Текст книги "Портреты иносказательных женщин"

Автор книги: Сергей Садовничий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Вот она сидит за столом, держит капающую бесцветностью масла куриную ногу, уставившись в телевизор:

– Суки, подонки, проститутки, – произносит она, – что творят, а! Вовка, ты глянь! Подонки… все…

– Да-да, и не говорите, что творят, – отвечаю я, направляясь к себе, погруженный в свои мысли.

Наступило лето. Из-за разгульного образа жизни сессия моя никак не хотела сдаваться, но я почему-то не отступал. Осталась последняя попытка пересдачи сложного предмета: ненавидящий меня за нрав и недобросовестность преподаватель, ратовал за мое отчисление. Большинство студентов наслаждались каникулами, разъехавшись по своим городам, дачам, курортам. Я же сидел, обложившись ненавистными книгами, время от времени со злобой зашвыривая их в дальний угол комнаты, чтобы потом с зубным скрежетом снова поднять. Временами я пребывал на невысоком балконе, там часто отрывался от книг, чтобы насладиться сочной летней улицей. Рослые, одетые листьями тополя, шелестели над моей головой, солнце грело голые пятки; я улыбался в такие моменты. Внизу озабоченно слонялись коты, утопая в гущах зеленой травы, и я завидовал им. Проходили прохожие. Среди них попадались милые девушки в коротких юбочках, шортиках, маечках… – в обнажающих прелести одеждах.

– Девчонки, привет! – махал им с улыбкой я.

– Привеееет! – отвечали они.

– Куда путь держите? Возьмите меня с собой, красавицы?!

– На пляж. Выходи, догоняй, – говорили они, кокетливо смеясь, но не останавливаясь.

– В другой раз… – отвечал я, провожая взглядом их соблазнительные зады.

В тот вечер я сидел в своей комнате, стараясь запомнить как можно больше информации. Раздался звонок в дверь.

– Открой, это ко мне. Мои проститутки пришли, – говорит мне баба Таня, то ли скалясь, то ли улыбаясь, когда я уже направлялся к входной двери.

Открываю. На пороге стоят две женщины, одна из которых была совсем старой. Маленькая, худая, со страшно пожухлым лицом (как бывает у всех худых стариков); уставилась в пол. Вторая женщина была моложе, годам к пятидесяти, совсем непримечательного вида, полупьяная она открыто и нагло глядела на меня. Я видел обеих раньше. Они часто сидели на лавках, а та, что моложе еще и ошивалась среди местного дворового сброда. Вообще, у меня было такое чувство, что весь этот дом (может страна) был сплошь забит алкоголиками и наркоманами, нормальных людей было не видно.

– Давай, заходи! – орет из зала баба Таня.

Я молча впустил ее подруг. Что было делать? Вернулся в комнату и продолжил готовиться к последнему шансу остаться в университете – сдаче экзамена. Постепенно за стеной назревало что-то неладное. Старые алкоголички шумели все громче. Было слышно, как орала баба Таня и та, что самая молодая из них. Я злился все больше. Решил, что скоро придется их разгонять. Иначе никак. Вдруг в дверь позвонили. Я пошел открывать. Пересекая комнату, я оценил обстановку: баба Таня и та, что моложе, были все еще бодры, а маленькая тихая старушка совсем остывала у стола, клюя носом.

– Кто там, блять, еще?! – нервно вопрошает баба Таня.

Отворяю. В дверях стоят два молодых типа (местные наркоманы-алкоголики), оба сутулы, неопрятны. К алкоголикам я отношусь еще более-менее нормально, я их понимаю, но наркоманов не люблю. Их было много в этом районе. Каждое утро на подъездной площадке я обнаруживал несколько свежих окровавленных шприцов. Наркоманы вызывают отвращение. Вид у них вечно какой-то затравленный, дерганый. Это, конечно, не те богатенькие сынки, что употребляют только чистый продукт. Часто, проходя по улице, вижу стоит на полусогнутых – «вмазанный», зависает над бренным миром. На лице растянута странно-натужная улыбка. С такими выражениями лиц и уходят в мир иной эти недоделанные Джимы Моррисоны.

Пришедшие парни, конечно, давно заметили чужака в их дворе – меня. Пару раз до этого я по пьянке «цеплялся» с кем-то из их компании. Не успел я вымолвить ни слова, как тот, что повыше подался вперед с умным видом, будто его тут давно ждут.

