Текст книги "Дежурный ангел"

Автор книги: Сергей Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

* * *

Уже на третий день в лагере к нему перестали приставать с расспросами, кто он и откуда. Прозвали «контуженным», а по имени звали, как и немцы, Иваном. Только один человек, который по ночам лежал рядом, продолжал с ним разговаривать.

– Неужто ты вообще ничего не помнишь?

– Му-у... – мычал Иван.

– «Му» да «му», учиться говорить надо, тоже мне, Герасим.

– Ва, – не соглашался Иван.

– Иван? А, может, ты и не Иван?

– Му...

– Ты бы попробовал хотя бы «мама» сказать.

Значение этого слова было Ивану понятно, и при определенном старании ему удалось бы его выговорить, но для него лично оно ничего не значило. Да и разговор с соседом для него ничего не значил. Он уже на следующий день этого разговора не помнил. Да и весь прошедший день не помнил. Только какие-то размытые пятна. Наверное, поэтому он меньше других чувствовал усталость и напряжение ежедневного изнуряющего труда. В сон проваливался, как в черную бездну, из которой каждое новое утро рождался все тем же, но совершенно новым человеком. Даже немцы привыкли к тому, что каждый день Ивану нужно было вдалбливать, как и по какому маршруту он должен катить тачку с землей. Его перестали бить, потому как, усвоив задачу, работал он подобно исправному, хорошо смазанному механизму, не зная усталости. Часовые только посмеивались:

– Гут, гут, Иван!

– Man mub jedem Russen solche kontusion machen[1].

– Ebenso wie eine Impfung![2]

– Хорошо ему, он даже не понимает, где он и что делает, – говорили иногда те, кто работал рядом с ним.

Но никто по-настоящему ему не завидовал. Только спорили иногда в бараке, вспомнит он когда-нибудь или нет. А вновь прибывшие не верили, думали, придуривается.

– Может, он большой командир? – щурились они. – Так ему проще скрыться...

– Брехня! – возражали старожилы. – Да и какая от того разница? Он теперя даже над своей головой не командир.

– Не болтай! Он все понимает, просто не помнит.

– Точно! Я вот его спрашивал: небо – голубое? Он кивает. Я думаю, сейчас с подковыркой спрошу: трава – синяя? Он головой качает, нет, мол. Я его спрашиваю: птицы летают? Кивает, соглашается. Я опять испытываю: вода сухая? Так он даже засмеялся. Загукал как-то по-своему... Да так на меня посмотрел, вроде, сам ты дурак.

– Может, если выживет, после войны и найдет кого...

– Или врачи чего-нибудь покумекают.

– Победить бы еще. Они-то до Москвы за три месяца дошли, а сколько наши обратно топать будут?

– Да уж, пока мы тут прохлаждаемся...

Через некоторое время, течения которого Иван не осознавал, всех пленных (кто мог работать и на тот момент не болел) погрузили в товарные вагоны и повезли на Запад. Между Западом и Востоком он тоже не понимал разницы, и каменный барак, сменивший деревянный, легко стал для него новым домом. Он не почувствовал различия между тачкой с песком и тяжелыми деталями, которые пришлось таскать здесь, он не обратил внимания на то, что людей в полосатом тряпье вокруг стало больше и все они говорили на разных языках. Но кое-что он уже начал запоминать. Например, он точно знал, что после пробуждения надо работать, что нельзя подходить к забору и к некоторым зданиям, что на руке у него теперь есть номер... За два с половиной года он выучил и научился более-менее связно произносить несколько слов: арбайтен, баланда, русский, мама, Ваня, наши летят...

Потом в лагерь пришли солдаты в другой форме. Они тоже говорили на непонятном языке, но даже Иван понял, что язык этот мягче и не такой каркающий. Эти солдаты не заставляли «полосатых» работать, хотя тоже делили на группы, а если и приказывали что-то, то очень вежливо, как будто у них в руках не было оружия, главного аргумента в общении между людьми в форме и безоружными. По этому поводу Ивану вдруг, и очень больно, вспомнилась искореженная винтовка на краю воронки и то синее небо. Даже голова закружилась от синей боли в глазах. Но другие дни так и не прорезались, и он не смог оценить «подарка» раненой памяти. Более того, стал бояться повторения такой боли.

