Текст книги "Апрель. Книга вторая (СИ)"

Автор книги: Сергей Петренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Сергей Семенович Петренко
Апрель. Книга вторая

О небо, небо, ты мне будешь сниться!

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло…

О. М.

Всё, что я могу сделать, когда наступает темнота – спрятаться там, в бесконечном солнечном дне, который снаружи кажется крохотной золотой искрой. При мысли, что она может однажды погаснуть, и мне её не найти – мой разум сжимается, цепенеет. Так не должно быть. Я сделаю всё, чтобы этого не случилось. Любою ценой.

* * *

Тримир, исследуя сущности Огня, писал:

«Есть «горение», характеризуемое простым слиянием разнополярных частиц и выделением энергии. Сливающиеся частицы при этом образуют новые, составные части которых, однако, не изменяют своих изначальных, глубоких свойств, изменения их обратимы, а свойства новообразованных частиц могут быть определены из свойств частиц изначальных.

Глубинные же свойства Огня определяются совсем другими процессами, когда, движимые высокими энергиями однополярные частицы сливаются, преодолевая сопротивление их внешних оболочек – и такие частицы при слиянии распадаются в чистую энергию такого порядка, по сравнению с которой «горение» разнополярных частиц оказывается ничтожным. Глубинная суть Огня скрыта именно в этой, великой и непредставимой, чистой энергии «слияния-распада».

…Впрочем, Тримиру так и не удалось получить того, что, как он предполагал, происходит в сердце Огня.

«Если бы я мог говорить с Драконами, они рассказали бы, как они появились – доподлинно. Мне же остаётся только предполагать. Они явились изнутри, из сердцевины Огня, где частицы высшего порядка, рождённые из Огня, но Огню уже не принадлежавшие, рвались наружу. В сердцевине Огня этих частиц было много, и особенно много их было в те древние времена, когда Огонь ещё только-только слепил в себе это пышущее энергией ядро.

Соединяясь в сгустки, частицы Сверхогня рвались вон из родившей их стихии. Чем они были? Светом? Тьмой? Чем-то иным, неподвластной разуму формой энергии, силы?

Поднимаясь на поверхность, сквозь остывающие толщи тверди, сгустки Сверхогня отдавали часть своей силы. Они приобретали формы, покрываясь, как панцирем, расплавленным камнем. В той форме они напоминали огненных червей, пробивающих земную кору тысячами извилистых пор. Самые большие и сильные из них достигли поверхности и, движимые неукротимой энергией, поднялись в небо. Тогда древние существа, творившие миры, увидели их и поразились мощи того, что явилось, ибо даже демиурги не предугадывали в полной мере, к чему приводили их деяния».

И тогда, как сказано в записях дварвов, первых существ, запечатлевших слова в рунах, один из Древних, Ворок, силой разума постиг природу Драконов и вошёл в их стихийное сознание. И Великие Первые Драконы стали послушны ему. А он увёл их за собой – никто не мог сказать, куда. И тем он сделал благо этому миру, потому что Драконы были столь велики, что заслоняли небо, так что казалось: оно стало каменным.

Меньшие из Огненных Червей так и не достигли поверхности. Они остыли, окуклились и уснули в каменной толще коры. Порой, растревоженные движениями подземного Огня, они просыпаются.

«Я бы хотел стать тем, кто сумеет говорить с ними, подчинить их сознание хаоса сознанию завершённого существа. Даже если я потерплю неудачу… Остановиться я уже не могу».

Так писал Тримир, величайший из карликов, древнего народа, видевшего тех, кто творил миры.

Карлики достигли предела в искусстве соединения стихий. Они достигли предела в том, чего можно добиться, используя лишь силу, энергию. Они, однако, не сумели продвинуться на пути постижения сознания стихий, проникновения в него – причиной тому было само устройство разума дварвов – недостаточно гибкое, недостаточно изменчивое, неспособное к восприятию чуждых ему сущностей.

Тионат, первый из человеческих магов, овладевший искусством переноса сознания, ближе всех смертных подошёл к вершине власти над миром. Считают, именно он создал инструмент, позволяющий смертным существам обращать свой разум в стихийный – и возвращаться обратно.

Часть первая. Из Бездны…

* * *

Мастер был горбатым и старым. У него были глаза цвета паутины, и в полутьме своего дома он сам походил на древнего-древнего паука. Про то, что мастер горбат и стар, мне говорили. Про глаза и паутину – нет.

