Текст книги "Есель-моксель (несерьезные рассказы)"

Автор книги: Сергей Прокопьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Зато второй супруг был два сапога пара – гармонист. С ним вместе Нюрка совсем под откос пошла. Он еще и закладывал. Не просто так, зараза, с выкрутасами пил. Тоже артист. Играет, и чтобы обязательно на гармони стакан полный стоял. И какой бы пьяный ни был, все равно капли не разольет. Пальцы по пуговкам за мелодиями шныряют, меха музыку на сжатие-разжатие выдувают, а стакан как прибитый к гармони. Волнишка не пробежит по хмельной жидкости. Играет, играет, хлобыстнет до дна, ему тут же снова до краев на инструмент поставят...

Недолго они, два сапога пара, дуэтом свадьбы обслуживали. Как-то на одной зимней... Что уж вынесло муженька ночью за порог? Нужда естественная забурлила или черти на свою свадьбу поманили? Когда утром хватились плясать, гармонист уже окоченел за амбаром. Сбацал, что называется, отходную на свежем воздухе.

Ничего Нюрку не брало. Дети, хозяйство, мужья живые и покойные – все до дверцы. И ведь не пила вина-то зеленого. Ни боже мой! Так, пригубит слегка, на язык плеснет капелюшку... Не вино на свадьбы тащило...

"Надо Галинке вопрос на ребро поставить, – накачивал себя дед Егор, хватит по дискотекам заполаскивать, так можно все проплясать. И институт, и жизнь дальнейшую! Раз матери с отцом наплевать – я займусь! Нюрку тоже вовремя не тормознули. Отец рукой махал: пусть погуляет, еще впряжется... Впряглась, да не в ту телегу... И у Галинки целый день магнитофон орет. Еще и днем пляшет".

Коротко брякнул звонок в прихожей. Галинка заявилась – не запылилась, только вся шубейка и шапка в снегу. Щечки румяные.

– Ух, егоза! – насупил брови дед Егор. – Опять чуть не до утра!

– Дедуль, ну че ты?

– Че-че! Через плечо и за голяшку! Блины будешь?

– Ты блинов напек?!

Галинка в блестящем платье, да не платье, а лоскуток, едва спереди и сзади исподнее прикрывающий, голова в завитушках, села за стол.

– Ух, егоза!.. – дед Егор погрозил пальцем. – Ремешком бы тебя по заднему хозяйству.

– Брось ты, дедуль. А блинчики у тебя, как всегда, качественные.

– Не первый год на свете живу.

– Дедуль, мне опять лазерный диск вручили, никто лучше меня не танцует. Когда ты мне музыкальный центр купишь?

– Ох, точно по Нюркиным генам пойдешь! Что с тобой делать?

– Еще блинчиков дай...

За окном ветер гонял густо сыплющийся с небес снег, у окна на батарее спал кот, а дед Егор, глядя на внучку, думал, как бы ей генное выправление провести и... музыкальный центр купить.

ТЕЛЕГРАММА

Лену Кочину настиг юбилей. Не из радостных. Да куда денешься. Сорок. Отмечали девичником, точнее – бабишником, на даче у подружки. Конечно, можно было и с сильным полом. Только свистни. Особенно женатиков. Набивались. Перебьетесь, решили женщины. Душевно посидели. Винцо, сигареты, коньячок... Чуть на последний автобус не опоздали.

Дома Елену в дверях ждала записка от руки: "Вам телеграмма, позвоните по телефону..."

"Кто это вспомнил про юбилей?" – заинтриговалась именинница.

Обычнопоздравляющие праздничную повинность тем или иным способом выполнили. И вдруг "позвоните по телефону"... Как назло, он два дня назад онемел. На всякий случай Лена подняла трубку. С таким же результатом можно было приложить к уху стоящую рядом пепельницу. А вокруг первый час ночи, идти к телефону-автомату по криминогенной обстановке – кому это надо?

"Утром позвоню", – начала укладываться в постель именинница.

Любопытство имело иное мнение на факт отсрочки. Записка гвоздем засела в мозгах.

"Кто же вспомнил?" – терзала Лена память, забираясь под одеяло.

"Кто? – ворочалась с боку на бок. – Может, Петя?"