* * *

Через несколько дней американцы погрузили всех русских на автомобили и куда-то повезли. Оказалось, в другой лагерь, где бывших военнопленных встречали «смершевцы» и целый полк НКВД. Все это делалось второпях, в суете, и поэтому рядом с Иваном не случилось никого, кто был с ним в одном бараке. Или оказались, но про него забыли, да и в пору было о себе подумать. И никто не мог объяснить дотошному капитану в очках, что у Ивана смертельно ранена память. А тот почему-то злился, смотрел исподлобья, презрительно, даже злобно.

– Фамилия?

– Му-у...

– Что, язык проглотил? У нас немых на фронт не отправляли, так что кончай ломать комедию, у нас с предателями разговор короткий. Имя?

– Ва-ня...

– Полное имя?!

– Ва-ня...

– Национальность?

– Рус-кий...

– Звание?!

– Му-у...

– Опять мычишь? Как попал в плен?

– Ар-бай-тын...

– Ты мне это брось! Вас тут несколько тысяч, мне некогда с каждым слова разучивать, врачей с нами тоже нет.

– На-ши ле-тят...

– Чьи ваши? – прищурился капитан.

– Мама, – вспомнил еще одно слово Иван и горько вздохнул. Он не знал, зачем задает ему все эти вопросы сухощавый капитан с колючим взглядом, и тем более не знал на них ответов. А на следующий день он не помнил и самого капитана. И тем более он никогда не узнал, как просто решилась его судьба.

Дотошный капитан доложил о нем уставшему седому майору, у которого давно уже мельтешило в глазах от списков бывших военнопленных. Единственное, что в последнее время не вызывало у него раздражения и сквернословия, – это образы жены, сына и дома, которых за последние три года он видел только два раза.

– Про этого, со странностями, проверяемые Волохов и Фоменко сообщили, что с тех пор, как его знают, у него абсолютно нет памяти. Только фрагментарная. У него даже фамилии нет, только номер на руке. За все время в лагере выучил несколько слов. Работать может. – Капитан выдержал многозначительную паузу, но майор никак не реагировал, с отсутствующим видом рассматривая какие-то бумаги на столе. – Но все это подозрительно. Говорят, он даже прошедшего дня не помнит. Проверять надо. Врачей бы.

– Отправь куда следует, там и проверят.

«Куда следует» было понято как «родной» советский лагерь в Сибири, где изменники Родины и другие предатели валили лес для восстановления народного хозяйства.

* * *

Проверяли Ваню добросовестным трудом в течение пяти лет. За это время он научился говорить еще несколько слов: кум, сука, зона, зэка, нары, дай, возьми, буду, не буду, понял...

И даже дюжину связных фраз. Он, кроме того, запомнил несколько дней. Правда, без усилий, случайно.

На него быстро перестали обращать внимание и охранники, и зэки. Урки, правда, любили подшучивать над Иваном, но сравнительно безобидно.

– Иван, не помнящий родства!.. – начинал кто-нибудь.

– Да он не только родства, он даже не помнит, ходил ли он до параши...

– Интересно, он и баб не помнит?

– Не, он не помнит чё с ними делают!

Обычной шуткой было разбудить Ивана за час-два до подъема, когда уже светало, и произнести слово «работать». Он, не обращая внимания на спящую братию, собирался, умывался и шел к воротам, из которых бригады уходили на деляны. Часовые даже не пытались его отгонять, потому что проще его было пристрелить. Он стоял эти два часа, глядя в одну точку на створках ворот, ожидая, когда они откроются. Уркам было смешно, а Ивану все равно, времени для него не было.

Другое дело было перепоручить Ивану свою работу. Он безропотно выполнял свою норму да еще успевал «помочь» двум-трем товарищам, потому как приказы любого человека он выполнял беспрекословно. На него даже делали ставки, сколько он выработает за день. Многие бригады хотели заполучить беспамятного.