Он смотрит на меня, а я на него. Мне неприятно видеть эти беловатые пятна под бровями, но отводить взгляд нельзя. Почему нельзя, я не знаю.

У него узловатые, корявые пальцы. Мне кажется – вот-вот они потянутся ко мне, ухватят, ощупают…

…Быстро-быстро бьётся муха, звенят нудно крылья, и в какой-то миг – тишина. Паук вертит добычу в лапах…

…И я стану птицей. Одной из этих…

Взгляд мастера меня отпускает, тянется к полкам с чучелами. Я почти вижу, как он трогает их – сов и ястребов, крошечных медовиц, лёгких жаворонков. Чучела будто живые, и непонятно, как старик этими своими пальцами так ловко прилаживает частички мёртвых птиц.

…Я сам не заметил, как оказался у него между колен. Резко запахло пылью. Я сморщил нос и увидел строгие глаза мамы. И не чихнул. Но отвёл взгляд – стал смотреть вверх, на потолок. На чучело огромного альбатроса. Альбатрос почему-то чуть покачивался, блестя злым глазом…

…Налетит ветер. Я его призову. Ветер сорвёт тишину этой клетки, и блеклая, мертвечинная пыль развеется, и сперва я убью старика-мастера, расколов его затылок клювом, а затем доберусь и до тебя, нахальный мальчишка, что посмел видеть моё нынешнее бессилье…

…Я вздрогнул. Мастер держал меня за плечи, его глаза были рядом. Он заговорил, и я на миг крепко зажмурился, и запахло какой-то пряностью.

– Кто же ты, маленький ветерок? Может, чайка?

Я с неожиданным для себя пылом мотаю головой.

– Нет? Почему?

– Они… как курицы!

Мастер, кажется, удивлён. Мама испугана моим решительным ответом. А я… я сам не знаю, почему так вдруг рассердился на чаек.

Потом мама ушла. Мастер усадил меня в удобное кресло – я первый раз видел такое, сделанное, как нарочно, по моему росту. Мастер дал мне в руки стеклянный камень. Я подумал, что это, наверно, звезда, только она не светится.

Я не боялся. Большинство мальчишек в городе уже побывали у мастера. Все знали, что ничего страшного не случится. Мастер предложит тебе стать какой-нибудь птицей, усадит в кресло и даст стеклянный камень. Потом… одни говорили, что ничего не было, они сидели и смотрели в прозрачную глубину. Другие как будто видели там картинки – горы, море, облака.

…Один край камня сделался голубым. Я повернул камень, и внутренность его чуть засветилась. Там, как в зеркале, отразился кусочек ясного неба.

Я хотел повернуть голову: посмотреть на окно, на мастера. Но вместо этого качнулось всё вокруг. Я испугался, разжав пальцы, чтобы ухватиться за подлокотники кресла.

Руки мастера мягко отобрали камень. Было тихо, как будто я оглох. Чёрной молнией на залитой солнцем стене дома напротив мелькнула за окном птица.

Как же я забыл?!

У мастера столько птиц, а её нету!

– У вас нету ласточек… – пробормотал я.

Мастер улыбнулся.

– Приходи через неделю. В это же время. Мы продолжим.

…Мама мне сперва не поверила. Все бывали у мастера только один раз. Чтобы пойти к мастеру, нужно было получить приглашение на золотистой табличке с серебряными буквами «ХК».

И табличку принесли – накануне назначенного дня.

Мне было тревожно и радостно.

Оказалось, я боюсь высоты. Огромной пустоты подо мной. Кажется, что-то может случиться с моим волшебным умением летать, я сделаюсь тяжёлым и буду падать, падать…

Я борюсь с этим страхом скоростью полёта. Когда воздух летит вместе со мной, я его почти не чувствую – и потому страшно. Надо обгонять воздух, ветер, чтобы он, как живое существо, упруго толкал меня, гладил, трепетал.

В такие минуты вдруг получается, что уже не можешь управлять полётом. В воздухе есть свои комки, изгибы, впадины и холмы. Они начинают направлять мой полёт, поэтому я боюсь лететь низко на такой скорости – воздух, кажется, может швырнуть меня в чащу леса или в овраг.

