Текст книги "Небывалое бывает (Повести и рассказы)"

Автор книги: Сергей Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Передай отцу атаману: будет ему гостинец.

Долго тогда гадали, какой же гостинец будет. И вот Гумерка слово сдержал. Шестьсот коней пригнал из родной Башкирии.

Расцеловал Разин Гумерку, пригласил в атаманский шатер, угостил и вином и брагой.

– Хороши кони, хороши, – говорили разинцы, разглядывая степных скакунов. – Вот так тебе гостинец. Ай да башкирец – степной народ! Свой, не чужой, выходит.

БАШИРКА

Вместе с Гумеркой, пригнавшим разинцам шестьсот лошадей, прискакал к Самаре и сын Гумерки – Баширка. Ростом он был отцу едва по колено. Четыре года всего Баширке. Однако сидел на коне мальчонка, словно в седле родился.

На Дону мальчишки тоже не лыком шиты. Тоже в седле с пеленок. Пожалуй, легче выпить Каспийское море, чем поразить казака ездой. И все же Баширка сразил станичников.

Залезал на коня он без всякой помощи. Хватался рукой за стремя, потом за гриву. Момент – и на лошадиной холке уже мальчишка. Скакал на коне и сидя и стоя. В седле. Без седла. Лицом вперед. Лицом назад. Держался на лошадиной спине, на шее, на конском крупе.

Не менее ловко Баширка бросал аркан.

– Тебе бы зайцев ловить арканом, – шутили над ним казаки.

Но главное – Баширка отличился у разинцев тем, что выиграл у пушкаря Ивана Заброды пушку.

Не поверил Заброда в умельство Баширки.

– Чтобы такой кутенок стоя скакал на коне? Не может такого быть. Не может, – твердил Заброда. – Согласен с каждым на спор. Продержится он на коне дольше, чем любой из вас стянет с меня сапоги, отдам сапоги, да что сапоги! – пусть забирает пушку.

Заброда вообще любил по любому поводу с каждым идти на спор.

Залез на коня Баширка. Рванулся вперед скакун. Поднялся мальчишка в рост. Ручонки раскинул крыльями, прокричал по-башкирски что-то, понесся по полю ветром.

Стянули с Заброды давно сапоги. Стоит босиком пушкарь. А Баширка все скачет и скачет. Даже для озорства чуть ли на лошадиной спине не пляшет.

– Может, заодно рубаху с тебя стянуть? Может, содрать штаны? – хохочут казаки над Забродой.

Пронесся скакун по полю, вернулся к исходному месту. Слез на землю с коня Баширка.

Зачесал Заброда рукой в затылке. Стоит, в удивлении раскрывши рот.

– Кати пушку! – кричат казаки. – Пушку кати. Не жалейка ее, голубушку. Ай да Баширка!

Разин услышал казацкие крики. Подошел атаман на шум.

– Что тут такое? – спросил сурово.

– Проиграл Заброда мальчишке пушку!

Объяснили разинцы Разину, с чего началось и чем все закончилось.

Опустил пушкарь голову. Боится взглянуть на Разина. Ой и всыплет сейчас атаман!

– Что же стоишь? Кати, – произнес Степан Тимофеевич. – Был смел в словах, будь смел в ответе.

Впряг в пушку Заброда коней. Прикатил ее к месту спора.

– Ну что же, бери, Баширка, – сказал Разин.

Только пушку Баширка не взял. Возможно, и взял бы ее мальчишка. Уж больно глаза блестели. Однако Гумерка что-то ему шепнул. Вернул мальчик Заброде и пушку и сапоги.

– Спас бесенок тебя, уберег, – говорили Заброде разинцы. – Срубил бы за пушку отец атаман твою неразумную голову.

Заброда и сам понимал, что вряд ли б живым остался. Не было в разинской армии ничего, что бы ценилось превыше пушек. Мало их очень было.

Три дня пробыл у разинцев мальчик. Затем отец отправил его домой. Двое табунных погонщиков возвращались назад в Башкирию. Простились с мальчиком разинцы. Простился с Баширкой и Разин. На память серьгу дорогую дал.

– Прощай, Баширка, дороги тебе удачной.

Долго хранилась у разинцев память о мальчике. Пушку Ивана Заброды теперь называли «Баширкина пушка».

РАЙСКАЯ ЯГОДА

Недолго пробыл в Самаре Разин. Дальше – на север, к Симбирску пошел походом. Идет вверх по Волге Разин. А в это время следом за ним поднимается струг с виноградом. Это астраханцы решили послать атаману гостинец.

