Текст книги "«Хозяева» против «наемников»"

Автор книги: Сергей Сергеев

Арена борьбы: наука и культура

Наиболее конфликтной точкой русско – немецкого противоборства в сфере науки была, так сказать, высшая инстанция последней – Петербургская Академия наук, с самого своего возникновения (1724) возглавляемая и наполняемая немцами (первый президент – Л. Л. Блюментрост; на первом ее заседании в 1725 г. из 13 человек 9 были немцами), при Анне Иоанновне ею по очереди руководили К. Г. Кейзерлинг, И. А. Корф, позднее – К. фон Бреверн, фактически же Академией управлял (даже при Елизавете) темный делец И.—Д. Шумахер.

В 1742 г. бывший токарь Петра I академик А. К. Нартов подал в Сенат «доношение», направленное против финансовых махинаций Шумахера и немецкого засилья в Академии вообще. Нартов настаивал на том, что Петр «повелел учредить Академию не для одних чужестранцев, но паче для своих подданных». Выписанные же Шумахером из – за границы профессора «все выдают в печать на чужестранных диалектах», а, главное, «обучение Российского народу молодых людей оставлено, а производят в науку чужестранных, в которых Российской Империи ни какой пользы быть не может, кроме единого казенного убытка, который при том исходит на жалованье и на прочее, с чем оные по времени имеют бежать в свои отечества». Между тем, «для лучшего произведения наук <…> можно бы изыскать ученых несколько человек из Россиян, но того ему, Шумахеру, в память не приходит…».[118]118
  Цит. по: Ламанский В. И. Ломоносов и Петербургская Академия наук. М., 1865. С. 2–3.


[Закрыть]

Были и другие «доношения», в которых говорилось, что русские переводчики получают жалованья гораздо меньше, чем немецкие, что «Русских учеников Немецкие мастера так отменно обучают, что в двадцать лет их науке совсем выучиться человеку Русскому не можно», что Шумахер всячески притесняет русских и покровительствует единоплеменникам – «определяет в Академию людей самых бесполезных, лишь бы только Немчина». Обращалось внимание на то, что в гимназии при Академии многих немецких учителей можно легко заменить на русских, в качестве примера приводился некий Фишер – «Немец недостаточный и при том не малый пьяница <…> Русские с нуждою его разумеют и более за шута, нежели за учителя принимают»[119]119
  Там же. С. 4.


[Закрыть].

Примечательно, что, в конце концов, Шумахер, за которого вступились немецкие академики и покровители из русской знати, был оправдан. Наказанию же были подвергнуты «доносители»[120]120
  Там же. С. 6.


[Закрыть]. М. В. Ломоносов, поддерживавший Нартова, а позднее вступивший в острейшую распрю с большинством академиков – немцев, дошедшую до публичного скандала в Академическом собрании, в июле 1743 г. «был признан виновным по нескольким статьям и ему грозило не только увольнение из Академии, но и наказание плетьми. <…> Только 12 января 1744 года Сенат <…> постановил: «Оного адъюнкта Ломоносова для его довольного обучения от наказания освободить, а во объявленных им продерзостях у профессоров просить прощения и жалованье ему в течение года выдавать „половинное“»[121]121
  Лебедев Е. Н. Ломоносов. М., 1990. С. 134.


[Закрыть]. Эта безрадостная ситуация явно отразилась в ломоносовском переложении 143‑го псалма:

 
Меня объял чужой народ,
В пучине я погряз глубокой;
Ты с тверди длань простри высокой,
Спаси меня от многих вод.
<…>
Избавь меня от хищных рук
И от чужих народов власти:
Их речь полна тщеты, напасти;
Рука их в нас наводит лук.
 

Антинемецкие выпады звучат у Ломоносова и в оде на восшествии на престол Екатерины II:

 
А вы, которым здесь Россия
Дает уже от древних лет
Довольство вольности златыя,
Какой в других державах нет,
Храня к своим соседям дружбу,
Позволила по вере службу
Беспреткновенно приносить;
Не толь склонились к вам монархи
И согласились иерархи,
Чтоб древний наш закон вредить?
И вместо, чтоб вам быть меж нами
В пределах должности своей,
Считать нас вашими рабами
В противность истины вещей.
 

Историографическую дискуссию Ломоносова с норманнизмом (подчеркивание германского происхождения первых русских князей пришлось очень кстати ко временам «бироновщины»), основоположники коего (Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер, А. Л. Шлецер) были, все как на подбор, «германцами», его стремление найти славянские корни древнерусской государственности, также невозможно понять вне контекста столкновения между русскими и немецкими учеными в стенах Академии[122]122
  Подробнее см.: Там же. С. 453–468, 471–494. Один из оппонентов Ломоносова А. Л. Шлецер писал: «Русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских» (Там же. С. 492).


[Закрыть].

Это столкновение продолжало иметь место и в XIX столетии, о чем свидетельствует такой важный источник, как дневник А. В. Никитенко (члена – корреспондента Академии с 1853 г., ординарного академика – с 1855), человека, в принципе, примыкавшего к «русской партии», но, вместе с тем, не одобрявшего ее излишнего, с его точки зрения, «немцеедства». Еще в декабре 1831 г. он упоминает о том, что Академия не хочет утверждать присвоения ему Петербургским университетом должности адъюнкта, ибо она «не благоприятствует русским ученым», а в январе будущего года добавляет: меня обходят «только потому, что я не немец»[123]123
  Никитенко А. В. Дневник. Т. 1. М., 1955. С. 111, 112.


[Закрыть]. В апреле того же года Александр Васильевич (видимо, под впечатлением пережитой неудачи, а, возможно, и в связи с запретом журнала «Европеец», о чем ниже), размышляя о русско – немецкой распре, отмечает, что «люди образованные и патриоты <…> составляют род союза против иностранцев и преимущественно немцев. <…> Немцы знают, что такая партия существует. Поэтому они стараются сколь возможно теснее сплотиться, поддерживают все немецкое и действуют столь же методично, сколько неуклонно. Притом деятельность их не состоит, как большей частью у нас, из одних возгласов и воззваний, но в мерах»[124]124
  Там же. С. 116.


