Текст книги "The ТЁЛКИ два года спустя, или Videoты"

Автор книги: Сергей Минаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Духота

Ближе, на сантиметр ближе

На миллиметр ближе,

На сколько можно,

На толщину кожи.

Замша. Ближе

Сижу на планерке. В комнате душно. Как обычно, все началось со скандала, который закатила мой шеф-редактор группе Хижняка за воровство наших гостей. Я ее так накрутил, что сам испугался. «Против корпоративных правил!», «Такое впечатление, что мы работаем на разных каналах!», «Это называется командой?!» Высокопрофессиональная истерика. Прилюдно выпороли их редактора. Хижняку напомнили, что он работает на канал, а не на себя. Хоть какой-то резонанс. Хижняк изобразил «виноватое недоумение» и брякнул что-то вроде: «Может, нам с Миркиным гостей на год вперед поделить?». Миркин развел руками, Миркин изобразил негодование. «Может, их в одно шоу соединить?» – предложил кто-то. «И за одну зарплату», – согласился Лобов. Скучно. Никакого накала. Все ждут сегодняшнего шоу Хижняка и завтрашнего моего.

Я слежу за еле живой мухой, которая пытается спланировать с висящего на стене экрана, как подбитый талибами американский вертолет. Летит зигзагом вниз, потом поднимается и садится на стену. Очень душно.

Марфина, директор планирования вещания, двадцатую минуту вещает про рейтинги и изменение предпочтений аудитории, сопровождая это демонстрацией графиков и таблиц. В какой-то момент она даже употребляет модное словечко «модернизация». А собравшиеся до невозможности увлечены ее докладом. Кто-то играет на мобильном телефоне, кто-то тупо втыкает в стену. Слева от меня сидит хмырь из ее отдела, постоянно кивающий в конце каждого предложения, независимо от смысла сказанного. Изредка он теребит галстук и вздыхает, обдавая меня смесью мятной жвачки, средней тяжести перегара и еще какой-то зловонной кислоты. Населению нашей страны перед тем, как проводить модернизацию, следует провести полную lacalutизацию, – думаю я, – этот запах изо рта напоминает о кислых временах. Хочется потерять сознание. Когда она доходит до социальных сетей и интересов блогосферы, пишу на своем листке сидящему рядом Антону:

«Мы вчера интервью с Кейвом проебали».

«Пездец! Галактико Опасносте! Онотоле?»

«Youtube решает!)))»

«Тупо спиздили ролик?»

«Надрали из зпс его интрв ВВС 3 года наз».

«Чо? Напиши словами мы не в чате».

Марфина переходит к рекламодателям. В беседу вступает Ваня, рассказывает про финансовые показатели, намекает про то, что, по его мнению, «сетка должна быть более гибкой, впереди предновогодний сезон». Кажется, я слышу все это в сотый раз. Пишу Антону:

«Взяли его ответы в интервью ВВС, а я поверх русским голосом вопросы начитал—))))»

«Ты хуй».

Изображаю, что смахиваю пыль с погон и вешаю медаль себе на грудь.

«Чей креатив?»

«Женя».

«+1»

«А еще вчера я жрал ЛСД»

«+100!»

«Случайно. С Дашкой)))!!»

«+500. Йо-йо?!!»

«Типа да»

Тем временем Семисветова докладывает о ходе съемок социальных роликов. После того как она второй раз косится в мою сторону, понимаю, что мне нужно себя проявить. Рассказываю, какой интерес вся эта движуха вызывает у школьников, как нам хорошо вместе работать и всякое такое. Лобов удивленно смотрит изпод очков.

– Да, – киваю я, – это первый проект, в котором у нас получилась настоящая команда... ну, почти, – и веду головой в сторону Хижняка.

Даша благодарно улыбается глазами. Наверное, она думает, что сегодня я приглашу ее в ресторан. Потом мы поедем ко мне или к ней, и будут «апельсины, слезы, любовь и цветы». И я трогательно улыбаюсь в ответ, зная, что ни черта подобного у нее сегодня не будет. Антон жмет мне руку под столом. Пишет:

«И как?»

«Не помню»

«nice stuff»

«feels like home»

«флэшбеки?»

«Хорошо бы. Сушняк. Куда пойти с Нат.?»

«А Даша не алле?»