– Пусть отведает отец атаман. Пусть и казаки ягодой этой побалуются.

Виноград отборный – райская ягода. Грозди одна к одной.

Добрался струг до Царицына. В Царицыне Разина нет. Ушли отряды уже к Саратову.

Филат Василенок – старший на струге – подал команду трогаться дальше в путь. Добрался струг до Саратова. В Саратове Разина нет. Ушли отряды уже к Самаре.

Призадумался Филат Василенок. Лето жаркое. Дорога дальняя. Портиться стал виноград. Половина всего осталась.

– Ну и прытко идет атаман!

Подумал Филат, все же решил догнать Разина.

– Налегай, налегай! – покрикивает на гребцов.

Налегают гребцы на весла.

Прибыли астраханцы в Самару. В Самаре Разина нет.

– О господи! – взмолился Филат Василенок. – За какие такие грехи наказал ты меня, несчастного?

От винограда и десятой доли теперь не осталось. Гребцы за дорогу к тому же устали. В струге возникла течь.

Думал, думал Филат Василенок, крутил свою бороду. В затылке и правой и левой рукой чесал. Прикидывал так и этак. Ясно Филату, не довезет он Разину гостинец в сохранности.

Решил Василенок дальше не плыть. «Эй, была не была – раздам виноград я самарцам! Детям, – подумал Филат. – Вот кому будет радость».

Так и поступил.

Для самарцев виноград – ягода невиданная. Собрались к берегу Волги и мал и стар.

Раздавал Василенок виноград ребятишкам, приговаривал:

– Отец атаман Разин Степан Тимофеевич жалует.

То-то был праздник в тот день в Самаре! Виноград сочный, вкусный. Каждая ягода величиной с грецкий орех. Набивают ребята рты. Сок по губам, по щекам течет. Даже уши в соку виноградном.

Вернулся Василенок в Астрахань. Рассказал все, как было. Не довез, мол, виноград Разину. Раздал его в Самаре ребятам.

– Как! Почему? – возмутились астраханцы.

Обидно им, что их гостинец не попал к Степану Тимофеевичу. Наказали они Филата. А к Разину послали гонца с письмом.

Написали астраханцы про струг с виноградом, про Филата, про самарских ребят. В конце же письма сообщили: «Бит Филат Василенок нещадно кнутами. А будет воля твоя, отец атаман, так мы посадим его и в воду.[1]1
  Посадить в воду – вид казни: человека сажали в мешок и бросали в реку.


[Закрыть] Отпиши».

Ответ от Разина прибыл.

Благодарил Степан Тимофеевич астраханцев за память, за струг. Написал и о Филате Василенке. Это место астраханцы читали раз десять. Вот что писал Разин:

«А Филатке Василенку моя атаманская милость». Далее шло о том, что жалует Разин Филата пятью соболями, то есть пятью соболиными шкурками, казацкой саблей и шапкой с малиновым верхом. «Дети, – значилось в разинском письме, – мне паче себя дороже. Ради оных и бьемся мы с барами. Ради оных мне жизни своей не жалко».

ДЕЛО БЫЛО В КРУТЫХ ЖИГУЛЯХ

Дело было в крутых Жигулях. Избили товарища разинцы.

Началось все с того, что собрались они на высокой круче. Смотрели оттуда на даль и ширь. Простором речным любовались. Потом незаметно завязался у них разговор. Слово за словом. Шутка за шуткой. Где на серьезе, где просто с ухмылкой. Кончилось тем, что заспорили разинцы вдруг, что бы сделал каждый из них, если бы стал царем. Вот до чего додумались.

– Я бы досыта ел, – заявил один.

– Я бы досыта спал, – заявил второй.

– Я бы ведрами брагу пил, – прозвучал и такой ответ.

Кто-то сказал:

– Я бы в кафтане ходил малиновом.

Пятый тоже мыслишку под хохот вставил:

– Ой, братцы! Если бы только я стал царем, я бы на персидской княжне женился.

Потом ответы пошли посерьезнее.

– Я бы все поменял местами. Простых людишек боярами сделал, бояр превратил в холопов.

– А я бы, как батька наш Степан Тимофеевич, волю любому и землю дал.

– Я бы дворянство извел под корень.

Увлеклись, размечтались не в шутку разинцы. Начинают уже говорить и о том, что не под силу царю любому, будь ты хоть первым из первых царь. В голову лезут любые фантазии.

– Я бы скатерть завел самобранку. Бросил ее на землю: «Эй, набегай, людишки!» – любого рода, любого племени – турок, башкир, казак. В обиде никто не будет.

