Текст книги "Запах напалма по утрам (сборник)"

Автор книги: Сергей Арутюнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

На краю неба

К вечеру только бы до койки дотащиться, а тут:

– Леша, сходи к Пряжкину.

Затерянная на окраине Сернозаводска офицерская общага выстроена силикатом и увенчана полустертой табличкой. Отличие от гражданских домов одно: во дворе была беседка-курилка, где даже в дождь топтались сослуживцы.

На лавочках почти весь летный состав, несколько техников.

– Товарищи. Поступили документы на выселение.

Вздохи.

– Вопрос можно?

– Задавайте.

– На каком все же основании?

– Товарищи, кто не был на прошлом собрании, я не уполномочен. Документы вывешены на ознакомление. Давайте по существу дела.

– Да где ж существо-то? Куда деваться?

– Собственник, товарищи, желает видеть квартиры доступными через месяц. Думайте. У меня все.

– А кто он? Собственник?

– Товарищи, представитель доступен по контактному номеру.

– Да звонили уже. Никто не берет.

– Звоните еще.

– Вы сами-то его видели?

– Товарищи, давайте конкретно…

– Выселяют нас, Маша.

– Что, собираться?

– Погоди. Никто по объявлению не звонил?

– Никто.

– Сходи еще за реку, в Лучи. Бердюков говорил, что там деревня пустая.

– Я ходила.

– Когда?

– Вчера. Днем, пока Маратка в садике был.

– И что?

– Нет там никакой деревни, совхоз ликвидировали, стоит гнилье, а дальше участки и дома такие, дворцы…

– Что ж ты не сказала?

– Не хотела. Перед полетами не хотела.

– Тащ полковник, расшите.

– А, Хват, давай-давай, порадуй.

– Тащ полковник, посоветуйте, где жилье найти.

– Доступнее.

– Маратка в садик полгода не ходил, ему тепло нужно… А тут переезд. Нельзя ли задержаться, ну хотя бы до весны?

– Хват! Я думал, ты летчик, а ты канючить пришел! Ты думаешь, мне это приятно, что у меня состав рыскает? Ты думаешь, у меня фонды немереные?

– Тащ полковник, я… я что надо, сделаю. Все, что надо. Только…

– Ладно, разговор наш впереди. Пока свободен.

Через дорогу от КПП улыбался Фархад.

– Пиривет, ястрэбок!

– Пиривет-пиривет.

– Чьто грустим? Диньку хочишь?

– Нет, спасибо. Фархад, нас выселяют. Не знаю, куда деваться. Что ж это такое? И так ведь…

– А ты думай, ястрэбок. Думай, кто тебя обидел, как с человеком пагаварить можно.

– Фархад, узнай, кто это делает.

– Знаю.

– Ну?

– Ващ палковник дэла, «Серметпрокат» нагрэл, тэпэр ваш общага сдаст. Думай, ястрэбок… Кирепко думай!

Про «Серметпрокат» было известно только то, что завод стоит семь лет, а работает несколько пунктов приемки сырья. Оттого по области часто не было света. Тут и там столбы курчавились обрезанными кабелями.

На неделе Хват встретился с Джангилем, он стоял за Фархадом.

– Джангиль, что нужно, чтобы от нас отстали?

– Судытса нада. Арбытраш, всэ дэла. У офицер такой возможностей нэт. Всэ за дэньги работаит. У тэбэ дэнэг нет – какой пригавор хочишь? Какая бумага нравитса? Сабирай вэшшы, ухады.

– Что же делать?

– Хачю, чтоби послушал. Ты льотчык – зашшыты семья. Самолет ест – фырр полетэл на врага, он не льотчык, атбитса не сможит.

– О чем ты?

– Сыклад адын. Нэт склада – нэт тавара. Нэт тавара – нэт гарантыи. Нэт гарантыи – нэт бызнеса. Бызнес нэт – сут атложат. Дэнгы будут ждат. Ты не жды.

