицемерная идеология сможет высвободить человека из пут ложного сознания и сформировать у него устойчивую неприязнь к любой идеологии и посредственности. При этом важно понимать, что для Маркса такой самой ложной идеологией является буржуазная идеология, в то время как для советских марксистов такой радикально лицемерной идеологией стал уже сам идеологизированный марксизм.
Но разберём каждую из трёх основных метаиделогий: либерализм, национализм и социализм – отдельно и попытаемся продемонстрировать их ложность и посредственность. Эти три метаидеологии объединяет ставшее уже классическим разделением на власть и источник власти. В либерализме это есть разделение на власть и гражданское общество. Источником власти и единственным носителем суверенитета в либеральных Конституциях является именно гражданское общество. Но не гражданское общество управляет политическим процессом, а делегируемые им для этой цели представители власти. Гражданское общество в широком смысле – это дееспособное население, законно проживающее на территории государства. Во избежание присвоения представителями власти всей полноты власти либеральная идеология предусматривает разделение властей. Классическое разделение властей – это разделение на законодательную, исполнительную, и судебную, у Монтескье – вторую исполнительную власть. В больших государствах создаётся более сложная система сдержек и противовесов, а так же федеративное государственное устройство, как в США. Но суть остаётся той же. Власть и источник власти не совпадают. Но такое положение вещей в политике, мягко говоря, было не всегда. Когда, например, в своей "Политике" Аристотель пытается дать определение понятию "гражданин", он в конечном итоге определяет гражданина как непосредственного участника политического процесса. В демократических Афинах – это народ, в аристократической Спарте – это собственно аристократия. Нет ни малейшего упоминания не только про разделение власти и источника власти, но так же и про то, что источник власти должен был один единственный. Источником власти у Аристотеля является сама власть, и потому быть гражданином и значило обладать властью.
Националистическая идеология, по сути, выстраивается по такой же схеме, как и либеральная. Есть источник власти – нация, и есть собственно власть, уполномоченная источником. И здесь так же имеет место разделение властей, только несколько иное и более древнее, чем в либеральной идеологии. Это есть разделение на власть мирскую и тайную. Вторая в свою очередь намеренно отрекается от мирской власти, но не отрекается от влияния на людей вообще. Прототипом национального государства можно рассматривать классическую европейскую монархию. Монарх вроде бы обладает всей полнотой власти, как истинный самодержец, но он не является источником власти. В европейской, мусульманской и прочей подобной монархии источник власти всегда находится на небесах, это есть Бог. Монарх всегда является лишь помазанником божьим. Что это означает в политическом процессе? А это значит, что монарх в своих решениях должен опираться на монопольную в стране церковь, которая к тому же обладает ещё правом вето. Организация, более всего отстранённая на словах от власти, непосредственно оказывает влияние на политический процесс через монарха и его ближайшее окружение. По сути, разделение власти и источника власти впервые наиболее сильно выраженным становится лишь после принятия христианства. Само христианское вероучение с пониманием Бога как троицы располагало к такому разделению. Согласно учению отца церкви Блаженного Августина, существуют град земной и град Божий, то есть мир посюсторонний и потусторонний. Всё посюстороннее считается чем-то презренным, постыдным, срамным, в то время как всё потустороннее считается возвышенным, чистым, благородным. Следовательно, земные дела не могут найти себе прочную опору на земле, источник власти непременно должен находиться на небесах. Идея национального государства лишь использует старую римскую формулу: "глас народа – глас божий", и на её основе заменяет Бога нацией. Но изменения не так велики, ведь нация так же эфемерна и недоступна, как не ощущаемый чувствами Бог. Как невозможно окинуть взором всю нацию, так невозможно и узреть лик Божий. Но можно увидеть посредников, представляющих в правительстве нацию или единого Бога. В национальном государстве так же чрезвычайно важную роль играет полиция, в особенности тайная полиция, или служба госбезопасности. Последняя управляет так же тайно, как и церковь, и действует по аналогичному уставу.