– Я бы дивный построил город. Чтобы стены его – до неба, крыши – из хрусталя. Живите на славу, люди!

– А я бы такое сделал, чтобы люди не знали смерти.

– Я бы придумал живую воду, чтобы поднять из могил погибших в боях казаков.

– Дал бы я людям крылья, чтобы люди выше орлов летали.

Шумно ведется спор. О красивой жизни народ мечтает. Каждый всесильным себя считает.

И только парень один молча стоял, прислонившись к сосне, смотрел на других удивленно и глупо глазами хлопал.

– Ну, а ты бы, – полезли к нему казаки, – что ты сделал, если бы стал царем?

– Я-то? – переспросил парень.

– Ты-то.

– Я бы купил корову.

Сбил он ответом разинцев. Хоть и понятны его слова. В жизни парень, видать, намучился. Да не к месту его ответ. Зачем же в такую минуту он с дурацкой коровой сунулся? Сбил у людей фантазии.

Обозлились на парня разинцы.

Дело было в крутых Жигулях. Побили товарища разинцы.

КАЧЕЛИ

Быстро шел вверх по Волге Разин. Истомились войска в походе. И вот в каком-то приволжском большом селе стали они на отдых.

В первый же день казаки соорудили качели. Врыли в землю столбы – в каждом по пять саженей. Выше деревьев взлетали качели.

Сбежались к берегу Волги и парни, и девки, и все село. Визга здесь было столько, смеха здесь было столько, что даже Волга сама дивилась, привставала волной на цыпочки, смотрела на шумный берег.

В полном разгаре отдых. Три дня как кругом веселье.

– Эх, простоять бы нам тут неделю! – поговаривают казаки.

К Волге, к качелям, вышел и Разин.

– А ну-ка, батька!

– Степан «Тимофеевич!

– Место давай атаману! Место! – кричат казаки.

Потащили его к качелям:

– Прелесть кругом увидишь!

Усмехнулся Степан Тимофеевич:

– А вдруг как не то с высоты увижу?

– То самое, то, – не унимаются разинцы. – И Волгу, и плес, и приволжские кручи. Над лесом взлетишь, атаман. Как сокол расправишь крылья.

Залез на качели Разин. Вместе с девушкой местной – Дуняшей. Замерло сердце у юной Дуняши. Вцепилась она в веревки.

Набрали качели силу: то вверх, то вниз, то вверх, то вниз. Разгорячился Степан Тимофеевич. Разметались под ветром кудри. Полы кафтана, как крылья, дыбятся. Глаза черным огнем горят. Все выше и выше взлетают качели. Режут небесную синь.

– Вот это да! По-атамански, по-атамански! – кричат казаки.

Побелела совсем Дуняша.

– Ух, боязно! Ух, боязно!

– Девка, держись за небо! – какой-то остряк смеется.

Состязаются весельчаки:

– Отец атаман, бабку мою не видишь?

– Может, ангелов в небе видишь?

– Как там Илья-пророк?

– И ангелов вижу, и бабку вижу. А вона едет в карете Илья-пророк, – отвечает на шутки Разин. А сам все время на север смотрит – туда, куда дальше идти походом. Даже ладошку к глазам подводит.

Заприметили это разинцы.

– Что там, отец атаман?

Молчит, не отвечает Степан Тимофеевич.

– Чего видишь, отец атаман?

Молчит, не отвечает Степан Тимофеевич.

Недоумевают внизу казаки. Может, пожар атаман увидел? Может, боярские струги идут по Волге? Или вовсе какая невидаль? Прекратилось вокруг веселье. Обступили качели разинцы.

– Что видишь, отец атаман?

Выждал Разин, когда все утихло:

– Горе людское вижу. Слезы сиротские вижу. Стоны народные слышу. Ждут нас людишки. На нас надеются.

Кольнули слова атамана казацкие души.

Замедлили мах качели. Спрыгнул на землю Разин. Подошел к нему сотник Веригин:

– Правда твоя, атаман. Не ко времени отдых выбран.

– Верно, верно, – загудели кругом казаки. – Дальше пошли походом.

Поднялось крестьянское войско. Сотня за сотней. Отряд за отрядом. Вздыбилась дорожная пыль.

Остались в селе качели. Долго еще на них мальчишки взлетали в небо. И, замирая на высоте, вслед ушедшим войскам смотрели.

Глава третья
СНЯТСЯ БОЯРАМ СТРАШНЫЕ СНЫ

ЕПИФАН КУЗЬМА-ЖЕЛУДОК

Снятся боярам страшные сны. Снится им грозный всадник – Разин верхом на коне.