«пока не понял. Хочу с Н.»

«Бюджетно?»

«Ну, так»

«Кофемания»

«tired»

«Золотой?++пафос»

«$$$$!!»

«Вог-кафе)))))!!!»

«буээээээ»

«Мудило, мы уже пол-листа исписали»

«Круто. Тогда чмоки, я отключаюсь. Пойду в “Кофеманию”»

Сворачиваю бумажку пополам, принимаюсь рисовать на обратной стороне замок. Стены с зубцами, остроконечные башни. Выходит как-то криво, косо и слишком похоже на Кремль. Рисую рядом с замком рыцаря в латах. Хижняк рассказывает, какие гости (все дружно смеются) и какая тема будут в его сегодняшней программе. Заштриховываю рыцарю щит в диагональную клетку.

– Мы решили не брать затасканных интернетом тем типа люстры Чижевского, – спокойным голосом вещает Хижняк.

Пририсовываю рыцарю кривой член, аккуратно сворачиваю листок, стараясь не выдавать волнения. Набиваю под столом эсэмэс Наташе.

«В восемь в “Кофемании”, тебе удобно?»

Быстрого ответа не приходит.

После того как все, кому было чем стрелять, отстрелялись, слово берет управляющий каналом Анатолий Иванович Лобов.

– Я хотел бы сказать пару слов о шоу, которые идут на нашем канале. Мы подходим к окончанию сезона, поэтому в предновогодние месяцы, пиковые для активной аудитории, каждая программа должна нести особый заряд. – Он пытается гипнотизировать аудиторию, видимо, чтобы передать ей этот пресловутый заряд. – Борьба за аудиторию это прежде всего столкновение креатива. Но я бы не хотел, чтобы мы сосредоточились на развлекательной части в ущерб содержанию. Наша аудитория – это молодые, социально активные люди с четко выраженной, – он делает паузу, – общественной позицией. Они ждут диалога, а не комических куплетов...

На Лобове темный костюм, голубая рубашка, нарочито аккуратно повязанный галстук, на правой руке браслет из бисера, «доча сделала», – мудовая привычка, которую наши соотечественники переняли у западных бизнесменов. У тех вечно на запястьях ворох браслетов, сделанных руками их детей, или каучуковые шнурки из фаст-фудовских сетей, которые выдаются за благотворительные покупки (типа, сорок центов от цены вашего обеда передаются в фонд помощи детям Уганды, половину которых мы, правда, успели уничтожить, чтобы разместить на их землях пастбища для своих напичканных стероидами буренок). В общем, внешний вид Лобова свидетельствует о том, что он человек серьезный. Консервативный, профессиональный. Придерживается семейных ценностей, но вместе с тем считает себя продвинутым (часы Swatch на запястье). Он пришел в телевидение из финансового бизнеса. И теперь, как любой топ-менеджер, дорвавшийся до творческой работы, пребывает в постоянном восторге сам от себя. «Креативность» – одно из его любимых слов.

Что еще? Он вырывает из журналов и газет статьи, заголовки которых привлекли его внимание, и отдает секретарше, чтобы прочитать в конце недели. Остальное выбрасывает. Вырванные страницы через неделю выбрасывает секретарша. Он никогда «не успевает» к ним вернуться. Он постоянно вкрапляет в свою речь словечки типа «ну вы же понимаете, где это решалось», или «очевидно, что этот вопрос потребовал согласования в определенных кабинетах», намекая на свои обширные связи в администрации президента.

Он заканчивает эсэмэс-сообщения словами «всего доброго», свято верит в то, что новости люди по-прежнему узнают из телевизора, а не из твиттера, и находит Lady GaGa похожей на певицу Макsим. При этом он уверен в том, что мы делаем «нечто совершенно не похожее на другие музыкальные каналы». И еще цитата: «MTV давно умерло. Даже в штатах». Вот, собственно, такие у него горизонты.

Речи Лобова всегда звучат так, будто он не говорит их, а набивает двенадцатым кеглем текст в Word, шрифтом Times New Roman. Абзац к абзацу, пробелы, отступы, отточия. Его выступления никогда не бывают эмоциональны – только информативны. Он и не говорит в широком понимании этого слова – он вещает. Я слышу слова «мораль», «ответственность», «наполнение». Этот набор бессодержательных штампов исторгается на наши головы раз в две недели, но фраза «некоторые, кажется, забыли, что», подсказывает, что на этот раз разговор будет предметным. Повисает пауза, и, кажется, весь собравшийся здесь готовый разорвать тебя клубок друзей – перестал дышать. Я пытаюсь найти в комнате муху, но ее нигде нет. Видимо, даже муху утомили эти посиделки, и она умерла.