С Петей познакомились на подступах к Красной площади, в очереди в мавзолей. Июль, жарища спозаранку, и очередь – стоять не перестоять. Вдруг возник Петя: "Барышня, может, лучше за город рванем?"

"Барышней" Лену и очаровал.

В Абрамцево катались на лодке, объедались мороженым...

Потом Петя прилетел в гости.

У него были огромные уши. Прямо паруса за щеками. А когда ел, ходуном над столом ходили. Поначалу Лена атавизм не замечала. Но однажды за обедом попал в поле зрения. И все... Ушные раковины шевелились над тарелкой так, что по борщу волны бегали. Ничего не могла Лена поделать с собой, локаторы лезли в глаза из всех углов.

"Наверное, Петя поздравил?" – глядела Лена в темноту.

Четыре года, после того, как расстались из-за ушей, Петя открытки ко всем праздникам присылал...

Лена вспомнила его обалденно длинные загнутые ресницы, карие глаза...

"Может, Егор поздравил?" – перескочила именинница с ресниц на другую версию.

С Егором познакомилась у родственника на свадьбе, которая гуляла в пригороде, в частном доме. На второй день Лена рано засобиралась домой, Егор вызвался в телохранители. Провожались немерено сколько. Весна к тому времени бодливой зиме рога и рожки начисто пообломала, вовсю высиживала листву. Природа из кожи вон лезла, провоцируя сердечные чувства. И заделье у гуляющей парочки имелось – у Егора в заплечной сумке оказались грецкие орехи. Но без щелкунчика. Раскалывали массивными каблуками дамы. Лена садились на ближайшую лавочку, Егор снимал с нее туфель – разувал нежно, бережно... Потом брал туфель за носок и тресь! Обутке хоть бы хны – орех разваливался по шву...

Обувал даму кавалер тоже с благоговением...

Егор храпел. Боже, как он храпел! Будто мотоцикл без глушителя всю ночь какой-то недоумок упертый безостановочно под ухом заводил. Причем, каждый раз мотор, достигнув пика рычания, глох. И по новой... Первые полгода Лена не замечала, а потом хоть наушники надевай... Не стала прибегать к этой защите слуха.

...Сорокалетние ступни и щиколотки сладко вспомнили тот май, ласковые руки Егора...

"А вдруг Толик?" – новое предположение перебило романтические видения.

С Толиком познакомились на Тянь-Шане, с рюкзаками за спиной. Редкой красоты горы, ледники, и... язык на плече... Мужики в группе попались или дохлотики, еле тащатся, или эгоисты. Девчонки надрываются с рюкзаками, они мимо прут как кони, не подумают разгрузить. Один Толик помогал. Особенно ей. Боже, какие он слова говорил, когда вышли к Иссык-Кулю и отдыхали на берегу. "Моя королева Марго! Моя Клеопатра! Моя царица Тамара!"

Потом заявился из своего Барнаула без предупреждения...

Толик беспрестанно шмыгал носом...

Лена включила свет, посмотрела на будильник. Третий час.

"Ну, кто же, кто?!"

С ума сойти можно. Телеграмма выматывала душу.

Лена откинула одеяло, взяла молоток, отбиваться от хулиганов, и пошла на угол, к автомату.

На площадке третьего этажа спал бомж. Он поднял голову на шаги.

– Лежать! – сурово приказала Лена, обнажив молоток.

Бомж вдавился в ложе из поддверных половичков.

– Алло! – требовательно крикнула Лена в трубку.

– Да? – произнес ворчливый со сна голос.

– Мне телеграмма... – Лена назвала адрес.

– Сейчас, – принялся искать голос. – Поздравительная?..

– Да-да, – подгоняла Лена.

– Эта не вам... – комментировал розыски голос. – Еще одна поздравительная...

– С днем рожде...

– Не вам, – перебил голос и тут же нашел пропажу. – Вот, наконец-то...

– Кто поздравляет? Петя? Толя? Егор?

– Если не заплатите за телефон, – строго прочитал голос, – вас отключат!

– Это не мне! Я позавчера заплатила! – замахнулась молотком Лена.

На другом конце трусливо бросили трубку.

На этом – Лена со всей силы шарахнула по автомату.

На том – трубка испуганно подскочила и, брякнувшись на стол кверху дырочками, заныла от боли длинным и тоскливым гудком...