Поражало зэков то, что он абсолютно не помнил зла, а вот добрые поступки по отношению к нему вроде как начал запоминать. К примеру, один из зэков вытолкнул его из-под падающего ствола. Иван потом ходил за ним несколько дней, улыбался и готов был выполнять за него любую работу, потому как по-другому отблагодарить не мог. Значит, запомнил. Были и другие случаи...

Лагерное начальство для правильного ведения документации вынуждено было подобрать ему соответствующую фамилию – Непомнящий. Разумеется, никакие проверки ничего не дали, но останавливать запущенную машину правосудия – все равно что самому ложиться под паровоз.

В один из одинаковых лагерных дней Ваню вызвал к себе начальник – подполковник с ярко выраженным чувством справедливости. Ваня долго рассматривал его начищенные до звездного блеска сапоги, сидя на прикрученном к полу табурете, а подполковник между тем чинно выхаживал вокруг него, излагая преамбулу к основному разговору, которая заключалась в тезисном изложении системы ценностей правосудия в государстве победившего пролетариата. Но минут через двадцать разговор пошел о главном:

– Я тебе, Иван, честно скажу: мы ничего не нашли – ни «за», ни «против». Но, сам понимаешь, если понимаешь, в плену-то ты был. А как ты туда попал? Может, сдался? Хотя, конечно, больше похоже, что тебя хорошенько контузило. Вас вот десятки, сотни тысяч, миллионы... А нам – работы. И главное, где твоя красноармейская книжка? Мы даже не можем установить часть, в которой ты служил. У любого следователя возникнет подозрение, что ты выкинул ее перед сдачей в плен. Может, ты даже офицер, коммунист... А за это, сам понимаешь... Но, учитывая твой добросовестный труд и примерное поведение, думаю, проблем с освобождением у тебя не будет. А пока что придется пожить здесь...

– Му... – согласился Иван, потому что другой жизни себе и не представлял.

Точно так же, как не было причин «исправлять» Ивана Непомнящего в ГУЛАГе, так и не нашлось причин задерживать его после истечения неизвестно кем отмеренного срока. До ворот группу освобождаемых провожал все тот же подполковник, но сделал он такое исключение только ради Ивана, перед которым почему-то чувствовал себя виноватым. Обычно же он ограничивался кратким назидательным напутствием в своем кабинете, которое заканчивалось выдачей справки об освобождении.

В это утро он прошел бок о бок с Иваном, который замыкал группу, и говорил не на казенном, а на простом русском языке:

– Ты езжай со всеми, Иван, езжай по городам, сходи на станциях. Вдруг что-нибудь вспомнишь. А если вспомнишь – напиши. Подполковнику Карнаухову. Ах, ёшкин перец, ты же все равно не запомнишь! Я тебе в каждый карман по справке положил. Там написано, что ты не только отбывал срок, но и воевал, был в немецком лагере. Вас же из Бухенвальда привезли... – вдруг остановил Непомнящего, посмотрел на него внимательно, лицо подполковника озарила догадка: – Справки показывай везде! Куда бы ни пришел! Понял?! Это приказ! Понял?!

– Понял, – пообещал Иван.

– То-то! Там и доктор приписку сделал про амнезию твою. Русские люди сердобольные, по крайне мере, без куска хлеба не останешься.

– Рус-кий... – кивнул Иван, он улыбался подполковнику самой проникновенной улыбкой, на какую только был способен. Казалось, он все понимал и запоминал. По крайне мере, глядя на его улыбку, в это верилось. Так это или не так, но Иван нутром чувствовал, что обычно суровый, въедливый блюститель всех мельчайших буковок законов и всех уставов, переживший на своем посту всех вышестоящих начальников, глянцевой выправки подполковник делает ему добро. А делал он это для такой категории людей не часто.

– Может, и работу найдешь, тебя, вон, не согнуло, а, наоборот, расправило. После немецкого-то лагеря доходягой был.

– Арбайтын, – вспомнил Иван.

