Текст книги "Встречи с амурским тигром"

Автор книги: Сергей Кучеренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Бродяга

Каждому живому существу природой определено место обитания. Белому медведю – Арктика, северному оленю – тундра и приполярные редколесья, снежному барану – холодные горные кручи. Ну а тигр – обитатель теплой Южной Азии. В стране Амура и Уссури – крайний предел его распространения. И самый трудный. Уже на северном Сихотэ-Алине и в левобережном Приамурье зимой ему слишком морозно и многоснежно. К тому же и крупного зверя для пропитания маловато.

Однако бродягу даже среди прирожденных домоседов найдешь в любом месте планеты. Редки они, но их странствия порождают много разговоров, и порою сенсационных. Вот, например, долетел вечный океанский странник альбатрос чуть ли не до Хабаровска. Недавно рассказали мне, что заплыла нерпа к устью Уссури – за тысячу километров от родного ей моря пробралась, да еще против могучего напора Амура. Зачем? Почему? Загадка.

А тигров встречали даже у Станового хребта. И даже вблизи Якутска одного застрелили – за множество сотен километров от предусмотренных ему эволюцией мест. Это одного застрелили, появлялось же их там куда больше.

В низовьях Амура грозные полосатые странники неведомыми путями объявляются не так редко. В прессе широко оповещалось, как в последний раз там застрелили именно такого. И столь печально окончил он свои дни в основном потому, что вознамерился отомстить кровному своему обидчику. Отомстить согласно твердому тигриному обычаю: всякий покусившийся на жизнь владыки должен понести наказание. Даже слон или крокодил. И человек.

Никто достоверно не знает, как этот могучий полосатый кот в расцвете лет оказался вдали от родных мест. Скорее всего, шел он зимними ночами со стороны Уссури по дорогам вдоль Амура от села к селу, легко ловил собак и тем жил. А что? Зачем мучиться в таежном глубокоснежье, если пса поймать оказывается проще простого, а собачатина вкусна и сытна? Да если еще и дорогами идти одно удовольствие, а уклоняться от встреч с людьми ничего не стоит?

И так вот потемну путешествуя и промышляя собак, а днями отдыхая в укромных местах под не слишком теплым зимним, но все же солнцем, достиг Бродяга того далекого места Амура, от которого по озерному льду уже можно было выйти к морю за несколько часов неторопливым ходом и с высокого берега увидеть на горизонте сахалинскую землю.

Но он этого не знал. И море ему было ни к чему, и остров Сахалин. Ему нужны были собаки и дневной покой. Чтобы его никто не трогал, в том числе и люди.

Однако его тронули. Ночью. Шел он по дороге привычно и спокойно, выбирая укромное место для дневки. И на крутом повороте неожиданно оказался в ярком, слепящем свете автомашины. К ним он давно привык и света их не боялся, потому что достаточно было одного маха, чтобы выпрыгнуть из него в спасительную темноту дорожной обочины, за которой, как правило, был если и не лес, так кустарник или лесной завал. Извергающие же свет и грохот железные громадины мчались по своим делам дальше.

А эта не промчалась. Эта остановилась. И хлестко ударил выстрел, и острой болью обожгло переднюю лапу. Еще не осознав случившееся, зверь прыгнул в темноту и затаился за оказавшимся поодаль корчем. Тигр увидел обидчика, осторожно выглянувшего из кабины и посветившего тонким лучиком по его следам и на корч. Увидел и запомнил до дней своих последних. Он расправился бы с этим двуногим здесь же, спустись тот на дорогу. Но тот из кабины не вышел. Тот предпочел умчаться на своем чудовище, хорошо зная, что властелин уссурийской тайги обид не прощает.

А через несколько суток Бродяга, зализывая рану и все еще мучаясь болью в простреленной лапе, с лежки вблизи пересекающей речку дороги уже в конце дня увидел точно такую же автомашину, из которой был обстрелян, остановившуюся на дымящейся наледи. Из машины вылезли несколько человек, среди которых он безошибочно узнал своего обидчика.