Когда, наврав про неполадки с закрылками, Хват бросил «сушку» через крыло на склад «градообразующего предприятия», он совершенно точно знал, что экспертиза затянется и по факту за свой налет он получит не скоро, и главное – отсрочку для семьи, потому что прецедент.

Но еще точнее было ему понятно и то, что правды на земле уже давно нет и не ему доставать ее с небес.

Не ему, имеющему за спиной пару стальных крыльев и лазерный прицел, встроенный в шлем и наводящий ракеты всюду, куда бы ни кинул взгляд.

Аргумент

На совещании в «Севморпути» ждали олигарха Волопасова.

Серебряный заполярный день кутал побережье с вопросительно торчащими мачтами в хрупкую дымку, смотрелся в огромные окна, пробовал играть с бликами хрустальных пепельниц.

Присутствующие негромко переговаривались, шелестели докладными записками.

За окном засиял фиолетовыми проблесками кортеж. Волопасов, в длинном пальто, румяный, взбежал на третий этаж легко и сразу прошел в угол, никому особенно не кивая и не пожимая рук. Начальнику рейса Цибайло он дал знак начинать. Тот начал:

– Так, господа, все в сборе. Ефрем Никитич, пожалуйста.

Портовик Забережный развернул распечатку:

– По косаментам на завоз отгружено в порты и прилегающие склады двадцать три тысячи тонн провианта, принято на борты к седьмому числу около двадцати тысяч, погрузка идет на три смены, топлива…

Во время краткого доклада Цибайло косился на Волопасова – тот нарочито небрежно вертелся в кресле, ухитряясь ни на кого не смотреть.

– Викентий Ильич, я так понимаю, что в целом завоз уменьшен на 37 процентов?

– Да, совершенно верно.

– Но первоначально планировалось…

– Я знаю. Вам должна была прийти перерасчетная формула по продовольствию и товарам первой необходимости. Компания произвела изменения по составу служащих, цифры разнятся с федеральным запросом. Пришлось урезать.

– В вашем расчете учитываются только служащие компании.

– Мы только о них и говорим.

Цибайло опустил взгляд на полированную поверхность стола.

– На Севере, Викентий Ильич, находятся волею судеб не только ваши служащие, и даже не столько они. Вы действительно намереваетесь изменить формат завоза?

– Это решение совета директоров.

– Это решение, принятое в Москве. Там же, где нашими усилиями приняты цифры по запросу и утверждены правительством.

– Вы пытаетесь оказать давление на принятие решения? Вы хорошо помните свои полномочия?

– Я не могу гонять порожняк, вам должны были рассказать, чего стоит навигация, во что она обходится…

– …компании. Мы оплачиваем половину стоимости рейса.

– Не весь рейс.

– Вы хотите полную сумму? Основания?

– Мы хотим, чтобы планы завоза были исполнены в соответствии с обязательствами.

– Это невозможно.

– Так ли?

– Не будем заниматься словесными упражнениями.

– Не будем. Вы списываете людей. Реки уже во льду. Это же голод!

– Я повторяю…

– У вас мать в Уэллене!

Стало тихо.

– Это что-то меняет?

– Для человека – меняет.

– Не думал, что здесь будут апеллировать к человечности в такой, я бы сказал, откровенно мелодраматической форме.

– А к ней иначе не апеллируют. Жизнь, молодой человек, знаете ли, сплошная мелодрама.

– Вот как? А по-моему, вестерн.

– Это в Москве, может быть. И в некоторых перекособоченных мозгах. Я не дам вам уморить людей, слышите?

– И что же вы сделаете?

– Я? Я просто поеду к вашей матери и расскажу ей, как вы себя ведете. Пусть она расскажет это соседям, пусть они разнесут это по всей Чукотке… Вот что я сделаю. И попробуйте после появиться там. Вас проклянут, если уже не прокляли. Но шансы отмыться еще есть. Ваше слово решающее. Вы…

Волопасов рассмеялся. Как мальчишка. Запрокинув голову за подлокотник глубокого «гостевого» кресла. Легко поднялся и пошел к выходу…

Остановился:

– Я жду конкретных предложений еще тридцать часов. После пересмотреть решение будет невозможно.