– Ну, давай, шагай до станции. Километров семь будет.

И еще долго подполковник, два автоматчика и собака смотрели ему вслед. Он так и шёл замыкающим. В отличие от всех остальных, не разговаривал, не крутил головой по сторонам, не размахивал свободной от чемодана рукой (чемодан ему собрали зэки «всех профилей»).

Он шел сосредоточенно, выполняя последний приказ последнего своего начальника.

* * *

Я видел этого человека. Каждый день, с утра до заката, он сидел на ящике возле Знаменского кафедрального собора и кормил голубей. Он никогда не смотрел на прохожих, а если и смотрел, то как бы сквозь, и при этом загадочно и немного печально улыбался. Я потом понял, что этой улыбкой он извинялся перед всеми, кого не помнил, перед теми, кто не знал, что он не помнит... На нем всегда был одет один и тот же видавший виды серый пиджачок, штопанные, сто лет неглаженные брюки, потертые кирзачи, а на груди грустила одинокая медалька. Такая есть у каждого ветерана. Только у этой была история особенная.

9 мая 1975-го Иван Непомнящий, как обычно, сидел у ворот Знаменского собора и смотрел на голубей. В этот день к храму шли не только прихожане, но и многие ветераны. Ваня улыбался им особенно, потому что многие подходили к нему и не только бросали монетки, но и поздравляли, жали руку. Стараниями прихожан об Иване Непомнящем знали многие, знали о справках заботливого подполковника Карнаухова. Одна семейная пара задержалась рядом с ним дольше других. Седой ветеран с целым «иконостасом» на груди внимательно рассматривал искренне улыбающегося Ивана. Женщина, державшая его под локоть, терпеливо ждала, переминаясь с ноги на ногу.

– Саня?! Востриков?! – узнал-спросил он. – Я – Олег Ляпунов. Помнишь? Под Харьковом? Май сорок второго? Юго-Западный?..

– Ваня, – поправил его Непомнящий.

– Как Ваня? Один в один – Саня Востриков!

– Ты, наверное, обознался, – потянула Ляпунова за локоть жена.

– Не может быть, такое не забывается. Мы вместе из окружения пробивались. Неудачно тогда с Харьковом получилось. Тимошенко этот... Мы Саню погибшим считали. Я сам видел, как за его спиной мина ухнула...

– Наши летят, – продолжал улыбаться Иван.

– Просто похож человек, он же тебе говорит, что его зовут Иван, – у жены, похоже, кончалось терпение, она почему-то с опаской смотрела по сторонам. Оглядевшись, добавила вполголоса: – Каждый год ты в День Победы ходишь в церковь и не боишься, что тебе по партийной линии замечание сделают. Ладно в районе, а тут в областном центре – вместо банкета в Облисполкоме, могли бы и завтра...

– Я старшине Голубцову поклялся! Он на руках моих умер! Каждый год молебен! Плевать мне на все эти линии! – так от души резанул, что жена с лица сошла и потупилась.

Даже Ваня на минуту перестал улыбаться.

– Прости, столько лет уж прошло, ты действительно мог ошибиться. – Жена отступила чуть в сторону.

– У этой памяти нет сроков! – отрезал и попал в самую точку Ляпунов и снова стал внимательно смотреть в глаза Ивана Непомнящего. – Ей-богу, глаза-то его. Вроде, он с рязанщины был, чего вот только в Сибири... Побирается... Русский солдат...

– Русский, – согласился Иван и снова заулыбался.

У Ляпунова сама собой навернулась слеза. Единым рывком он снял со своей груди медаль и, подтянув к себе несопротивляющегося Ивана, прицепил награду к лацкану его пиджака.

– Спаси вас Бог, – произнес Иван, слегка поклонившись.

Медаль звякнула. Ляпунов скрипнул зубами:

– Не так, солдат, не так!..

– Слу-жу тру-до-во-му на-ро-ду! – из какого провала памяти всплыл этот довоенный уставной ответ?