В тревоге живут бояре. И в Твери, и в Рязани, и в Орле, и в Москве, и в других городах и селах.

Послышится цокот копыт по дороге – затрясутся осинкой боярские ноги.

Ветер ударит в окна – боярское сердце замрет и екнет.

Боярин Епифан Кузьма-Желудок боялся Разина не меньше других. А тут еще барский холоп Дунайка рассказывал ему что ни день, то все новые и новые страсти. И, как назло, всегда к ночи.

Много про Разина разных слухов тогда ходило. И с боярами лют, и с царскими слугами крут. И даже попов не жалует. А сам он рожден сатаной и какой-то морской царицей. В общем, нечистое это дело.

– Пули его не берут, – говорил Дунайка.

– Пушки, завидя его, умолкают.

– Перед ним городские ворота сами с петель слетают.

– Ох-ох, пронеси господи! – крестился боярин Кузьма-Желудок.

– А еще он летает птицей, ныряет рыбой, – шепчет Дунайка. – Конь у него заколдованный – через реки и горы носит. Саблю имеет волшебную. Махом одним сто голов сбивает.

– Ох, ох, сохрани господи!

– А еще, – не умолкает Дунайка, – свистом своим, мой боярин, он на Волге суда привораживает. Свистнет, и станут на месте струги. Люди от погляда его каменеют.

– Ох, ох, не доведи свидеться!

Живет боярин, как заяц, в страхе. Потерял за месяц в весе два пуда. Постарел сразу на десять лет. На голове последних волос лишился.

Молился боярин Кузьма-Желудок, чтобы беда прошла стороной. Не услышал господь молитвы.

И вот однажды ночью случилось страшное. Открыл бедняга глаза – Разин стоит у постели.

Захотел закричать боярин. Но понимает – не может.

И Разин молчит, лишь взглядом суровым смотрит. Глаза черным огнем горят.

Чувствует боярин, что под этим взглядом он каменеет. Вспомнил слова Дунайки. Двинул рукой – не движется. Двинул ногой – не движется.

– О-о!.. – простонал несчастный. Но крик из души не вышел.

Утром слуги нашли хозяина мертвым.

– С чего бы?

– Да как-то случилось!

Не понимают в боярском доме, что с барином их стряслось.

– Что-то рано господь прибрал.

– Жить бы ему и жить.

– Может, выпил боярин лишку?

– Может, что-то дурное съел?

– Сон ему, может, недобрый привиделся? Уж больно всю ночь стонал.

…Снятся боярам страшные сны. Снится им грозный всадник.

ВЕРХНИЙ ЛОМОВ, НИЖНИЙ ЛОМОВ

Стояли они по соседству. Два небольших городка – Верхний Ломов, Нижний Ломов.

Когда разинцы брали города, они поступали так.

Собирали на площадь народ. Приводили сюда воеводу. Люди и решали его судьбу.

Разинский сотник спрашивал:

– Карать или миловать?

Если люди кричали: «Карать!» – воеводу тут же при всех казнили.

Если кричали: «Миловать!» – отпускали его, не тронув.

Так было в Саратове, в Самаре, в Черном Яру, в Царицыне. Так поступали восставшие и в других городах.

Оба Ломова взял разинский атаман Михаил Харитонов.

Ворвались разинцы в Нижний Ломов. Собрали народ. Привели воеводу. Вышел вперед Михаил Харитонов:

– Карать или миловать?

Кто-то крикнул:

– Карать!

Но тут же десятки других голосов:

– Миловать!

– Миловать!

– Миловать!

Отпустил атаман воеводу.

Видать, не все воеводы звери. У иных и что-то людское есть. Если люди кричат помиловать – тут уж верховный суд.

Ворвались разинцы в Верхний Ломов. Да что-то замешкались – дело было к исходу дня, не сразу людей собрали. Сидел воевода пока под запором, ждал своей участи.

Вспомнил Харитонов утром про арестанта, дал команду собрать народ. Собрались горожане на площади.

Пришел Харитонов. Ждет, когда казаки приведут воеводу. И вдруг прибегают, докладывают разинцы:

– Атаман, нет воеводы. Сидел под запором, а ноне пусто.

– Как – пусто? Бежал?!

– Нет, не бежал, атаман.

– Может, от страха помер?

– Нет, страх его, черта, не взял. Однако в живых его тоже нет.

– Как – нет?!

– Людишки без нас сами подняли его на вилы. Выходит, слово свое сказали уже людишки.