– Например, последнее шоу Андрея Миркина, – Лобов поворачивает голову в мою сторону. – Обсуждали серьезную тему транспортного налога, а в итоге свели все к балагану. Андрей, я тебя несколько раз за последние месяцы просил быть серьезнее. Ты ведь не диджей, ты отражаешь позицию определенной социальной группы.

«Ты, кажется, перепутал. У тех, чью позицию я отражаю, вообще нет такого слова в лексиконе».

– Я пытался показать, что депутаты, пришедшие в студию, вообще мало понимают в законах, которые принимают.

– Можно подумать, ты понимаешь. Мне не хватает твоего взвешенного мнения. Твоей аналитики. И прекрати уже эти свои шуточки и подколки гостей, мы не юмористическую программу снимаем.

– Да, Анатолий Иванович, но наши зрители не хотят серьезного разговора на скучные темы.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Я с ними иногда разговариваю.

– А у меня анализ аудитории. – Лобов потрясает в воздухе бумагами. – Я лучше знаю, чего они хотят.

«Что же ты тогда сам не в кадре, родной?».

– И чего же они хотят?

– Они хотят... содержательности, остроты. А этого у тебя не хватает, Миркин.

– Я пытаюсь донести серьезные вещи через сатиру. – Сам чувствую, что звучит неубедительно.

– Серьезные вещи надо доносить внутренней драматургией. Тем, что внутри тебя. Понимаешь?

«Внутри меня полураспад кислоты, родной».

Я согласно киваю:

– Понимаю.

– Понимаете? – Он обводит глазами собравшихся.

– Еще бы, – говорит за всех Антон.

– Это азы, – ухмыляется Хижняк.

– Надоела уже эта твоя понурая циничность. Такое впечатление, что ты устаешь с первой минуты эфира. Андрей, мне нужна острота, понимаешь?

Приходит эсэмэс от Наташи: «В восемь – отлично».

– Да! – Я почти кричу.

– Вот. – Лобов кивает. – Можешь же, когда до тебя достучишься, правда?

– Могу, Анатолий Иванович, – согласно киваю я.

– Ладно, все свободны. Андрей, Антон и Иван, останьтесь, пожалуйста.

– Ну что, коллеги? – говорит он, когда за участниками планерки закрывается дверь. – Сегодня среда, а в следующий вторник, меньше чем через неделю, я хотел бы увидеть пилотную серию. У вас материал смонтирован, я надеюсь?

– Практически. – Антон нагло смотрит ему в глаза. – Осталось одну сцену переснять, мне не совсем понравилась первая встреча главных героев.

– Мы все еще в бюджете? – Лобов переводит взгляд на Ваню. – Как со спонсорами?

– Один утрясает финальный вариант договора со своими юристами, второй – в финальной стадии переговоров.

– Значит, можно не переживать? – Лобов постукивает карандашом по столу.

– Переживать-то, в общем, не за что, – киваю я. – Мы в смете, со спонсорами все выглядит оптимистично, осталась только одна сцена, да, Антон?

– Да, конечно. – Он делает сосредоточенное лицо и зачем-то достает свой молескин. – Доснимем в пятницу, с утра.

– Тогда во вторник ждем первого просмотра нашего шедевра?

– Думаю, да,– говорит Антон.

Ваня молча кивает, а я поднимаю два пальца вверх и произношу:

– Безусловно, посмотрим.

– А со спонсорами вообще засада? – спрашивает Антон у Вани, когда мы выходим.

– Я бы на месте режиссера, у которого за неделю до сдачи материала нет главной героини, не заморачивался такими вопросами.

– Но от этого зависит съемка следующих серий!

– Если они будут.

– Как продюсер, – вступаю я, – хочу призвать всех сохранять спокойствие. Антон, какие, к черту, спонсоры! Что с главной героиней? Ей опять муж запретил сниматься?

– Этот мудак каждый день устраивает нам геморрой, – извиняющимся тоном говорит Антон. – Я так с ними устал...