Иван продолжал улыбаться, но на глазах у него, как и у Ляпунова, выступили слезы. Ему показалось, он вспомнил что-то самое важное, но никак не мог объять это, объяснить самому себе, потому что всё его ограниченное одним днем памяти сознание переполнилось чувством удивительного братства, которое исходило от человека по фамилии Ляпунов.

– Зачем ты, Олег, может, это все-таки не тот, может, он и не воевал вовсе? – откуда-то из другого мира высказалась жена.

– Ваня-то наш? Ишшо как воевал! И в плену у немчуры был. Настрадался! Не видно разве? – так коротко разъяснила всё маленькая старушка из тех, что ежедневно ходят в церковь и заботливо следят там за чистотой и порядком. – Памяти у него нет. Совсем. Мы уж и к врачам его водили, и молились... Видать, Промысл Божий о нем такой. А вы никак признали его?

– Да вот, мужу показалось...

– Моего друга Александр Востриков звали, – не поворачивая головы, сообщил Ляпунов.

– А-а, – поняла старушка, – а у нашего справки есть, Иваном Непомнящим записан. А вот наград у него и нет. Теперь уж, почитай, у каждого, кто и един день на войне был, есть награды, а у нашего Вани нет.

– Есть, – твердо ответил Ляпунов.

– Есть, – улыбнулся сквозь слезы Иван.

– Ты правда ничего не помнишь? – не унимался ветеран.

– Правда-правда, он даже вчерашнего дня не вспомнит, только самую малость.

– Я за тебя помнить буду, – пообещал Ляпунов.

– Дай Бог вам здоровья, – перекрестилась старушка и шепотом добавила: – Слез-то его никто и не видел ране.

– Наши летят, – слезящимися глазами Иван Непомнящий следил за поднявшейся над колокольней стаей голубей.

Я видел этого человека много раз, но так ничего и не узнал о нем. Теперь я уже не помню, сколько лет он кормил голубей у ворот храма, вокруг было столько «главного и важного», что в суете устремлений к этим «важностям» я не заметил, когда и куда он исчез. И теперь, спустя несколько лет, я могу вспомнить только одинокую медальку, его улыбку и взгляд. Взгляд, в котором теперь я разглядел действительно главное. Память.

ЧЕЛОВЕК ДРУГА

Этого пса все так и называли – Пёс. Его собачья инвалидность вызывала, с одной стороны, жалость, с другой – отталкивала. Глаз и ухо он потерял благодаря заряду дроби, выпущенному пьяным охотником шутки ради, дабы отогнать любопытного пса от добычи. Половину правой передней лапы он потерял уже из-за своей односторонней слепоты: убегал от разозлившихся мужиков на пилораме и неудачно прыгнул через циркулярку. Теперь он ежедневно побирался у сельмага или у облюбованного подъезда. Его либо жалели, либо гнали. Жалели его в основном дети, приносили что-нибудь съестное из дома, но они же бывали и необычайно жестокими. Однажды они связали ему две задние лапы и долго потешались над тем, как Пёс пытается убежать, выпутаться, но только переваливается с боку на бок, не простояв и секунды, падает, обиженно подвывает и беспомощно скулит. Если б в поселке нашелся хоть кто-нибудь, читавший когда-либо Гюго, то пса непременно назвали бы Квазимодо. Но местные жители большей частью читали только телевизионные программы и объявления на заборах. Вынужденная малоподвижность сделала пса созерцателем и даже философом. Глядя в его единственный печальный глаз, можно было легко увериться, что он не только понимает человеческую речь, но и знает что-то такое, чего никогда не узнает вся ученая человечья братия: от лириков до физиков-ядерщиков. Сновавшему же мимо народу некогда было вглядываться в зеленую глубину собачьего глаза, хорошо хоть находились сердобольные старушки и детишки, которые приносили калеке поесть и изредка, явно превозмогая отвращение к его уродству, несмело ласкали его. Частенько рядом с ним присаживался на корточки местный забулдыга Иван Васильевич и, забыв о пёсьей инвалидности, требовал, чтобы Пёс одарил его собачьим рукопожатием.