ПРИЮТ И ПОКОЙ

Охватило крестьянское возмущение всю Волгу, от понизовых до самых северных ее городов. Разин идет по центру, а слева и справа и забегая вперед, словно реки в разлив по весне, растеклись и поднялись сотни других отрядов. Восстали крестьяне и на Ветлуге, и на Хопре. Бьют тревогу бояре в Тамбове и Пензе. У Тулы и даже под самой Москвой загоны восставших бродят. Владимир и Суздаль не знают покоя. Украина вот-вот за бояр возьмется.

Бегут бояре из насиженных дедовых мест. Страшатся народного гнева.

Бежал из своей вотчины и боярин Феофан Круторогов. Бежал из-под Пензы как раз к Тамбову. Был под Тамбовом у Круторогова друг. Тоже боярин. Семен Рогокрутов. Решил у него укрыться.

Бежал Круторогов к Тамбову, а в это же время из-под Тамбова навстречу к нему бежал спасаться Семен Рогокрутов. Думал под Пензой найти спасение.

Повстречались друзья в пути.

– Свет мой Семен Васильевич!

– Душа моя Феофан!

– Куда ты?

– К тебе. Куда ты?

– К тебе.

– Ох ты!

– Ух ты!

Плохи дела под Пензой, плохи дела под Тамбовом.

Постояли друзья, подумали. Решили бежать к Воронежу. Жил под Воронежем у Круторогова и Рогокрутова друг. Тоже боярин, Сисой Водохлюпов. Надеялись бояре – уж там-то спасение. Пробираются друзья под город Воронеж. А в это время из-под Воронежа к Тамбову и Пензе идет Водохлюпов.

Повстречались они в пути.

– Свет наш Сисой Гаврилович!

– Душа Феофан, душа ты моя, Семен!

– Куда ты?

– К вам пробираюсь.

– Вот те и раз! А мы-то как раз к тебе.

– Ух ты!

– Ох ты!

Узнали друзья, что плохи дела и под Воронежем. Постояли, подумали. Решили бежать в город Шацк. Под городом Шацком жил у приятелей друг. Тоже боярин. Захар Хлюповодов.

Меряют версты приятели к городу Шацку. А в это время из Шацка идет им навстречу Захар Хлюповодов.

Повстречались друзья у древних больших ракит.

– Свет наш Захар Захарыч!

– Душа Феофан! Душа Семен! Душа ты моя, Сисой! Вот так встреча!

– Куда ты?

– К вам ведь, любезные!

– Ну и ну. А мы-то как раз к тебе.

– Ох ты!

– Ух ты!

Плохи дела и под городом Шацком. Опустились бояре на землю. Сели в тени ракит. Что же боярам делать? Куда же друзьям бежать?

– К северу? К югу?

– Пошли на восток.

– Нет, бояре, давай на запад. К литовской пойдем границе.

Сидят бояре в тени ракит. Спорят, куда им от гнева людского скрыться. Спорят бояре. Не видят бояре, как вышли из леса крестьяне. Тут и спору пришел конец.

Заболтались на ракитах бояре. Нашли свой приют и покой.

ВЕЛИКИЙ ГАГИН

Бегут бояре из насиженных дедовых мест. А вот боярин Великий Гагин никуда не бежал. Остался.

– Да я им, холопам! – кричал боярин. – Пусть только посмеют. Я с ними в один момент.

Если правду сказать, Василий Гагин был человеком смелым. И, уж конечно, крутым на расправу. Гагинские мужики на своей шкуре это не раз испытали.

В ожидании разинцев Гагин без дела сидеть не стал. В молодости служил он в стрелецких войсках. Вот и вспомнил боярин молодость.

– Первым делом, – заявил Гагин, – нужно насыпать высокий вал.

Взялись мужики за работу, насыпали вокруг барского дома вал.

– Хорошо, – осмотрев, сказал Гагин. – А теперь нужно вырыть глубокий ров.

Крестьяне опять за лопаты. Вот и ров готов.

– А на валу, – продолжает Гагин, – нужно построить стены.

Вооружились мужики топорами. Опять старались. Появились на волу стены.

– Хорошо, – одобрил Великий Гагин. – Ну, а теперь нужна нам дозорная вышка.

Появилась и вышка.

Сам Гагин лазил на эту вышку. Посмотрел на все на четыре стороны и опять заявил:

– Хорошо.

Когда крепость была построена, завез Гагин в нее пищали и мушкеты. Неделю крестьян обучал стрельбе. Оказались они способными. Пожалуй, лучше стрельцов стреляли.

А так как крепость без пушки не крепость, то раздобыл Великий Гагин и пушку. И снова учил мужиков стрелять. Стали они заправскими пушкарями и опять заслужили доброе слово Гагина.