– Смени героиню! – предлагает Ваня.

– Она делает мне кадр.

– А ты делаешь нам проблему, старичок.

– Я?! – Антон взвизгивает. – Да если бы не моя идея, нам бы этот проект вообще никто не дал реализовать.

– Так мы его и не реализовали. Я в шоке, честно говоря. – Ваня оглядывается. – Чего лыбишься, Миркин, тебя это, типа, не касается? Думаешь, останешься «над потоком»? Во вторник нас порвут.

– Я спродюсирую наш всеобщий пиздец, как реалити-шоу.

– Все, – Ваня смотрит на часы, – завтра в двенадцать на площадке.

– У меня завтра шоу, – напоминаю я.

– Ты нам завтра нужен, как собаке пятая нога.

– Если, конечно, не хочешь сыграть главную героиню, – добавляет Антон.

– Что-то я смотрю на ваш настрой и начинаю нервничать, парни. Не хотите ли вы сказать, что у нас реально нет шансов?

– Я этого не говорил, – Антон качает головой.

– Реально? – Ваня усмехается. – Ладно, расходимся.

Перед тем как покинуть телецентр, захожу в туалет. Стоя в кабинке, прокручиваю слова, сказанные Лобовым в адрес моей программы, прислушиваюсь к ощущению стремительно надвигающегося скандала со съемками сериала и страху, что Наташа не приедет. Пытаюсь успокоиться мастурбацией, но она не спасает. Приходится выкурить сигарету, еще раз втянуть ноздрями пропитанный хлором воздух, закрыть глаза и сосчитать до десяти. Проблемы сериала приходится временно разместить на депозите совести. Наезды Лобова отложить в боковой карман головы, чтобы вспомнить их завтра, перед записью. Вспомнить и разозлиться. А сейчас нужно просто валить отсюда. Здешняя духота делает меня истеричным, склонным к суициду подростком.

В какой-то момент я обнаруживаю себя у входа в цветочный магазин. Там, внутри – розы, тюльпаны, георгины и какие-то желтые, красные и оранжевые цветы, похожие на огромные ромашки, название которых мне неизвестно. В высоких пластиковых ведрах, корзинах и букетах. За цветами полки с плюшевыми медведями, дельфинами, зайцами и прочим зоопарком. Под потолком болтаются красные надувные шары, а за прилавком пожилая армянка неспешно складывает букет из белых роз с маленькими бутонами, перемежая их растением, усыпанным маленькими белыми шариками. И на все это отстранено пялится чувак в белой мотоциклетной куртке Moncler, рваных джинсах и нацепленных на нос Ray-Ban Aviator в оправе черного цвета.

А за его спиной движется плотный поток машин, снуют люди с приросшими к ушам мобильными телефонами, возможно, пробегает собака, раздаются отчаянные сигналы державненьких машин категории ААА, и на огромном световом панно над зданием одна за другой сменяются картинки, рекламирующие кино и газировку. И становится непонятно, где он, этот вкус нового поколения: в синей банке или в монструозных молочных железах Семенович.

Все это так неуклюже наложено друг на друга, что, глядя в витрину цветочного, я не могу определиться, что меня больше завораживает: тихий бастион из цветов, хаос за спиной или собственное отражение в затемненном стекле?

Проезжает желтое такси, намекая, что пора поторопиться, проходящий мимо парень лет девятнадцати роняет на асфальт банку какой-то слабоакогольной дряни, которая чуть не заливает мои кеды, и где то рядом Лагутенко поет: «А нам оставаться ночевать в нем одним», и из цветочного выходят две девчонки с большим букетом тюльпанов. И все говорит о том, что сцена закончена и мне действительно пора ехать, но тут я ловлю себя на мысли, что не могу вспомнить, когда в последний раз был в цветочном магазине. Я делаю шаг вперед и дергаю ручку двери на себя.

– Вам помочь? – Голос армянки сливается со звоном колокольчика, когда дверь впускает меня в магазин.

– Что? – Я снимаю очки.

– Вы хотите купить цветы? – Ее морщинистые руки продолжают укладывать букет.

– Пожалуй, да, – пожимаю я плечами.

– Букет или просто? Есть хорошая роза, свежие тюльпаны. – Она говорит мягким грудным голосом, практически без акцента.