Дверь за ним закрылась, но переглядываться стали только через минуту.

Нарды

В замызганной привокзальной (дальше можно и не описывать, все они одинаковые) столовой, ныне «чебуречной», или как ее там, куда я захожу поиграть в нарды и выпить коньяка, под вечер слякоть и много народа. Звучит что-то усредненно-восточное. Неторопливо потягиваю битый спирт со жженым сахаром, пускаю дым в пыльные лампы. Окна цветного набора тусклы и призваны скрыть российскую действительность от заезжих глаз. Здесь отдыхают, вспоминая далекую родину. И я ее вспоминаю. Далекую, да не за горами, а за годами.

Партнером оказывается пират с красочно проведенными бровями и глубокими вырезами на щеках. Он не шепчет на зары, и это значит, что он настоящий зарист (тот, кто выкидывает нужное усилием воли). Иии-ииии-лля-иии… – «шешу-беш»! (шесть-пять!) – он достиг края и забил место (играем в длинные, где нельзя бить, и оттого больше смысла и удовольствия), «дор-чаар» – занимает две луны у меня под носом, «сэ-як» – прикрывает последний выход. Мне теперь нужен «оэн» (проигрыш, в отличие от «марса», не совсем позорный, если играешь с настоящим заристом).

Так же крепко сидели передо мной мои непостижимые родственники из Баку, Еревана, Тифлиса, так же метали кости, так же со стуком ставили, протянув руку через доску – увесисто, с волчьим азартом, блеском из-под бровей. Нарды, похоже, хозяина – расписные, лаковые, турецкие, привезенные оттуда, с родины.

Глоток коньяка.

Замечаю у зрителей четки, перебираемые «за зариста» крупными коричневыми пальцами, поросшими черным волосом.

А вот и менты.

Они входят в сером, неисповедимо оккупантском, двое мальчишек с резиновым дубьем, словно бы нехотя оглядывая помещение. Один подходит и накрывает доску грязной рукой с обгрызенными ногтями. Запах пивного спирта.

– Ну что, чернота? Оборзели? А ну…

Пират медленно поворачивает голову, но так, чтобы не встретиться взглядом с пьяным. Выпить можно, напиться – нет.

– Встал к стене, документы…

Пират встает и вытаскивает красную корку. Мальчик немеет. Дагестанский РУБОП.

– Друга зови сюда.

Подходит второй, уже растерянный.

– На улице два бомжа – проверены? Нищенка у входа – проверена? Нет? Не видел? Деньга стреляем?

Мальчишки начинают бледнеть, объяснять про схему патрулирования, что только что пришли, ничего не видели, тянутся за удостоверениями, которые успели вручить пирату.

– Делом будем заниматься или на пиво клянчить? Аии… с глаз оба пошли. Форме позор, страна позор… Моя Россия позор, – добавляет уже не им, а глядя на меня.

Те смываются, подталкивая друг друга.

Обступившие меня «болельщики» расходятся. Понимаю, что они «с ним» и не хотят, чтобы я видел их лица. Информаторы. Спецоперация. Ищут наркоту. Транзитчиков. Выслеживают поставщиков, квартиры.

– Почему раскрылся, опер?

– Лицо понравилось. Играешь от сердца. Кто учил?

– Отец.

– Армянин?

– Да.

– Армяне – братья. Нарды играй, помни отца, помни себя. Аллах видит, кто чего стоит.

И добавляет что-то по-персидски, но этой фразы я уже не знаю.

Михалыч

Он поднимается ни свет ни заря. Не зажигая кухонный ночник, нажимает кнопку. Вскипает вода в китайском чайнике. Несколько глотков спитого… Одевается в прихожейке. Едет.

