Текст книги "Логарифмическая погоня"

Автор книги: Сергей Бобров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Сергей Бобров
ЛОГАРИФМИЧЕСКАЯ ПОГОНЯ

I

Одним из первых заданных мне вопросов было:

прикупаю ли я к пятерке?

(П. Бенуа)

Он пришел ко мне вечером, когда пора уже было зажигать лампу, и плюхнулся на диван, изображая лицом: усталость, досаду, сомненье, недовольство. Но я знал его все эти фокусы и не обратил на его физиономию, старательно вытянутую, никакого внимания.

– Ну-с, – сказал я, – как ваши дела, что нового – и вообще.

– Благодарю вас, – ответил он довольно лениво и невежливо; он погрузился уже в принесенную газету, и фразы его перемежались мычанием, покуда он не мог оторваться от фельетонных острот. – Благодарю вас… да… так… ничего особенного… должен вам сказать… да, так я хотел сказать: что вы делаете нынче вечером?

Вечер у нас и у того и у другого, был свободный и делать было нечего, – что я делаю вечером, сегодня вечером? – да ничего; по крайне мере, ничего определенного.

– А могли бы вы выкроить ну так, не вечер, а дня три или что-нибудь вроде недели?

– Недели? – сказал я и задумался. – Недели, вы говорите? собственно, я был бы рад – но, что вы собираетесь делать с этой моей выкроенной неделей, – предположим, например, что могу – а?

Он помычал и опять уткнулся в газету.

– Какие глупости, – важно сказал он (это относилось к газете), – ах, да: да я определенного ничего, но просто так, – маленькая прогулка. И знаете, куда?

Я покачал головой. Он мне надоел, – чёрт возьми, газету он мог бы читать на бульваре. Я занялся делом тоже: чистил ногти.

Он отложил газету и поправил манжеты.

– Делать нам с вами в общем нечего… – начал он.

«Начинается», – подумал я. Да, я всегда считал его невыносимым человеком, он меня, кажется, тоже; наша дружба была обоюдным недоразумением. Когда он бывал в дурном настроении, он упрекал меня за несносный характер и то, что я два года тому назад непочтительно острил о его пышной особе в его отсутствие.

Он бросил свои турухтанические манжеты и сказал:

– Я, между прочим, серьезно…

– Так, – отвечал я, уже начиная злиться, – о чем это серьезно, о том, что делать нечего?

– Нет, – он был не в настроении ссориться, видимо, – нет, не о том. Но разве вам не надоело – вот все это? – и он обвел рукой кругом.

Я обиделся за мою комнату. Конечно, у меня тут не Шатонеф,[1]1
  Многие средневековые замки Франции носят название «Новый замок».


[Закрыть] но он мог бы и не намекать на такие вещи. На этом основании я решил не отвечать. Он ответил за меня:

– До обморока надоело, сознайтесь.

Я неопределенно качнулся. Герой мой продолжал.

– Вот-с. А я больше, знаете, не могу, я от всей этой прелести прокис и разложился: сегодня кабак, завтра кабак и далее. Не могу, честное слово.

– Выход?

– Ну, что-нибудь такое: путешественное.

– Пикник. Белые кофточки, лодка, коньяк на траве, стаканы, которые не хотят стоять на коврах и две чужих жены, так что не знаешь, которая более отвратительна, – так? не без луны?

– Бросьте, – лениво протянул он, – ну чего вы ершитесь – глупости. Это тоже надоело.

– Э, – сказал я, инсценируя любопытство, – да вы уж не о черной ли мессе мечтаете?

Он улыбнулся, как женщина, прямо глядя в глаза.

– Послушайте, – сказал я, привстав и взяв его за плечо, – да вы что-то, солнце дней моих, знаете и скрываете это, я вам прямо скажу, не по-товарищески…

Он хихикнул:

– Откровенно. Вы сегодня – прямо замерзающий мальчик из рождественского рассказа.

– Хорошо. Дальше?

– Я же вам и хочу все время рассказать, а вы не даете, – с тем и пришел.

– Слушаю.

– Не перебивайте. Я о серьезном путешествии мечтаю.

– Ой, да вы прямо говорите.

– Прямее этого быть ничего не может. Да серьезное путешествие – через лисий рукав папиной шубы и прямо…[2]2
  Цитата из «Щелкунчика…» Э.Т.А. Гофмана, так начинается путешествие Мари в сказочную страну Щелкунчика.