Доверяй воздуху, говорит Мастер. Поверишь ему полностью – не будешь ничего бояться. Воздуху не страшны горы и пропасти, моря и леса.

Я знаю, что Мастер прав. Несколько раз я чувствовал себя именно таким – не мальчишкой, почему-то поднявшимся над землёй, а сгустком воздуха, упругим ветром. Это было здорово, и я совсем не боялся разбиться, расцарапаться о ветки или утонуть. Но скоро я как будто просыпался – и тогда накатывал другой страх: я не чувствовал своего тела, не мог пошевелить пальцами, закрыть глаза, облизнуть губы…

Случалось, что и это не пугало меня, и я летел дальше – но чаще я задыхался в ужасе, понимал, что умираю, теряю своё тело – но и это было бы не так страшно – страшно то, что вместе с телом я боялся исчезнуть совсем.

Я не умел это объяснить толково. Хотя, Мастер, кажется, понимал. Ты всё равно не веришь воздуху до конца, говорил он, даже когда сам становишься им. Ну, ничего. Со временем будет лучше.

Откуда вы знаете про этот страх, спрашивал я. Я знал, что Мастер не летал никогда.

Явления отделённого сознания описал ещё великий и про́клятый Тионат в своих «Записках». Но тебе ещё рано объяснять теорию.

Рано, так рано, соглашался я. Я смотрел на ласточек, мечтал летать так, как они – мне кажется, ласточки могут жить в воздухе абсолютно свободно и бесстрашно. Они могут выполнить любой трюк – например, развернуться в полёте на полной скорости, будто мячик, отскочивший от невидимой стенки. Мастер говорил – они и спят в воздухе…

И всё это – на самом деле, по-настоящему. А не как я – в полусне, видении, навеянном Кристаллом. В мире, который то ли есть взаправду, то ли всего лишь мерещится мне в те часы, когда я сижу в кресле Мастера, сжимая Кристалл в ладонях.

…Всё это уже начинает пугать мою маму. Я слишком бледный даже летом, мало ем и мыслями то и дело где-то далеко, говорит она. Она ходила в магистрат, оказывается, и жаловалась на Мастера. Там её выслушали и обещали «разобраться» – но потом выяснилось, что с Мастером они ничего поделать не могут, хотя официально он такой же обычный человек, как любой из горожан.

– Я слышала, – сказала мама отцу, – старик даже держит в доме книги Проклятого, и в Магистрате об этом знают!

Отец пробормотал что-то неразборчиво…

Самое странное – мама не запрещала мне ходить к Мастеру, хотя ей, наверно, очень бы хотелось прекратить эти уроки, а мне было любопытно: почему мама всё-таки терпит? Может быть, она ждала, что открывшиеся способности помогут мне сделаться «большим человеком»? Или втайне боялась Мастера? Но Мастер тогда ещё казался мне совершенно безобидным, чуточку чудным старичком.

Мальчишки скоро прознали о моих уроках, хотя я никому не хвастался. Я думал, они станут завидовать, но оказалось всё совсем по-другому.

Однажды я заметил, как мои приятели о чём-то шептались, пока я шёл к ним по улице, а когда уже был близко, замолчали и поглядывали непонятно. Я думал, они решили, что я зазнался и поэтому давно не играл с ними. В тот вечер игра «в крепость» у нас совсем не клеилась, и я не мог понять, почему. Разошлись мы тоже как-то по-смурному, вяло. На другой день мне даже и не хотелось с ними играть, но я всё равно пошёл, потому что надо было понять, в конце концов, в чём дело, а ещё – чтобы не думали и вправду, будто я зазнался.

Но едва я подошёл, у многих ребят оказались какие-то дела дома. Тут же крутился ещё один пацан с соседней улицы, года на два меня старше.

– Чо притащился, подстилка Проклятого, чо к Трупоеду не идёшь?

Я сперва не понял, что он сказал это мне. Даже обернулся. А потом так растерялся, что онемел. Долго стоял, думал – что ответить или сделать? И просто ушёл.

А дома не находил себе места – как теперь быть, и вообще – что случилось? Пока не узнаю, жить было невозможно. И я отправился к Мастеру.

В это время Мастер «не принимал», так что я стучал аж три раза и долго ждал. Когда я его увидел, лицо старика показалось мне злым, но, может быть, я ошибся – в следующий миг Мастер был уже прежний, только озабоченно окинул меня взглядом:

– Что стряслось, ветерок?