Таможенный терминал, сервисный центр, примкадные «Ашаны» и «Метро», пробки, забурелые заводские проезды, оптовые тупики, загроможденные тюками. База. Грузчики. Ведомость. Личный досмотр. Менты. Овощные контейнеры, роспись, доверенность, накладная, наряды, разъезды.

Наконец возня с бумажками закончена. Шофера и экспедиторы окружают его. Сегодня Вахиду – персики, орехи, картошка. Абдулле – бананы, помидоры, свекла и огурцы. Салману – зелень семи видов, грейпфруты, соки простые в банках с мякотью, пряности, яблоки, лимоны, чеснок.

Михалыч не спутает. Он привык.

Одет он всегда одинаково: пуховик, шерстяные штаны, стоптанные белесые мокасины, вязаная бесформенная шапочка.

Михалычу за пятьдесят.

Его рот уголками вниз сохраняет на лице вечно озабоченное и вздыхающее выражение, брови и волосы редки, глаза обведены складками, щеки красны и прожилочны. Такова старость, не худшая в огромном городе. Дочь Михалыча разведена, живет с милиционером и сыном от первого брака, студентом, на которого и уходит выручка. Отделение платное. Михалыч заезжает к дочери по будним дням, работая через сутки. Завозит деньги. Он вдовец. Перенес операцию на сердце.

…Фура приходит к Вахиду. Михалыч медленно вылезает из кабины, идет разговаривать. Вахид начинает распоряжаться: молдаванка Лида, кассир, прикрикивает на тощего Али, тот сгибается под мешком, ставит на проходе. Мускулистый Гассан, сожитель Лиды, блестит зубами в полумраке овощного зала. Магазинчик совсем маленький, оклеенный веселенькой пленкой, сумрачный осенью и зимой. Отопления нет. Туалет в супермаркете, в подсобке, Лида отлучается туда покурить, сменщица Заза приглядывает за кассой. Лида часто простужается, в Москве холодно. Записалась на плавание, но ходит редко.

Михалыч идет с Вахидом за занавеску. На столе четки, старая сломанная касса, пачка купюр, ведомости, накладные, справки. Вахид получает товар. Михалыч ставит галку и крючок. Жмет руку Вахида, выходит. Идет мелкий городской снег. Урчит фура, Гассан еще разгружает, пыхтит, взмок. Михалыч оглядывается. Надо звонить Петру, доехал ли до Абдуллы, не сломалась ли машина, не завяз ли на Варшавке, сможет ли еще заехать на базу, весь товар не поместился. Еще пара ходок туда-сюда, и день будет завершен расчетами. Из магазинчика несет соленьями. Губы шевелятся.

Подъезжают менты Саша и Ширван. Ширвану он ничего не должен, Саше по молодости нужно слишком много, надо разговаривать… Отходят. Мент Саша выносит от Вахида два пузатых пакета, торчат новенькие луковые стрелы, один пакет идет в багажник, другой на заднее сиденье. Вечером – то же самое, но уже по вкусу. Овощи обязательные, фрукты – развлечение. У Ширвана болеет сестра. Надо помочь.

…В очереди, хмурый и безучастный, стою я. К Лиде, уже покурившей и бледно улыбающейся. Вижу Михалыча, встречаемся взглядами, он кивает. Когда, расплатившись, выхожу, здороваемся за руку.

– Бананов в полцены не надо?

– Сколько?

– Сколько возьмешь.

– Можно.

– Тогда… вечером зайди, – отвечает Михалыч, полусонный: сомлел в кабине. Но неколебимый. Стоит, расставив ноги, хозяйственно. На ресничках блестит пара снежинок…

Иду с работы. Сворачиваю к «нулевке». Домофон сломан. Звонок. Михалыч, в сером свитере, ушастых тапках и растянутых тренировочных штанах, отдувающийся после чая с коньяком, открывает.

Нельзя смотреть на стену. Не надо.

В единственной комнате с запахом стариковства – ящики с бананами, половина пустых. Нагружаю без весов.

– Хорош, Михалыч.

– Бери еще. Пропадут, – слышится сиплое. Не смотреть на стену. – Чаю будешь?