– Дай лапу, друг человека! – покачиваясь, требовал он, и не похоже было, чтобы он при этом издевался над трехногим инвалидом. – Сидишь тут, умничаешь, кто ж тебя, горемыку, оставил мучиться на этом свете? Вот ты – друг человека, где же твой человек, мать его наперекосяк?!

Посидев так несколько минут, выкурив сигаретку, он, пошатываясь, уходил, оставляя Псу самому решать вопрос, кто из них больше мучается.

По ночам Пёс устремлял одноглазый взгляд к звездам, разумеется, если небо не было затянуто низкими серыми тучами, или неуклюже хромал в своё логово на теплотрассе, потому что знал – в эту ночь он будет выть и скулить во сне, а значит, в лучшем случае, в него кинут чем-нибудь или огреют палкой, чтобы не мешал спать праведным труженикам. Так он жил уже, наверное, лет пять, и никто и никогда не узнал бы его умных собачьих мыслей, если б... Если б в один из бесконечных и одинаковых дней, которые отличались только разницей температур и влажностью, отчего обрубок лапы болел либо больше, либо меньше, если б в один из таких вынужденно и грустно проживаемых дней к нему не подошел странный малыш. На вид ему было лет пять, но взгляд его был много умнее, чем у некоторых взрослых. Вместо левой руки из-под клетчатой безрукавки торчала ужасающая своим малиновым окончанием культя. Чуть ниже локтя... Пса даже передернуло, он увидел вдруг боль, которая показалась ему больше собственной.

Здоровой рукой мальчик смело погладил Пса, сел с ним рядом и обнял его за шею.

– Знаешь, – сказал малыш, – раньше бы мама мне не разрешила взять тебя, а теперь, я знаю точно, разрешит. Я как из больницы выписался, она мне больше разрешать стала. Я видел, что тебя обижают, я буду тебя защищать...

Пёс робко лизнул мальчика в щеку и осторожно устроил свою одноухую голову на его хрупкие колени. Мальчик гладил пса и рассказывал ему о том, как добрый доктор из скучной больницы научил его, что надо уметь радоваться жизни и никогда не сдаваться. Малыш теперь обещал научить этому своего нового друга. Пёс в ответ тяжело и протяжно вздыхал, как умеют делать только умные собаки.

Потом они, разговаривая, неспешно шли домой к мальчику. Навстречу им попался вечно хмельной Иван Васильевич. Увидев однорукого мальчика с трехногой собакой, он остановился, долго силился что-то сказать, и, когда они уже прошли мимо, спросил у пустоты:

– Вот он, значит, какой – человек друга?

ДЕЖУРНЫЙ АНГЕЛ

У каждого в жизни бывает непруха. И пусть слово это далеко не литературное, но для определенного стечения жизненных, политических, климатических и прочих обстоятельств подходит именно это слово. По мнению Игоря Сергеевича Жаркова, «непруха» – это совокупность неудач и «обломов» во всех сферах деятельности, с которыми в течение энного времени сталкивается индивидуум. Непруха сводит любое движение данного индивидуума либо к нулю, либо в область отрицательных чисел и в итоге может привести данного индивидуума или к отчаянным поступкам, или в состояние равнодушной бездеятельности. Игорь Сергеевич Жарков предпочел второе. Пребывая в состоянии ярко выраженного «пофигизма» («пофигизм» (сленг) – разновидность равнодушия, усугубленного нездоровой иронией и цинизмом; равнодушие ко всему происходящему вокруг, происходящему со всеми, в том числе с самим собой), Игорь Жарков с легкой ненавистью ко всему миру наслаждался своим состоянием и усугублял его сухим октябрьским утром сухим вином в кафе-забегаловке. Он не пытался доискаться до причины собственных неудач, а как мазохист-любитель кропотливо перебирал их в голове, перемешивая несладкие мысли с кислым «Каберне». Процесс же этот постоянно требовал дальнейшего усугубления, и Жарков пристреливался взглядом к стеклянным снарядам за спиной скучающего бармена, наполненным нирваной различного цвета и разной крепости. Детальное воспроизведение обид и происшедших с Жарковым казусов в его воспаленном сознании мешало твердо определиться с выбором «катализатора» – водка или коньяк. Кроме того, Жаркову время от времени казалось, что все усилия его памяти и воображения проецируются для всеобщего обозрения и все опохмеляющиеся в это утро завсегдатаи и внешне невозмутимый, неприступный бармен, – все вокруг с осуждающим злорадством лицезрят его временную (так он думал) слабость.