– Не знаю. – Я растерянно смотрю по сторонам. – А что сейчас... дарят?

– Смотря кому. У вас что? День рождения, свадьба... или...

– ...или... девушке, – запинаюсь я.

– Какие ей больше нравятся?

– Я не знаю.

«Ну и мудак, же ты Миркин. Что за идиотская идея с цветами?»

– У вас первое свидание? – Армянка улыбается. – Да?

– Типа того. – Я чувствую, как краснеют мои уши.

«Тоже мне, студент-первокурсник. Духи еще ей купи. Или шо-ко-лад-ку».

– Мне на первое свидание муж подарил во-о-от такой букет белых роз. – Руками она показывает размер букета. – На них еще капли были, малюсенькие-малюсенькие.

Я почему-то натурально представляю себе армянина в кепке-аэродроме с букетом, полностью скрывающим фигуру дарителя. Идея с цветами начинает медленно умирать. Здравый смысл подсказывает, что сейчас нужно сказать что-то незначимое и быстро свалить, но эти «малюсенькие капли» цепляются крючком и выталкивают уничтожающую меня мысль: «Кому ты в последний раз дарил цветы, чувак?» И совершенно непонятно, когда я буду выглядеть конченым кретином: если убегу из магазина или если примчусь к ней с веником. И как себя позиционировать в обоих случаях, особенно если ты совершенно не разбираешься в цветах?! Тем более если на лежащих перед армянкой розах – те самые капли?

– Продайте мне... пожалуйста... то, что вы сейчас собираете. – Кажется, это сказал не я.

– Я не могу, молодой человек, мне заказали этот букет.

– Давайте... давайте, будто это я вам его заказал! – Я достаю кошелек.

– Но меня люди ждут! – Она делает сочувственное лицо.– Может, мы с вами что-то другое выберем?

– Но меня ждет она. – Выходит сипло, но убедительно.

– Э-э-э! – Армянка поднимает вверх указательный палец левой руки.

– Э-э-э. – Инстинктивно вытягиваю вперед кулак, смотрю на него, не понимая, какую комбинацию из пальцев хочу изобразить, но пальцы сами собой складываются в «козу». – Йо!

Армянка, улыбаясь, заворачивает цветы в сетку цвета молодой травы, я отсчитываю деньги и разворачиваюсь к выходу.

– Она хорошая, – утвердительно-напутственно говорит мне цветочница.

– Пока не решил, – отвечаю я уже на улице.

На Тверском бульваре ловлю такси, и мы весьма оптимистично двигаемся, а на часах еще 19:45, пятнадцать минут в запасе, и я развлекаю себя тем, что отрываю с роз колючки, пару раз больно цепляя кожу.

– Вот пидары, – цедит водила, не вынимая сигареты изо рта.

– Кто конкретно? – лениво интересуюсь я с заднего сиденья.

– Да телевизионщики. – Он выпускает вверх струю сизого дыма, которая отскакивает от крыши и немедленно наполняет и так уже нестерпимую духоту салона смрадом пролетарского табака.

– Почему это они пидары? – Я с ходу впрягаюсь за коллег. – Нет, конечно, среди них много гомиков, но не все же...

– Наверное. – Мы окончательно встаем, и водила включает радио, по которому Лепс надрывно сообщает, что осталась «только рюмка водки на столе». – Была бы моя воля, я бы всю эту пиздабратию закрыл бы нах!

– А они сильно мешают? – Я тону в его множественных обывательских «бы» и колю палец, на этот раз до крови. – А вместо телевидения народ бы начал понуро дрочить вечерами, понижая рождаемость, да?

– Гы, – осклабился водитель, – по ходу, ща мы тут из-за них подрочим. Вон сколько оборудования наставили у стены. Из-за этого один ряд только едет.

– Вот пидары! – Я кладу букет рядом, открываю окно и высовываюсь.

– А я тебе и говорю...

– Гребаные пробки! – стучу я кулаком по обшивке двери.

– Э, тут тебе не холодильник! – Я хочу огрызнуться в ответ, но мой айфон показывает «19:55», а сердце начинает отчаянно стучать при мысли о том, что придется позвонить Наташе и сказать, что я опаздываю.

– Может, в переулок нырнем? – не особенно убедительно предлагает водила, и я жестом соглашаюсь, одновременно набирая ее номер.