– Устал. Пойду. Спасибо. Правильно?

Не пересчитывает. Верит… или не важно. Выхожу. Надо зайти в субботу, выпить чашечку. Вернее, толстую фаянсовую кружку с красным простоватым узором. Над головой – часы с кукушкой, кукушка не работает. Урчит холодильник, за окном старые яблони в снегу. Пустота окраины. Пахнет коньяком. Надо менять раковину. Михалыч эстет, но раковину действительно стоит поменять. Он уже договорился.

Если зайдете к Михалычу, не смотрите на стену. Он не знает, куда перевесить кортик. Офицерский черный морской кортик с золотыми ободками и стилетным лезвием. Не смотрите на стену и в комнате, где групповое фото: на оскаленной палубе ядерной подлодки, на фоне туманных низких сопок, все улыбаются, в центре – Михалыч в каперангской форме, подбородок задран, чтобы все видели смертельную отскобленность его четче самых орденских планок. Из-под козырька фуражки блистают шерстисто-стальные глаза. Блещет витой затейливый аксельбант.

Не смотрите туда. Он просто не знает, куда перевесить фото.

Контора

На собеседовании Мишу удивило, как внимательно рентгенолог рассматривает снимки его лобных долей. Что-то отрывисто припечатал, отдал Старшему менеджеру и, что-то прошептав ему на ухо, скрылся в каком-то игрушечном встроенном лифте, придававшем залу для собеседований, как ни странно, дополнительную солидность.

– Мы вас берем, – произнес Старший. – Распишитесь, пройдите…

Миша помнил, как впервые увидел Машу, Олю, Свету и Игоря. Они стояли в рабочем зале и улыбались. У Игоря была забинтована голова.

– Вставай сюда. Так. Вверх не смотри. И учти, нам слишком много платят, чтобы мы тут… Попадет – молчи. Отойди и терпи. В общем, понял? Вот и ладушки…

Под потолком на крюках висели гири. Каждые полчаса ребята подходили и вставали под них, нажимали кнопку… Гири били больно, все же высота была приличная. Мальчики заботились о том, чтобы девочкам не доставалось больших весов. В результате девочки работали дольше.

Миша пытался спрашивать, зачем это нужно, но вразумительного ответа не дождался. Первая зарплата отбила у него настроение спрашивать. Его предупредили, чтобы он не вшивал в череп стальных листов, рентгенолог сразу это обнаружит. Он расписался и за это. И за возможные претензии. Что их не будет ни по-какому.

Девочки были хорошо одеты. Только ходили все в уродливых синяках. Миша сначала даже присматривался к Оле, а потом понял, что она сумасшедшая. О работе она никогда не говорила, а только о яхтах, хотя ни в каком яхт-клубе не состояла и вообще никогда не плавала. Маша говорила только о лаке для ногтей. Лак у нее был. Игорю было тяжелее всего – голова у него была совершенно расколота, и он подолгу маялся в больницах, а выйдя, нудно пил и шепотом жаловался на Старшего. Тот возился с бумагами и в рабочий зал заходил редко.

Мишу и это устраивало. Он знал, что времена тяжелые и надо быть поближе к настоящему делу.

Утром он приходил первым и открывал рабочий зал. Включал верхний конвейер, следил, как крюки цепляются на гири, становился под раздачу, глубоко вздыхал… и уже нажимая кнопку грузосброса, с наслаждением закрывал глаза.

Секс-Март

Декабрьским вечером Колычева занесло в Западное Концово. Надо же было хоть где-то побывать. Он проехал свою остановку и вышел. Светились ларьки, ходили угрюмые дяханы в кожанках, спешили нагруженные всякой ерундой женщины. Пятиэтажек почти не было видно за новостройками, уже увешанными бельем по балконам и плотно обставленными парковками. Машины стояли и по тротуарам. Было совершенно дико представить, что лет пять назад здесь было пустовато, тихо. «Пройдусь до рынка, выпью и назад», – подумалось Колычеву.