Коммунизм, как и остальные две крупнейших метаидеологии, так же опирается на один единственный источник власти, которым выступает рабочий класс. Не смотря на то, что официально социалистические государства декларируют диктатуру пролетариата, пролетариат никогда не управляет ничем непосредственно. Разве что только во время революции и в первые годы после неё, посредством системы советов. Но советы возникали не только при социалистической революции, но и в великой французской, и в американской революции, создавшей по сути государство США. Однако только в США советская система на местном уровне в некоторой степени сохраняет себя долгие годы после революции вплоть до сегодняшних дней. Но отдельно о США речь пойдёт несколько позже. Социалистическая политическая система отличается тем, что в ней нет традиционного разделения властей, как в национальных государствах, нет либерального разделения властей, отринувшего традиционное разделение. Поэтому социализм всегда разбавляется элементами либеральной или консервативной идеологии. С другой стороны, сам социализм необходим либеральным и традиционным национальным государствам как третейский судья, примиряющий их на политической арене. Социализм можно было бы рассматривать как побочный продукт христианской монистической политики, но не редко в идеологическом плане он превосходит по идеологическом пафосу прочие две метаидеологии, поскольку стремится через идеологизацию уничтожить собственно идеологическую политику, действуя тем самым в духе философии Маркса.
И сегодня идеологический социализм в значительной степени всё больше приближается к своей политической цели. Идеологическая политика уничтожается, а вместе с ней всё больше размываются понятия нации, гражданского общества и пролетариата. Ни в одной стране уже не знают, что такое пролетариат, нация или даже народ. Эфемерность социальных групп сделала невозможной систему с единственным источником власти. Пролетарии с лёгкостью превращаются в тех, кто на языке социализма являются мелкой буржуазией или интеллектуалами, а потом снова становятся пролетариями, а зачастую принадлежат к нескольким трудовым категориям одновременно. Нации исчезают из-за потока мигрантов, гражданское общество в Европе разваливается на глазах, в частности из-за небывалой угрозы терроризма. В целях безопасности попираются самые базовые гражданские права, и никто не знает, как обеспечить безопасность без их попрания. В такой ситуации торжества идеологического социализма, во-первых, уже нет никакого смысла говорить о единственном источнике власти, упоминание о котором мы находим в частности и в российской конституции, в статье 3: "1. Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ. 2. Народ осуществляет свою власть непосредственно, а также через органы государственной власти и органы местного самоуправления". А во-вторых, всё больше обнаруживается главное противоречие социализма. Чем очевиднее успех социалистической идеологии, тем недоступнее успех философии социализма. Противоречие, заложенное ещё Марксом. Он называл это двумя видами коммунизма, марксисты назвали двумя фазами. Но суть одна и так же, в первой фазе частная собственность не исчезает, мы имеем всеобщую частную собственность и проституцию. Однако один вид коммунизма не существует без другого, и вторая фаза никогда не наступит без первой. В конце концов торжество социалистической идеологии уничтожает и саму социалистическую идеологию, и прочие идеологии, которые в той или иной степени все без исключения сегодня разбавлены социализмом. Остаётся задаться вопросом, что дальше?
Очевидно, что всеобщая непосредственность не наступила, мир словно застрял в первой фазе коммунизма, а не периферии провалился в первобытный коммунизм. Эта фаза тянется уже около половины столетия, и судя по всему, вовсе не собирается переходить во вторую фазу. Невозможность этого прыжка из первой фазы во вторую мобилизовала все идеологии для маскировки неестественности сложившегося положения, но при это лишила их собственного идеологического содержания. И ныне эти идеологические декорации постмодерна достигли пика своего лицемерия в искусстве симуляции, и потому философия марксизма здесь исчерпывает себя. Следовательно, можно предположить, что устарели сами политические идеологии как таковые, вне зависимости от своих программ. Устарела система с одним единственным источником власти, и устарело само разделение на власть и источник власти. И здесь нам следует снова обратиться к философии и давно забытой истории непосредственности. В древнегреческих полисах источников власти было много, но при этом совершенно не было разделения на власть и источник власти. Именно два этих фактора определяли собственно непосредственность античной политики. Римские сенаторы были в равной степени уполномочены управлять отечеством, решение сенатора и сената по судебным или военным делам считалось законом. Но при этом сенаторы как отцы отечества были равны друг другу. Они соперничали, боролись за должности, даже воевали между собой, но юридически они были равны. И задачей ближайшего будущего является возрождение такой непосредственности управления, создание иерархии без субординации, а так же полное, или, вероятнее всего, частичное упразднение бюрократии с полным её упразднением в центре.