Выдал боярин каждому по кружке хмельного. Выпили мужики за крепость, за Гагина.

По приказанию хозяина пушку поставили дулом к востоку, к Волге, туда, откуда и ожидали атамана Разина.

– Ну, приходи, – потирал руки Великий Гагин.

И Разин пришел. Только еще до этого, не дожидаясь появления Разина, как только крепость была готова, крестьяне сами схватили Гагина. Но не убили. За науку, за крепость, за пушку простили боярину прошлые свои обиды. А когда разинцы появились, вывели крестьяне своего барина к пушке и заставили стрельнуть. Но не в людей, а в небо. Как привет-салют Разину.

Великий Гагин ругнулся, сплюнул, но стрельнул.

Узнав от крестьян, откуда у них пищали, мушкеты и пушки, Разин тоже пощадил Гагина.

– Значит, и бояре нам помогают, – говорил с улыбкой Степан Тимофеевич. – Ну что же, спасибо, помощничек, – подмигнул он Великому Гагину.

МОНАШЕНКИ

Княгиня Лыкова, как и Великий Гагин, тоже осталась в своем имении. Только вал насыпать княгиня не стала. Ров вокруг дома не рыла. Мушкетов не покупала. Пушку тем более.

Просто пустила она на постой монашенок.

– Святую обитель злодей не тронет!

Поселились монашенки в имении Лыковой. Стали земные поклоны бить, читать без конца молитвы.

Прошла неделя, прошла вторая, присмотрелись монашенки, освоились.

Жить в монастыре за высокими стенами – это тоска тоской. Другое дело вот здесь, в имении. Речка бежит за откосом. Колышется рядом лес. В лесу и грибы и ягоды. Птицы поют на рассвете.

Живут монашенки в доме у Лыковой, отбивают земные поклоны, а сами о речке, о лесе думают.

Как-то одна из них украдкой искупалась в реке. А потом по секрету другим рассказала.

Вторая украдкой ходила в лес. И тоже о том проболталась. Принялись и другие на речку бегать. Начали в лес ходить.

Проклинают монашенки свою неволю. Заразились мечтой о воле. То соберутся они на лугу – песни поют мирские. Ночь наступит. Спать монашенкам давно пора. Не спится монашенкам что-то. Смотрят на звезды, сидят, вздыхают. То рассказы начнут о доме.

Стыдит их княгиня Лыкова:

– Ах вы такие, ах вы сякие! Так-то вы господу богу служите? Так-то земные поклоны бьете?

Не помогает.

Кричит на них Лыкова:

– Ах вы бесстыдницы! Ах вы безбожницы! Так-то вы святость свою бережете? Так-то службу несете царю небесному? Вот вам кары пошлет господь!

Не помогает.

Летят на монашенок, как град, угрозы:

– Не бывать вам в хоромах райских. Не слыхать вам пения ангелов. Гореть вам, грешницы, в пламени адовом. Вечные веки в кипящих котлах страдать.

Не помогает.

– Смиритесь, смиритесь! – кричит княгиня.

До того довела она бедных монашенок, что жизнь им теперь не в жизнь. Обозлились монашенки, сожгли имение и разошлись по домам.

Долго потом говорили люди:

– Разин спалил имение, Разин. Он и в наших местах побывал.

А Разин поблизости вовсе и не был. Прошел он где-то дальней совсем стороной.

Почему же так говорили люди?

СМЕКАЛИСТЫЙ

В великом страхе живут бояре. Прячут свое добро. Кто в колодце его утопит, кто в погребах укроет, кто специальные ямы роет.

Боярин Квашня Квашнин спрятал свои богатства в навозной куче.

Доволен Квашня Квашнин:

– Вот я какой смекалистый! Кто же к куче навозной сунется?

Легко на душе у боярина. Охраняет навозная куча барское золото и серебро.

Однако прошла неделя, и забеспокоился вдруг Квашнин. Чудится все боярину, что кто-то его приметил, кто-то за ним следил.

Перепрятал боярин богатства в другое место. Зарыл на опушке леса у старого дуба под самым осиным гнездом.

Доволен Квашня Квашнин:

– Вот я какой смекалистый! Кто же к осам посмеет сунуться?

Легко на душе у боярина. Гудят возле дуба осы. Охраняют барское золото и серебро.

Однако прошла неделя, и забеспокоился вдруг Квашнин. Чудится все боярину, что кто-то его приметил, кто-то за ним следил.