КРАСОТА СПАСЁТ

Ксенофонтыч, Александр Ксенофонтович Нечурезов, проснулся под вой будильника в никуда не годном состоянии духа и телес. Особенно было дерьмово внутреннему содержанию головы.

"Наколдырялись мы вчера", – безошибочно поставил диагноз болезни.

Тем не менее, намеков на самобичевания не наблюдалось, как и сомнений, чем лечиться от недуга мыслительного аппарата. Деньги на эффективное лекарство имелись. Проблема стояла с другой стороны. День за окном разгорался самый что ни на есть будний – среда. Хочешь или не очень, можешь или невмоготу: тащи себя на завод. Где без опохмелки лучше сразу голову под пресс сунуть.

Торопыги-умники уже подсмеиваются над моим героем: делов-то куча возьми да клин клином из головы вылечи.

Как говорится, поучите других. Кабинщиц в последнее время настропалили, они землю рыли на ловлю пьяниц. Хватануть стакан за забором, а на проходной залететь с запахом-свежачком – это опять же, проще под пресс лечь. В бесперспективные 49 лет найти работу, имея увольнение за пьянку в трудовой, – дохлый номер. Если только навоз в детстве ел. Ксенофонтыч не ел.

И начальник родного цеха ненавидел пьяниц. Смертельно. Готов был расстреливать бедолаг пачками. Душить собственными руками и бросать бездыханных со скалы тиграм. Так и говорил: "Душить вас мало!"

Правда, кровожадные эмоции проявлял не во всяком отрезке своей разнополосной жизни. Вот полоса – тошнит до бешенства от любителей заложить за воротник, в следующей – никаких позывов.

Потому как сам оказывался в кругу колдыряющих.

Не раз кодировался. Не два раскодировался.

В шифровальном процессе, в части дешифровки, шерше ля фам была замешана. Говорят, любовница должна быть такой, какую не стыдно жене показать. Эту хоть кому демонстрируй. Броская зараза. А все равно в периоды, когда начальник на дух не переваривал пьяниц, он левую красотку деньгами и подарками не баловал. Ходил злой не только на колдыряющих...

Зато ничего не жалел своей шерше ля фам, стоило слететь с тормозов.

Что уж тут спрашивать, какие полосы жизни возлюбленного были крале больше по нраву?

И она, стерва, умела искусно подталкивать миленка на пьяную дорожку.

На бедную, разрывающуюся от боли голову Ксенофонтыча начальник второй месяц не поддавался на декодирующие чары коварной красотки. Зверствовал в цехе по черному.

Ксенофонтыч на этой неделе уже получил штрафную зарубку. С ним за выточенную деталь к "Жигулям" рассчитались спиртом. Момент снятия пробы с жидкого гонорара начальник засек.

– Еще раз заловлю, – отобрал спирт, – вызову караул и вылетишь с завода в 24 минуты!

Ксенофонтыч знал, у него не заржавеет. Вызовет, выкинет.

И замену найдет в те же 24 минуты. Безработица.

По сволочности характера начальнику, чтобы словить кайф, надо пьющего непременно за руку поймать и натыкать физиономией. Если ты под легкой "мухой", не станет вязаться: дыхни! Хотя, будучи профессионалом, за версту чует данное насекомое. И начинает пасти. Не дай Бог, бутылку у тебя надыбает...

Одним словом, у Ксенофонтыча куда ни кинь – дело швах. Опохмелись за забором – не пройдешь проходную. Не опохмелишься – сдохнешь на территории.

Выход из тупика один разъединственный – пронести пузырь в цех и потихоньку, граммов по пятьдесят, подгонять заторможенный организм к жизни.

Но как с бутылкой проходную миновать? Июнь. Жара за 40 на солнце. В тени не легче. Зимой сунул пузырь под куртку и кум королю... А летом куда? Футболка, брюки...

Бабам и здесь проще. Надька Шек самогон заливает в полиэтиленовые мешочки, запаивает и в бюстгальтер. На правой груди граммов двести довеска, слева – такая же красота. Двухлитровую грелку в трусы. Согласно инструкции охране под юбкой и в лифчике не положено шмонать без стопроцентной уверенности о наличии нештатных предметов. Права человека соблюдались правилом: нет оперативной наводки – не лезь в интим.