– Я тебя не вижу, – после четвертого гудка отвечает она. – Ты где?

– Я тут в пробке, в трех минутах, – сдавленным голосом говорю я.

– В трех минутах от чего?

– От тебя.

– Как весело! – бросает она и замолкает, видимо, не решив, как еще больнее меня можно задеть. – Хорошо, я сяду у окна, справа от входа.

– Как я тебя узнаю? – не к месту пытаюсь пошутить.

– На столе будет лежать оплаченный счет за кофе. Если найду ручку, так и напишу: «Я ушла», – отбривает Наташа и отключается.

Тем временем мы болтаемся по переулкам, водила матерится и постоянно прибавляет громкость, а радио как назло играет пошлейшие полублатные треки. В пять минут девятого мы вырываемся на Кузнецкий мост, который стоит еще хуже, чем бульвары.

«Тут кошмар полный, рвусь изо всех сил ((((», – отправляю я эсэмэс.

«Может, тогда перенесем?» – отвечает она.

На часах десять минут девятого, мы стоим практически напротив «Узбекистана», и кто-то поет «Рассмеши меня», а мне от беспомощности впору расплакаться, и я снова выглядываю в окно, но перспектив никаких. Полный ноль.

– Все из-за этих телевизионщиков мудацких, – напоминает о себе водила. – Всегда все из-за них.

Я бросаю ему на сиденье деньги, хватаю букет и начинаю забег к пересечению Кузнецкого и бульвара, посылая проклятия бомбилам, клеркам, спешащим домой, ментам, которые не регулируют движение, светофорам, тонированным джипам, вяло плетущимся впереди пенсионерам, и бегу, бегу, пытаясь не закашляться и не уронить букет.

Через пять минут в боку начинает дико колоть, дыхания не хватает, вся спина становится мокрая, и я чудом успеваю убрать букет в сторону, когда сталкиваюсь на переходе с каким-то типом в светло-сером костюме. Когда я вваливаюсь в «Кофеманию», часы показывают двадцать минут девятого, и у меня не сразу получается протиснуться через стайку полузнакомых студенток ВГИКа, а за столиками вокруг нет ни одной хотя бы похожей на нее. Но прежде чем начинает играть старенький трек «Happiness is free» от Miguel Migs, я успеваю заметить Наташу, сидящую за самым последним столиком у окна, и спрятать букет за спину.

– Привет! – говорю я, подплыв к ее столику. – Прости.

– У тебя весь лоб в каких-то разводах. Живем, не снимая грима? – улыбается она.

– Просто бежал, – пожимаю плечами я. – Пот, наверное.

– Ты умеешь бегать? – Она шутливо вскидывает брови.

– Вот, – вместо ответа я протягиваю цветы.

– М-м-м-м... – Она вопросительно поднимает на меня глаза.

– Я думал, тебе будет... приятно. – Я отодвигаю стул и медленно сажусь, ища, чем продолжить эту глупость. – И... и все такое.

– Спасибо. – Она подносит букет лицу, нюхает. – Спасибо.

– Вина или шампанского?

– Или кофе? – Она внимательно рассматривает меня из-за букета.

– Говорят, кофе на ночь вредно. – Я откидываю упавшие на лоб волосы, и на секунду мне почему-то кажется, что у меня перхоть, отчего по спине бегут мурашки.

– Смотря чем собираешься заниматься.

Она кладет букет на стол, рядом с собой. И я пытаюсь позвать официантку, чтобы попросить вазу, но вместо нее подходит какой-то козел в надвинутом на глаза капюшоне и начинает со мной здороваться, а я жму ему руку, не понимая, кто это, а другой рукой делаю отчаянные знаки официантке. Наконец козел отваливает, а мне удается буквально поймать за хвост одну из официанток и попросить вазу, а заодно и меню.

Пока мой букет водружают в вазу, я пытаюсь сосредоточиться на выборе блюд, а Наташа не глядя заказывает гаспачо с крабом и бокал совиньона, и я открываю рот, чтобы это прокомментировать, но в этот момент звонит ее мобильный, она извиняется одними уголками губ, и мне ничего не остается, как заказать два шота Bacardi с корицей и долькой апельсина и «Цезарь» с курицей, чтобы было в чем ковыряться.