Снова вырыл богатства Квашня Квашнин. Вновь перепрятал. Закопал у гнилых коряг, там, где водились змеи.

Доволен Квашня Квашнин:

– Вот я какой смекалистый! Кто же к гадючьему месту сунется?

Легко на душе у боярина. Шипят, копошатся змеи. Охраняют барское золото и серебро.

Снова прошла неделя, и опять у бедняги покоя нет. Чудится все боярину, что кто-то его приметил, кто-то за ним следил.

Вновь решил перепрятать добро Квашнин. Теперь уже наверняка. Теперь уже в самое верное место. Поволок серебро и золото в дремучий-дремучий лес.

– В медвежьей берлоге добро укрою. Вот я какой смекалистый! Кто же к берлоге сунется?

Только неласково встретил медведь боярина. Хватанул его лапой косматой. Тут и пришел Квашне Квашнину конец.

Лежит в дремучем лесу смекалистый. Прощай барское золото и серебро!

ЧУДЕСА

Боярин Кирилл Морозов был страшнее самого лютого зверя. Даже рычал по-звериному:

– Быдло! Холопья! Р-р-р-ры!

Бил он дворовых всем, что попадало ему под руки: палка – так палкой, оглобля – оглоблей, прут из железа – ударит железом.

А тут… Впрочем, судите сами.

Изменился совсем боярин. Пальцем людей не тронет. Косо не взглянет. Басом не крикнет. Не рыкнет, не плюнет и даже не дунет в их сторону. Кого ни увидит, кого ни встретит – первым же шапку скинет.

Вот чудеса какие!

Звал он раньше дворовых: Тришка, Епишка, Ермошка, Антошка, Сережка, а чаще всего – дурак.

Теперь же Тришка у боярина – Трифон, к тому же по батюшке – Трифон Евсеич, Епишка – Епифан Алексеич, Ермошка – Ермолай Спиридоныч, Антошка – Антон Капитоныч, Сережка – Сергей Сергеич. И, уж конечно, совсем позабыл боярин про слово свое «дурак».

Вот чудеса какие!

Раньше боярин был сущий боярин. В лености жил он и в праздности. Охоту любил Морозов. Ведрами брагу пил. Слуги его одевали. Слуги его раздевали. Чуть ли не с ложки его кормили. Пешком не ходил боярин. Важно в карете ездил.

Теперь же – ну просто диву дается народ. Одевается барин сам. Раздевается барин сам. Забыл про охоту. Забыл про брагу. Карету спалил, не ездит.

Другие заботы у барина. То колет дрова Морозов. То машет косой на лугу. То землю, согнувшись, пашет. Полюбил он крестьянский труд. Жить без труда не может.

Вот чудеса какие!

– Научил его Разин, – смеялись люди.

И правда, чем ближе подходило разинское войско к этим местам, тем становился боярин все более нежным, все более добрым, становился во всем примерным.

И только одно лишь смущало крестьян.

Уж больно старательно землю боярин пашет. Раз пропахал он поле, начинает снова его пахать. Два пропахал, берется за третий. И вот уже пашет все то же поле в четвертый и в пятый раз.

«Что такое?!» – дивятся люди.

Присмотрелись они повнимательней, и тут-то секрет открылся: от великого страха боярин ума лишился.

НИЗГУРЕЦКИЙ И СВИСТЕЦКИЙ

Дворянин Низгурецкий побывал по казенным делам в Москве. Ездил в какой-то приказ, от воеводы привез бумаги. Говорилось в этих бумагах, что у них в Переяславском уезде покой, тишина, боярам народ послушен, бунтовства нет и, видать, не будет.

Повстречал Низгурецкий в Москве дворянина Свистецкого.

Свистецкий приехал в Москву из Саратова.

– Ох, ох, страх, что в наших краях творится! – стал причитать Свистецкий. – Ошалел, побесился народ. Вор Стенька словно с цепи сорвался. – Принялся Свистецкий рассказывать, как саратовцы сдали город, как казнили они воеводу, как кричали «ура!» злодею. – Я-то чудом великим спасся. В холопьем платье от них бежал.

– А в нашем уезде спокой, тишина, – заявил Низгурецкий. – Мы от вора надежно Москвой прикрыты.

Выпили дворяне по чарке хмельного вина. Долго о смуте народной еще говорили. Кончилось тем, что пригласил Низгурецкий в гости к себе Свистецкого. Согласился Свистецкий, сказал: приедет.