Надька сама не колдыряет. Мужикам продает. Витька Стукалов всегда хихикает: "Че, парни, какую сегодня пьем – сосковую или лобковую?"

Ксенофонтыч любую бы взял. Как на зло, Надька неделю назад в отпуск свалила.

В горестных раздумьях о клинообразной ситуации тащился Ксенофонтыч на завод. Пока не уперся печальным взором в рекламный щит со смазливой девицей и надписью: "Красота спасет мир".

"Ё-е-е!.. – остолбенел Ксенофонтыч. – А ведь спасет".

И купил пол-литровую бутылку водки.

– Можно? – спросил у кабинщицы.

– Конечно-конечно! – в неподобающей для стража режима лирической улыбке расплылась охранница.

"Живем", – переступил порог цеха Ксенофонтыч.

– Че лыбишься? – грубо одернул Витька Стукалов.

Он был в висельном настрое, как и Саня Ганов, по прозвищу Белый за белобрысость.

Вместе с Ксенофонтычем они вчера устроили гулево за проходной.

Но делиться внесенным лекарством Ксенофонтыч не собирался. Тут всяк своя ручка.

Наметанным глазом через пару часов Белый и Стукалов заметили – кореш темнит.

– Откуда у меня, мужики! – разводил руками Ксенофонтыч.

Начальник тоже, подозрительно зыркая, зачастил мимо станка Ксенофонтыча. Он вчера был свидетелем, как славная троица вывалила из павильона, что у завода, у каждого по бутылке водки и по "полторашке" пива. Уж кто-кто, а начальник на своей шкуре знал, как оно на следующий день после такого набора. Водка без пива – деньги на ветер. Но и башка потом не дай Бог. У Ксенофонтыча она, судя по веселым глазкам, была вполне ничего. Румяненький... И даже насвистывал: "Прощай, любимый город, уходим завтра в море".

Начальник, улучшив момент, слазил в шкафчик Ксенофонтыча. Обшарил в раздевалке пыльное, все в бычках, пространство за батареями. Проверил бесхозные шкафчики, цех наполовину сократился за последние годы. Нашел вполне пригодные голицы. Перевернул урну. Голицы пригодились мусор обратно складывать.

Белый со Стукаловым вели свой поиск. Они лучше знали захоронки. Проверили бачки в туалете. Нишу за пожарным щитом. Перевернули урну. Мусор оставили на полу. В курилке до дна разгребли ящик с песком...

А Ксенофонтыч уже напевал: "Живет моя отрада в высоком терему".

– Есть у гада! – ругался Белый.

– И к бабке не ходи! – поддержал Стукалов.

"Где-то прячет!" – точила мысль начальственную голову с кодом трезвости.

Куда бы ни шел Ксенофонтыч, в туалет или покурить, в соседний цех или раздевалку, всюду за ним крались вчерашние собутыльники и начальник.

До конца смены оставалось часа полтора, когда Белый прозрел.

– Че, так и пронес? – подбежал к станку Ксенофонтыча.

Схватил пол-литровую бутылку, стоящую на железной тумбочке. Даже этикетка была на месте. А в бутылке, упираясь стеблями в дно, над которым жидкости осталось на палец, пьяно цвели три садовые ромашки.

– Так и прошел? – сделал идиотское лицо Стукалов.

– Красота спасет нас! – ответил Ксенофонтыч.

– Убить тебя мало! – выкинул цветы Белый и приложился к горлышку.

– Что мы тут пьем, Ганов! – как из-под земли нарисовался начальник.

– Я думал вода! – сказал Ганов. – Обнаглели, в водку цветы ставить! Уборщица, наверное?

– Ты, Ганов, ври да не завирайся! – отобрал бутылку начальник.

– Дурак ты, Белый, – сказал Ксенофонтыч, – такую красоту обломал!

– А ты собирался каждый день в цех с цветами ходить?

– Ну, уж нет, – сказал начальник, – сейчас позвоню в охрану про букетный способ.

И заложил красоту стражам режима.

Но Ксенофонтыча не выдал.

Уважал рационализаторов.

В МОРОЗ И В СОЛНЦЕ

Полковник Иванов морщил репу, чесал родимую. Корячилась отставка. Мягче не скажешь. В затылок сопело молодое поколение, клацало зубами: освобождай должность! Нам тоже полковничья папаха вполне.