А я опять растерялся и сумел только промямлить:

– Я… не знаю. Как ходить к вам… Они говорят – «подстилка Проклятого»… – И я самым позорным образом «пустил нюни». Представляю со стороны – я стоял и ревел, как пятилетний плакса.

Старик вдруг повернулся и ушёл в дом. Я решил – он тоже за что-то стал презирать меня – и даже задохнулся от отчаянья. Но Мастер быстро вернулся. Он протянул руку, но не коснулся меня, только глухо сказал:

– Это мы быстро исправим. Это делается простыми методами.

Потом он молчал, ждал, пока я успокоюсь. Наконец, я увидел, что он держит в ладони какую-то серебряную монету на цепочке.

– Надень.

Я надел на шею. И спросил, что это.

– Айцза. Мой знак власти. Носи его всегда. Цепочка кажется тонкой – не бойся, не порвётся.

Я хотел спросить, что он означает, этот знак, но почему-то не решился.

Мастер сказал неожиданно резким, как у ворона, голосом:

– Теперь иди домой. И ничего не бойся. Помни одно: все они – всего лишь пыль у твоих ног… Какими бы словами они ни пытались утверждать иное. Они обманывают лишь себя.

Я не знал, верить ли Мастеру? В голове у меня был беспорядок, и я думал, что если мои занятия оказались вовсе не почётными, а, наоборот, почему-то позорными – то и сам Мастер вовсе не так значителен, как мне хотелось бы считать.

Я шёл домой, застывая у каждого поворота, чтобы убедиться, что улица пуста. Проверять действие айцзы мне совсем не хотелось.

Мама сразу увидела медальон.

– Что это у тебя?

– Мастер дал. – Больше я ничего не стал рассказывать. Мама подержала знак, не снимая с меня, а я тем временем внимательно наблюдала за её лицом. Она только вздохнула:

– Ты грязный. Плакал?

Ох, подумал я. Что придумать?! И понял, что не успею.

– Мальчишка обозвал на улице.

Она посмотрела на меня ещё – и я сжался сильнее, ожидая расспросов – но мама промолчала, подтолкнув меня к кувшину с водой.

Вечером мама тихо говорила с отцом – и я догадался, что обо мне. Я услышал только слова отца:

– Теперь он уже, считай, как не наш…

И – чуть громче – напряжённый ответ мамы:

– Не смей так говорить!

– Я только имею в виду, что мы ничего не решаем. Только он сам.

Они недолго помолчали, а потом опять заговорили тихо.

…Казалось, почти ничего не изменилось. Правда, я больше не играл с мальчишками – сперва боялся с ними встречаться, потом вдруг понял, что прекрасно обхожусь без компании. Игры, в которые можно играть одному – или с воображаемым другом – придумывались сами собой, одна другой интереснее. Главное, чтобы мне никто не мешал – а мне не мешали…

Весь город был в моём распоряжении – я постепенно стал так думать, выбирая пустынные улочки, заброшенные здания и пустыри, древние развалины на восточной окраине. Даже странно, что в городе оказалось столько укромных мест – иногда мне представлялось, что люди нарочно избегают попадаться на моём пути – не знаю, было ли это правдой, но временами я верил в это, и мне это больше нравилось, чем пугало.

Однажды я забрёл так далеко, что с поворота дороги увидел город как бы со стороны. Сперва я испугался, подумав, что не успею вернуться до темноты, но солнце было ещё в зените, и я подумал, что даже хорошо всё вышло – нечаянно открою новые места, дойти до которых нарочно не решился бы.

Мощёная большими каменными плитами дорога с обеих сторон была обсажена деревьями. Я не знал, как они называются, даже и видел их первый раз – громадные, старые, внизу, у корней, кора иссечена глубокими трещинами, в которые можно было спрятать ладонь. Зато повыше – уже на уровне моего лица – кора становилась только чуть шероховатой, а ещё выше – абсолютно гладкой и блестящей. Стволы деревьев были высокими и прямыми, кроны смыкались над дорогой, как арки в храме. Мне даже показалось, будто шаги мои по камням отдаются еле слышным звоном в эти деревья – а звон потом стоит долго в самых сводах…

Дорога вывела меня к небольшому пруду. Деревья окружали его со всех сторон. Я решил обойти пруд по берегу и возвращаться домой.