Маскируясь за шпалерами приречных тальников, тигр подкрался как можно ближе, оставаясь незамеченным, и залег, терпеливо выжидая миг отмщения.

Он дождался его уже в ночной темноте, когда в свете фар увидел недавно поднявшего на него оружие…

За секунду до смерти этот несчастный заметил стремительно надвигающийся зеленый блеск звериных глаз и дико закричал, но тут же был настигнут, сбит и придавлен. Он уже не слышал, как с ревом мчалась к нему на выручку вся бригада лесорубов. И не видел, как тигр, мстительно рявкнув, ушел в ночь.

А через час по всему Нижнеамурью, достигнув вскоре и Хабаровска, покатилась паническая новость: тигр растерзал человека. Начальством было приказано без нужды в темноте и по одному из домов не выходить, да и днем в одиночку меж сел не появляться. А районный охотовед получил строжайший приказ: хищника-убийцу найти и уничтожить.

Утром вертолет торопливо нес группу охотников-истребителей к месту происшествия. Ночью выпала пороша, на которой ясно пропечаталось: через несколько часов к месту кровавого происшествия приходил крупный тигр, волочивший правую переднюю лапу. Но след вывел на наезженную колею дороги и исчез.

Весь день кружил вертолет, отыскивая разбойника, но того словно и не было. Зайцев сверху люди видели, даже рябчиков, четкие следы лисиц просматривались, а тигриные не обнаруживались. А ночью телефоны понесли новую душераздирающую весть: только что огромный тигр вошел в село, задавил там двух собак, пытался напасть на вышедших из домов людей. Охотник стрелял в него, но лишь легко ранил.

Чуть свет главный в том районе охотовед Сергей Анохин, крепкий и смелый парень, специалист своего дела, не в первый раз обруганный начальством всех рангов за неспособность расправиться с полосатым разбойником, был на месте происшествия уже с бригадой истребителей, вооруженных скорострельными карабинами и даже знаменитыми автоматами Калашникова.

Выяснилось: да, ночью тигр был в селе и задавил двух собак. Видевшие его в свете фонариков говорили: здоровенный, голова больше, чем у льва. А тот, что стрелял, честно признался: «Такой громадный и так оглушительно ревел, что рука дрогнула».

Взяли след, стали на широкие охотничьи лыжи и – в погоню. С уверенностью, что непременно настигнут хищника, потому что трудно было ему идти по глубокому снегу, в котором утопал по самые бока.

Но охотовед Сергей Анохин, памятуя о недовольном его действиями начальстве, все же спешил сам и торопил своих охотников, потому что знал: если зверь снова выйдет на дорогу – тут же и потеряется.

Однако Бродяга на дорогу средь бела дня не пошел. Подкрепившись собачатиной, он вернулся под тот же большой еловый выворотень рядом с заплывшим свежей наледью ключом, из-под которого накануне наблюдал за шумной железной птицей, искавшей его весь день. Даже успел вздремнуть. Но теперь он вовремя почуял наземную погоню за собой по следам и направился в глубь леса.

Сергей потом рассказывал:

– Бегу сколько есть силы. Осматриваю впереди по следу каждый корч и валежину, всякое дерево, кочку или пучок кустарника, за которыми тигр мог затаиться. Знаю, что ранен он человеком, а значит, и озлоблен, что не терпит этот зверь преследования, а все равно спешу так, что даже молодой рослый милиционер порядком отстал. Боялся, что выйдет он на лед или дорогу и свежий след потеряется. Потом попробуй объясни начальству…

Но нам повезло: вывел след на поляну посреди мари, на дальнем краю которой, метрах в ста, увидел я рыжую голову наблюдающего за нами тигра. Выстрелил второпях и промазал, еще раз прицелился. А тот уже с ревом атакует нас в пяту своему следу, траншейно пробитому в снегу. То увижу его на секунду, то исчезнет он в снежной пыли. И так быстро мелькает, что не успеваю прицелиться толком и мажу, мажу…