Сравнивать пенсион, пусть и полковника, с заработками здесь, на ракетном полигоне, не имело смысла.

Будь он дедом, который сдобный сухарик с чайком похрумкал и рад без ума, тогда куда ни шло. Тут пятидесяти еще не стукнуло. В расцвете сил. У супруги и того пуще цветение. На девять лет младше. Естественно, тоже не молодка двадцати пяти годков. Да еще хуже. У молодки весенний ветерок в голове сверистит, у этой – бабьей осенью потянуло. Засвербило во всех местах погоношиться напоследок. Шубами, драгоценными висюльками и другой лабудой... И дети к институтам подросли...

По агентурным данным лето полковник встретит на пенсионерской завалинке. Фуражку с золотым орлом придется поменять на картузик, шинель звезднопогонную – на пальтишко...

Остановить переодевание мог командир полигона. Генерал-лейтенант. Царь и бог данной местности. Несведущему может показаться, какой пустяк – всего две звезды между этими офицерами. На самом деле – пропасть, если ты рабочая лошадка, пусть и с полковничьими погонами. Прыгать через нее с протянутой рукой: не отправляйте в отставку! – дохлый номер. Требовался нетрадиционный подход. Но где его взять?

В официальной обстановке с командиром случалось неделями не сталкивался. Деловые вопросы замы решали. В неофициальной и подавно не доводилось. Не вхож был Иванов в охотничьи, рыбацкие и другие компании генерала.

А еще жила под кокардой у Иванова затаенная мечта об искусстве. Поставить домик рубленый в Подмосковье. Где на втором этаже с окнами во всю стену мастерскую оборудовать. И посвятить заключительную часть жизни рисовальному творчеству. Тридцать лет сукно шинели обрубало тягу к кисти. Можно еще лет несколько потерпеть, зато потом каждый день к мольберту...

А окна мастерской с видом на заречные дали...

Иванов, тяжело вздыхал, глядя на строевой лес, росший вокруг полигона. Корабельная сосна... Ели, как ракеты на старте... И здесь генерал, прецеденты имелись, мог поспособствовать купить по бросовой цене и переправить в нужное место вагон с исходным материалом для базы под свободное творчество.

В процессе чесания репы Иванов дочесался до осознания очевидного факта – командир полигона морж. Всегда купался до поздней осени. Нынешней зимой пошел дальше – в прорубь.

В первую попавшуюся генералу нырять, ежу понятно, не подобает. Заместитель по тылу специальную купель организовал. Рядом с коей построили добротный павильон, "буржуйкой" оснастили, к печке солдатика приставили, дабы командир мог комфортнее приготовиться к заплыву, одеться после студеной процедуры. В обязанности воина-истопника входило поддерживание поверхности проруби в штатном режиме. Козе понятно, не генералу ведь ломом об лед каждое утро дубасить.

Командир пропагандировал среди подчиненных здоровый до моржевания образ жизни. Однако никто не поддерживал начальника в столь нежарком деле. Полигон находился далеко не в субтропической зоне. В Архангельской области. Где зимой заворачивало за минус тридцать. Когда от одной мысли: в чем мать родила лезть в воду, – обморожение нежных частей тела начиналось. И хоть народ на полигоне жил не пугливого десятка – ракетчики, массовостью призыв в прорубь не поддерживали. Вообще никак.

"Надо присоединяться к генералу", – пришел к выводу Иванов.

Более теплого шанса втереться в доверие к командиру не приходило в озабоченную голову.

От такой мысли захотелось дополнительно пару кальсон натянуть. А был-то Иванов не южных кровей, корнями генеалогическими в Сибирь-матушку упирался.

Да известно: сибиряк не тот, который мороза не боится, а у которого шуба толще.

Хотя были в Сибири отчаянные люди. Иванов вынес из детства по сей день обжигающую память картину. Зимой по пути в школу, если бежал ко второму уроку, не раз видел убийственный номер. На улице колотун минус сорок, туман висит, редкая птаха живьем долетит до средины тротуара, даже солнце облаками обмоталось. У Иванова уши на шапке опущены, нос, многажды раз на хоккее обмороженный, варежкой прикрыт, а из панельного дома выходит тетя в легком, рукава по локоток, халатике с двумя ведрами воды. Верхнюю одежду скинула на приподъездную лавочку, в одном купальнике осталось, и ха! – ведро воды на себя. Ха! – второе. У Иванова глаза леденеют смотреть на такую картину, ей хоть бы хны: подхватила халатик и легкой трусцой в дом.