Объяснил Низгурецкий ему дорогу:

– Как проедешь мосток через речку Нерль, свернет дорога одна налево, другая пойдет направо. Так вот, чтобы попасть ко мне, надо свернуть направо и ехать лесной чащобой. Проедешь лесной чащобой, увидишь – стоят три сосны. Тут снова пойдут дороги: одна направо, другая налево. Так вот, чтобы попасть ко мне, надо свернуть налево. Проедешь полверсты по этой дороге, будут стоять две березы. Тут снова пойдут дороги – одна налево, другая направо. Так вот: езжай хоть налево, езжай хоть направо, прямо ко мне приедешь. Усадьба моя, – объяснял Низгурецкий, – как окончится лес, тут и стоит над рекою. Дом мой высокий. Крыльцо резное. Ворота железом стянуты. Да оно просто совсем найти. А собьешься – любой покажет.

Через несколько дней Свистецкий направился к Низгурецкому. Едет Свистецкий, кругом тишина, покой. Сердце дворянское радуется.

Доехал он до мостика через речку Нерль. Свернул направо. Свернул налево. Проехал мимо трех сосен и двух берез. Вот и открытое поле. Вот там впереди, над рекой, и усадьба стоит Низгурецкого. Только смотрит Свистецкий, а усадьбы как раз и нет. Ни дома высокого, ни крыльца, как обещано, ни обитых железом ворот.

Подивился Свистецкий: «Видать, не туда заехал. Где-то с дороги сбился».

Остановил он коня. Вернулся опять к березам, к соснам затем вернулся. Ездил налево, ездил направо. Час колесил по лесным дорогам. Устал. Истомился. Ободрался в лесных чащобах. Однако усадьбу нигде не нашел. Вернулся Свистецкий к мосту через Нерль. Тут и попался ему мужик.

– Эй! – закричал Свистецкий. – Где здесь живет Низгурецкий?

Объясняет ему мужик:

– Как поедешь, барин, лесной чащобой, так, проехав версту, увидишь ты три сосны. От сосен пойдут дороги: одна налево, другая направо. Так ты повертай налево. Проедешь еще с полверсты, увидишь – стоят две березы. Тут снова пойдут дороги: одна налево, другая направо. Так вот езжай хоть направо, езжай хоть налево, приедешь к открытому месту…

– Так я уже там бывал, – перебил мужика Свистецкий. – Там поле кругом, да и только.

– Не сбивай, не сбивай, – осерчал мужик. – Как бы тут самому не спутать. Так вот, когда доедешь до поля, бери направо и краем леса держись еще четверть версты. И вот тут-то… Да ты, боярин, и сам увидишь. Там осина еще стоит.

«Ах, вот оно в чем! – догадался Свистецкий. – Про осину, видать, я забыл. Ну и хмельное вино попалось».

Поскакал Свистецкий опять к соснам, опять к березам, выехал к полю, свернул налево. И правда, увидел вдали осину. Пришпорил Свистецкий коня, подъехал к осине и от страха едва не помер. На осине висел Низгурецкий.

Заголосил Свистецкий ужасным криком. Вспомнил Саратов, бросился прочь. Только побоялся он ехать лесом. Помчался полем к реке. Тут и наткнулся Свистецкий на пепелище, на сожженный крестьянами барский дом. Лишь печь от него осталась.

Ширится. Ширится. Ширится. Разрастается пламя войны народной. Полой водой по стране идет. За вековые и тяжкие муки платит сполна народ.

«ТИШАЙШИЙ»

– Эх, эх, – вздыхал боярин Яков Одоевский, – послал нам господь тишайшего.

«Тишайшим» называли царя. Царь Алексей Михайлович был грузен, мясист, однако характер и вправду имел спокойный.

Любил он охоту. Больше всего соколиную. Леса под Москвой завидные. Дружки у царя веселые. Зверье на охотника так и прет. Да пропади ты пропадом все дела в государстве, если вздумалось поехать царю на охоту.

Мог он гоняться за зверем и день, и второй, и неделю, и месяц. В Кремле бояре лишь сидели гадали, когда лесной загул у царя окончится.

Весть о восстании Разина застала царя как раз на охоте. Привез ее Яков Одоевский.

Доложил обо всем Одоевский.

– Образуется, образуется. Пошумит народ – успокоится, – ответил боярину царь.

Недолюбливал царь Одоевского. Нет царю от него покоя. Все время Яков Одоевский с делами различными лезет. И голос у боярина тихий, вкрадчивый, словно глотка салом гусиным смазана. И видом своим уродлив. Скула лошадиная. Бельмо на глазу. И ходит кошачьим шагом. Нет бы ступать по-мужски, с достоинством. Отправил боярина царь в Москву, сказал: через день приедет.