2.Справедливость и бюрократия.
Иерархия без субординации. Сегодня одно кажется неотделимым от другого. С трудом можно представить себе такую иерархию, которая действительно была бы справедлива. Более того, иерархия уже так долго не опиралась на какую-либо справедливость, а лишь на страхи, предрассудки и коллективные привычки, что вполне понятны мечтания общественных деятелей, устремлённых к полнейшему уничтожению иерархию. Подобные деятели, как правило, находят себе убежище в лагере левых. Их справедливое негодование против субординации подогревают сторонники субординации, концентрирующиеся в среде правых, и понимающих иерархию как строгую субординацию. Такое понимание иерархии компрометирует и иерархию, и любую дисциплину, и даже саму справедливость. В первую очередь необходимо понять, что справедливая иерархия не связана ни с какой формой индивидуального бескорыстия, за которым, как правило, всегда скрывается какая-нибудь корысть коллективная, стадная. Субординация требует от человека, в особенности от солдата бескорыстной любви к Родине, самопожертвования и безжалостности к тем, кого командование приказывает ненавидеть. Но самые успешные и победоносные армии в человеческой истории действовали по совершенно противоположному принципу. В армию набирались аристократы, крупные или мелкие землевладельцы. Сражаясь с врагом, они сражались буквально за свою землю, то есть за тот клочок земли, который был их частной собственностью, а уже потом за ту землю, которая нарекалась Родиной, то есть коллективной собственностью всех частных собственников в совокупности. Самые могущественные и отважные воины – это всегда корыстные и коррумпированные люди. Новые земли и города они захватывали, чтобы их разворовать, а земли сделать своими землями. Людей они брали в плен не из милосердия, а чтобы забрать их в рабство. И, как правило, это были ещё и самые благородные люди, потому что их корысть не была безгранична, а ограничивалась корыстью их сослуживцев. Они отдавали себе отчёт, что их в армии много, и если они начнут ссориться друг с другом за право распоряжаться имуществом и рабочей силой врагов, то быстро станут врагами между собой. Поэтому в отношениях между воинами не было никакой субординации, а было взаимное уважение к свободе друг друга, хоть при это была строгая дисциплина. Так было в армии Александра Великого, в армии Цезаря, в армиях викингов и в армии Чезаре Борджиа. Такой порядок был принят долгое время и в русской армии.
Таким образом, здесь мы видим совершенно иное понимание справедливости, нежели то, которому нас учит гуманизм. Труды американского мыслителя – Ролза, ставшие в этом вопросе уже каноническими, описывают справедливость как честность. Под честностью понимается полная открытость субъектов в процессе общение, полная правдивость в отношении друг к другу. Если предприниматель недостаточно информирован о том, с кем заключает сделку, то морально эта сделка может считаться нечестной, хоть юридически это доказать было бы невозможно. Таким образом, справедливость по Ролзу возможна только там, где существует некоторое равенство, и чтобы справедливость была возможна, необходимо привести людей искусственным образом к этому равенству, создать условия для равенства и общения на равных. Эта точка зрения, по сути, лежит в основе древнегреческого полиса. Граждане полиса равны между собой, причём сразу в нескольких аспектах, таких как исономия, исегория и исополития. В древней Спарте обычай предполагал, кроме всего прочего, ещё и имущественное равенство между гражданами. В идеальном полисе Платона и вовсе нет частной собственности, вся земля является коллективной собственностью граждан. Но при этом древние греки не питали иллюзий о всеобщем равенстве людей, отдавая себе отчёт в том, что для существования справедливости нужно ещё создать условия для этой справедливости, условия, при которых в общении между представителями высшей власти не было бы никакой субординации. И большее право на эту справедливость имеют те, кто непосредственно приложили руку к её возникновению и трудятся на благо поддержания её существования.