А потом к нашему столу подваливают двое режиссеров, которые вот-вот станут известными, а то и культовыми, и мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не заговорить с ними первым, тогда как Наташа просто здоровается с ними глазами. Несколько девиц, чьих имен я не помню, посылают мне воздушные поцелуи, на которые я вынужден не отвечать. К режиссерам прилипают еще какие-то парни, и вокруг нашего стола завязывается светское жужжалово, в котором каждый почему-то пытается вовлечь меня в дискуссию о фильме «Россия 88», которого я не видел и, скорее всего, не увижу, но так как он, по слухам, запрещен к показу, я делаю многозначительные глаза и пару раз говорю что-то типа «респект» и «исключительный монтаж», тогда как Наташа просто отворачивается к окну, за которым проезжает грузовик с надписью «Сантехника» во весь борт. И в кафе нестерпимо душно, а на заднем плане играют Little Boots, Wild Beasts, Muse, и Arctic Monkeys, а меня все это уже порядком раздражает, потому что мое свидание никак по-настоящему не начнется. Наконец, когда режиссеры уходят и нам приносят заказ, Наташа убирает телефон в сумочку и произносит:

– Да, ты популярен. Целыми днями тут сидишь?

– Что-то подсказывает мне, что ты тоже не проводишь ночи за проверкой тетрадей, – самодовольно отвечаю я.

– Это правда, – кивает она. – Кстати, а почему именно белые розы?

– Не знаю. – Я пожимаю плечами. – Наверное потому, что обычно я никому не дарю цветов. Намеренно.

– По сценарию я должна пасть без чувств?

– Откуда у тебя этот сценарий? Я его даже редактору еще не показывал. – Я закрываюсь руками.

– Тебя раздражает, когда что-то идет не плану, правда, Андрюша? – «Андрюша» она произносит так, будто в нем двадцать «ю».

– Равно как и тебя. – Я прихлебываю виски. – Именно поэтому мы сегодня вместе, да?

– Мы сегодня не «вместе», мы ужинаем. – Она очаровательно улыбается.

– Я хочу тебя поцеловать, – делаю попытку приблизиться к ней губами.

– Ты смутишь своих поклонниц за соседним столиком, – уклоняется она.

– Бог с тобой, я даже их имен не помню.

– В этом-то и проблема. – Она делает большой глоток вина, а я ощущаю нарастающее беспокойство. – В этом-то и проблема.

– Это не поклонницы, им просто нравится мое шоу.

– Знаешь, – достает она сигарету, – я вчера его впервые посмотрела.

– И как? – Я вытаскиваю сигарету из пачки, готовясь принять тонну критики вперемежку с двумя стаканами комплиментов. Собственно, именно из-за них этот вопрос и задавался.

– Никак. Посредственно. – Мы одновременно даем друг другу прикурить. – Зачем ты вообще это делаешь?

– Каждый из нас находится в плену обстоятельств, – бросаю я, стараясь не показать, насколько она меня разозлила.

– Ты кормящая мать? – Она глубоко затягивается.

– А ты собираешься стать «Учителем года»?

– Нет, – она мотает головой, – просто мне кажется, то, чем я занимаюсь, небесполезно.

– Знаешь, мне тоже так кажется. – Я заказываю себе виски. – Еще вина?

– Но это, в общем, бесполезно, – кивает она.

– Я зарабатываю на жизнь. – Я выпускаю вверх кольцо дыма. – И многим это нравится.

– Единственное, что я вынесла после просмотра твоей передачи, – ты очень хочешь быть похожим на Рассела Бренда и Ларри Кинга одновременно. – Она широко улыбается и допивает вино. – Ну и еще пара подъебок органов власти была ничего. Честно.

– И что в этом плохого? – злюсь я.

– Я разве сказала, что это плохо? Я сказала «никак». – Она открывает меню. – Если цель программы показать, что ты в курсе актуальных трендов западного телевидения и тебе прощают «пограничные» шутки на эзоповом языке, у тебя это блестяще получилось. Не злись.

– Не стыдно подражать. Стыдно бояться подражать. – Я медленно разрезаю кусок курицы. – Я это называю «все было вполне либеральненько».

– Мой отец называет это «краткосрочной лицензией на публичную шутку».