[Закрыть]

– В Конфектбург[3]3
  От архаичной формы слова конфета, в современных переводах – Конфетенбург.


[Закрыть] – так и есть, черная месса, давайте, я дальше расскажу.

– Э! – сморщился он, – ей-ей, вы не кстати. Можете вы минутку помолчать?

– Готово, – сказал я и сел. – Валяйте. Половина шестого, работать, ясно, вы мне уж не дадите. Полагаю, вы мне сейчас выложите то, что она вам сказала, и то, что вы ей собирались ответить, да вовремя не сообразили – а мне скажете будто сказали. Таким образом получите полное удовлетворение, а я проскучаю полчаса. Идет – валите. А то вы по телефону будете, – это хуже.

Он опять занялся манжетами, потом глянул на меня улыбаясь:

– Догадливость у вас сегодня… в пределах филе-миньон. Ну – рассказываю. Вы должны отвечать на вопросы, однако, коротко и без этих ваших выкрутасов насчет происхождения моей жилетки и связи оной с миоценом. Вопрос первый: какого вы мнения о теории множеств?

– Синьор мой, кабалеро, эту теорию я уважаю и преклоняюсь перед сим творением праздношатающегося по небытию ума, – потому, что знаю о ней, за недосугом и адской моей ленью, не много более ее имени.

– Так. Но вы все-таки, – и он потряс неопределенно рукой в воздухе, – представляете себе вообще?

– В пределах туманности. Сто тысяч световых лет.

– Есть, – сказал он, поднявшись с дивана, – поехали. И надел шляпу.

– Стойте, – сказал я, – это что ж такое?

– Идем.

– Бросьте, дайте мне хоть завещание написать.

– Охота вам с этим поганым делом… пускай там, вам то ведь все равно ничего не попадет.

– Семья…

– Которая? – спросил он с презрением.

– Которая… – и я зачесал в затылке, – да пожалуй, что вы и правы: бой томагавками и вечная женственность – чистый вес без посуды – у разбитого корыта: зрелище глубинное.

– То-то и есть. Идемте. Я встал.

– Так на неделю, говорите? на службе скандал будет – ну, ладно, туда им и дорога: может у меня бабушка помереть, – от гнилого насморка, скажем?

– Ясно.

Улица была не веселее обыкновенного. Описывать это сокровище – время терять. Сегодня мой друг был при деньгах, и на вокзал мы ехали в славно-фыркающем Гочкисе.[4]4
  Открытый автомобиль среднего класса производства французского завода международной фирмы «Гочкис» (Hotchkiss & Co). Производился с начала XX века. Корпорация «Гочкис» больше известна как оружейная компания (особенно автоматическое стрелковое оружие, пушки и пулемёты).


[Закрыть]

II

Громадный рояль из орехового дерева,

который вполне оправдывал предназначение динамита.

(Б. Шоу)

Ничего дурного не обнаруживалось из окна вагона. Даже очень мило сверкала идиллическая зелень, речки и жирные пятна скота на водопое. Вагон был сравнительно чистый, трещало и качало не очень, паровоз делал свое дело энергично и нахраписто. – Приехали. Ждали лошади. Ехали лесом, потом над обрывом лилового Иван-чая, желтых ромашек, колокольчиков и коровяка: пахло сыростью и травой. Все как и полагается.

– Ну как? – спросил меня спутник.

– Благодарю, – ответил я, – не возражаю. Кисло и однообразно, конечно…

– А это, – он показал на небо, – скафандр мира, вид изнутри; как вам нравится.

– Годится, – отвечал я, – живет, материал хороший – вот и все.

– Нелюбезно, – возразил он, – у Господа Бога в гостях, а лаетесь… Приехали в гости, ну и сидите.

– Я сижу, – и тут я старательно зевнул и перекрестил рот, чтоб попасть ему в тон с его благочестивым настроением.

– Фокусничаете, – фыркнул он, – сейчас приедем, подождите.