– Че надо? – спросил я, злобно взглянув исподлобья прямо ему в глаза. Наглость – самый лучший метод общения с подобными людьми. По-другому общаться чревато плохими исходами. Тип остановился. Я сразу заметил, что он «под кайфом».

– Меня тут ждут, – промямлил он.

«Сломаю и первого, и второго», – прикинул я про себя свои возможности, их состояние и комплекцию. Но проблем с местными лучше избегать.

– Тебя, братан, тут никто не ждет. Еще вопросы есть? – буркнул я.

– Лена, Лена… там, – замычал второй.

– Щас, – отрезал я и захлопнул дверь.

– Есть тут Лена? – спросил я гостей бабы Тани.

– А, это ко мне, – сказала та, что моложе всех. При этом постаралась резво подняться, едва не рухнув на пол. Такое часто проделывают пьяные женщины, полагающие, что они трезвее, чем есть на самом деле. Движения их тогда становятся в два раза быстрее и в три раза неуклюжее. Пьяные мужики, наоборот, становятся медленнее.

– Пора вам расходиться. И не надо сюда никого тянуть, ясно?! – сказал ей я на пороге. Я понимал, что баба Таня окончательно утрачивает и так редко к ней относящуюся адекватность. А значит, перестает контролировать обстановку. Стоит отметить, что какой бы идиоткой баба Таня не казалась с первого взгляда, она могла быть вполне ориентирующейся в окружающем ее мире. До свинячьего визга напивалась крайне редко.

Я вернулся к себе. Какое-то время было относительно спокойно. Но хорошее настроение покинуло меня, как покидает вдохновение при включенном телевизоре.

– Пошла вон, проститутка!!! Вставай, падла, сука, тварь… А-А-А, – доносились из-за стены, приглушенные вопли пьяной бабы Тани, – А-А-А, Вова-а-а! – орала она. «Весело», – подумал я и пошел проверять, что же там теперь произошло.

Баба Таня по-прежнему восседает на стуле. Пьяная. Страшное лицо ее искривлено. Поросячьи глаза теперь словно не принадлежали ей, водка поработила их. Огромный рот распахнут, внутри шевелится рдяный толстый язык:

– А-а-а, – стонет она, – Вова, убери эту тварь, а-а-а, убирайся из моего дома, проститутка, сука, а-а-а… – вопит баба Таня, тыча своей клюкой в бок навзничь лежащей у ее ног маленькой молчаливой старушки. Я подумал, что старушка преставилась.

– Сука, вставай, че развалилась, проститутка?.. а-а-а… не вздумай тут сдохнуть! – продолжает баба Таня.

– Да тихо вы. Сейчас все будет нормально, – сказал я.

Проверил пульс: вроде живая. Дышит. Старушка стала как будто еще меньше, чем показалась вначале. Она лежала на заляпанном багровом паласе, руки скрещены на груди, точно уже в гробу. Я, конечно, злился на всю эту ситуацию. Но к этой старой тощей женщине у меня почему-то не было злобы. Нужно было убрать ее с пола. Но как к ней подступиться? Был бы это кто угодно другой, я бы на пинках его выгнал. Но она кажется такой хрупкой… Очень старой. Глубоко посаженные глаза закрыты и спрятаны в морщинах. Увядшее лицо безмятежно.

– Эй, вставайте, – говорю я, трогая ее за плечо.

– Вставай, падла! Проститутка, вставай! Все суки, подонки, проститутки! – орет баба Таня.

Я склонился над старушкой, стараясь ее растормошить.

– Вставайте же, – говорю и за узкие плечи пытаюсь ее приподнять. Лицо старушки было совершенно спокойным. Казалось, что она совсем выпала из этого мира. Вдруг правая костлявая ее рука, что покоилась на груди, сложилась в кукиш. Она показывала эту нехитрую комбинацию из трех пальцев мне. Это означало, что старушка была все еще в сознании и, судя по всему, противилась тому, что ее хотят отодрать от замызганного паласа, с которым она, похоже, сроднилась. На изрытом морщинами лице старушки изменений по-прежнему не наблюдалось. Ко всей картинке добавился лишь кукиш – протест. Русские не сдаются! Я улыбнулся этому.