[Закрыть]. В апреле 1855 г. он описывает общее собрание в Академии, главным предметом которого стало избрание нового непременного секретаря: «Тут боролись две партии: так называемая русская и немецкая. <…> Немецкая партия обладает большинством голосов, следовательно, она должна была превозмочь». Комментируя это событие Никитенко нелицеприятно критикует нравы «русской партии»: «Вражда к немцам сделалась у нас болезнию многих. Конечно, хорошо, и следует стоять за своих – но чем стоять? Делом, способностями, трудами и добросовестностью, а не одним криком, что мы, дескать, русские! Немцы первенствуют у нас во многих специальных случаях оттого, что они трудолюбивее, а главное – дружно стремятся к достижению общей цели. В этом залог их успеха. А мы, во – первых, стараемся сделать все как – нибудь, «по – казенному», чтобы начальство было нами довольно, и дало нам награду. Во – вторых, где трое или четверо собралось наших во имя какой – нибудь идеи или для общего дела, там непременно ожидайте, что на другой или на третий день они перессорятся или нагадят друг другу и разбредутся»[125]125
  Там же. С. 407–408.


[Закрыть].

Никитенко стремится соблюсти объективность, быть «над схваткой», но это далеко не всегда ему удается. В феврале 1864 г. Александр Васильевич с раздражением записывает известие о назначении президентом Академии Ф. П. Литке: «В полунемецкую Академию немца <…> Да и что такое Литке? Он известен как хороший моряк и как очень неуживчивый человек, а, главное, как большой покровитель своих соотечественников – немцев»[126]126
  Там же. Т.2. С. 413.


[Закрыть]. В августе он описывает юбилей академика К. М. Бэра, превращенный, по его мнению, в немецкую демонстрацию: «…немцы, очевидно, хотели выказать свое торжество над русской партией <…> Ни одна немецкая речь не удостоила своего внимания России»[127]127
  Там же. С. 460.


[Закрыть]. В феврале 1865 г. опять упоминается пристрастие к единоплеменникам президента Академии: «Литке начинает обнаруживать свой «немчизм». Он решительно отворачивается от русских и, при своей сухости и холодности, делает это даже не совсем прилично. Так, например, у него бывают собрания по понедельникам. Немецкие академики имеют право на них являться каждую неделю; некоторым из русских, еще не совсем ненавистным или еще не успевшим опротиветь, предоставлено посещать салон президента раз в две недели; остальные вовсе не приглашены. К последним принадлежу и я. Он, говорят, не может мне простить моей речи, моей защиты русской национальности и мнения о том, что пора перестать выбирать членов из иностранцев»[128]128
  Там же. С. 498.


[Закрыть]. В преддверии юбилея Ломоносова, Никитенко предполагает, что «без скандала, то есть без демонстрации против немцев, ломоносовский праздник, кажется, не обойдется»[129]129
  Там же. С. 503.


[Закрыть]. Зафиксирован у него и другой скандал – в связи с неизбранием в Академию славянофила А. Ф. Гильфердинга (декабрь 1869 г.): «Тут видят целый заговор <…> немцев против русского патриотизма»[130]130
  Там же. Т. 3. С. 162.


[Закрыть].

Кстати, оба этих академических скандала запечатлены в русской поэзии. А. Н. Майков, друг и единомышленник вождя «русской партии» в Академии В. И. Ламанского[131]131
  Никитенко записал о нем: «Ему <…> хочется <…> насолить немцам, которых он смертельно ненавидит…» (Там же. Т. 2. С. 502).


[Закрыть], сочинил к ломоносовскому юбилею стихотворение, в котором, в частности, так описывались времена «бироновщины»:

 
Лишь пришлецы, которых знанье
Царь покупал «на семена»,
Торжествовали в упованье,
Что их отныне вся страна!
 
 
И, пробираясь ловко к цели,
Они над Русскою землей
На ступенях престола сели,
Как над забранною страной…[132]132
  Современники воспринимали эти строки как завуалированный намек на современность. «Стихи хороши, только сильно направлены против немцев. Тут видно влияние Л[аманского]. Я заметил Майкову: „Вы бросаете перчатку немцам“» (Там же. С. 503). Тютчев прислал текст этого стихотворения А. Горчакову, что стало поводом для его цитировавшихся выше размышлений «по немецкому вопросу» (см.: Тютчев Ф. И. Указ. соч. Т. 6. С. 101, 456).


[Закрыть]
 

Тютчев отозвался на неизбрание Гильфердинга стихами, в которых уже прямо касался немецкого засилья в Академии:

 
Что русским словом столько лет
Вы славно служите России,
Про это знает целый свет,
Не знают немцы лишь родные.
<…>
И как же мог бы без измены,
Высокодоблестный досель,
В академические стены,
В заветную их цитадель,
Казною русской содержимый
Для этих славных оборон,
Вас, вас впустить – непобедимый
Немецкий храбрый гарнизон?
 