Целью нашего путешествия оказалась стройка. Что-то сложное, торфо-гидро-электро-осушительное. Так, кажется, а впрочем не знаю. С миллиардами комаров, мошкары, тощими соснами, фанерными бараками, издали приветливо блестевшими свежим деревом и внутри поражавшими вонью и невероятной грязью. Какие-то лебедки и краны стояли на болотине, махонький паровозишка таскал в подобии громадных полоскательниц на колесиках – уголь, грязь, торф, кирпич, песок, известку, дрова. Тишина еле-еле разъедалась этим культуртрегерством. За леском и холмиком, ближе к речке, стоял домик почище других, там жил инженер К., управляющий всем заведением. Мы подъехали к домику. Навстречу нам выполз ирландский сеттер и дружелюбно заорал на лошадей, но, увидев нас, несколько растерялся. Недоразумение разрешилось куском колбасы, взятой для неизвестной причины «на дорогу», и трость моя въехала в инженерский замок в черных губищах пса.

Маленький человек весьма мрачных свойств с майоликовыми глазами, на которых вспыхивало пенсне, одетый по-летнему, а-ля-лаун-теннис, вылез несколько недоуменно в маленькую переднюю. Он был больше похож на доктора, чем на инженера, чистый, вымытый, крепенький и в чем-то до крайности убежденный.

– А-а, – не без удовольствия протянул он и растянул физиономию в улыбку, – прекрасное дело, а мы вас с трехчасовым ждали. Манечка, – это в глубину домика, – Николай Иваныч приехал, гости.

Манечка вышла, она была довольно хороша собой: чистое лицо, светлый взгляд веселых глаз – и заботливая преданность черномазому супругу.

Познакомились. Прошли в первую комнату, где чистота беленьких занавесок на свежих бревнах стен успокаивала: – хозяева живут хорошо и мирно. Комната служила барину кабинетом, а также и приемной. Хозяин был мужчина со вкусами, среди недурных гравюр висели снимочки с модных живописцев «для немногих»: хозяин был «адепт», так сказать, свой человек. Уютный красненький шкафчик с книгами, – там я с великим смущением усмотрел и одно из собственных тощих произведений, – нагло повернутое к стеклу дверцы лицом. Нас пригласили сесть, уверяя, что не надолго и что сейчас будем чай пить и закусим. Манечка улыбнулась, беспредметно и снисходительно, и быстро исчезла «по хозяйству», обдав нас ясью глаз. А инженер с извиненьями тоже выскочил: «редиска с собственных грядок, что-то особенное, экземпляры, я вам доложу»…

Николай Иванович мой глянул на меня и конфиденциально сообщил:

– Инженерская жена – самые несчастные женщины в мире, завезут черт-те куда…

– Ну, утешать-то ее вам еще, пожалуй, рано, – ответил я, предполагая, что меня привезли любоваться на новый роман. Мой друг был великий дока по нежной части и наисентиментальнейший фанфарон.

– Рано! – ответил он, – а кто же вам говорит, что не рано: люди пять месяцев женаты, и нежность, как сами видите, царствует первоклассная.

– Не поверю, – сказал я, – мне-то чего вы врете? им-то вы еще можете до поры до времени вбить в головы, что вы на чужое удовольствие ездите смотреть, а мне? – глупости!

Говорил я все это с ленцой, так как понял уже, что романом еще и не пахнет. Но зная маленькие слабости моего друга, думал ему польстить преждевременными подозрениями и излишней верой в его фоблазические достоинства, которым не страшна и пятимесячная давность. В чем и преуспел.

– Ну да, ну да, – заговорил он, усмехаясь и расплываясь, – известно вы – циник и не верите в добрые чувства… Вот лучше гляньте, – и он показал мне целую полку сверху донизу заставленную математическими сочинениями. Слово «менген»[5]5
  Собственно, mengen, мн. ч. от menge (нем.) – математическое множество. Множество множеств, термин теории множеств.


[Закрыть] так и порхало по корешкам.

– Множество множеств? – спросил я.

– Оно самое.

Но хозяева вернулись, и мы пошли в столовую. Все было вкусно, славно, чисто, вплоть до горничной. Мир и благоволение. Если у вас неприятности с вашей красавицей, интриги на службе или еще что-нибудь в том же славном роде, – поезжайте-ка вы ужинать к инженеру, женившемуся пять месяцев тому назад вот на такой милой женщине, – забудете успокоитесь и получите полное удовольствие.

III

Нахт ист цум шлафен.

(Изречение ротмистра Гоппельгейма)

Зазевали в первом часу на терраске. Спать нас уложили в маленькой комнатке, большую часть которой занимала громадная синяя печка, обитая листовым железом, которое наверху гоффрировалось со всей своей железной грацией. Постели были с сенниками, свежее сено пахло за двоих, белье чистое нежило холодком и ароматом своей белизны.