– Где она живет? – спрашиваю я уже понурую бабу Таню.

– На четвертом этаже, в пятьдесят четвертой квартире, – отвечает она, и поросячьи глаза глядят на меня, но при этом будто уже не видят, – убери эту проститутку из моего дома.

Я поднял старушку на руки. Кукиш все так же возвещал мне о том, что я не прав.

– Ваше добро? – спрашиваю я молодую женщину с простым и отекшим лицом, когда та открыла дверь в пятьдесят четвертую квартиру.

– Наше-наше, опять нажралась, – отвечает она. Я поставил старушку на слабые ноги и, придерживая под мышками, передал родственнице. Кукиш так и застыл в ее руке.

Проходили дни. Баба Таня стала сдавать позиции. Рассудок ее покидал. Она слабела. Пить уже не могла. Некому было за ней ухаживать, поэтому это делал я. Деваться мне тоже тогда было некуда. Она еле передвигалась. В комнате стал зарождаться запах мочи. Тогда мне приходилось стирать ее простони. А, в конце концов, мыть и саму бабу Таню. Я поднимал ее. Медленно сопровождал в ванную. Там раздевал и ставил в железный таз. Омывал. Обтирал. Затем надевал на нее чистую ночную рубашку и сопровождал обратно к дивану. Она больше не материлась и не орала, смерть ласково прикрывала ей рот. Теперь баба Таня только кряхтела. Глядела на меня своими поросячьими глазками; в них виднелись страх, удивление и благодарность. Странно было наблюдать за тем, как к человеку приближается смерть и он знает об этом. С каждым днем ей становилось все хуже. Моя сессия тоже подходила к концу. Я вызвал врачей. Мне сказали, что она скоро умрет. Остается лишь ждать и ухаживать. Еще женщина-врач сказала мне, что я поступаю благородно. Она подумала, что я родственник. Но родственников у бабы Тани не было. Лишь один племянник, которому было плевать на нее, и который ждал финала. Финал настал. Одним утром я проснулся и понял, что в квартире кроме меня больше никого нет. Баба Таня лежала на спине. Лицо ее стало землистым. Огромный рот разверзнут. Глаза уставлены в потолок с потрескавшейся штукатуркой. Я прикрыл мертвое лицо своим носовым платком. Когда приехал ее довольный племянник, я удалился. Сессия сдалась. Я пустился на поиски нового жилья.

Радость

Пахло осенью, золотой. Черные силуэты деревьев еще не пришли. Я гулял в одном из городских скверов. Одиночество иногда доставляет мне необыкновенное удовольствие. Единение с городом и его осколками природы дает возможность отдохнуть от себя самого. Сидя на скамейке, ты глядишь на жизнь сквозь стекло своих глаз. Иногда на ком-нибудь задержишь внимание, но человек проходит, и картинка обновляется снова. На постоянно меняющихся визуальных образах невозможно остановить взгляд, задержать мысль. Мысли летят обрывками, обгоняя и перепрыгивая друг друга. В этом бешеном танце не помнишь себя, становишься частью хаоса. Или порядка.

Когда она села на скамейку по другую сторону аллеи, я сразу обратил на нее внимание. На ней было длинное кашемировое пальто и кожаные остроносые сапожки, тонкую шею обнимал нежно-шелковый шарф. Темно-русые волосы были зачесаны назад и собраны.

Я внимательно рассматривал ее, и с каждой секундой она мне нравилась все больше. Она выглядела элегантно, даже немного надменно. Так выглядит женщина, знающая, что она красива: держится холодно и непринужденно. Как правило, за ее видимой холодностью скрывается трепетное, пугливое существо. Нежная женская слабость всегда прячется за зеркалом четко очерченных губ, длинно выкрашенных ресниц и умным выражением лица.

Вдруг она встала и быстро пошла прочь, будто ее что-то рассердило. Поколебавшись некоторое время, я двинулся за ней. Когда мы поравнялись, она резко остановилась:

– Вы преследуете меня?

– Да! – улыбнувшись, ответил я.

– Зачем же? – недоуменно, но, тоже улыбаясь мягкими губами, спросила она.

– Я вас люблю! – торжественно заявил я.