Допрыгал тигр до середины поляны, и началось такое, что ни в одной книге, ни в одном рассказе о нем не читал. Стал он раз за разом выделывать «свечки». Высоко подпрыгивает, извивается в воздухе вдоль тела и поперек и грозно вертит башкой, остервенело машет всеми лапами. Да при этом ревет так зло и оглушительно, что даже деревья вздрагивают. А был он в ярком полуденном солнце так хорошо высвечен, что каждую полосу на его теле успевал я ухватить глазом. Будь он в зоопарке – не устал бы любоваться, но тут стрелять требовалось.

Соображаю, что в магазине карабина всего два патрона осталось. А что если зверина опять попрет в атаку? Но замер тот. Приподнялся над снегом и уставился в меня: каков, мол, эффект произвел, достаточно ли для паники страху нагнал?.. На всю жизнь его в эти мгновения запомнил: на голове каждая волосинка дыбом поставлена, отчего она стала на самом деле как у гривастого льва. Нет, даже, пожалуй, больше! Глаза и клыки на солнце сверкают, усы вразлет, уши прижаты. Даже черный «иероглиф» на рыжем лбу и темени вижу…

Примолк Анохин, словно заново переживая быль. А я спросил, заведомо зная ответ:

– Пугал ведь? Понимал, что силы неравные?..

– Пугал, конечно, – откликнулся парень, – и не хотел трусом себя показать. Перемирие предлагал. И я бы принял это предложение, если бы не два «но»: грозный приказ начальства застрелить опасного зверя и высокая вероятность повторения проделок хищника, оказавшегося в экстремальных для него условиях… Однако доскажу историю. В каком-то трансе был я в те мелькающие секунды. Но тигр стал перебирать лапами, напружинился… Сейчас опять ринется в атаку! Собрал себя в кулак, хорошенько прицелился и выстрелил. На этот раз точно…

Ей снились тигрята

В уссурийской тайге они жили давно. Жили хотя и не вместе, и все же этакой странной для нас, хотя и вполне супружеской парой. Они встречались ненароком на охотничьих тропах, не проявляя радости, однако при этом не злились и не конфликтовали. Обнюхивались, хвостами дружелюбно поводили по спинам, головами и шеями терлись, мурлыкали даже. Но скоро расходились по своим делам. Расходились, не оглядываясь и не сожалея о мимолетности встречи… А еще делились добычей, если кому из двоих на промысле не везло. В некотором роде вместе одолевали бедственное время в многоснежье и скудокормицу…

Но в узаконенные природой сроки, если не случалось терять детей раньше поры их самостоятельности, он и она блаженно проводили, не отходя друг от друга, половину лунного круга, пребывая в полном благостном повиновении и безропотном согласии с могучим и красивым инстинктом продолжения себя в потомстве… Потом опять расходились, чтобы жить собственными интересами. Чтобы, отдохнув, соскучиться.

Взращиванием и воспитанием у великолепных полосатых наследников мощи, отваги и охотничьего мастерства занималась мать. Отец не уклонялся от отцовских обязанностей, нет, но не хотел мешать отлично знавшей свое дело супруге. Добыв крупного зверя и вдосталь наевшись, отдавал остальное ей и им. Даже прокладывал свой пахнущий свежениной след к самому логову близких, чтоб легче было жене и детям воспользоваться родительским подношением. Иногда он и сам приводил их к мясу. Бывало, приносил увесистые части добычи к логову и ложился поодаль, довольно жмурясь и мурлыкая.

Но становилось год от года зверя меньше, потому что все больше было людей, а от них – насилия и беспокойства. Никогда не сулили добра тиграм, как и прочим лесным обитателям, встречи со всесильными и беспощадными двуногими существами. Особенно остро это стало проявляться после того, как еще молодой самец, не зная вражьей силы, не сошел с дороги вовремя, не замер, маскируясь, и принял в грудь заряд картечи. А полгода спустя, на глазах еще совсем молодой тигрицы, ее стареющая мать пала под выстрелами затаившихся у солонца охотников.