Но самый громкий академический скандал разразился в 1880 г., когда Академия забаллотировала при избрании в ее действительные члены великого Д. И. Менделеева, предпочтя ему посредственного Ф. Ф. Бейльштейна. В ряде газетных публикаций («Новое время», «Голос», «Русь»)[133]133
  12 ноября 1880 г. в националистическом «Новом времени» А. С. Суворина появилась статья «Немцы – победители», завершавшаяся призывом: «Нам немцев довольно. Есть русские ученые, и если немцы крепко становятся особняком против русского ученого, то они делают это, конечно, для того, чтобы подать пример. Да последуем же этому примеру». Либеральный «Голос» (16 ноября) писал в том же духе: «Нужно постановить, что академиками могут быть только русские ученые. Зачем нам, русским, нерусские академики? <…> Они найдут себе места в германских ученых учреждениях. Пусть идут с Богом!». Бутлеров в аксаковской «Руси» в статье с характерным заголовком «Русская или только Императорская Академия наук в С. – Петербурге?» (1882) (название, скорее всего, придумано самим Аксаковым) писал об одном из менделеевских супостатов – Вильде: «Вильд, выписанный из – за границы в 1868 году, до сих пор не овладел русским языком настолько, чтобы в заседаниях можно было обращаться к нему с русской речью, рассчитывая быть понятым. Времени выучиться по – русски было достаточно, и если г. Вильд еще остается при своем незнании, то трудно не видеть в этом порядочной доли презрения с его стороны к званию, которое носит, и к нации, которой он служит». В издаваемом Сувориным журнале «Исторический вестник» в 1881 г. была опубликована специальная историческая статья Ф. И. Булгакова «Немецкая партия в русской Академии». Ф. М. Достоевский записал в связи с этим скандалом: «Проект Русской Вольной Академии Наук. По поводу отвергнутого Менделеева почему не завести нашим русским ученым своей Вольной Академии Наук (пожертвования)». Сам Менделеев в наброске статье о ситуации в Академии, опубликованной только в 1966 г. отмечал, что «в современной Академии собралось много иностранцев, чуждых России» и, что «принципы императорской Академии взяли верх над началами русской Академии». Весьма симптоматично, что Менделеев был персоной нон грата не только для академических «русских немцев», но и для правительственных «немецких русских». Сменивший Литке на посту президента Академии граф Д. А. Толстой, умирая в 1889 г., внушал ее непременному секретарю К. С. Веселовскому: «Только помни, Менделеева в Академию ни под каким видом…». Подробнее о «менделеевском инциденте» см.: Дмитриев И. С. «Скучная история (о неизбрании Д. И. Менделеева в Императорскую академию наук в 1880 г.)» // Вопросы истории естествознании и техники. 2002. № 1–2. Оттуда взято и большинство приведенных выше цитат. Автор старательно отвергает толкование описываемого им эпизода как этноконфликта, всячески выгораживает академиков – немцев, но приводимая им фактура говорит сама за себя.


[Закрыть] эта несправедливость напрямую связывалась с интригами «немецкой партии». И, надо сказать, данная версия имеет под собой определенную фактическую базу. А. М. Бутлеров так записал распределение белых и черных шаров: «Очевидно – черные: Литке (2 [он, как президент Академии, имел два голоса]), Веселовский, Гельмерсен, Шренк, Максимович, Штраух, Шмидт, Вильд, Гадолин. Белые: Буняковский, Кокшаров, Бутлеров, Фаминцын, Овсянников, Чебышев, Алексеев, Струве, Савич». Статистика красноречивая: из голосовавших против Менделеева 9 человек – 7 немцев, из голосовавших за 9 человек – 1 немец.

Есть свидетельства и даже исследования о русско – немецких «схватках» и в других научных учреждениях. Например, к концу 1840‑х годов русские ученые – националисты (Р. В. Голубков, В. В. Григорьев, Н. А. и Д. А. Милютины, Н. И. Надеждин), нацеленные на создание этнографии именно русского народа, после длительной и упорной борьбы оттеснили от руководства Русским географическим обществом «немецкую партию» во главе с К. М. Бэром, Ф. П. Врангелем и Ф. П. Литке, ориентировавших деятельность Общества не на запросы русской жизни, а исключительно на связи с европейским научным сообществом и общечеловеческую этнографию (тот же Бэр так и не удосужился выучить русский язык и свои труды публиковал почти исключительно на немецком или латинском)[134]134
  См. подробнее: Найт Н. Наука, империя и народность: Этнография в Русском географическом обществе, 1845–1855 // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М., 2005. С. 159–166. Один из участников этого конфликта Д. Милютин в своих мемуарах описывает его как «войну с „немцами“», когда, «по всякому поводу, при каждом новом вопросе проявлялся антагонизм и велась борьба между двумя лагерями» (Милютин Д. А. Воспоминания 1843–1856. М., 2000. С. 139, 140).


[Закрыть]. Вице – председателем Общества на место Литке был избран известный «немцефоб» М. Н. Муравьев (будущий граф Виленский, пресловутый «Вешатель»).

Из дневника О. Бодянского можно узнать о похожей ситуации в Русском археологическом обществе. В 1846–1852 гг. его возглавлял герцог М. Лейхтенбергский, при котором тон задавали немецкие ученые, все печатные издания Общества выходили на иностранных языках и были посвящены в основном классической археологии и нумизматике западноевропейских стран. Только благодаря инициативе фольклориста И. П. Сахарова в 1849 г. началось издание «Записок отделения русской и славянской археологии». После смерти герцога Общество возглавил великий князь Константин Николаевич, известный своими славянофильскими симпатиями, что стало «главной причиной удаления немцев»[135]135
  Бодянский О. М. Указ. соч. С. 109. См. там же комментарии Т. А. Медовичевой – с. 271.


[Закрыть].

Русско – немецкое противостояние (но без острой борьбы) в Московском университете первой половины 1830‑х гг. отмечено в герценовском «Былом и думах»: «Профессора составляли два стана, или слоя, мирно ненавидевшие друг друга: один состоял исключительно из немцев, другой – из не – немцев. Немцы <…> отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали»[136]136
  Герцен А. И. Указ. соч. Т. 4. М., 1956. С. 120–121.


[Закрыть].