– Лучше уж так, чем как все. – Я отправляю в рот кусок курицы. – Такими темпами мы изменим формат вещания. Всем будет только интересней.

– Такими темпами ты рискуешь прослыть гей-иконой, у которой в туалете вместо «Dazed & Confused» лежит журнал «Власть».

– Эти девушки так не думают, – указываю я вилкой на соседний столик.

– Тебе важно их мнение?

– Так же, как и тебе, иначе бы ты не носила сумку Martin Margiela.

– Тогда чем мы отличаемся от них? – Она презрительно кривит губы.

– Тем, что они не знают, что это Martin Margiela, но уверены: то, что на нас, – очень круто.

– Ты стремишься произвести впечатление на каждую табуретку, это от комплексов? – Она открывает меню. – Я хочу десерт.

– Это от безграничной любви к окружающим. – Я обращаю на себя внимание официантки. – Я тоже. И еще выпить, ты же не за рулем?

Она отрицательно мотает головой.

– Кстати, а кто у тебя папа?

– Какие-то интересы в нефтяной торговле. Это чтото меняет? – Она поднимает на меня глаза.

– Это кое-что объясняет. Мы слегка левые, презираем тех, кто носит меха, и при этом покупаем сумки из кожзаменителя за полторы тысячи евро. Это же не от погони за модой, а просто потому, что нам не все равно, правда?

– По крайней мере это хоть какие-то убеждения. Лучше иметь их, чем звездную болезнь, дорогой.

– Похожие телеги гонял один мой знакомый «энбэпэшник». – Я потягиваюсь. – Тогда он называл это идеологией, а теперь работает, кажется, в движении «Наши».

– Хм, интересно, – комкает она салфетку, – зачем стремиться выглядеть глупее и пошлее, чем ты есть на самом деле?

– Может, затем, что у меня трескаются губы при слове «идеология»? Или затем, что мне кажется честнее смеяться перед камерой, нежели шутить на чужой кухне? Или... дай-ка подумаю... – Я тру мочку левого уха. – Может, я тоже когда-то думал, что самая справедливая война – это война со своим отцом. Для всех прочих войн нужны основания – тут хватает разницы в возрасте. Как-то сложно все. Придумай ответ сама!

– Что-то в тебе есть, Миркин, – пронзительно смотрит на меня она, – что-то такое...

– ...от чего ты выпила полбутылки вина, зайка! – смеюсь я. – Впрочем, когда любишь – не считаешь.

– Я же тебя просила! – Она больно щиплет меня за руку, я ойкаю, и нам приносят десерт и еще вина. А разговоры за соседними столиками, к которым я пытался по привычке прислушиваться, разом стихают.

Мы съели один десерт на двоих, потом переключились на виски, и дым от наших сигарет поменял цвет с сизого на розоватый. А потом разговор плавно перешел на обсуждение твиттера New Musical Express, вскользь коснулся фильма «Париж, я люблю тебя», вскользь – самого Парижа, свернул к ехидным подколкам вокруг «Винзавода» и арт-тусовки, обнаружил нескольких общих знакомых, которым, впрочем, были даны не самые лестные характеристики. И я наконец ухитрился взять ее руку и стиснуть, в то время как она назвала меня «подмечающим странные детали», а я ответил что-то вроде «при этом освещении ты выглядишь сногсшибательно». И когда мы дошли до обсуждения чтений, которые устраивает «Русский пионер», позлословили насчет Михалкова и сошлись на том, что магазин «Республика» самый крутой из «культурненьких» мест в городе, она вдруг спросила:

– Зачем ты все это делаешь? Я же не одна из них. У тебя не пройдет по обычной схеме, потом не обрадуешься.

– У меня на радость давняя аллергия, – отвечаю я.

– Ты думаешь, мне достаточно такого ответа?

– Если честно, я думаю о том, как бы нам утром проснуться вместе. – Я опять беру ее за руку.

– Если честно, шансы призрачные, – улыбается она.

– Именно поэтому ты сегодня не за рулем, правда?

– У меня некстати машина на сервисе.

– Какая ты все-таки интересная пассажирка! – говорю я.

– Именно. Только поезд еще не пришел. – Она аккуратно тушит окурок в пепельнице.

– Чух-чух-чух! – Я беру пачку сигарет и веду ею по столу, изображая паровоз. – Сядешь?