В дверь постучались, влез инженер и принес нам спички: «Вот-с, а то у вас, может быть, нет»… и прибавив несколько острот, которые относились к разговору на террасе, пожелал спокойной ночи и уполз.

– Харр-ррошее дело, – сказал мой приятель, натягивая покрывало на нос, – шикарное дело: – умеют же люди так жить, инда завидки берут. А у нас с вами, – ведь это подумать стыдно! А баб каких любим – тьфу, ты черт!..

– Не шипите, – сказал я, – спать пора. Вы, Николай Иваныч, сущее животное, накормили его, он уже и Лазаря завел… Да: а это что такое, – и я выразительно ткнул пальцем в странный орнамент, висевший над моей кроватью: цветные пересекающиеся круги и квадраты.

– Уж не предается ли почтенный вивер живописному, а?

Но Николай Иванович задул свечу.

– Спите, – сказал он, – спите, спите: это оно самое и есть.

– Черная месса, – пробормотал я уже засыпая, – я чувствую, что без этого… не обойдется…

IV

Длинный, продуваемый сквозным ветром

подземный ход был полон холода и мглы.

(Уэллс)

Не знаю уж почему, но это обязательно в гостях когда ночуешь – снится ерунда особая, из ряда вон выходящая.

Во-первых, это была моя знакомая, женщина несоответственно милая, и уж если говорить на чистоту, ее присутствие всегда приводило меня в состояние неясного блаженства. Итак, во-первых, это была она; мы невероятно куда-то с ней спешили на том самом Гочкисе, который нас с Николай Ивановичем вез на вокзал.

Во-вторых, это были поцелуи. О них не распространяюсь, на то есть стишки и женские уста.

В-третьих… ну я забыл, что было в-третьих: в гостях, когда, спишь, вечно нивесть что во сне…

Разбудили меня однако здоровенным пинком в бок, и несколько минут я не мог понять, где я, и что со мной делается. Еле светало.

Я присел на кровати и с удивлением обнаружил, что дорогого моего друга нет, да видно давно уже нет и прочно нет: кровать была постелена и имела такой вид, будто никто и не покушался на ее несравненную белизну. Я было уже решил, что милый друг мой побежал утешать неутешную инженершу, огорченную на смерть тем обстоятельством, что ее завезли неизвестно куда, за целых пятнадцать верст от железной дороги, и бросили в столь черномазые объятия. Но я довольно быстро сообразил, что, отправляясь в столь рискованное путешествие, ему не было никакого расчета оправлять постель.

Кстати уж меня несколько поразила окружавшая меня стоячей водой мертвая тишина. Мне стало не по себе. Я подошел к окну, отодвинул занавеску, но ничего, кроме самой серой мути разобрать не мог. Остро чувствуя всю нелепость моего недоумения, я все же накинул платье и вышел в дверь. Она выходила на двор. Это было сюрпризом для меня, – я остановился, чувствуя, что бледнею, я не знал, что дверь ведет наружу: я очень хорошо помнил, что эта самая дверь – единственная в комнате – вчера выходила в коридор. Кое-как преодолев свою дрожь и испуг, я решил больше не бояться: «все фокусы, – сказал я себе, – вот это-то и есть черная месса». Тут я погрузился в разглядывание рассветного пейзажа и глаза мои шалили, как во сне: не то слипались, не то просто спали, – ничего нельзя было разобрать. Плыло что-то серое, жалостно пустынное, вот и все. Как-то минутно и опять-таки на короткие промежутки я будто засыпал, будто исчезал из мира, потом, вдруг встряхнувшись, опять возникал в мою пустыню. Спать мне хотелось до одури. И я не видел причины – почему бы мне не засну тут же на крылечке?

Так исчезая и возникая попеременно, в одно из таких моих возникновений я с досадой заметил, что я стою уже не на крылечке, а весьма далеко от него, эдак с полверсты в этой самой наинеразборчивейшей пустыне. И спать мне уже вовсе не хочется, из того расчета, что, если буду засыпать, то меня нелегкая и вовсе неизвестно куда, занесет. Я усмотрел себя в тот же миг одетого, стоящим у низкого серого, похоже, гоночного автомобиля. Около него возились люди весьма мало любезные и не обращавшие на меня никакого внимания. Я решил выяснить – «в чем тут дело» – но ничего из этого не вышло. Я ничего не выяснил, машина зашумела, рожок запел, меня легким толчком пригласили садиться, и мы помчались самым духзахватывающим образом. Дико трясло и подбрасывало на каких-то перекатах и горках, а странный пейзаж улетал в съеденное пространство.