Русско – немецкая «война» отражена и в истории русской литературы. Скажем, сегодня уже можно считать доказанным, что запрещение журнала «Европеец» в 1832 г. было связано с несколькими строками его издателя И. В. Киреевского в статье «„Горе от ума“ – на московском театре», метившими в «русских немцев»: «…любовь к иностранному не должно смешивать с пристрастием к иностранцам; если первая полезна, как дорога к просвещению, то последнее, без всякого сомнения, и вредно, и смешно, и достойно нешуточного противодействия. Ибо, – не говорю уж об том, что из десяти иноземцев, променявших свое отечество на Россию, редко найдется один просвещенный, – большая часть так называемых иностранцев не рознится с нами даже и местом своего рождения: они родились в России, воспитаны в полурусских обычаях, образованы так же поверхностно и отличаются от коренных жителей только своим незнанием русского языка и иностранным окончанием фамилий. Это незнание языка, естественно, делает их чужими посреди русских и образует между ними и коренными жителями совершенно особенные отношения. Отношения сии, всем им более или менее общие, рождают между ними общие интересы и потому заставляют их сходиться между собою, помогать друг другу и, не условливаясь, действовать заодно. Так самое незнание языка служит для них паролем, по которому они узнают друг друга, а недостаток просвещения нашего заставляет нас смешивать иностранное с иностранцами, как ребенок смешивает учителя с наукою и в уме своем не умеет отделить понятия об учености от круглых очков и неловких движений»[137]137
  Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1998. С. 126–127.


[Закрыть]. Николай I, по свидетельству А. Х. Бенкендорфа, лично обратил внимание на этот пассаж как на «самую неприличную и непристойную выходку на счет находящихся в России иностранцев…»[138]138
  См. подробнее: Березкина С. В. Указ. соч.


[Закрыть].

В 1868 г. цензура и театральное ведомство потребовало переделки комедии А. А. Потехина «Рыцари нашего времени», в которой «два главные действующие лица: баронесса немка и немец Кукук – оба мошенники, оплетающие и надувающие русских. Театральное начальство признало это непозволительным и велело немцев преобразовать в русских, из чего выходит, что русские могут быть подлецами, а немцы нет»[139]139
  Никитенко А. В. Указ. соч. Т. 3. С. 195.


[Закрыть]. Главное управление печати усмотрело в пьесе «враждебные чувства к дружественной нам нации»[140]140
  Там же. С. 450.


[Закрыть].

Впрочем, сам литературный процесс в императорской России (за исключением административных мер сверху) не стал полем для русско – немецких «разборок». Никакого сравнения с еврейской проблемой в русской литературе в начале прошлого века! Это объясняется очень просто: немцы в русской литературе были представлены чрезвычайно скудно, а потому не выступали здесь в качестве конкурентов. Самые крупные имена – Дельвиг и Кюхельбекер (второй – третий ряд), люди подчеркнуто стремившиеся к обрусению. Ничего подобного сплоченной немецкой корпорации в армии, различных министерствах, Академии, – в литературе (как и в сфере искусств) мы не найдем. Феномен этот на первый взгляд парадоксален, ведь немцы были самым образованным этносом империи. Но разгадка его, кажется, не столь уж сложна. Немцы слишком высоко ставили свою собственную и слишком презирали русскую культуру, для того, чтобы участвовать в творчестве последней. Служить офицером или чиновником, командовать туземцами, на худой конец, насаждать среди них просвещение – это занятие вполне достойное. Но создавать литературу на туземном языке! Это все равно как если бы Киплинг стал писать на хинди[141]141
  Признания на сей счет нередко встречаются у остзейских публицистов. Некто Брашен (1880): «Да, мы не принимаем участия в духовной жизни русского народа» (цит. по: Виграб Г. И. Указ. соч. С. 98).


[Закрыть].

Арена борьбы: остзейский вопрос

Остзейский вопрос, и в целом, и в частностях, исследован в советской и в новейшей российской историографии достаточно неплохо, поэтому в данном случае я ограничусь самыми необходимыми сведениями.

Вошедшие в состав Российской империи в 1721 г. Лифляндия, Эстляндия и остров Эзель (а затем и присоединенная к ней, с воцарением Анны Иоанновны, Курляндия) образовали так называемый Остзейский край, само название которого подчеркивало его немецкий характер (буквально – край Восточного (Балтийского) моря, т. е. находящийся к востоку от Германии, но не от России, для которой это море – Западное). Петр I даровал указанным провинциям особые привилегии, которые затем были подтверждаемы всеми его преемниками до Екатерины II. Край получил совершенно уникальный административно – правовой статус, который обеспечивал доминирование немецкого дворянства (рыцарства) и верхушки бюргерства над практически бесправным латышским и эстонским населением и даже над немногочисленными здесь проживающими русскими. И это при том, что немцы в Прибалтике были очевидным меньшинством: даже в начале прошлого века – 6–9 % от общей численности населения края (а «рыцари» среди всех немцев составляли только 3–4 %, менее 5 тыс. из 130–150 тыс.)[142]142
  См.: Духанов М. М. Указ. соч. С. 17.


[Закрыть].

По сути, власть в остзейских губерниях сосредоточивалась в органах местного дворянского самоуправления (ландтагах). В управлении, делопроизводстве, культуре и образовании безраздельно царил немецкий язык. Господствующей религией являлось лютеранство. Русские губернаторы обязаны были строить свою служебную деятельность на основе уважения привилегий и прав немецкого дворянства. Принятые ландтагами решения по сословным делам не подлежали утверждению со стороны губернских властей и сообщались им только для сведения. В губерниях внутренней России «рыцари» получали те же права, что и русские дворяне, зато последние правами немецких дворян пользоваться не могли (если только их фамилии по согласованию с ландтагами не были внесены в местные «матрикулы» – дворянские родословные книги). Де – факто (а отчасти и де – юре) в крае могли иметь силу лишь законы, специально для него изданные, а из российских только те, распространение которых на Прибалтику особо оговаривалось.