Я уже привык к тому, что никто не мешал моим блужданиям, и досадливо поморщился, увидев мальчишку с удочкой – загорелого, обветренного, лицо его было узким, веснушчатым и каким-то очень «деревенским». Что мальчишка из «деревенских», было видно и по его одежде – мешковато сидевшей короткой рубахе и штанам до щиколоток. Мальчишки в городе носили туники и чулки.

Мы долго пялились друг на друга. Потом «рыболов» спросил:

– Ты один, что ль, из городу притопал?

Я кивнул и тут же мысленно обругал себя – лучше бы соврать, что с отцом, который чуть поотстал, но скоро догонит.

– Поня-а-а-атно. – И мальчишка замолчал, как видно, тоже выбитый из колеи неожиданной встречей. Он с интересом разглядывал меня, соображая.

– А я тут вот… рыбу, значит, ужу. Ты рыбу удить умеешь?

Я помотал головой.

– А… Поня-а-атно. – И опять молчим. – Как у вас там в городах это… девчонки-то?

Он ухмыльнулся, а я удивлённо мигнул: что – «девчонки»?

– Папаша-то у тебя кто? – «Рыболов опять сменил тему.

– Архитектор. – Тут и сочинять не нужно – должность отца, не такая уж важная, называлась красивым и «значительным» словом. В глазах мальчишки мелькнуло что-то вроде испуга, но потом он снова окинул взглядом мою потёртую и кое-где заштопанную тунику, и понимающе хмыкнул:

– Ну, да ты врать умеешь… Архинекторы во дворцах белокаменных, а сынки их на лошадях с мечами, и гвардейцы с ними…

Не знаю, кого он называл «архинекторами», только ясно, что в голове у деревенщины был по этой части кавардак.

– Не «архинектор», а архитектор!

– Да хоть бы и архипипектор! – Он засмеялся неприятно, и я подумал – как жалко, что такое хорошее место оказалось испорчено: бродить тут мне больше не хотелось, надо было поскорее избавиться от этого глупого пацана с удочкой и идти домой.

– Ты первый раз тут? – спросил он.

– Первый…

– Небось и рыб наших не видел… Во, гляди! – Он ухватил меня за локоть расцарапанной, в ссадинах и цыпках, рукой, подвёл к берегу. – Видишь?

– Да где?

– Ты глянь лучше-то! – Тут он толкнул меня – несильно, но берег был скользкий, так что я сел в воду, перепугано взмахнув руками. «Рыболов» захихикал, но помог мне встать.

– Городские все неуклюжие, как бабы… А ты, вообще-то, пацан или девка, а?

Я промолчал и хотел вылезти на берег, но «рыболов» не дал, пихнув снова. Глазки у него сделались колюче-гадкими.

– Ты к моему пруду не ходи больше, понял? У вас там, у пипекторов, своих прудов хватает, небось.

– Не приду, – пробурчал я, сжал зубы.

– И ладно.

Я опять хотел выйти из воды – а он опять толкнул.

– Покажь, пацан ты или девка – тогда пущу.

Хоть бы не зареветь, подумал, а то вообще забава ему будет…

Я отступил в воду дальше. Берег делался круче, а плавать я не умел. Пацан стал посвистывать и шлёпать удилищем по воде.

– Эх, чего с тебя взять… Ладно, зайдёшь по горло – пущу.

Но я решил стоять на месте. Кажется, пацану уже наскучила забава, он зевнул.

– Эй!

Окликнули от дороги. Среди деревьев стоял… мальчик в странном наряде – короткая, облегающая курточка, чёрная с золотым шитьём и такие же короткие штанишки. У него было круглое лицо, а глаза, видно, по девчоночьи красивые, он зло сощурил.

Мой враг явно перетрусил не меньше, чем я сам минуту назад. А я уже не боялся. Было только стыдно.

– Ты, конопатый с палкой, подойди!

«Рыболов» двигался крошечными шажками и остановился довольно далеко от мальчика в чёрном.

