Текст книги "Логарифмическая погоня"

Автор книги: Сергей Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

V

Крики побежденных доходили до небес,

а язык, на котором они говорили, был ужасен.

(Б. Шоу)

Моя горячность пропала зря. Да и сам я опомнился на короткое время, через минуту жалостный рев чудовища, упавшего громадной грудой под пулями инженера, привлек меня к месту происшествия. Все съехались к подыхавшей, лязгавшей и выпускающей пар туше. И я уже почти не удивлялся, когда рассмотрел при свете авто-фонарей умирающее чудовище: – это был громадный десятиколесный паровоз типа «Микадо».

Мы вылезли из машин и стояли около добычи. Я ощутил какое-то глухое чувство потери, – из раны на цилиндре с тихим свистом шел пар и капал расплавленный металл. Я обошел убитого зверя, и его фонари, закатываясь и мертвея, глянули мне в зрачки, с такой смертельной тоской, жалобой и дикой чистотой, что я невольно странно смутился. В этом приключении оказывалась своя соль, – и соль эта отдавала горечью того самого мира, который я будто бы покинул. Я положил руку на еще горячую, дрожащую трубу, локомотив свистнул в последний раз – и испустил пар.

– Ну, вегетарианец, лидер фабианцев[13]13
  Член Фабианского общества («Fabian Society»), английского социал-реформистского движения интеллигенции начала XX века. Фабианцы считали, что капитализм мирным эволюционным путём переродится в социализм. Один из самых знаменитых фабианцев – Бернард Шоу.


[Закрыть] и антививисектор, – сказал мне Николай Иваныч, – ну горошина принцессы, – как вам этот котик нравится?

Я помялся.

– Есть машинка, – сказал хозяин, самодовольно хлопнув труп по котлу.

– Да, лихо, лихо, – отвечал ему Николай Иванович, – молодчина, Никодим Алексеевич, чисто сделано.

И она подошла к убитому и погладила одним пальчиком остывающий поршень движения, с которого тускнея и застывая, капало масло.

Охота продолжалась. Должен к стыду моему сознаться, что мои благочестивые размышления не отвлекли меня от убийства, и я застрелил за ночь – гигантский паровоз неведомой мне системы, два маленьких моноплана, да еще моторную лодку, которую я подцепил, к тому времени когда мы выходили на побережье. Так однако нам не пришлось очень разгуляться, так как нас заметило стадо резвившихся в просторных водах броненосцев, и, увидев, что мы отбиваем у них дичь, эти уютные зверьки подняли такую стрельбу по нас, что мы еле ноги унесли. Вероятно, нам бы не пришлось уйти, если бы эти кроткие создания не передрались бы ни с того ни с сего друг с другом. Тогда поднялся адский грохот, но мы улепетывали, как воробьи, и подробностями драки не могли полюбоваться.

– Николай Иванович и инженер с помощью гончих мотоциклов затравили громадный неуклюжий танк. Эту крошечку мы схватили врасплох, когда он подлавливал паровоз на водопое у водокачки, выглядывавшей в тумане сущей висилицей. Он не успел и скрежетнуть, как мотоциклы впились ему в бока, в гусеничные ленты, и только что он задвигал своими митральезами, как Никодим Алексеевич, весь белый от ярости, вспрыгнул ему на спину и сунул динамитный патрон ему в пузо. Патрон ахнул, чудовище расперлось, как дохлая кобыла, и его карьера была кончена. Но мотоциклы со своим визгливым стрекотаньем рвали в рвали его бесконечные ноги. Я упрашивал взорвать вовсе вдрызг гнусного хищника, уничтожающего полезных животных, но инженер ответил мне:

– Мы его здесь оставим одного и, смотрите, от него в пять минут и гвоздя не останется.

Он пнул его ногой, и я с отвращением увидел, как хлынула кровь из этого железного тарантула, – это была настоящая красная человеческая кровь: – мы убили людоеда. Я отскочил, весь дрожа, и не успели мы отъехать на приличное расстояние, как к еще скрипевшему танку с ревом и грохотом сбежались грузовики, электровозы и другая дичь и разорвали металлического Каина на части.

В этом мире было свое устройство, черт возьми, – но, согласитесь, что все <ж> помириться с ними было трудновато. Я как-то сразу устал и спросил Николая Ивановича:

– Да есть ли хоть какой-нибудь порядок в этом мире? А он презрительно бросил мне:

– Ваш порядок стоит над этим миром, как оглохший Бетховен над инструментом и тщится услыхать, что происходит там – и не слышит.

Начинало светать, я ужасно устал и изнервничался, – в скорости мы снова мчались по той же дороге – назад тем же темпом. А сзади нас бежали прирученные тракторы и тащили нашу добычу. Мы летели сквозь просыпавшую ночь, и наконец я поравнялся с нашей кружащей голову хозяйкой. Я спросил ее, крикнув:

– Вы довольны?

И чистый хрустальный, как гавот «Альцесты»,[14]14
  Французский народный танец, с XVII века – придворный, размер 4/4 или 2/2. Часть новаторской оперы на античный сюжет «Альцеста» (1767, 2-я ред. 1774) Кристофа Виллибальда Глюка. Музыка Глюка отличается простотой, ясностью и чистотой мелодии.


[Закрыть] взгляд облил меня – серебрящейся синевой. Она мечтательно улыбнулась, ее улыбка ширилась, тонкий румянец залил ей щеки и уши, она как-то изнеможенно вздохнула, ее голос перешел в глубокий и сладкий грудной лепет… а мне показалось, что я теряю почву под ногами и автомобиль мой летит ко всем чертям.