Благодаря немецкому влиянию при дворе и в администрации, а также хорошо налаженному подкупу русской знати (один из способов – внесение имени того или иного «нужного человека» в «матрикулы») и чиновников, остзейцы успешно отбивали атаки русских дворян, недовольных этим очевидным неравноправием. «Ни одна из политических группировок русского дворянства не обладала такими организационными возможностями, какие имелись в распоряжении немецкого рыцарства в остзейских губерниях: сословные привилегии и местная автономия давали право на содержание своеобразного дипломатического представительства в столице, а наличие особой кассы позволяло подкупы высших должностных лиц в таких масштабах, которые далеко превосходили платежеспособность отдельных лиц из среды самых богатых [русских] помещиков»[143]143
  Зутис Я. Указ. соч. С. 112.


[Закрыть]. Где бы ни находились «рыцари» – в Прибалтике, Петербурге или на Кавказе, они «продолжали оставаться членами рыцарской корпорации, всегда и везде сознающими общность своих сословных интересов и оказывающими друг другу взаимную помощь и поддержку»[144]144
  Там же. С. 152.


[Закрыть]. Напомню, что русское дворянство до Жалованной грамоты Екатерины II (1785) вообще не имело своего самоуправления, а когда последнее возникло, то оно ни шло ни в какое сравнение с немецким, по структурированности, правам и возможностям влиять на власть.

Как только при Екатерине русские дворяне обрели значительное политическое влияние, они тут же предприняли атаку на немецких собратьев по благородному сословию. Остзейский вопрос активно поднимался дворянскими депутатами в Уложенной комиссии 1767 г. В 1782–1786 гг. Екатерина формально отменила особый статус остзейских губерний и «слила» их с остальной империей. Но уже в 1796 г. Павел I снова восстановил его в полном объеме. При Александре I и Николае I привилегии «рыцарей» соблюдались неукоснительно. Особенно следил за этим Николай, который по свидетельству М. А. Корфа, в начале 1839 г. высказался на сей счет следующим образом: «Что касается до этих привилегий, то я и теперь, и пока жив, буду самым строгим их оберегателем, и пусть никто и не думает подбираться ко мне с предложениями о перемене в них, а в доказательство, как я их уважаю, я готов был бы сам сейчас принять диплом на звание тамошнего дворянина, если б дворянство мне его поднесло»[145]145
  Цит. по: Выскочков Л. В. Указ. соч. С. 254.


[Закрыть].

В 1845–1848 гг. в Риге в составе ревизионной комиссии находился славянофил Ю. Самарин. Увиденное там настолько его потрясло, что он написал остропублицистический памфлет «Письма из Риги», посвященный изобличению немецкого господства в Прибалтике, униженному положению там русских («систематическое угнетение русских немцами, ежечасное оскорбление русской народности в лице немногих ее представителей – вот что теперь волнует во мне кровь…»; «здесь все окружение таково, что ежеминутно сознаешь себя, как русского, и как русский оскорбляешься»[146]146
  Из писем К. С. Аксакову и М. П. Погодину. См.: Самарин Ю. Ф. Соч. Т. 12. М., 1911. С. 200; Нольде Б. Указ. соч. С. 479. Один из многочисленных примеров, приводимых Самариным: «У русского купца, живущего в Риге, производилось дело в Сенате; оттуда прислан был указ в губернское правление, разумеется, писанный по – русски. Узнав об этом, купец явился с просьбой сообщить ему решение Сената в копии, но ему отказали и объявили, что он должен заплатить несколько рублей за перевод с русского, родного языка просителя, на немецкий, которого он не понимал, и этому он должен был покориться» (Самарин Ю. Ф. Православие и народность. С. 595).
  Современные исследования подтверждают выводы Самарина об ущемленном положении русских в Риге: там до 1877 г. избирательное право «отстраняло от участия в политической жизни всех не являвшихся немцами»; русские до того же периода «играли в жизни Риги лишь маргинальную роль. Узкой прослойке солидных купцов и лиц свободных профессий <…> было запрещено принимать участие в политической жизни города, и, за исключением некоторых высокопоставленных чиновников, этот небольшой круг не оказывал никакого влияния на культуру и общество Риги», по свидетельству современника, «чиновники не знали, что в городе имелись русские», даже в 1880 г., «в то время как немцы и латыши имели в своем распоряжении сотни союзов самого разнообразного толка, в рижской адресной книге <…> насчитывалось только 7 русских союзов, преследовавших почти исключительно благотворительные цели». И это при том, что русских вообще – то было не так уж мало: в 1867 г. – 25 % (немцев – 42 %, латышей – 24 %) (Хиршхаузен У. фон. Сословие, регион, нация и государство: Одновременность неодновременного в локальном пространстве Центральной Восточной Европы. Пример Риги 1860–1914 гг. // Российская империя в зарубежной историографии…С. 474–475, 488–489).


[Закрыть]), гонениям на православие[147]147
  Чего стоит факт тайной насильственной высылки рижского епископа Иринарха в 1841 г. за то, что тот принимал прошения от латышских крестьян с просьбами о присоединении к православию, чему активно препятствовал генерал – губернатор барон Пален! (См.: Самарин Ю. Ф. Православие и народность. С. 634–636).


[Закрыть] и потворству всему этому со стороны генерал – губернатора князя А. А. Суворова. Главный вывод звучал жестко и бескомпромиссно: «…современное устройство Остзейского края противоречит основным государственным и общественным началам, выработанным новейшею историею, достоинству и выгодам России и, наконец, интересам самого края. Будучи само по себе совершенно искусственно, оно держится не собственною своею крепостью, а искусственными же средствами, то есть опорою правительства. <…> Чтобы быть полновластными господами у себя, остзейские привилегированные сословия должны располагать волею правительства, иными словами: быть господами у нас. Они давно это поняли, но мы до сих пор не могли еще понять, что <…> или мы будем господами у них, или они будут господами у нас»[148]148
  Там же. С. 607.