– Обычно я не трачу время на таких, как ты. Тех, кто мне мешает, я просто уничтожаю. Впрочем, и в этом давно уже не случалось необходимости. Я даже… соскучился. Для развлечения моего… друга, я покажу, что бывает с теми, кто забывает уступить дорогу. – Мальчик в чёрном замолчал – и как-то странно застыл – так застыл однажды на моих глазах больной падучей, перед тем как забиться в судорогах. Я испугался, что с мальчиком случится то же самое. Но тут «рыболов» быстро присел, раскинув руки, будто курица. Пальцы его стали хватать траву, он пытался впиться ими в дёрн и тут же сломал себе ноготь. Я хотел отвернуться, но, как в дурном сне, не мог. «Рыболов» вырывал комки земли вперемешку с травой и запихивал их себе в рот. Глотал, давился, кашлял. Слёзы и сопли текли по его лицу, и, наконец, я пересилил оцепенение и крикнул:

– Брось… ну, брось же!

Мальчик в чёрном будто с усилием перевёл взгляд на меня и кивнул. «Рыболов» упал на траву, быстро, перебирая руками и ногами, как паук, отполз на несколько шагов и замер, скорчившись. Я знал почему-то, что он жив.

– Да. Он неприятен изнутри так же, как и снаружи. Хорошо, что ты рано прервал меня – иногда утрачивается чувство времени, тем более, что этим давно уже не занимался. – Он помолчал, потом, наверно, решил уточнить: – Наказанием тех, кто огорчает моих друзей. – И опять пауза. – У меня давно не было друзей. Я… отвык. Ты прости, если я что-то делаю не так – говори сразу.

Он пристально посмотрел на меня. Я испуганно кивнул.

– Не бойся. – Он будто хотел улыбнуться, но то ли передумал, то ли не сумел. – Мой друг никогда не станет моим врагом. Я умею выбирать. Это я… хорошо… делаю.

Уже в кровати я понял, как сильно устал за день. Ноги гудели, а стоило закрыть глаза – и я будто падал куда-то. Сперва это пугало чуть-чуть, перед глазами то и дело мелькали цветные картинки – всё, что виделось за день, но какое-то игрушечное, я понял, что могу обращаться с ним, как с мозаикой – переставлять кусочки и даже менять их, плохое делать забавным и нестрашным, делать свет ярче, ускорять или замедлять время.

Потом опять закружилась голова. Я раскинул руки, потому что хотел нащупать кровать и уцепиться за неё для надёжности. Но вокруг была только прохладная пустота – и какой-то шум.

Прохладная морская пена, почему-то подумал я. Я лежу на морской пене. А подо мной – бездна, тыщи метров бездны. И я утону. Я не умею плавать, но даже если бы умел…

Так лети! – сердито сказал голос. То есть, я сперва решил, что сердито. Голос был незнакомый, какой-то напряжённый, тревожный.

Как? Как я взлечу прямо с воды, я же не чайка! Я отказался ею быть, я обозвал её, нехорошо обозвал…

Глаза того, кто говорил со мной, оказались близко-близко.

Налетит ветер…

Ветер дул в темноте, сильный, упругий. Он бы легко меня поднял и унёс, если бы не вода. Как сделать, чтобы моё распластанное на волнах тело оторвалось от этой прохладной бездны?

При чём тут вода? – сказал Он. – Когда ты боишься. Глубины внизу или высоты вверху. Вот и болтаешься между ними, как поплавок.

Я разозлился на себя до слёз. Вот и он тоже презирает меня за страх. Ну и ладно. Не надо мне таких друзей. Никого мне не надо тогда. Я сам…

Шквал смял поверхность моря, как удар громадной ладони. Сначала я был на гребне волны, а потом понял, что обезумевший воздух несёт меня боком – так однажды перед грозой ураганный ветер расшвырял по небу ласточек, не успевших или не пожелавших укрыться.

Город кончается на западе, немного не дотянувшись до моря. Дальше, далеко в море, уходит прямой и тонкий мыс с крикливыми чайками, рокотом гальки и шорохом волн. Город обрывается у мыса, у нагромождения утёсов, разделённых трещинами, в которых плещется вода. Там полно скользких обломков скал, торчащих из воды, а в расщелинах водятся морские дракончики с ядовитыми шипами.

Перебраться на мыс по утёсам нелегко, и я ни разу не решился на это. Мама вообще строго-настрого запрещала даже подходить к Стреле.

– Каждые несколько лет находится юный болван, готовый покрасоваться перед дружками – и хорошо ещё, если дело кончается только сломанной ногой, рукой или ребром, – вторил ей отец.

– Я не болван, – говорил я. – И вы это знаете.