С каждым годом становилось все труднее людей избегать… И вот настало время, когда их можно было чувствовать почти в любое время сезона и суток – рев и гул моторов на земле и в воздухе, лязг железа и тяжкие вздохи спиленных деревьев, стрельбу и голоса. А тайгу пропитывал смрад из дыма и всяких чуждых природе запахов.

…Тигрятам не исполнилось и полугода, как завалили тайгу погибельные для зверей снега, страшные даже для могучего тигра: ни пройти, ни добычу сыскать. Белая напасть, накрыв по пояс леса, похоронила косуль и кабанов, изюбры собирались табунами в потайных местах и не давали следов в стороны – попробуй их отыщи, добреди до них, утопая в снегу по плечи.

И двинулся глава семейства по наезженным проселкам к людским жилищам, увлекая за собою мать с детьми. Пошел, по опыту прошлых лет зная, что можно там пережить бедственное время на бесхозных собаках и скотомогильниках. Однако шли они туда без радости, прислушиваясь к шуму машин, приглядываясь к проблескам света от них, чтобы вовремя и незаметно разминуться, спрыгнув с дороги в заснеженные и закоряженные кусты, и затаиться там.

Обосновались они совсем неподалеку друг от друга. На каменистом склоне сопки, с которой на крутяках снег сполз и обвалился. Зоркому кошачьему глазу с высоты открывались плотно обжитые людьми просторы с селами, полями, дорогами. С густыми дымами, гулом и скрежетом. Обосновались во враждебном вольному зверю мире ради спасения собственных жизней и тигрят. До лучших и не таких уж далеких времен.

Тигрица устроила удобное скрытое логово в глубокой, в меру просторной нише под нависью каменного козырька, в суши которой за вереницу лет скопился толстый слой палого листа. Он же приглядел себе яму под прикрытием разлапистого, вздыбленного над землей корневого шатра – от семьи на расстоянии слышимости предупредительного рыка.

Тигрица устроила удобное скрытое логово в глубокой, в меру просторной нише под нависью каменного козырька, в суши коорой за вереницу лет скопился толстый слой палого листа

Жили здесь на пределе скрытности. Глава семейства, а за ним и мать, приказав детям ждать, ночами спускались с сопки, близко меж собою не сходясь, на закипевшую наледью грязную речку, по ней выбирались, стараясь не оставлять следов, к проезжей дороге и осторожно подходили ею к сельским околицам. Тенями возникали здесь в самое глухое время ночи, когда гасли окна в домах и замирали дороги, а об уснувшей жизни напоминал лишь редкий собачий брех.

Промышляли осмотрительно, поодиночке, избегая людей. На время роста луны от узкого кривого мазка в небе до светящегося свежим снегом кома хватило найденной на скотомогильнике падали, среди которой оказались хотя и каменно смерзшиеся, но жирные чушки, и даже лошадь… Потом, когда белоснежный шар луны стал от ночи к ночи выщербляться в мазок, пришлось перейти на собак. Сначала ловили вольно рыскавших, затем настал черед вытаскивать из конуры тех, что свободы не имели. Людей и скот не трогали. В сараи не ломились.

Эти пришельцы из тайги долго не догадывались, что уже обнаружены обитателями сел, что за ними настороженно следят, что запрошено и получено разрешение высокого начальства на ликвидацию «опасных хищников», и дело за разработкой коварного плана погибельной для них операции. Узнали, когда спасаться было поздно.

Ясным, уже заметно потеплевшим к весне днем, когда тигр умиротворенно грел на солнце свой бок на сухой плешине сопки, прилетела огромная и шумная винтокрылая птица, быстро отыскала его по четким на предательской ночной пороше следам, с ходу взяла в тугой круг и зависла, метко изрыгая смерть.