[Закрыть]. Это сочинение немыслимо было опубликовать легально и оно распространялось в списках в Москве и Петербурге, осенью 1848 г., вернувшись в Москву, Самарин устраивал его публичное чтение в салонах. Ответным ходом «немецкой партии» стал арест славянофила и заключение его в Петропавловской крепости сроком на две недели. Так могущественно оказалось немецкое лобби в Петербурге, что министр внутренних дел В. А. Перовский, министр государственных имуществ П. Д. Киселев и шеф жандармов А. Ф. Орлов, поддерживавшие Самарина, не смогли этого предотвратить. Правда, благодаря им и своему высокому аристократическому статусу Юрий Федорович (чьим восприемником от купели был сам Александр I) отделался еще сравнительно легко. Замечательно точно сформулировал суть его дела в личной беседе с ним государь Николай Павлович: «Вы прямо метили в правительство. Вы хотели сказать, что со времени императора Петра I и до меня мы все окружены немцами и потому сами немцы. <…> Вы поднимали общественное мнение против правительства; это готовилось повторение 14 декабря. <…> Ваша книга ведет к худшему, чем 14 декабря, так как она стремится подорвать доверие к правительству и связь его с народом, обвиняя правительство в том, что оно национальные интересы русского народа приносит в жертву немцам»[149]149
  См.: Нольде Б. Указ. соч. С. 56.


[Закрыть]. «Незабвенный» прекрасно понимал, что его неограниченная власть и немецкие привилегии «скованы одной цепью» и удар по последним неизбежно отзовется на первой.

Во время правления Александра II ситуация в Остзейском крае, казалась бы, должна была измениться. «Великие реформы» подразумевали радикальную модернизацию империи, которая, по идее, не могла не коснуться такого заповедника средневековья как Прибалтийские губернии: положение остзейского дворянства было уникальным, «нигде в Европе <…> дворянство не обладало столь многочисленными сословными привилегиями, как в Прибалтике. Уже в XIX в. оно представляло собой служилое дворянство, как, например, прусское, не имевшее никаких особых сословных привилегий; в Австрии и Швеции оно образовывало общественную страту без особых сословных или, тем более, государственных функций»[150]150
  Андреева Н. С. Указ. соч. С. 64.


[Закрыть]. Тем более, среди реформаторов было немало русских националистов, жаждавших потеснить привилегированных «наемников». К «антиостзейской партии» принадлежали военный министр Д. А. Милютин, министр госимуществ А. А. Зеленой, великий князь Константин Николаевич. Но «проостзейская партия» в верхах была также весьма влиятельна: в ее состав входили министры внутренних дел П. А. Валуев и А. Е. Тимашев, шеф жандармов П. А. Шувалов, министр финансов М. Х. Рейтерн и др[151]151
  См.: Исаков С. Г. Остзейский вопрос в русской печати 1860‑х гг. // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 107. Тарту, 1961. С. 6. Н. С. Андреева ставит под сомнение это разделение на «партии», но никаких аргументов в пользу своей точки зрения не приводит (см.: Андреева Н. С. Указ. соч. С. 16–17).


[Закрыть]. А главное: сам император скорее сочувствовал второй, а не первой «партии». Д. Милютин позднее с раздражением вспоминал, что Александр «постоянно выказывал непонятную поблажку остзейским немцам и не допускал в отношении к ним никаких крутых мер, как бы опасаясь чем – либо возбудить между ними малейшее неудовольствие». Пользовавшиеся этим «немецкие бароны и бюргеры умели мастерски уклоняться от исполнения самых положительных распоряжений высшего правительства, считавшихся посягательством на автономию и привилегии потомков меченосцев»[152]152
  Милютин Д. А. Воспоминания. 1865–1867. М., 2005. С. 498–499. О том же пишет в своих мемуарах Главноуправляющий по делам печати Е. М. Феоктистов: «…государь как будто одобрял программу выставленную национальной партией, но на деле не предпринимал ничего в ее духе и относился с полным доверием к таким людям как Шувалов, Валуев и Тимашев, которые не хотели об этой программе и слышать» (Феоктистов Е. М. За кулисами политики и литературы // За кулисами политики. 1848–1914. М., 2001. С. 189).


[Закрыть].

Мотивы «Освободителя» понятны, он просто шел по отцовским стопам[153]153
  Александр II, по свидетельствам современников, вообще отличался несколько даже экзальтированным германофильством: «…он <…> унаследовал от своего отца нежные чувства к прусскому царствующему дому и шел даже дальше его». Во время визита в Петербург германского императора Вильгельма I (с которым русский самодержец буквально мечтал встретиться) «среди всяких торжеств и празднеств происходил в честь его парад; [И. В.] Гурко рассказывал мне, что когда появились верхом оба государя, то Вильгельм пришпорил коня, быстро понесся вперед, стал во главе полка своего имени и салютовал приближавшемуся Александру Николаевичу. „Надо было видеть выражение лица нашего государя, – говорил Гурко, – это было какое – то неизречимое блаженство; кажется, ему хотелось бы воскликнуть: ныне ты отпущаещи раба твоего с миром“» (Феоктистов Е. М. Указ. соч. С. 79, 81).


[Закрыть]. Поддержка же остзейцев рядом русских высокопоставленных чиновников – аристократов связана не только с завуалированным подкупом (Валуеву, служившему долгое время в Прибалтике, принадлежало имение в Курляндии, предки Шувалова попали в «матрикулы» еще при Елизавете[154]154
  См.: Зутис Я. Указ. соч. С. 207–208.