– Да, – соглашалась мама. – Но когда я была маленькой, у Стрелы один мальчик сломал позвоночник, и он вовсе не собирался перебираться – его толкнули нечаянно.

– Толкнуть могут на улице, – из упрямства возражал я, вовсе не собираясь прямо сейчас бежать на Стрелу. Там было, конечно, интересно, но дорога туда и обратно занимала большую часть дня, это имело бы смысл, надумай я и вправду перебираться на мыс – а просто постоять на берегу, мечтая о том, чтобы стать лёгким и ловким, прыгуче-летучим, неуязвимым для камней и волн…

На самом конце Стрелы стояла древняя башня – маяк. Говорили, что когда-то она была намного выше, и строили её вовсе не для того, чтобы подавать сигналы морским судам. Говорили даже и такое, что когда-то эта башня стояла не на самой Стреле, а на окраине города. Говорили, её возвёл сам Проклятый, и в ней он занимался своими страшными делами…

Но явившийся из чужих земель маг уничтожил Проклятого, и от удара его огненного кулака верхнюю половину башни снесло, как срезало, а потом какой-то непостижимой магией она и вовсе сместилась в пространстве. Управители города сперва собирались довершить дело, чтобы не оставить даже и памяти о ненавистном чернокнижнике – но башня оказалась на диво крепкой, не иначе заколдованной. Полвека она пустовала, а затем, когда Проклятый и его дела ушли в историю, «угли подёрнулись пеплом», и новые власти распорядились устроить в башне маяк.

Маяку там было самое место – Стрела и рассыпанные со всех сторон от неё подводные утёсы грозили гибелью кораблям в туман или в шторм.

Человек, который решился пойти в смотрители маяка на Стреле, наверняка был или отчаянным храбрецом, или просто чокнутым, рассуждали мы, мальчишки, глядя с берега на темный клык маяка. При этом сами же воображали себя в роли такого странного и отважного отшельника. Никто из нас не знал, кто сейчас служит смотрителем на маяке, стар он или молод, и что заставило его взяться за такую работу.

…– Идём, – сказал мне Мальчик. Тогда он впервые появился прямо у нашего дома – солнечным утром он был полоской чёрной краски на белёных камнях стены – или трещиной в темноту. Я понимал, что боюсь его – не из-за его непостижимой силы, а скорее потому, что моё первое с ним знакомство оказалось связано с той омерзительной сценой… Я хотел избавиться от этой связи, чтобы получилось так, что Мальчик, выручивший меня у пруда, стал моим другом – а жестокой радости, упоения в его глазах в тот миг – не было. Ведь я мог просто ошибиться тогда…

Я пошёл за ним, ни о чём не спрашивая. Улицы были, как обычно, пустынны – я привык к этому настолько, что удивился бы, случись иначе. Мальчик шёл впереди – я вдруг понял, что он удивительно грациозен. Он как будто упивался властью над своим же телом, он то шагал степенно, точно юный принц, то чуть ли не бежал вприпрыжку – но всё время это было как танец, как будто каждое движение его незагорелых ног и рук отработал гениальный танцмейстер.

В какой-то миг мне почудилось – Мальчик не отбрасывает тени. Я почему-то не испугался и почти не удивился – правда, тут же обнаружил, что тень никуда не девалась, наверно, она ненадолго затерялась в причудливых движениях, сиянии летнего солнца, белых камнях мостовой и тонких, изломанных линиях теней от веток дерева в саду за оградой.

Мне хотелось спросить его, почему он одевается в чёрное. И понять, почему он нисколько не загорел за два жарких месяца…

Улица вывела нас на вершину одного из холмов, на которых лежал город. Дома и ограды расступились, отсюда было видно море.

Мальчик остановился, повернувшись ко мне. Кажется, он слегка запыхался, на лбу блестели капельки пота.

Он всё-таки настоящий, обрадовался я – и одновременно испугался – получается, я ждал чего-то другого?

Он тихо засмеялся, встретив мой взгляд.

– Идём, – сказал он снова. – К башне. – И указал на Стрелу.

Я обмер от страха и радости – что-то должно было случиться.

Сильный ветер с моря на берегу сделался плотным настолько, что, казалось, ещё немного – и я смогу отрывать от него комки. Утёсов, соединяющих Стрелу с берегом, почти не было видно из-за волн.