Засмеявшись странно-игривым, наигранным смехом, она сказала, что так быстро влюбиться нельзя. Глаза ее в этот момент заиграли влагой на свету уже холодеющего солнца. Ее звали Вера.

Я сам ненавижу глупые рассказы о любви с первого взгляда, о длинно-ресничных глазах, о томных вздохах и елейных голосах. Ничего этого не было, просто это была одна из тех женщин, которые даются, наверное, каждому мужчине всего один или два раза в жизни. Кому-то везет (или не везет) узнать ее сразу, а кому-то приходится ждать такой встречи всю жизнь, не сознавая, что такая встреча уже была, только ты этого не понял. Если бы я тогда не решился последовать за Верой, все было бы по-другому.

Я не спрашивал ее о прошлом. Не хотел знать ничего лишнего, видимо, интуитивно чувствуя, что Вера все равно скажет неправду. Она же, напротив, искренне (так мне казалось) интересовалась моим прошлым, настоящим и даже будущим. Разговаривать с ней было легко. Так бывает, когда встречаются по-настоящему близкие люди. И главное, можно было молчать, совершено не чувствуя неловкости, обходиться без пережевывания тошнотворной массы пресных словес, коими мы так часто пытаемся развеять духоту одиночества.

Вера стала часто оставаться там, где жил теперь я. Это радовало.

Покой

Тень, появившись под солнцем, исчезнет при свете его.

Мы с Верой наслаждались друг другом. Вместе ужинали, смеялись, спорили, ходили в театр и кино. Общались с разными людьми. Иногда вечерами мы с Верой забирались на диван и там, расслабленные уютом, читали по очереди вслух книги. Просто читали друг другу. Потом с интересом обсуждали прочитанное. Я даже не помню, чья это была идея. Хорошая идея. Это было увлекательно, позволяло нам постигать внутренний мир друг друга.

Вообще, если Веру что-нибудь хоть немного интересовало, трогало, то она всегда отдавалась этому без остатка. Ее захватывало какое-нибудь событие, новость, прочитанная книга и она могла часами рассказывать мне об этом. Я с удовольствием слушал и по-доброму завидовал ее лживой искренности, искренности впечатлений, искренности жизни.

Еще мне запомнилась одна ночь. Теплым летом мы отдыхали на даче у каких-то знакомых. После увеселительных мероприятий, диспутов и возлияний мы с Верой забрались на крышу и лежали там под звездным небом. Небеса, усыпанные маленькими огоньками, затерянными в невообразимо далеком пространстве и времени. Мы молча лежали рядом, касаясь друг друга обнаженными плечами. Я задался тогда вопросом: это она лежит со мной или я лежу с ней? Не найдя ответа, я вообще перестал думать; опьяненный алкоголем и любовью я наслаждался величественной красотой, видя которую невольно начинаешь чувствовать Бога. Вера лежала рядом, и смерть на подмостках моей жизни не играла уже никакой роли.

Зеркало

– Зеркало – это ложь. Оно обманывает тебя, ты выглядишь не так. Ты не можешь отражаться в нем, это происки дьявола. Я вижу тебя, ты – прозрачность. Мое отражение тоже там, но и это не я. Мы оба прозрачны.

Ты можешь увидеть это, если не испугаешься, – так говорил ей я.