Он не убегал, потому что с рожденья был горд и независим, он всего лишь встал, вздыбил на спине шерсть и оголил клыки. Получив резкий и сильный удар в плечо, он успел в яростной, но слепой и беспомощной жажде мести взреветь и прыгнуть на врага. Но тот был недосягаем. А в следующий миг его прожгло огнем от головы до хвоста, и свет потух в глазах.

А что же тигрица? Она хорошо видела ту железную птицу, слышала стрельбу, пробившийся сквозь нее предсмертный рев своего единственного друга и все поняла. И приняла самое благоразумное из всех возможных в создавшейся обстановке решение: из логова не выходить ни при каких обстоятельствах.

Она не знала, что вражина способна сесть на землю, но ей повезло: железная птица не смогла приземлиться на крутом, усеянном камнями и деревьями склоне сопки. Долго кружила та во зле, стараясь заглянуть под темный навес каменного козырька, пугала стрельбой, да так и осталась при собственных интересах, усомнившись даже в присутствии там тигриного семейства.

А как только истлела заря и загустела темень, повела мать детей прочь и подальше. Повела, на ходу решая другую трудную проблему: куда? И где пережить оставшиеся дни белой напасти? Не в омертвелой же тайге, для детей погибельной.

Да, в тайгу возвращаться пока не было смысла… И к концу ночи, побродив семьей по притихшим дорогам, надежно запутав при этом следы, оказались они на другом склоне той же сопки. Противоположном. По прямой линии на расстоянии полудневного перехода взрослого, ничем не связанного тигра.

Здесь было меньше каменных глыб, но больше деревьев, между которыми густился орешник. И нашлось достаточно удобных для устройства логова укрытий под выворотнями и корчами. А с рассветом выяснилось, что под сопкой дымят и шумят два других села, у которых, должно быть, тоже можно кое-чем поживиться.

Но падали здесь не нашлось, и оставалось с ходу приниматься за собак. Как и прежде, тигрица ловила двух: одну съедала на месте, другую несла детям. Подстерегала псов на околице, но опять-таки со временем пришлось по огородам подходить к домам, чтобы брать более трудную добычу из конуры. Хватала дрожащих, до немоты и окоченения обмерших, с цепи. Крала, не встречая сопротивления хозяев домов, и потому вскоре стала безбоязненно проходить через словно тоже оцепеневшие в страхе села улицами.

Однако и на этот раз не знала тигрица, что следят за нею и готовят операцию. Другую: ее поймать в клетку, тигрят пленить живыми.

…Она эту клетку обнаружила сразу же, как только ее приспособили у полуразрушенного сарая на сельской околице. Но изучив новый объект, тигрица ничего опасного в нем не увидела. А следующей ночью, идя на тоскливые завывания, нашла собаку в этой клетке, неосторожно вошла в нее и оказалась в очень тесном плену – позади хвоста с грохотом упала неодолимая преграда… Ревела, бесновалась, ломала и крошила о железо зубы – все было тщетно.

Утром за нею приехали. Всласть налюбовавшись на безопасную в клетке могучую владычицу уссурийской тайги да весело поудивлявшись неукротимой злобе пленницы, погрузили ее вместе с клеткой на грузовик, потом увезли и определили в темень крепкого каменного строения. А через пару дней такая же железная птица, как та, убившая друга и выследившая ее, подняла несчастную ввысь, оглушив грохотом, и помчала в неведомые дали.

…Она не знала, что освободили ее из плена в трехстах километрах от той сопки, на которой остались дети. Что если быстро возвращаться к ним прямой легкой тропой, и бесснежной, разумеется, потребуется много-много дней и ночей. Но если б и ведомо было ей это, все равно она незамедлительно ринулась бы в ту сторону, чтобы поскорее найти самое дорогое, что есть в жизни каждой матери, – детей.