Неожиданно на повороте я увидал в утреннем тумане впереди себя еще несколько машин, которые мчались тем же приятным темпом, что и моя. Я ткнул соседа-шофера в бок: – и бок его промялся под моей рукой. Я решил вообще ничему не удивляться. Я довольно равнодушно убрал с руля пустые рукава и ткнул чучело себе в ноги. Надо сказать, что до сих пор я управлял автомобилем только при помощи коротких фраз, которые я старался произносить отрывисто, важно и баском: «направо, налево к подъезду» – «рубль на водку» и прочее. Эти фразы обыкновенно вызывали беспроигрышное действие, не считая тех явно непоказательных случаев, когда я выражался слишком сжато и неразборчиво. Теперь же разговаривать было не с кем. Подумал я было одеть на нос очки, упавшие вместе в пальто, в предположении, что эта униформа сразу введет меня в мир автомобильных пристрастий, но идею эту отбросил, как очевидно негодную. С этими мыслями я положил руки на руль, и машина, дрогнув, пошла быстрее.

– Ходу, ходу, – крикнул я голосом, не допускавшим возражений: – в ответ запел рожок, хоркая, рыча, отплевываясь и мелодично визгнув: – ля-ми-фа. – Авто заскрежетал шестернями, меняя скорость, и рванулся вперед. Он бежал, весь покрытый мелким потом утреннего тумана, он оборачивал фонари, будто нюхая дорогу, он вскрикивал: – ти-ти-ти-та-ти-та-то-то-ти-ти-ти, – бросая свои круглые резиновые лапы на гудящую грудь пролетавшего в прошлое за нами шоссе.

Мы нагоняли (мы– я и машина) убегающие впереди автомобили. Мой вскрикивал им, горя нетерпением, и уж издали доносились приветливые рулады и ответный рык. Мы очевидно нагоняли их, да они и не собирались убегать от нас; я обратил тут на мгновение внимание на дорогу, которая странно расширилась почти до горизонта, мрачно мне импонировавшего зубцами громадного леса, который, однако, с неменьшей основательностью, можно было принять и за фигурные крыши скопища заводов. Что же до дороги, то последняя удивила меня не только своей бескрайностью, но и тем странным, явно металлическим блеском, который обнаруживался нашими фонарями.

Я нагнал машины впереди и, в соответствии с персоналом моего происшествия, их оказалось три, по одной на каждого из моих друзей, которым я был обязан всей этой абракадаброй. Все были здесь – Николай Иваныч, инженер, почерневший еще больше, и его светолепная супруга. Мы обменялись довольно сухими приветствиями и наш улет продолжался. С крайним неудовольствием отметил я у всех друзей моих – какую-то каменность и неопределенно-отсутствующее выражение лиц. Особенно это лезло в глаза на физиономии дорогого нашего хозяина: – можно было подумать, что этот мурин[6]6
  Фамилия персонажей повести Ф. М. Достоевского «Хозяйка» и романа Ф. Сологуба «Мелкий бес». У Достоевского – зловещий таинственный старик внушительного вида, колдун, «мистик», волжский разбойник, ревнивый муж молодой красавицы, наводит страшный сон на главного героя; у Сологуба – грубый и глупый провинциальный помещик.


[Закрыть] исполняет сегодня обязанности Харона и везет четыре трупа, в том числе и свой собственный, в последний круг Дантовой карусели. Правда тут же приходило в голову, что его с тем же правом можно назвать и противоположными именами: странная усталость его лица отражала выжитую до границы жизнь и спокойствие такой суровости, что все это не подходило под иное название, как – блаженство… От его пенсне чуть что не беззвучно отлетали маленькие молнии и, консолидируясь в быстро-движущиеся шарики, что бросали на его недвижные усы и челюсти курьезный по театральной мрачности отблеск.