Балкон

Мы тогда праздновали какой-то праздник. Или это была очередная студенческая вечеринка, без каких бы то ни было видимых поводов. Не помню точно. Собралась большая компания. Я напился. Был зол и перевозбужден. Незадолго до этого я пережил одну чужую и невероятно близкую для себя смерть. На вечеринке была одна «подруга» Веры. «Подруга», которую я всегда недолюбливал. Так часто бывает: мужчины не любят близких «подруг» своих женщин, блядоватых «подруг». Ведь, понятно, что рано или поздно влияние «подруги» выместит влияние мужчины. Я не был исключением. Еще я не был исключением в том, что в мою голову заползала мысль о том, чтобы переспать с ней, но я душил эту мысль всякий раз, как видел ее у себя в голове. Эта «подруга» была из тех молодых женщин, которые от природы обладают хорошей внешностью, но из-за собственной лени эту внешность уродуют. У нее было миловидное лицо с правильными чертами, разве что нос чересчур заострялся к кончику, но это не выглядело как изъян, скорое как необычная черта. Она обладала длинными стройными ногами, широкими бедрами, которые завершались крепким соблазнительным задом, ее прекрасные полные груди, напоминающие по форме спелые дыни, нередко выглядывали из декольте, чтобы быть непременно обласканными плотоядностью мужских взглядов. Но все это природное добро «подруга» Веры тщательным образом уродовала своим образом жизни. Она никогда не занималась спортом, любила поспать, пожрать и выпить (делала это с размахом), что не могло не отразиться на всем вышеописанном великолепии. Лицо со временем потеряло былую четкость линий: щеки раздулись, забрезжил второй подбородок. Ноги, все еще на редкость красивые, если глядеть на них снизу вверх, венчались теперь свисающим с былой талии мягким, обтянутым молодой, чуточку розовой кожей салом, сало присутствовало также на животе. Лишний живот и бока были особенно сильно заметны, когда она сидела, в стоячем положении недостатки фигуры тщились скрыться за одеждой и удачными ракурсами. Молодость и природная данность боролись в этой девушке с надвигающимся запустением тела. Но жир еще не был на ней вопиющим, каким он бывает у людей с большим избытком веса, его было на «подруге» ровно столько, сколько нужно, чтобы испортить красоту и гармонию. Причем к грудям все это не относилось, перси оставались по-прежнему великолепными.

Лично у меня нет определенных предпочтений в женских фигурах. Я люблю всяких женщин. Ближе, конечно, стройные, но при этом женственные формы, заметная грудь, бедра, но и в худеньких есть своя прелесть. Дело вкуса и природы. А дородная женщина хороша, когда не обвисла и не запущена. Но самое главное в женщине – стать. Умение себя преподать. Что ж, этой девушке было грех жаловаться на природу, она красива, могла бы быть красива, если бы не запустила себя, если бы немного изменила образ жизни, привнесла бы в нее капельку спорта и силы воли, но нет. Угробить такую прелесть в столь молодом возрасте мне кажется святотатством. Я наблюдал за ней и мне было жаль, что она даже не отдает себе отчета в том, насколько лучше могла бы выглядеть, если бы немного поработала над собой. Такое часто встречается.

Мужикам в этом смысле проще, мужчина не обязан быть красивым, так как мы привлекаем женщин больше не внешностью, а внутренним содержанием. Внутренним стержнем, силой, которая не измеряется выпирающими мускулами (иметь их все же было б неплохо). Женщины же привлекают нас, прежде всего, внешне, и это правильно. Это уже потом все становится ясно, когда конфетка избавлена от красочной обертки. Иногда, когда я вижу роскошную женщину, я не перестаю дивиться тому, как тут все грамотно для нас людей устроено. Красивой женщине можно быть круглой дурой, она может вообще только мычать, или скорее мурчать (мычать буду рядом с ней я), этого вполне достаточно для красоты. Женщина – это лучшее произведение искусства. Жаль только, что красота тленна. Но в жизни многое жаль, и это придется принять.

Такова была «подруга» моей Веры. В процессе нетрезвого с ней разговора на повышенных тонах я сказал:

– Ты хочешь увидеть смерть?! Хочешь, я прямо сейчас покажу тебе ее?!

– Ну, давай, – провоцировала «подруга», – покажи!

Ее серо-зеленые бесстрашно-пьяные глаза глядели в мутное стекло моих.

– Да перестаньте вы, – говорил нам кто-то, пытаясь разрядить накаляющуюся обстановку.

Но я уже никого и ничего не замечал. Алкоголь, смешавшись со злобой и бессилием, придал мне решимости.

– Смотри! – крикнул я и ринулся к балкону.