В ту сторону… Легко сказать… Привезли-то словно кота в мешке… И она растерянно кружила. Ходила по околицам и не могла определить, в какой же стороне этого огромного и незнакомого горно-таежного мира ее терпеливо ждут оголодавшие и промерзшие котята.

Ей достало благоразумия для того, чтобы не ринуться по первому, всего лишь грубо предположительному направлению, а тем более – куда глаза глядят. Она долго лежала, обдумывая проблему… Взобралась на высокую, увенчивающую ближнюю гору скалу и опять долго думала, оглядывая дали и к себе прислушиваясь. И наконец не столько решила, сколько получила из неосознанного своего естества приказ: идти в ту сторону, куда уходило на ночной покой за горами и тайгою уставшее за день светило.

И хотя снега было все так же по плечи, а долгая неволя измотала, и к тому же давно пусто в животе, она тяжело пошла на вечерний багровый шар на краю неба, решая другую проблему: как далеко еще идти? И двигалась до тех пор, пока не выдохлась и не провалилась в тяжелый сон, на последнем дыхании забравшись под толстый комель накренившегося после долгой жизни некогда богатырского кедра.

Ей снилось благостное лето с детьми и сытой спокойной жизнью. Ей мерещилась былая уверенность в завтрашнем дне. Могучий муж. Стареющая мать. И сопка с последним логовом, железная птица, железная клетка, железно безжалостные, даже тигриной мощи неподвластные люди… Ей снились тигрята. В ее сознании они то резвились, забавляясь материнским хвостом, то терпеливо ждали ее в семейном логове.

А они и в самом деле устали ее ждать. Выдохнувшись в голоде, тигрята в ту ночь грызли трухлявый пень. Они трижды уходили по тропе матери к селу, но ничего не могли ни добыть, ни просто найти мало-мальски съедобное. Брезгливо жевали и натужно глотали вонючие тряпки, лизали давно вылизанные собаками и кошками консервные банки… А к концу ночи, повинуясь внутреннему голосу, упорно возвращались в то логово под большим выворотнем, где мать, уходя в последний раз, как всегда приказала ее ждать, сколь долго бы ее не было. Возвращались, чтоб уже долгим днем дрожать от холода, терзаться голодом, маяться резями в животе, поносом и рвотой, не освобождаясь и при этих недетских страданиях от тоски по матери.

Они настораживались на шорох сухого листа в орешнике и выползали ему навстречу, но то, оказывалось, забредал в сопку вольный ветер. Прислушивались к едва уловимому даже острым слухом скрипу снега и радостно высовывались наружу, надеясь увидеть, наконец, мать, а замечали проходившего дальней стороной человека… Им вдруг казалось, что подала голос непозволительно надолго задержавшаяся, а теперь повинно спешащая к ним мать. Ждали его повторения, ждали… И обессиленно роняли на лапы головы, ничего не дождавшись. И обморочно засыпали, колотясь крупной дрожью, чтобы увидеть во сне и ее – теплую, сильную и заботливую, и свежее нежное мясо… А потом, проснувшись, вновь забарахтаться в своих недетских страданиях.

Она прекрасно понимала, что дети без нее долго не протянут, и потому спешила к ним, на каждом переходе выкладываясь до изнеможения. Она не позволяла себе отдыхать до полного восстановления сил и каждый раз поднималась, почувствовав, что уже способна идти. И трудно брела, раздвигая и подминая ставший тяжелым снег, исходя тоской и беспокойством, за которыми вроде бы забывался голод.

И все же голод жестко напоминал о себе: сил не станет – не станет и тигрят. И потому в просветах между материнскими страданиями приподнималась она у какого-нибудь дерева и замирала, надеясь почуять добычу. Но мир звенел равнодушной тишиной и могильным покоем. Миру не было дела до ее беды.