Но вылетел я всего лишь в сон. Видимо, это было продолжение того, что я видел ранее. Я снова был с той моей несоответственно милой знакомкой. Теперь она была необычайно серьезно настроена и спросила меня:

– Вы меня сегодня ничем не обидели?

– Господи, – сказал я, – да что вы говорите, ведь вы сами хорошо знаете…

– Знаю ли…

– Конечно… да и не знайте ничего кроме того, что знаете. Кроме того ничему не верьте… не судите и не размышляйте… Хорошо,

А что было потом, я уже не помню.

VI

Она была великодушна,

как настоящая дочь бульвара.

(Лесков)

Проснулся я утром в самом отвратительном настроении. Мой приятель уже одевался и зевал во весь рот. Часы показывали половину первого, не много не мало…

– Черт знает что, – сказал я, и еще раз чертыхнулся совершенно беспредметно. Вскочил и начал одеваться. Застегиваясь, я как-то нечаянно глянул на вчерашний орнамент, рассмотрел при дневном свете, что это не что иное как вышивка, и увидал на ней надпись «Ника», почему машинально сказал:

– Победа…

Николай Иванович минутку помолчал, по-видимому соображая, чтобы это могло значить, а потом довольно хмуро ответил:

– Это имя хозяина.

– Очень жаль, – резко сказал я, – меня всю ночь мучил какой-то кошмар из-за этой свиньи, вот, что я вам скажу…

– Вы полегче, – поморщился он, – неблагодарный вы человек.

– Слава тебе Господи, я же еще должен за эту гнусность кого-то благодарить…

И я быстро оделся и вышел. Вышел на террасу, где приветливо пел самовар, и осы визжали над блюдом с земляникой. Но не обратил внимания на эту благодать, я нахлобучил шляпу, взял палку и сошел в садик.

Она стояла, нагнувшись, около розы – и выпрямилась при моем приближении. Подала мне свою нежную ровную руку.

Я глянул в ее глаза рассерженно и сколько мог проницательно.

– Простите, – сказал я, – я буду нелюбезен, хоть и очень стыдно с вами быть нелюбезным… да. Я сейчас уеду. Мне ночью в голову лезла такая чепуха, какая-то логарифмическая охота… черт знает что, одним словом: не могу, – сейчас уеду.

Она покраснела, как тогда – на обратном пути с охоты, и меня чуть что не зашатало от этого:

– Очень жаль, – сказала она, отводя глаза от меня, – но всякий живет как умеет в конце концов…

– Вот поэтому-то и не надо на меня сердиться за то, что я так не умею.

– Никто не сердится – спокойно осадила она мою попытку свести дело на «сродство душ», – а если уж вам так неможется – вот мужнин велосипед, катите на станцию, там сдайте сторожу, к почтовому еще поспеете.

– Благодарю вас, – ответил я от всего сердца, – простите еще раз и будьте счастливы.

Мы вышли вместе из сада. Я вел за ней велосипед и, хотя чувствовал, что разговаривать больше нечего, ежась сказал:

– Не могу, честное слово… убивали каких-то железных зверей, паровозы там что ли… Ну – Бог знает что такое.

Она глянула на меня несколько расстроенно, потом, несколько отвернувшись куда-то вдаль, увела глаза и сказала довольно тихо:

– Это наше счастье… Мое – женское счастье…

Меня бросило в холод от этих слов и я, путаясь и почти дрожа, полез, не отвечая, на велосипед. Но надо же было тут же, около нее, чуть не свалиться, ткнувшись в колею, и выслушать еще одну фразу:

– Да разве около вас никогда не было женщины, хорошей женщины, которая бы…

– Простите, – перебил я оправляясь, – не могу я этого слушать: и как вы не понимаете – да про нас ли эти небеса писаны.

Покраснев, вскочил я снова на машину и через минуту ровный шип шин по песку и убегающий лес привели меня в более спокойные чувства.

VII

А ты, Эстрюго, – мрачная личность.

(Кроммелинк)

В городе занялся размышлениями: вспомнил Данта, «Орелию» Жерара де Нерваль,[15]15
  Нерваль Жерар де (1808–1855), французский писатель-романтик. Автобиографический роман «Aurelia, Le reve et la vie» воссоздает историю душевной болезни автора. В нём описываются реалистические галлюцинации, пережитые во время приступов безумия. Точка зрения Нерваля, который изображает безумие как иную форму разума, противопоставленную обыкновенному здравому смыслу, была близка французским сюрреалистам 1920-х гг.


[Закрыть] Стриндберга[16]16
  Стриндберг, Август Юхан – модный в эпоху модерн шведский драматург-символист. Более 20 лет страдал психическим расстройством – шизофренией и паранойей, которые нашли отражение в его творчестве.


[Закрыть] и все прочее… однако выводы мои были не утешительны. Ко мне неотступно лезла в голову мысль о жестокой обиде, которую я кому-то нанес, – а кому, я даже и выяснить не могу.

Пошел к доктору.

– Так и так, – говорю, – жить не могу. Кошмары – снится анафемская небывальщина…

– Переутомились, – сказал он, попахивая йодоформом, – в деревеньку бы вам надо.

– Благодарю вас, – только что оттуда еле ноги унес.

– К простым людям…

– Вот именно; от простых-то я и полез на стенку.

– Ну, хотите, брому пропишу, – сказал он, явно насмехаясь.

Но от него я все же ушел успокоенный.

Николай Иванычу я позвонил, – сказал, что нам пока лучше не видеться некоторое время. Он – опасный человек, я это всегда чувствовал.

Июль 1922. Каратаево