Да и чего тут особенного? Самая обычная непруха, очень характерная для любого пореформенного периода. Ну, уволили с работы, сейчас всех увольняют. Ну, не приняли на другую.

А кого сейчас принимают? Особенно если у вас профессия – художник-оформитель. Время славы КПСС и сопутствующих ему плакатов и лозунгов безвозвратно ушло, а рекламщиков бегает по городу как собак нерезаных. Дальше: ну, попьянствовал человек неделю, что с того? А кто сейчас не пьет? Большинство только представляются трезвыми. По крайней мере, дикция у Жаркова не хуже, чем у представителей родного правительства. Специально повторял их бессмысленные речи, сидя у телевизора, смачивая горло «Хванчкарой». Ну, ушла жена к ненаглядной (век бы ее не видеть!) теще. А где еще место браку, как не на помойке? И все же уход жены был последней каплей, чтобы Жарков произнес касательно себя слово «непруха». Остальное – мелочи, просто цветочки: попал под машину – сломал руку; украли у временного инвалида в автобусе бумажник; при выходе из автобуса поймали безбилетного Жаркова контролеры, денег на штраф не было – унизительно обыскали и в качестве компенсации дали по морде; в доме отключили горячую воду; Вова Онуфриев срочно требует возврата долга, а надо еще где-нибудь занять; хотел обзавестись любовницей – засмеяли «кандидатки»... А ведь мог бы получиться из него достойный альфонс! Противно? Ни на йоту! По-чет-но! В нынешние времена приемлемо все, что выгодно, и если выгода действительно имеет место быть, то ее счастливый обладатель как бы автоматически становится почетным членом общества. Нет, Жарков так не думал, просто притворялся вместе с большинством населения державы камикадзе. Именно поэтому он сейчас безнадежно распивал в кафе «Рассвет» до самого заката.

Бармен отреагировал на зашуршавший по стойке полтинник бутылкой дагестанского трехзвездочного и даже намерился было сорвать пробку, но Жарков вдруг понял, что пить сейчас он не будет. Не принесет это желанного облегчения. Не в кайф. Потому он опередил бармена и стремительно переместил емкость во внутренний карман плаща. Бармен зыркнул на него с непринужденностью, но так как Жаркову (как он думал) было все «пофигу», он молча развернулся и вышел из кафе, обдав прохожих волной аппетитного котлетного духа, присущего таким заведениям.

Он двинулся к центральному парку, чтобы предаться самобичующим размышлениям где-нибудь на тихой аллее. И то, что осень была золотая, и город, осыпанный желто-красными гирляндами, был необычайно красив и приветлив, и то, что прохожие вокруг были в приподнятом настроении, еще больше укрепляло Жаркова в мысли о том, что он один отторгнут и не понят этим лощеным миром с его волчьими товарно-денежными отношениями. В парке он нашел подходящую скамейку и созерцательно углубился взглядом в голубое, но, как ему казалось, отвратительно пустое небо. Ему вдруг представилось, что именно сейчас он должен умереть: в глубоком одиночестве, и чтобы нашли его здесь, в парке, с легкой ироничной и в то же время всепрощающей улыбкой на устах и глазами, устремленными к небу. От пережитого сострадания к самому себе и глубокого философского осознания безразличия всего мира к его персоне Жарков откупорил коньяк и отпил несколько больших глотков. Другого способа существования в эпоху хандры и необъяснимой духовной жажды он не знал, так же как не знал, что отчаянье (см. «уныние») – один из смертных грехов. Но именно оное заставило его, запрокинув голову, полным этого самого отчаянья голосом возопить в безучастное небо:

– Господи! Ну сделай хоть что-нибудь!.. – при этом подсознательно подразумевалось не спасение его, Жаркова, а хоть какое-то облегчение страданий, выпавших на долю этого безумного в своем самоуничтожении мира. И это был 7777-й крик, прозвучавший в этот день в этой стране, обращенный к Нему.