Она вполне могла выдохнуться и замерзнуть. Выжить помог случай: набрела на свежие следы кабана-одинца и через полчаса догнала его, оказавшегося при последнем издыхании. Остудив на неожиданной добыче разгоряченное погоней и короткой борьбой тело, тигрица ела сначала жадно, но потом неторопливо и обстоятельно, чувствуя, как быстро наливается силой. Ела до конца дня, ела весь вечер и ночью принималась за еду. Продремав до утра, потрапезничала еще и понесла отяжелевшее тело вдоль шатающейся впереди собственной тени.

Помог ей и другой случай. Спускаясь с хребта к речке, она наткнулась на широкий твердый след в поперечных рубцах, глубоко промятый в снегу и определенно пахнущий человеком. Тот след вел не совсем туда, куда ей нужно было, – чуть в сторону, но она все же устремилась по нему, удивляясь, как легко и быстро можно идти, когда не мешает снег.

Вышла по этой счастливой находке к одинокой охотничьей избе, обогнула ее стороной, спустилась на речку. Ее заснеженная гладь вела на закат солнца, и тянулась по ней такая же траншейно глубокая, широкая и твердая тропа в поперечных рубцах.

Бывает же такое: по реке – тропа, а по речным берегам табунятся изюбры, которых согнал с гор завальный снег. Согнал на спасительные наледи и тальниковые заросли. Добыть одного из них тигрице ничего не стоило, потому что олени в снегах по брюхо были куда беспомощнее.

Потом все гуще пошли дороги, все накатаннее. И тигрица с каждым днем все увереннее чувствовала, что идет куда нужно, а заветное логово с детьми все ближе.

Она не знала, что в эти дни тигрят в том логове уже не было: их нашли люди с собаками и переловили. Искусанных сильными, злобными псами и грубо помятых рогулями ловцов, их вынесли туго связанными в село и определили в тесные клетки. Давали пить, и есть давали, но зверенышам уже ничего не надо было. Всяким страданиям, любому долготерпению есть предел, из-за которого возврата нет. И до того вконец вымученные, они не смогли перенести грубого и жестокого пленения. Их теперь могла отходить только мать, вернись она вовремя. Она спасла бы их, приди к ним даже перед последними их вздохами. Она успела бы вернуть их к жизни, ус-пе-ла!

Но ее опередили люди с иными устремлениями…

Мать пришла в пустое логово с густо истоптанным вокруг него людьми и собаками снегом. В отчаянии и злобе спустилась к селу и долго бродила вокруг него, и проходила по улицам между домов. Прислушивалась, приглядывалась, принюхивалась – тщетно. Откуда ей было знать, что с погибших тигрят накануне сняли ножами их детские шкурки, а порубленные на куски тела предназначили на корм собакам и свиньям.

Она, все еще надеясь на что-то, ночами неприкаянно бродила по сопке и вокруг нее, около села и по нему – в самую глухую ночную пору, конечно. Бродила, пока над нею не закружила с ревом та самая, уже очень хорошо знакомая ей, большая винтокрылая птица.

Ей казалось, что она хорошо усвоила охотничьи повадки и способности той прирученной людьми железной птицы, что достаточно скрыться от нее под нависью каменного козырька, а еще лучше в глубокой нише или пещерке, и улетит та ни с чем. Но птица, покружив, присела поодаль, выпустила из своего нутра охотников. Те встали на лыжи и направились к ней.

Почуяв беду, тигрица своими прежними, теперь уже затвердевшими в снегу тропами быстро пошла прочь, решив наконец: детей не вернешь и пора убираться от людей как можно дальше, и никогда больше к ним не подходить. Но теми минутами взревела и взмыла в небо грозная птица и стала ее с легкостью настигать.

В последние минуты жизни она не убегала и не металась. Теперь она уже не пряталась. Она хотела честного поединка. Она хотела отомстить за гибель мужа и детей в открытом сражении один на один, как это принято у тигров. Но у двуногих повадки совсем другие: семеро одного не боятся. Расстреляли с земли и воздуха.

А в ее угасающем сознании играли малыши.

Будто бы живые.