К слову, гуманизм исходит из совершенно противоположной точки зрения, будто бы люди с чего-то вдруг равны уже сами по себе, естественно, а искусственные институты создают неравенство, то есть субординацию. Так, Руссо, например, полагает, что в естественных условиях люди равны между собой, а вот появление частной собственности создаёт неравенство. Но бытийная непосредственность как раз приводит человека к пониманию, что справедливость является привилегией. Чем же в таком случае является иерархия? Иерархия в первую очередь является примером, который указывает путь к свободе, но далеко не каждый может пройти по этому пути. Справедливость – это не только честность в понимании Ролза, это ещё и честь. Как верно заметил Ницше: "Человек, который стремится всегда и со всеми быть правдивым, в конечном итоге придёт к тому, что он всегда лжёт". Честь можно рассматривать как основу честности, как то, что создаёт честность, задавая ей рамки, определённую меру, которая позволяет всегда быть честными с одними, и быть честными или нечестными с другими в зависимости от ситуации. Честь – это в первую очередь честность с самим собой, поскольку она позволяет человеку признаться самому себе в том, что он честен не со всеми, как бы они ни стремился к такой честности. Как только человек приходит к такому пониманию и к ясному представлению, с какими людьми он может позволить себе быть честным, а с какими – нет, он тут же приходит к необходимости быть честным не только в своей честности, но быть честным и в своей нечестности. Нечестная нечестность так же опасна, как и нечестная честность. В обоих случаях мы имеем лицемерие, только в первом случае человек несёт маску зла, запугивания, во втором – маску добра, но не представляет из себя ни того, ни другого, а является лишь подражателем того, кого принял за образец. А что есть субординация, как не такое подражание, в котором и честность, и ложь всегда становятся нечестными?
Золотое правило чести: если приказываешь что-то другому, прикажи это сначала себе. По сути, это есть самый верный способ проверить искренность намерений человека. Особенно если речь идёт о реальном риске, связанном, например, с войной. Если полководец сражается в рядах своего войска, как Александр, Цезарь или Иван Грозный при взятии Казани, то тем самым он доказывает искренность своих намерений с одной стороны, а с другой стороны, убеждается на собственном примере в сложности и посильности тех задач, которые он ставит. Здесь он честен и в своей честности и в своей нечестности. При субординарном же управлении всегда есть тот, кто приказывает, и тот, кто выполняет приказ, и это всегда разные люди. Первые являются носителями нечестной честности, вторые – нечестной нечестности. Первые никогда не честны с собой, хоть и честным с другими, вторые же не честны даже с другими, но субординация со временем превращает вторых в первых, и в результате руководство с каждым новым поколением становится всё менее честным. Это действует не только на войне, но и вообще в политическом управлении, в особенности в той системе, которая получила название бюрократии.
Бюрократия всегда следует противоположному правилу, нежели честь и справедливость. Здесь между высшей властью и подчинёнными есть сложная и огромная система посредников, которые обеспечивают устойчивость разрыва между тем, кто приказывает и тем, кто исполняет приказ. Теоретически власть может отдать любой, даже самый абсурдный и бессмысленный приказ, который должен быть выполнен беспрекословно. Более того, поскольку приказывающий никогда полностью не осведомлён о том, что происходит внизу, то его распоряжения никогда не могут в точности удовлетворять потребности действительного положения вещей. Можно назвать это противоположностью базиса и надстройки, или классовым делением общества, но следует отдавать себе отчёт в том, что все эти формы подобного социального дуализма не являются универсальными и происходят из кризиса управления.
Кризис управления стал главной проблемой и пороком всех человеческих обществ последних двух тысячелетий. Вместе с тем он является и кризисом справедливости. Определять его можно по-разному. Например, как не совпадение обучения и деятельности. Одни учат, другие действуют, таким образом, те, кто занимаются воспитанием, не учат на своём примере, а те, кто служат примером, не участвуют в воспитании. Это лицемерие настолько глубоко проникло в человеческое общество, что проявляет себя даже в семейных отношениях, в особенности в отношениях между родителями и детьми. Родители требует от детей того, что сами не делают, более того, зачастую на своём примере демонстрируют нечто прямо противоположное тому, чему учат ребёнка на словах. Возникает когнитивный диссонанс. Отсюда следует очень опасная закономерность во всех сферах общества – неспособность обещать. Везде, где отсутствует способность обещать, мы имеем кризис управления, и, как следствие его – бюрократию. Бюрократия дословно – это власть учреждений. Учреждения как таковые всегда выступают посредниками в общении между человеком и человеком, между человек и бытием, и когда вся полнота власти сосредотачивается в руках учреждений, мы получаем ни что иное как тотальную опосредованность. Обычно посредники выражают волю того, кого они опосредуют, но здесь мы имеем совершенно иную ситуацию, при тотальной опосредованности непосредственность уже исчезает со всех ключевых позиций, и потому посредники опосредуют других посредников, возникает круговая порука, в которой напрочь отсутствует какая-то подлинность и честность.