"Че я тогда не начал обливаться?" – подумал Иванов. И опять заныло под ложечкой от предчувствия: скоро-скоро менять китель на пиджачок, каракулевую папаху – на шапчонку.

Времени, постепенно входить в моржевой ритм, не было. Это когда сначала полгода ноги мыть прохладной водой, потом полгода обтираться влажным полотенцем... Такими темпами в самый раз на пенсионе и прыгнешь в прорубь. Да на кой ляд она тогда нужна будет?

Иванов готовился мысленно. Недели две. После чего в крещенские морозы достал из дальнего угла плавки и засеменил к озеру.

Всходило солнце, конькобежно перебирал ногами в лес лыжник... Мороз 27 градусов. Ерунда для северного человека, кабы в воду не лезть. Иванов не стал оголяться в павильоне. Свитер без погон, солдат может грудью встать на защиту моржовых апартаментов генерала. Про себя перекрестившись, Иванов обнажился до плавок метрах в десяти от проруби. Мороз с жадностью набросился на неожиданное лакомство.

– О! – поднял руку из ледяной купели генерал. – Молодец, Иванов! Присоединяйся!

В проруби было, где вдвоем развернуться. Не генеральское дело биться боками об лед. Оздоровительную прореху на озере рубили четыре на четыре метра.

От ободряющих слов начальника, будто кипятильник сунули в стремительно остывающее тело. Жарко подумалось о звании генерал-майора, о рубленом доме в Подмосковье... Отринув последние сомнения, Иванов, как с моста, плюхнулся в прорубь...

В отставку он не был отправлен. Командир по достоинству оценил героизм офицера. Отдал приказ одну из улиц военного городка в память подвига борца за здоровый образ жизни переименовать.

И появилась улица полковника Иванова в вышеозначенном месте.

ВОЗМЕЗДИЕ ИЗ-ПОД КРОВАТИ

рисунок

АДЮЛЬТЕР

Иной среднестатистический муж что ни вечер – галопом в гараж, потому как медом намазано, мужской фестиваль и встречи с интересными людьми. Где еще соберутся теплой компанией летчик-истребитель и следователь по немаловажным делам, музыкант виртуоз и Валерка Хорев?

На днях летчик ведро хариусов на севере наловил. Тут же в гараже на паяльной лампе уху сварили. Без водки она горло дерет. Следователь литр спирта выставил. И рассказал, как групповое смертоубийство произошло и, по ошибке, с трупами мертвецки пьяного загрузили, который рядом с трагедией в канаве спал. Милиционеры посчитали: сей "трупак" из той же остывающей компании, а он в морге очухался и поднял хай: "Почему отопление отключили? Мы здесь все закоченели!" Он-то думал – в вытрезвителе ночует. У сторожа морга инфаркт, можно самого ногами вперед в родную морозилку помещать. И смех и не очень.

Выпивают в гараже мужички, ухой царской закусывают. К третьей рюмке Витя-музыкант приехал. Он в филармонии первая скрипка на баяне, ему руки от грубой работы надо беречь. Мужики, особенно Валерка Хорев, всегда помогают машину ремонтировать. За это как начнет играть да украинские песни петь! Эх!..

Жена среднестатистического мужа в это время тихо сатанеет у плиты. Двадцать лет одна концертная программа: в первом отделении – первое, во втором – второе... Месяцев пять после свадьбы было интересно. Не кукол потчуешь – вечно голодного мужа. "Тебя легче убить, чем прокормить!" смеялась по первости. Позже смотрит, оно на самом деле – легче...

У мужа в гараже положительных эмоций через край, у нее и на донышке не наскребешь. На фоне эмоциональной недостаточности запросто может нарисоваться эротический ухорез и заполнить пробел шуры-мурами. И кто, спрашивается в загадке, виноват будет?

"Как кто?! – закричит рогатый муж. – Конечно, она, подлюка!"

То есть в первую голову жена крайняя, а во-вторых, по разумению мужа, ухорез ("Голову ему оторвать!") виноват в содеянном. Больше, по мужниному раскладу, привлекать к ответу за обидные рога некого.