[Закрыть], а сам Петр Андреевич был остзейским генерал – губернатором в 1864–1866 гг.[155]155
  В первые дни своего пребывания в Риге в качестве остзейского губернатора Шувалов выступил перед немцами с речью на немецком языке и демонстративно отказался принять участие в обеде, устроенном для него русскими купцами (см.: Духанов М. М. Указ. соч. С. 48). Близкий ко двору адъютант великого князя Константина Николаевича А. А. Киреев рассказывает в своем дневнике (декабрь 1869) о том, как Шувалов на заседании Комитета министров резко выступил (сославшись на мнение императора) против увлечения «ультрарусскими тенденциями», в связи с уставом одной из железных дорог, в котором было записано, что там могут служить «только лица русского происхождения». В качестве главного аргумента против этого пункта шеф жандармов выдвинул следующий: «немцы этим недовольны». Когда ему объяснили, что данный пункт направлен против поляков, и немцев не подразумевает, Шувалов «закусил немного язык, однако потребовал, чтобы дело было отложено, чтобы это затруднение было представлено на усмотрение барона Палена [возможно, имеется в виду министр юстиции граф К. А. Пален], и что ежели он будет доволен этим объяснением, то оставить дело без последствий…» (Научно – исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (НИОР РГБ). Ф. 126. К. 6. Л. 31).


[Закрыть]) или с нежеланием «переть против рожна»[156]156
  Валуев, еще только начинавший столичную карьеру, записал в дневнике (1857): «Сильны немцы в Петербурге» (Духанов М. М. Указ. соч. С. 45). Феоктистов вспоминает, что министр народного просвещения Д. А. Толстой в своей деятельности «старался игнорировать Прибалтийский край по той причине, что не хотел восстановить против себя сильную при дворе немецкую партию <…> объехав почти всю Россию для осмотра учебных заведений, он ни разу не заглянул в Остзейские губернии» (Феоктистов Е. М. Указ. соч. С. 125).


[Закрыть], но и с очевидной симпатией, например, того же Шувалова к остзейскому социальному порядку, местному способу освобождения крестьян (без земли) и желанием распространить эту модель на собственно Россию (а не наоборот, распространить практику «Великих реформ» на Прибалтику, как настаивала «национальная партия»). Таким образом, остзейский вопрос стал полем боя двух социально – политических проектов: национально – либерального, нацеленного на создание Большой русской нации, и консервативно – аристократического, продолжающего отдавать предпочтение сословному над национальным[157]157
  Шувалов подтверждает это в своем патетическом обращении к барону Г. Лилиенфельду (1870): «Вы вправе на долгое время сохранить историческую славу Ваших провинций как арены битв по вопросам высшей политики, находясь в состоянии борьбы против демократических и анархистских партий, консервативная партия России поддерживает Вас ради укрепления своих позиций» (цит. по: Духанов М. М. Указ. соч. С. 456). Характерно сочувствие к «немецкой аристократии» и такого последовательного традиционалиста как К. Н. Леонтьев. См. его статью «Наши окраины» (1882) (Леонтьев К. Н. Указ. соч. Т. 8. Кн. 1. СПб., 2007. С. 36–42).


[Закрыть].

В 1860‑х гг. в русской прессе разворачивается мощная кампания против остзейцев, пик которой приходится на 1867–1869 гг., когда в одном русле действовали «национально – государственнические» «Московские ведомости» М. Н. Каткова, славянофильская «Москва» И. С. Аксакова (там только в 1869 г. появилось 32 передовицы посвященных Остзейскому вопросу[158]158
  Исаков С. Г. Указ. соч. С. 77.


[Закрыть]) и либеральный «Голос» А. А. Краевского. В 1864–1865 гг. активную роль в этой кампании играл официоз военного министерства «Русский инвалид», за которым стоял Милютин, но после высочайшего неудовольствия газета была вынуждена смягчить позицию. Важнейшей акцией «национальной партии» стал выход первого тома «Окраин России» ветерана «остзейской войны» Ю. Самарина, полностью посвященного Прибалтике и поднимающего те же проблемы, что и «Письма из Риги», но более развернуто и фундировано. Правда издавать эту работу пришлось…в Праге (а следующие ее выпуски, по иронии судьбы, в Берлине), сам же ее автор заслужил высочайший выговор[159]159
  Вообще, с самого начала кампании цензура постоянно одергивала русские газеты. Так, в 1868 г. по требованию Тимашева (инициированному императором) московский генерал – губернатор В. А. Долгоруков вызвал «на ковер» Аксакова и Каткова. О состоявшемся разговоре Аксаков написал Самарину: «Князь неоднократно повторял, видимо, только что привезенное из Петербурга внушение: «очень ведь все эти бароны там сердятся…» Распространился здесь и действительно слух, будто служащие бароны грозят выйти в отставку и эта угроза (которую они никогда не исполнят) очень смущает в Петербурге» (Там же. С. 157).


[Закрыть].

Но, несмотря на столь серьезную «артподготовку», реальные результаты введения «русских начал» в Прибалтике оказались не слишком значительными: они не вышли «за грани малосущественных мер (некоторое улучшение материальных условий для православной церкви, усиление преподавания русского языка, учреждение нескольких русских гимназий и школ, требование установить равноправие русского языка с немецким в городском управлении и в суде прибалтийских губерний). Да и эти меры вводились с оглядкой на остзейцев. <…> правительство мирилось с сохранением статус – кво и в сфере управления прибалтийскими губерниями и отпор давало только лишь самым дерзким выпадам немецких сословий, имевшим целью еще более ослабить контроль центральной власти, или вырвать дополнительные гарантии «остзейской автономии»…»[160]160
  Духанов М. М. Указ. соч. С. 212–214. Характерна программа остзейского генерал – губернатора в 1867–1870 гг. П. П. Альбединского: «Оставляя в различных преобразованиях исторически сложившиеся особенности этого края, сообразно со степенью их общего назначения, сохраняя в силе частное гражданское право этих губерний, ни касаясь ни языка, ни религии, ни национальности жителей прибалтийских губерний, равно поземельных между ними отношений, правительство не должно, однако, связывать себя в дальнейших предначератаниях» (Там же. С. 214). О чем, казалось бы, еще можно мечтать остзейцам?