Я поравнялся с Николай Иванычем и попробовал выяснить у него, что сей сон значит (меня преследовала эта идея) и чего, в конце концов, всей этой процедурой от меня хотят добиться. Но неподвижная маска этого будто бы на долгое время залетаргированного лица как-то растерянно улыбнулась, и я получил замечательный ответ, который был вполне достоин антуража:

– Мультипль-идеи…

– Они не содержат себя как части…

– Гонитесь за нами…

– Храбрость пространства…

– Персики времени…

«Проклятый ликантроп» – подумал я, и тут мне пришло в голову, что если меня этой ночью не зажарят и не слопают мою печень со свежими огурцами – собственных грядок – и молодым картофелем, я должен буду горячо благодарить небо за то, что счастливо отделался. И я подъехал к лазурной хозяйке. «В чужой монастырь со своим уставом не ходят», решил я, и вежливо понес самую зазвонистую чепуху, которая лезла из меня – била фонтаном, вся дрожа от счастья, что ее, голубушку, наконец-то выпустили на свет Божий. Таким образом: я сам продуцировал эту околесную и я сам же ей изумлялся ровно от всей мое души. Опаловые очи моей соседки плыли туманом надо мной, и я говорил:

– Тумана достаточно, царица дней наших, Мадонна туманных полей, – ваши же очи изливают его в столь удручающем количестве, что… полагаю, стрекот и трепет сих машинеток, углубляясь в ясь и чисть ваших бессовестно баснословных, лучше сказать…

– Когда дойдете до точки, отдохните, – сказала она ласково.

– Полстранички осталось, – выпалил я, и сам опешил.

– Ну, что же вы остановились? – сказала она прекапризно: играя нежными губами, – рассказывайте, рассказывайте, я люблю, когда мне рассказывают…

Я умилился.

– Боже, – сказал я, – вы меня трогаете, это так тушантно, так туширует.[7]7
  Тушантно, туширует – авторские слова от французского toucher «касаться, трогать», т. е. трогательно, трогает.


[Закрыть] В этой пустыне, да будь она проклята, ваш взгляд туманно-синий…

– Вы говорите обо мне?.. – жеманилась она, прелестно каменея.

– Нисколько, – возражал я, явно тупея, – ваше сердце заливает мир, в эфир обращая пространство; о чудные явства губ и зрачков, о божественно-сладкий компот – не винегрет ли, – цветущий миг в нежный лик улыбок. Ведь до того невероятно зыбок этуальный улет ваших очей и… – тут я застонал от счастья… и рук невозможные очертанья!

На этом пункте не раз я с ума сходил, – но тут-то меня одолела столь сладчайшая зевота, что я еле щелкнул, наконец, челюстями, исполнив свой долг перед сонной одурью.

– Надеюсь, вы плачете от счастья? – спросил меня тот же голос.

– Нет, – сказал я, твердо и окончательно хлопнув себя по коленке, – я есмь и пребуду, – не хочу я этого свинского разговора длить: объясните мне, и покороче, пожалуйста, что все это значит и с какого беса лысого я так одурел?

А она расхохоталась и очень звонко. Мы неслись с гигантской скоростью, наши спутники немного поотстали. Мы мчались ровной равниной стального цвета, чуть блестевшей, как озеро, в синем свете утра. Впрочем, в дальнейшем выяснилось и озеро.

– Мы уходим, – говорила она, и ресницы ее изображали пальмы Борнео, – туда, где куются ключи любых поползновений, – ключи счастья, одним словом – да вы вероятно помните?..

– Помилуйте, – ключи счастья, да ведь это…

– Не будемте спорить, – и легчайшая рука обожгла мои пальцы, – вот перед вами мир миров, – Залив Большого Кронциркуля и Море Интеграфа;[8]8
  Механическое аналоговое вычислительное устройство, с помощью которого проводилось интегрирование графической функции; результат интегрирования фиксируется в виде графика.


[Закрыть] вот Долина Синуса – Гиперболикум…

– Так, – сказал я вовсе убитый, – Шапошников и Вальцов,[9]9
  Имеется в виду гимназический учебник профессора Н.А. Шапошникова и учителя-методиста Н.К. Вальцова «Сборник алгебраических задач». Был признан образцовым и выдержал с 1887 по 1917 г. 24 издания, а после 1917 г. минимум до 1945 г. – еще 28 изданий. Упоминание об этом учебнике, едином для всей территории России-СССР, можно встретить в ряде произведений о детях, в частности, в «Кортике» А.Н. Рыбакова.