Валерка Хорев, касаясь этого вопроса, не разделяет на "во-первых" и "во-вторых". "Я, – говорит, – если застукаю, без разбора обоим выношу смертельный приговор через ружейный расстрел". Себя он даже к штрафу не приговаривает. И не скрывает от друзей в отношении верности жене: "Изменял, изменяю и буду изменять, пока буду..." Принимайте, дескать, каким творец создал.

Жена Хорева не принимает. Как-то возвращается раньше времени домой, Валерка с какой-то девицей вовсю соответствует "каким творец создал". Да так увлекся, что не заметил благоверной в дверях. Продолжает изменять в ее присутствии.

На столе супница стояла. По молочному полю маков цвет. На свадьбу дарили. Тяжелая зараза, одной рукой жена поднять не могла. В стрессовой ситуации запросто хватает и без промаха Валерке не в бровь, а в лоб запускает.

Супница вдребезги, пораженный Валерка рухнул с кровати на пол, девушка со скоростью супницы дернула на выход.

Валерка парень крепкий, очнулся еще в полете. Грохнулся в полном сознании. А для придания ситуации большей трагичности добавил шуму пятками об пол. Он моментально сообразил: жену от шока измены надо отвлечь испугом за жизнь мужа.

Валяется Валера на полу, кровища из рассеченного лба хлещет.

Жена в растерянности вокруг суетится. Вроде насмерть не убила, дышит, а если дураком сделала? Одно дело каждый день обзываться: дурак! дурак! совсем другое, когда на самом деле придурок.

Валерка баламут баламутом, зато добытчик, каких поискать надо. Все домой тащит.

Побежала соседку звать. Вдвоем начали охать. И что-то жена на кухню выскочила, а соседка шепчет: "Валерочка, миленький, хорошенький, золотенький, очнись!" И гладит его по плечу.

А Валерка все слышит. Он-то всегда думал: соседка – неприступная крепость. Даже не пытался с ней шурымурничать в плане жизненной установки "изменял, изменяю и буду дальше". А тут "золотенький"...

Жена вернулась к "бесчувственному" Валерке.

– Ой, – паникует, – что делать?

– Скорую вызывать, – соседка говорит. – Как случилось?

– Полез лампочку менять, поскользнулся и головой об супницу!

Скорую Валерка не хотел. Как бы приходя в себя, с закрытыми глазами слабо выдохнул:

– Шампанского.

– Ой, у нас нет, – всплеснула руками жена.

– Сейчас! – побежала к себе соседка.

Жена бережно приподняла голову Валерки, соседка поднесла к губам кружку, щедро наполненную аристократической жидкостью. Валерка сделал пол-литровый глоток, раскрыл глаза.

– Где я? – продолжал валять ваньку.

– Дома, Валерочка! – сказала жена. – Ты, со стола падая, ударился.

– Дома, – обрадовалась соседка, глаза ее искрились счастьем за Валерку, как шампанское пузырьками.

Надо сказать, муж соседки последние годы напропалую торчал в гараже.

"Эх, доберусь до тебя! – зажегся в пораженной супницей голове коварный план. – Ой, доберусь!"

В связи с этим возникает вопрос: если и вправду доберется и шурымурное произойдет, опять в первую голову соседка будет крайняя? А муж ни за что ни про что шикарные рога обретет?

Согласитесь, есть предмет для раздумий. Лично я затрудняюсь дать категоричный ответ. Поэтому категорически гараж не покупаю.

ВОЗМЕЗДИЕ ИЗ-ПОД КРОВАТИ

Федя Быстров – не Федя, а электровеник. Только что рядом стоял, глядь уже и след простыл. Причем, сначала раскочегарится, а уж потом на лету подумает: туда ли разогнался? Походка – не понять, то ли с рыси на шаг переходит, то ли сейчас в галоп сорвется. Жена Клава ходить с ним не переваривает. Как ни мельтешит ногами, вцепившись в мужа, все одно не поспевает за его рысиным галопом. Разозлится:

– Да чтоб я с тобой куда-нибудь еще пошла!..

Федя осознает ошибку, умерит походку... минут на пять, а потом опять удила закусит, аллюр три креста, держи-лови...

На тему жены приключился с Федей презабавный случай. Разлетелся утром Федя на работу, а его дядя Леня из соседнего подъезда окликает:

– Федя, с кем это твоя жинка который день на обед приезжает?