[Закрыть].

Перелом (хотя отнюдь не «коренной») произошел только при Александре III. И дело не только в личной германофобии «Миротворца», но и в кардинальном изменении внешнеполитической обстановки в Европе после создания Германской империи: «…пангерманизм был вызовом <…> для Романовых. <…> Пангерманизм, как ожидалось, должен был в обозримом будущем заявить права на остзейские губернии как часть большой Германии. С этого времени оказалась под вопросом лояльность Романовым всех немецких подданных империи <…> Именно в 80‑е годы, после объединения Германии и формирования антироссийского блока центральных держав, балтийские немецкие дворяне перестали быть проблемой фрондирующего русского дворянства <…>, а стали важным фактором в геополитических планах и страхах имперской власти»[161]161
  Миллер А. И. Империя Романовых и национализм. М., 2006. С. 35–36.


[Закрыть].

Во второй половине 1880‑х гг., после посещения Прибалтики комиссией сенатора Н. А. Манассеина[162]162
  Сам Манассеин и многие другие члены его комиссии были сторонниками «национальной партии» и находились под влиянием славянофильских идей (см.: Андреева Н. С. Указ. соч. С. 71–72).


[Закрыть], там были произведены следующие преобразования: сословные полицейские учреждения заменены государственными; введены судебные уставы 1864 г.; народные школы и учительские семинарии изымались из ведения дворянства и переходили в подчинение министерства народного просвещения; русский язык окончательно утверждался в качестве языка переписки правительственных и местных сословных учреждений, а также последних между собой и языка преподавания в Дерптском (с 1893 г. – Юрьевском) университете.

Тем не менее, до фактической ликвидации особого статуса немецкого дворянства было очень далеко: «дворянские организации сохранили свою автономию, они продолжали руководить земским делом и лютеранской церковью», в крае так и не был введен суд присяжных, сохранилась подвластная рыцарству волостная и мызная полиция[163]163
  Там же. С. 73. Никакого желания «слиться» с русскими бароны все так же не обнаруживали. Эстляндский губернатор в 1902–1905 гг. А. В. Бельгард вспоминал их «очень большой снобизм» «не только по отношению к эстонцам, которые по – прежнему считались низшей расой, но и по отношению к русскому чиновничеству. Для губернатора делалось, конечно, исключение, но почти с оговоркой: «Вы, конечно, – другое дело, но со всеми остальными мы не имеем ничего общего». <…> Об отношении местного дворянства к русскому купечеству и православному духовенству, конечно, и говорить не приходится…» (Бельгард А. В. Воспоминания. М., 2009. С. 54).


[Закрыть]. Пользуясь связями в Петербурге, бароны стойко продолжали отстаивать свои интересы.

Николай II, в отличие от своего отца, был гораздо более благожелательно настроен по отношению к остзейцам[164]164
  При вступлении на престол Николай амнистировал около двухсот пасторов, привлеченных к уголовной ответственности за незаконное окормление православных эстонцев и латышей (см.: Андреева Н. С. Указ. соч. С. 103).


[Закрыть]. В период с 1894 по 1905 г. «в целом <…> правительство отошло от политики унификации Прибалтийских губерний»[165]165
  Там же. С. 109.


[Закрыть].

Новая волна реформ в Прибалтике была задумана при Столыпине в 1908 г., ее опять – таки спровоцировали внешнеполитические обстоятельства: во время революционных событий 1905–1907 гг. в правительственных кругах Германии всерьез обсуждалась возможность интервенции в Прибалтику, причем эту идею с энтузиазмом поддерживали многие остзейцы, например, лифляндский ландрат М. фон Сиверс, который «установил контакты с Министерством иностранных дел Германии и пытался склонить его к активным действиям».[166]166
  Там же. С. 84.


[Закрыть] Вызывала беспокойство также деятельность в крае «Немецких обществ», массовых немецких националистических организаций, основанных в 1906–1907 гг., особенно их связи с «Пангерманским союзом» (тайным членом последнего был, например, упомянутый выше Сиверс), ставившим целью объединение всех немцев, живущих за пределами Германии. Настораживало Министерство внутренних дел и проводившееся «Немецкими обществами» «переселение в Прибалтику немецких колонистов из Поволжья и Волыни <…> Эта акция должны была восполнить практически полностью отсутствовавший здесь социальный слой – немецкое крестьянство – и тем самым укрепить местную немецкую диаспору»[167]167
  Там же. С. 99–100. «Процент рабочих и крестьян среди прибалтийских немцев был незначителен. <…> Фактически эти две социальные группы в среде остзейцев отсутствовали» (Там же. С. 79). Любопытно, что планы о переселении в Прибалтику немецких крестьян – колонистов обсуждались и раньше, в 1860‑х–1870‑х гг., но тогда классовый эгоизм баронов победил идею немецкого единства, они предпочли эксплуатировать гораздо более дешевый труд латышей и эстонцев (см.: Духанов М. М. Указ. соч. С. 405).


[Закрыть]. Было решено ослабить немецкое влияние в Прибалтике путем переселения русских крестьян из внутренних губерний на казенные земли и комплектования местной администрации преимущественно из русских чиновников. Однако, прибалтийский генерал – губернатор А. Н. Меллер – Закомельский резко выступил против этих правительственных распоряжений и даже позволил предать общественной огласке копии секретных циркуляров, переслав их главе Канцелярии по подаче прошений на высочайшее имя А. А. фон Будбергу, который, в свою очередь, передал их эстляндскому предводителю дворянства Э. Н. Деллинсгаузену. Замечательный пример немецкой этнической солидарности! Задуманные мероприятия так и не были осуществлены, «остзейцы по – прежнему сохраняли свое экономическое и политическое господство»[168]168
  Андреева Н. С. Указ. соч. С. 110.


[Закрыть].