После пива захотелось за угол. К счастью, пустырь около Вериного дома еще был цел, то есть он еще существовал во всей своей неприглядности, заброшенный, изнаночный и цельный в этом. Из земли торчала проволока, виднелись свалки пакетов, черных мешков с теми же пакетами. Завывала пурга. На окраине пустыря виднелась огромная светящаяся туфта этажей в семь. Надпись гласила «Секс-Март».

«Зайду», – сказал себе вздрогнувший Колычев и зашел.

Двери разъехались, и ковер заглушил шаги. Огромный фаллос перегораживал ему путь, светясь струящимися пузырьками. Черти и гномы протягивали ручонки, шевеля хвостиками. Работали эскалаторы, пахли неведомые цветы, лилась фиолетовая река. Мелодичные звуки облили пришельца дезодорантом смешков и будуарных стонов. Он шел и озирался, чувствуя свою неуместность, неумение веселиться и воспринимать все «изи», смайлиться и беззаботно глазеть на сокровища мира. Сходно он чувствовал себя в торжественных местах, на приемах, где ждали кого-то другого, не его, всегда не его.

– Здравствуйте, – произнес над ним голос. – Мы рады, что вы посетили наш специализированный супермаркет.

Он обернулся, задрав голову.

На пластиковом крюке, надетая потешной вешалкой откровенного костюма с кольцами и браслетами, почти неузнаваемая, висела Вера.

– Вы можете посетить… Улыбайся. Меня уволят. Улыбайся.

Колычев изобразил кривую улыбку, сглотнув что-то твердое.

– …к вашим услугам…

Продолжая улыбаться, Колычев подошел ближе и взял Веру за ногу. Латекс. Туфля тоже. Он сжал ее, делая вид, что щупает товар. На чулке висел ценник с эротическим по смыслу логотипом. Он сжал ногу сильнее. Она слабо шевельнулась.

– Не дави, я говорить не могу. Отпусти. Встань там.

– Слезь тогда.

– Я не могу.

– Слезь или улыбаться перестану.

– Я не могу.

– Ты работаешь здесь?

– Идиот. Что, не видишь?

– Вижу. Верить не хочу. Дура.

– Ты ничего не знаешь. Ты вообще меня бросил.

– Потому что ты дура. Вот и висишь здесь…

– Молчи. Ты не понимаешь.

– Ты должна им, что ли? Сколько?

– Ой, не надо, пожалуйста!

– Сколько?

– Много. Не надо.

– Уйдем сейчас.

– Камеры.

– Уйдем. Я все беру на себя.

– Ты не понимаешь.

– Слезай и иди к выходу.

– Дурак… Что за дурак.

– Слезай, или я тебя сниму. Это же полный… Я…

– Уйди, прошу тебя.

Он снял ее, почувствовав снова ее вес, всю ее, как бывало таскал по комнате, не в силах положить, поверить, что она с ним, что вообще кто-то с ним, смеется, спрашивает, целует, смотрит на него. Его Вера.

– Так. Пошла к выходу.

Рядом возник продавец. Он появился из люка в полу.

– Приобретаете? Чек, наличные, карточка?

– Наличные.

Колычев положил его на пол сразу, вложившись как молодой бог, почти не целясь. Завыла сирена. Он оглянулся на Веру, стучащую в блокированные двери. Взглянул на крепления и, подпрыгнув на балюстраду, повис на креплениях титанического фаллоса, стараясь раскачать его. Выбежавшие жуки-охранники надрывались в хрипящие рации. Ощущая пружинистую поверхность, он засмеялся и в последний момент заорал Вере: «На пол!» Фаллос не подвел. Стекляшки рассыпались звонким крошевом, и он спрыгнул, уложив еще двоих.

Посланные им вдогонку резиновый медведь и пластиковый тигр промахнулись, проткнули шкуры и съежились.

После они сидели на ковре в Вериной комнате, и она снова смотрела ему в глаза. Как он любил.