Все было бы угадываемо просто, если бы рядом на скамейке с Жарковым из воздуха материализовался Ангел-Хранитель или специально существующий для подобных поручений дежурный Ангел и выполнил бы все пожелания Игоря Сергеевича для облегчения его бренного существования. Но в эпоху «крутого» материализма такое чудо было бы оскорбительным для самого себя, и нет ничего удивительного в том, что ничего не произошло. Гром не грянул. Кто-кто, а Игорь Сергеевич понимал нелепость чуда в наше время даже лучше других. Определив для себя, что это было последнее обращение за помощью к кому бы то ни было за этот день, Жарков вернулся в состояние наигранно-презрительного равнодушия, без особых усилий над собой допил из горлышка коньяк и двинулся прочь из этого «поэтически-уединенного места». Он не почувствовал себя пьянее или хуже, он просто в очередной раз за эти дни смирился со своей участью. Правда, ему показалось, что день вдруг заметно посерел, будто осенние краски утратили свою утреннюю жизнеутверждающую яркость, запылились, что ли. Да и люди стали какими-то хмуро-озабоченными, и единственное, чем они отличались от Жаркова, – торопились решать свои проблемы.

Но некоторые проблемы в нынешнее время перехода от социалистического варварства к общечеловеческой цивилизации решались отнюдь не цивилизованными способами. Право на доступ к общечеловеческим «ценностям» оспаривалось по старинке, с оружием в руках. Именно люди с оружием выскочили из лакового иностранного автомобиля, и Жарков, который был совершенно обоснованно уверен, что стрелять будут не в него, удивленно замер на месте – предоставлялась редкая возможность в объективной реальности лицезреть кадры из американского триллера. На миг опережая нажатие курков, Игорь Сергеевич отследил траектории еще не вылетевших к цели пуль и угловым зрением определил, что предназначены они почтенному семейству из трех человек, а, скорее всего, джентльменистому папе, небрежно покупающему пятилетней дочери мороженое. Но даже со случайной пулей для невинного дитя Жарков смириться не мог. Так же, как поучительно показано в американских фильмах, он метнулся к ничего не подозревающей стоящей спиной к убийцам семье и одним рывком уложил всех троих на землю. Лоток с мороженым подсек и продавщицу. Он даже совершенно справедливо успел подумать, что никто, кроме него, ничего подобного делать не собирался. Напротив, окружающие, по законам жанра, с ужасом и одновременно любопытством на лицах стремительно искали укрытия. Очереди из маленьких пистолетов-пулеметов прошили лоток, звякнули о чугунную ограду парка, частью устремились в небо, к которому полчаса назад взывал Жарков. Поднимаясь на ноги, Игорь Сергеевич не учел одного: в его стране бандиты не торопились убегать и, хотя особенно не мешкали, успели, хоть и вскользь, «приголубить» неожиданного в этих местах супермена. Одна пуля прокусила ему щеку с наружной стороны и унеслась по своим делам, зато другая плотно засела в правом плече. При этом заставила Игоря Сергеевича «сальтануться» через лоток и приземлиться на пышное визжащее тело продавщицы. На какое-то время он потерял сознание.

Когда пришел в себя, его уже грузили в ярко-желтый реанимобиль. Толпа зевак сочиняла подробности происшедшего, называя Игоря Сергеевича то «альфовцем», то еще каким-то спецназовцем. Очень красивая женщина склонилась над ним и, обдавая запахом дорогих духов, спросила:

– Как вы себя чувствуете?

В первый раз за эти дни кто-то поинтересовался его самочувствием. Жарков благодарно улыбнулся. «Все как в хорошем боевике с хэппи-эндом», – подумал он.