Мальчик прыгнул вперёд, обернулся, подал мне руку.

Он сумасшедший… Зачем… Разобьюсь.

Я шагнул…

Он прыгнул – а я шагнул.

Кажется, ветер завыл и глухо хлопнул, как развернувшийся ковёр.

Дальше я почти ничего не помнил. Глаза Мальчика, то тёмные, то сияющие, и его ладонь. Он раз за разом прыгал вперёд, и я снова и снова хватался за его руку.

Я опомнился, когда стало тише. Башня-маяк была совсем близко – значит, мы уже какое-то время шли или бежали по косе, по ровной галечной тропе.

– А вот и смотритель, – сказал мальчик.

Я не заметил её сразу, потому что в сером платье она сливалась со стеною башни.

Девчонка. Я замигал, ища глазами другого, настоящего смотрителя. Девчонка не двигалась и, наверно, если бы не длинные её волосы, взбиваемые ветром, я мог бы и вовсе не заметить её.

– Это девчонка, – растерянно прошептал я.

– У неё хороший слух, – откликнулся мой спутник.

– Она – смотритель?!

– Не только. Даже не столько. Она – Сочинитель.

– Кто?

Мальчик не ответил. Он шагнул к башне и потянул меня за руку. Девчонка не двигалась. У неё были странные глаза…

…– Следить за огнём нетрудно. Рыбаки появляются два раза в неделю, оставляют еду, пресную воду, и заправляют бак маслом для фонаря. Только на самом деле масло я сливаю в другой бак, чтобы обогревать башню. Я люблю, чтобы тепло, а тут всегда ветер. А для фонаря масло не нужно… ОН сделал так, чтобы фонарь светился сам. Только в городе об этом не знают. А то бы испугались… – добавила она с насмешкой.

– А ты – не боишься? Ты тут одна… Если шторм, гроза, а рыбаков долго не будет. Ты даже не выберешься отсюда.

Хивенна перевела взгляд – как будто смотрела на что-то далёкое над моей головой. Она делала так уже третий или четвёртый раз – и сначала я испуганно оборачивался, а теперь почти привык. Я знал, что ТАМ ничего нет.

– Я мало чего боюсь.

– Почему? – вырвалось.

– Те, кто жил в храме Лисиппа… они не такие… как обычные.

Я тогда не понял – сказала она это с гордостью или с горечью.

* * *

…Мой брат говорил, что меня подменили эльфы. Когда я жила дома, совсем ещё маленькая, все говорили, что я неправильная. Мама считала, что я, наверно, скоро умру, потому что очень хилая. Она мало обращала на меня внимания, зато почти никогда не лупила – а моих братьев часто лупила, потому что они баловались и шумели, отнимали друг у друга хлеб, молоко и яйца. Но меня и они не обижали – это, наверно, из-за глаз. Папа говорил, что когда я смотрю на кого-то, тому делается нехорошо за свои поступки и даже дурные мысли. Поэтому, если кто-то уж очень бушевал, он мог стукнуть меня только сзади. Но я научилась вовремя прятаться, если чувствовала поблизости скверное настроение. Мы жили в деревне, и там было много укромных уголков, только зимой плохо, все собираются в доме и то и дело ссорятся.

Когда я болела, я придумывала себе всякие истории. Я могла часами смотреть на стену или на потолок, или на пол – и там каждая трещинка или шероховатинка превращались для меня в загадочное ущелье или заколдованную гору, или в древний замок. Папа иногда рассказывал нам сказки, и тогда они сплетались с моими историями. Однажды весной, после долгой болезни, я нечаянно стала бормотать какую-то историю вслух, хотя и тихо-тихо, и смотрела я перед собой, не двигаясь. Папа думал, что я брежу, и сел рядом, чтобы проверить, есть ли у меня жар. Но жара не было. Папа прислушивался к тому, что я сочиняю, и слушал очень долго. После он иногда сам подходил ко мне и просил рассказать о чём-нибудь. Сперва мне было трудно начинать историю вслух, но он спрашивал о том, о сём, и как-то незаметно история начинала течь сама. Потом и братья просили историй, только им хотелось, чтобы в историях было больше битв и тайн, и всяких мертвецов, а я иногда могла целый час рассказывать только о том, какие вещи стоят в комнате замка или какие деревья растут в лесу. Я рассказывала только то, что само хотело рассказаться.