Двенадцатый этаж. Никто не успел ничего понять. Я уже висел, крепко сжав руками холод железных перил. Я не хотел кончать жизнь самоубийством, тем более делать это демонстративно. Но в тот момент я вдруг в одну секунду был готов просто умереть. Вот так глупо, непонятно, абсурдно и некрасиво. Кому и что я мог этим доказать? Никому и ничего. Как и любое самоубийство, эта выходка ничего бы не изменила. И я отчетливо понимал это тогда. Кроме, пожалуй, одного – вместо веселого задора и пьяной пустой болтовни головы наполнились бы непонимающей тишиной. Как так? Вроде бы секунду назад все было хорошо, а тут раз и мертвый Вовка на асфальте. Ради этого чистого и честного момента я готов был разжать посиневшие пальцы. Было плевать. Ведь я был пьян. Вдруг захотелось испортить всем праздник, бросив свое молодое тело на твердый ночной асфальт. Это был порыв. Когда я висел, в голове моей летели безудержные, туповатые от выпитого мысли: «Отпусти перила. Просто отпусти и всё. Всё закончится. Всё… Всё… Нет…» (в реальности пронеслись секунды). Прохладный осенний ветер вмиг охладил мое горящее естеством тело. Я глянул вниз. Было высоко. Там ночь, темно-серый асфальт и более ничего. Тут я почувствовал крепкие руки Димки; он с силой тащил меня наверх, матерясь и злобно скалясь. На балконе – визг, шум… Я растормошил их тогда на секунду. Я был рад Димке. Рад, что мне не пришлось самому лезть наверх. Сил было мало. Мог по дурости сорваться. Вот так спьяну уйти из жизни. Что бы я показал той «подруге»? Что бы она увидела? Размозженный мой череп и неестественно выгнутое переломанное тело, которое быстро прикроют и, затолкав в видавшую виды машину скорой помощи, переместят в кафельный морг. Потом закопают. И все продолжат жить дальше, лишь изредка поднимая рюмки за былого меня, пока не забудут окончательно. Я бы не принимал более участия в их жизни, не сказал бы тех тысяч слов, что сказал, не написал бы главных, не совершил бы тех глупостей, что были нужны, не испытал бы таких драгоценных минут счастья, не узнал бы свою Веру так, как я узнал ее потом.

После того, как я снова оказался в наполненной жизнью квартире, меня охватило ощущение всеобщего помешательства. Димка еле сдержался, чтобы не разбить мне лицо. Зря сдержался. Я курил. Дрожь поселилась в груди. Пытался улыбаться, сказал, что хотел просто пошутить. И даже на миг не сомневался в том, что не прыгну. Я-то знал, что на самом деле сомневался. Еще как! Ведь я был пьян, а это многое значит. Описывать опьянение нелегко. Слова, как их не складывай, непреодолимо трезвы, а я бывал пьян. И в этом состоянии существовал, изменял своим бытием мир, делал это так, как не сделал бы трезвым. Донести это состояние словесными конструкциями невероятно сложно, или вовсе невозможно. Пытаешься передать туман в голове, чистоту эмоций, нелепость поступков и слов, но все это разбивается вдребезги о трезвость черных букв, складывающихся в слова, а потом в предложения. И прочитывая написанное, поражаешься, насколько ты далек от того своего состояния и как же чертовски сложно адекватно понять неадекватность.

«Подруга», которой я хотел показать смерть, старалась больше не смотреть в стекло моих глаз. И в последующие наши с ней встречи делала это лишь украдкой. Я же усвоил урок, что смерть – не игрушка. И что не стоит лишний раз искушать ее.