– Ты, дядь Лень, глаза в кучу собери в следующий раз, – приостановился Федя из уважения к старшим, – моя дома не обедает, с собой берет.

– Не знаю, не знаю, – качает головой дядя Леня, – который день на "Ауди" с мужичком приезжает.

Махнул рукой Федя, отстань, мол, но шагов через сто заинтересовался, а если и вправду завела хахаля? Крутнул лыжи обратно, черт с ней с работой, можно и опоздать, если керосином запахло.

Обследуя супружескую кровать, нашел между подушками блондинистый волос. Жена была брюнетка, а Федя по скорбной причине лысения стригся накоротко.

"Убью!" – взвился над кроватью раненый в сердце супруг, но жены дома не было.

А когда он, отпросившись перед обедом с работы, торопился домой вершить правосудие, вспомнилась сообразно случаю картина детства. Как мчались вдоль села в сторону летнего заката лесник Красненко и тракторист льнозавода Эдик Маркаров. Говоруну Эдику в тот раз было не до разговоров. Поминутно оглядываясь, он резво переставлял босыми ногами. Красненко был в полной служебной форме – сапоги, темно-синяя гимнастерка с петлицами, фуражка с зеленым околышком. Эдик бежал налегке. Даже без трусов. Но несмотря на это весовое преимущество, оторваться от преследователя не мог. Красненко примагниченно бухал сапогами следом. При этом ширял Эдику пониже спины консервным ножом. Лицо и шея у Эдика были черные от загара, остальная кожа сметанно белая, и только задница – как брусникой обсыпана.

Красненко, неожиданно вернувшись из тайги, застал жену в постели с Эдиком. Почему лесник-медвежатник схватил не охотничий нож, а консервный, Федя не знал, но сейчас подумалось: путный нож об пакостника марать не захотел. И специально выбрал объектом мести самое несерьезное место организма. Эдика с той поры звали Решето.

"Я тоже Клавкиному хахалю отперфорирую задницу консервным ножом", решил Федя.

Есть у них один, с деревянной ручкой. Жало не длинное, но в самый раз дырок на долгую память оставить.

"Да еще прогоню голозадым по микрорайону!"

Дома Федя достал выбранное орудие мести, ударом молотка выправил погнутое о банки лезвие. Ржавчину снимать не стал. Пусть вдобавок загноится задница.

И задумался – где спрятаться в ожидании секс-голубков? Накрыть их должен в такой момент, когда козе понятно – преступление налицо, можно приступать к исполнению приговора.

Федя сунулся в шкаф и через минуту вывалился оттуда, хватая ртом воздух. Не успел надышаться, в двери заскрежетал ключ.

Федя нырнул под супружескую кровать. Как раньше не додумался укрыться здесь? Рукой подать до событий и полная конспирация.

– Погоди, хорошая, сам тебя разую, – раздался в коридоре мужской голос.

"Прямо с порога оголяются!" – гневно подумал под кроватью Федя и достал из кармана консервный нож.

Перед глазами появились две пары ног. Мужская – сорок пятого размера, женская – с тщательным педикюром. "Ишь, как к свиданию приготовилась!" Федя изо всех сил ухватился за ножку кровати, дабы не выскочить на любовников раньше времени.

На пол торопливо полетела одежда: блузка, пиджак, рубашка, юбка... Федя ждал кружевной лифчик, который подарил жене на день рождения. Лифчик не упал. Раздевание, как, впрочем, и все свидание, шло молча.

"Это что ж они как звери?!" – возмущался в укрытии Федя. – Так приспичило, аж скулы свело?"

Кровать истошно заскрипела под тяжестью страстно упавших тел. Федино терпение лопнуло, хотя по плану надо было ждать развития любовного процесса до точки кипения. С криком:

– Животные!!! – выскочил наружу, по дороге шарахнувшись затылком о ребристый потолок укрытия.

Первое, что увидел на месте разврата – гренадерские ляжки и два холма атлетических ягодиц. В вершину одного из них, кипя праведной местью, всадил консервный нож. Для симметрии замахнулся поразить второй холм и... О! Боже! Увидел Надьку, Клавкину младшую сестру, она испуганно выглядывала из-за гренадерского плеча. Вот это пассаж!