[Закрыть] одним словом Занимательная математика на примерах для неуспевающих детей…

– Ну, какой же вы несносный… Слушайте: вот он Мировой Логарифм,[10]10
  Имеется в виду традиционное для мистиков обожествление чисел, которые управляют земным миром. Изобретатель логарифмов Джон Непер (1550–1617) верил в мистику чисел.


[Закрыть] вот он Алеф начала и конца…[11]11
  Алеф (др. – евр.), альфа (др. – греч.) – первая буква алфавитов европейских языков, в оккультных учениях символ начала, созидания, Творца и пр. позитивных концептов. Обычно выступает вместе с омегой, символом конца, последнего божественного творения и т. п. Алеф начала и конца – ироническое авторское выражение, с намеренной ошибкой и с пренебрежением в адрес оккультизма, модного среди интеллектуалов в начале Серебряного века; ко времени написания рассказа оккультизм – уже «отстой».


[Закрыть]

– Дондеже е-есмь… завыл я, как архиерейский бас.

– Не буду больше рассказывать, – сказала она осердившись. – Вы бестактны, грубы, это глупо, наконец.

Я молчал, поверженный происшедшим.

– Отчего это, – сердилась она, – мужчины так всегда отвратительно к нам…

– Фу-ты, Боже мой! – отвечал я, оторопев, – да при чем же тут эти дела – и ей-ей, вот вам честное слово, всегда я к женщинам очень мило…

– Правда, – и это было сказано с такой мелодичной откровенностью, что я…

Но в это время пустыня наша потеряла последние признаки дороги… Какой-то осьмиметровый призрак тускло шатнулся над нами. И моя спутница с веселым криком вспрыгнула на передок машины, из рук ее вылетала – ракета и, хлопнув, обрызгала воздух соловьиным щекотом своих искр; я глянул на все это равнодушно, но вдруг сообразил: моя собеседница гналась за призраком. «Ага, – решил я ехидно, – второе издание Кентервиля», но все же пнул мою машину ногой, – мотор охнул, рожок вскричал, и мы кинулись вслед за моей амазонкой.

С внезапным удивлением увидал я, что в тумане вырисовывались целые стада призраков, подобных тому, что несся перед нами, – эти стада пугливо с трубным звуком бросались от нас и грохот их будто железных когтей и пастей стоял в воздухе. Выяснилось, что призраки были обычно несколько ниже того, что мне показалось сгоряча, самые высокие из них были так примерно с три человеческих роста.

Мной овладела какая-то жадность, – мои спутники все уже гонялись за своей добычей… и я хихикнул втихомолку на Николай Иваныча, который толчками ноги погонял свой мотор и тот, урча, гнал, касаясь брюхом земли. Инженер гнался, стоя на радиаторе, крича – как помешанный, размахивая руками – как бешеная горилла. Вот он приложился из карабина – выстрел хлопнул, как цистерна с дегтем, призрак оглушительно свистнул, облако тумана и дыма окутало его, но он со стонами все же умчался вперед. «По цилиндрам по цилиндрам», – кричал откуда-то сзади Николай Иваныч. Надо мной раздался адский скрежет, и темная тень птицы с размахом крыл – ей-ей, не вру – сажень на пять метнулась надо мной. Я поднял карабин, ткнул мой еле дышавший авто, он встал на дыбы от ярости, выстрел грохнул в окрестность, он даже озарил странно блестевшие круглые челюсти летучего чудовища, но я не попал. Оно рванулось ввысь и исчезло во мраке, – «Map-рала»,[12]12
  То же, что мазила, тот, кто ошибается, делает промахи (в т. ч. при стрельбе).


[Закрыть] – заорал мне кто, но я в горячке и не разобрал, кто это со мной так нежничает.

Выстрелы трещали и вдруг целое стадо кабанов промчалось около меня – я было повернул за ними, но Николай Иванович крикнул мне:

– Бросьте вы мелочь!

Однако и нескольких секунд, покуда мы отстали от кабанов, было совершенно достаточно для того, чтобы понять все это невероятное надувательство: – стадо состояло вовсе не из кабанов, это были не животные, нет, – просто это было штук сорок на смерть перепуганных нашей пальбой автомобилей, которые, жалостно рыча и взвизгивая, уносились по гладкой поверхности.

– Стойте, черт вас забери! – заорал я, – стойте, ведь это предпоследняя гнусность: охотиться за этими кроликами и губить зря домашних животных.