Кризис управления возникает вполне закономерным образом, когда античная система непосредственного управления становится всё менее эффективной в контроле сложных систем производства и огромных территорий, входящих в состав Римской ойкумены. И тогда люди постепенно начинают заменяться учреждениями, которые функционируют по подобию цеха, и не столь важно, кто в этом цеху трудится, главное, чтобы они были специалистами. Этому способствует и развитие письменности. Живое общение заменяется формальным обменом информацией. И здесь уже не важно, имеем ли мы демократию, олигархию или диктатуру; монархию или республику; командную экономику или рыночную. Власть во всех этих системах принадлежит не людям, а учреждениям. А уже учреждения являются либо демократическими, либо диктаторскими, не суть важно, ведь в обоих случаях они будут тоталитарны и будут стремиться уничтожить, вытеснить с ключевых позиций любую непосредственность, а в самых запущенных формах, вообще любой талант в любом деле. Но повторимся, такая система формируется естественным путём, возникает постепенно из системы непосредственного управления, и на протяжении веков конфликтует с последней за право контроля над публичной сферой.
Так, вся история античной Римской Империи – это история борьбы двух политических структур – магистратуры и чиновничества. Магистратура – структура более древняя, республиканская, структура непосредственного управления, структура справедливости и чести. Чиновничество приходит к ней на помощь в управлении провинциями, и становится альтернативной управленческой структурой. Постепенно чиновничество стремиться вытеснить магистратуру, и лишь спустя несколько столетий достигает успеха в этом деле. Изначально чиновник – это легат Августа, то есть императорский легат со специальными полномочиями в провинции. В отличии от магистрата императорский легат представляет не себя, а императора, говорит и действует не от своего лица, он выступает как посредник. Этот посредник обрастает специальными учреждениями и военной силой, которой располагает на местах, и, таким образом, становится первым бюрократом. Позже такие учреждения начинают общаться друг с другом и учатся функционировать на всей территории страны без опоры на магистрата. У посредников для этого возникают свои посредники, у которых возникают свои посредники, у тех свои, и так далее, в пределе до бесконечности.
В конечном итоге вся бюрократия концентрируется вокруг единого центра и формирует до мозга костей бюрократический институт – государство. Но, что интересно, центр этот становится совершенно недоступным чувствам, он буквально потусторонний. Уже в Римской Империи в эпоху домината вокруг персоны императора формируется эта аура недоступности и божественности. Подданные обязаны падать перед ним ниц, с императором не так-то просто добиться аудиенции, он не участвует в войнах и становится кем-то вроде живой иконы. Но затем уже и центр в виде живой иконы становится слишком "живым" для этой системы, и потому центр перемещается полностью на небеса, в град Божий Августина. Таким образом, создаётся иллюзия непосредственности. Бюрократия как и прежде является посредником, и не отрицает этого, но теперь она опосредствует нечто, что формально доступно только ей, а фактически – никому. Иными словами, бюрократию в государство объединяет только одно устремление – желание загнать в гетто любую фактическую непосредственность, вытеснить её, а то и вовсе уничтожить. Распять гения, чтобы затем, посмертно объявить его Богом – вот главная суть всей бюрократии и государства. Действительный центр они подменяют мнимым центром и противопоставляют его любой силе, способной претендовать на место действительного центра. Если действительный центр стремится распространиться на всю ойкумену, как в известной пословице – "все дороги ведут в Рим", то к мнимому центру можно только асимптотически приближаться, но совершенно невозможно настигнуть его полностью. Возможно, Иуда Искариот, предавая Христа, мотивировался вовсе не жаждой нажить пресловутые 30 серебряников, его мотивация, вероятнее всего, была на порядок сложнее, он намеревался дать иудеям нового Бога, для чего нужно было умертвить гения. Сюжет не новый, ведь и основатель Рима – Ромул так же погиб или пропал без вести, а потом был объявлен богом теми, кого больше всего подозревали в причастности к этому происшествию. Но тогда воскресший Ромул стал вовсе не единым и не единственным богом, поэтому бюрократии не возникло.