Сюрреализм

В комнате господствовала душная ночь. Вера крепко спала рядом. Я долго не мог заснуть. Несколько раз вставал, чтобы размять вялые ноги и покурить. Бессонные сигареты. Это когда сидишь на твердом табурете, видишь свое взъерошено-помятое отражение, живущее в темном зеркале ночного, горящего чужими огоньками окна. Вокруг тишина, лишь уютно-домашний шум закипающего на плите чайника. И дым… дым… дым… Смятый окурок… Черный чай наполнил стакан на треть. И снова дым… Пора спать. Завтра ранний подъем. Возвращаюсь к дивану, к спящей на нем без меня Вере. Как можно осторожней я улегся на край. Потревоженная Вера недовольно отвернулась к стене, пробормотав что-то несвязное в своем сонном небытии. Я неподвижно лежал на спине. Глубоко дышал. Пытался разогнать неуемные мысли. Мысли, словно люди в «желтом доме» моей головы. Одни спят без задних ног (как будто бывают передние), другие – бодрствуют, разговаривают сами с собой, бредят, носятся обезумевшие с разинутыми ртами, орут друг на друга и ругаются матом. Как главврач в больнице для душевнобольных, я обхожу палату за палатой, в которых беснуются мои мысли. Так я пытался уснуть. И вдруг я ощутил себя спящим. Странно спящим. Я осознаю себя, навзничь лежащим рядом с Верой в душной комнате, закутанным в саван благоухающего постельного белья, но я при всем этом сплю. Как такое может быть? Меня охватил ужас! Когда ты спишь, то погружаешься в сон и больше не владеешь собой. Хотя иногда во сне можешь усилием воли заставить себя проснуться. Редко, но так бывает. В этот раз со мной происходило нечто другое. Я не сплю и при этом сплю. Я застрял между сном и явью. Я понимаю, что лежу рядом со своей Верой. Она спит и ничего не подозревает, а я лежу и не могу сдвинуться с места. Я не могу просто взять и открыть глаза, просто взять и поднять свою руку, просто встать и снова пойти покурить, произнести что-нибудь, перевернуться на другой бок, разбудить Веру, сделать хоть что-нибудь. Я не в силах. Мне ничего не снится. Я не сплю и при этом я сплю. Жуть. Я кричу неистово: разбуди меня!!! Разбуди меня! Вера! Вера! Вера! Разбуди меня! Это ужас! Я понимаю, что на самом деле я не кричу. Я открываю и закрываю свой онемевший рот, будто рыба, выброшенная на берег. Я молча кричу, как кричит картина Эдварда Мунка. Разбуди меня! Разбуди меня, умоляю! Ужас заполнил меня до краев. Ужас переполнил меня. Он стал литься через край, из ноздрей, из ушей… ото всюду. Паника! Разбуди меня, Вера! Просто растормоши меня, ущипни, ударь, сделай хоть что-нибудь! Только разбуди! Так я бился, кричал, вопил, орал, изнемогал, захлебывался исступлением и собственным страхом. Все это происходило внутри, внутри чертового спящего и неспящего меня. Но снаружи я просто лежал, словно труп в молчании и одиночестве. В тишине. Но ведь я не труп. Я жив! Я все осознаю, слышу и ощущаю, только не могу пошевелиться. Вера! Разбуди же меня! И мне это все не снится. Я точно знаю. Боже, мне страшно! Словно меня похоронили заживо. Словно живым затолкали в гроб. И я бьюсь в нем, стучусь, тарабаню по крышке, царапаю сосновые свои доски, но все бесполезно… все уже ушли на памятный обед, кушать кутью и пить компот из сухофруктов. Эй, погодите, друзья! Все бросили меня. Никто меня не слышит. И гроб стоит неподвижно. Словно в нем лежит труп. Но ведь я пока не труп! Я здесь, и я жив! Разбудите же меня!!! Но Вера ничего не слышит. Она просто спит. Лежит рядом со мной и смотрит свои цветные сны. Лежит рядом с молчаливым гробом, в котором я уже остервенел от ужаса. Я тщусь вырвать из своей немой глотки хоть какой-то звук, силюсь пошевелить ногой, рукой… просто сдвинуться с места. Вдруг мне удалось пошевелить пальцами левой руки… чуть-чуть, мои пальцы из мира сна начали двигаться, точнее не сна, а чего-то между сном и явью. Это еле заметное движение далось мне с невозможным трудом. Я кричу во всю силу. Но слышу своими неспящими ушами, что из меня вырываются лишь постанывания. Ну, наконец-то!!! Я услышал Веру! Вот она тормошит меня. Да! Еще! Бей меня, сбрось с дивана, сделай что-нибудь, только разбуди! Кричу ей я! Но она не слышит меня. И я не слышу себя. Я кричу внутри себя, снаружи я лежу как бревно, как мертвец.

– Володя! Володя! Что с тобой?! Проснись! Проснись! – слышу я ее голос из мира неспящих людей.

Тормоши меня! Ну же! Я слышу тебя. Я не сплю. Но я сплю… Буди же меня! Ещё! Ещё! Сильнее! Вера не слишком настойчиво меня будит. Она не знает, нужно ли. Она сомневается. Опасается. Не сомневайся! Умоляю! Пробуди… Есть… Крышка гроба открылась, я увидел сидящую рядом с собой испуганную, взлохмаченную Веру, в белой полупрозрачной ночной рубашке.

– Что с тобой? Тебе плохо? Тебе приснился кошмар? – спрашивает она, держа руку у меня на груди.

– Да… вроде того… ужас…

– Ты весь мокрый…

– Ты слышала что-нибудь? Как ты узнала, что меня надо разбудить? Что я делал?

– Ты… я спала.., а ты.., – запиналась Вера, глядя на меня огромными своими серо-голубыми глазами, – ты вдруг стал дергаться, ногами, рукой… вот так, – она показала движенье моих пальцев, – будто у тебя начались судороги.

– Я не кричал?

– Нет, ты только открывал часто рот, знаешь… как делают рыбы… и издавал странные звуки.., еле слышные, похожие на стоны. Я сначала не хотела тебя будить, но потом все-таки решилась. Тебе приснился кошмар?

– Да-да ты очень правильно сделала… уф… ой-ё… это… всегда буди меня, прошу тебя, как только увидишь, что я делаю что-либо подобное, сразу буди меня! Не аккуратно, а жестко и сильно, чтобы я как можно скорее проснулся, поняла?

– Да, испуганно согласилась она, – только не кричи…

– Извини… это я все еще не могу отойти от кошмара. Я был между сном и реальностью, понимаешь? Я слышал, как ты будила меня, слышал, что ты говорила, но ничего не мог поделать. Я не спал, понимаешь, но как бы и спал?!

– Не понимаю, – растерянно произнесла Вера.

– Да я и сам с трудом понимаю, как такое может быть. Но я все осознавал. Мне ничего не снилось. Я просто лежал вот на этом самом месте, – я говорил ей эти слова уже на ходу, по пути на кухню, там прикурил сигарету и, вернувшись с пепельницей, продолжал, – и все чувствовал и слышал, всё. Я знал, что лежу тут рядом с тобой, но я никак не мог просто взять и открыть глаза. Я умолял, чтобы ты разбудила меня, я кричал, но и сам понимал внутри себя, что издаю только еле слышные звуки.

– Володя, не кури тут, прошу тебя. И так ведь дышать не чем, – попросила она.

– Да, да… хорошо, – согласился я и вернулся в кухню. Вера пришла туда за мной. Забавная, в короткой ночной рубашке, из-под которой выглядывали ее белые трусики. Уселась напротив, заспанная и чуть припухшая – не отошедшая от сна.

– Иди, ложись, я скоро приду, – сказал я, – сейчас только покурю. Иди, все в порядке.

Когда Вера уходила, я шутливо хлопнул ее по попке, чтобы развеять в ней излишний полусонный испуг. Но сам я еще долго не мог прийти в себя. Потом мне еще, конечно, снились кошмары. Особенно после высосанных алкоголем дней. Так бывает. Но такого ужаса я больше не испытывал никогда и надеюсь не испытаю. Это не было сном в нормальном его понимании. Я ощущал себя наяву. Хотя наяву в этот момент не был. Я слышал, какие звуки издавал, хотя старался воспроизвести совсем иные, я понимал, что мне удается лишь чуточку пошевелить пальцами рук, а не стучать и хватать ими во всю, как этого на самом деле хотелось. Я не владел собой, но осознавал свое существо. Я был в полном сознании. И поэтому это был самый страшный сон, который не был при этом сном.

Начало

Вера все чаще стала где-то пропадать. Приходила домой поздно, но я не устраивал сцен. Я ждал, с мазохистской радостью наблюдая прогрессирующую болезнь – порок.

Странность мужчины в том, что он всегда хочет сделать из своей женщины клушу, наседку, потакающую всем прихотям петуха, тихую и скромную хранительницу очага. Когда же женщина становится таковой, мужчина бросает ее, рыская в поисках женщины-Вамп.

Я наблюдал, как ее снедает червь сладострастия, смотрел на это так, как смотрят на изуродованные трупы в морге – отталкивающее, пугающее зрелище, но при этом странно манящее. Понимая, что конец близок, я хотел напиться ею до тошноты, словно водой, которая может быть живительной влагой, а может служить средством, провоцирующим рвотный рефлекс. Но рвоты не было. Я пил и пил, будто дырявый. Наслаждаясь безвкусным вкусом воды, я мучился, что не могу напиться. Она видела мои мучения и все понимала, но ничего не могла и не хотела делать. Как я уже говорил, если Вера отдавалась чему-то, то отдавалась до конца. Было жутко и невыносимо притягательно смотреть в ее глаза – похоть и страх плавали в них.