Текст книги "Медный кувшин старика Хоттабыча"

Автор книги: Сергей Обломов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Но попытка, похоже, не удалась, и теперь Джинн спал – плавал в благовесте от Морфея, прыжком забытья преодолевая насыщенный плотной земной суетой отрезок времени. Его сон был лишен снов. И потому все дальнейшее, что покажется сном, на самом деле является явью, хотя размытые границы того и другого не дают нам в жизни возможности так просто определить, где есть что. То, что Джинн спал без сна, даже одного-единственного, вовсе не означает, что с ним ничего не происходило: линии его судьбы подправлялись ладонями десятков рук – печатающих, заворачивающих, заколачивающих, ставящих печати, пишущих, подписывающих, передающих и принимающих деньги через стол, поворачивающих ключи зажигания в замках и дверях автомобилей и даже тянущих штурвал самолета – на себя и от себя. Впрочем, процесс этот непрерывный, и для того, чтобы что-то происходило, совершенно необязательно спать. Или, скажем, просто обедать.

Краткое содержание первой главы

Его зовут Гена Рыжов. Он – хакер по прозвищу Джинн. Он не очень любит свое имя и очень не любит эпизод своего детства, в котором чуть было не получил прозвище Хоттабыч. Зато он любит далекую американскую девушку Дайву Стиллман по прозвищу Этна, с которой знаком через Интернет. Он живет один непонятно на что в квартире, доставшейся по наследству от бабушки, нигде не работает и принимает активное виртуальное участие в Югославской войне на стороне сербов. В свою очередь, девушка работает на Пентагон, что закладывает противоречия в их отношения. Он спит.

Глава вторая,

вкоторой, становясь главным, герой немедленно попадает на бабки

Зуммер дверного звонка возник где-то далеко-далеко, в каком-то затаенном уголке уставшего сознания. В голове по-прежнему было темно, хотелось покоя, но звонок настойчиво разгонял тишину, становясь все громче и громче.

«Никого нет дома, – подумал Джинн, – если я не открываю, значит, меня нет».

Звонок, однако, все не унимался, и Джинн понял, что, пока он не встанет, его не оставят в покое.

Пришлось вставать подходить открывать.

– Кто там? – спросил осторожно Джинн.

– А там кто? – спросил незнакомый голос. Джинн совершенно не был расположен шутить. После недолгих препирательств выяснилось, что за дверью Олег, таможенный брокер, с которым Джинн был знаком, как и большинство известных Джинну хакеров, которые время от времени совершали покупки через Интернет по фальшивым кредитным карточкам или другим нечестным способом. Покупки присылались в Москву обычно самолетом – через Шереметьево-Карго, где Олег помогал их растаможивать, то есть сам давал взятки, которые не принимались от незнакомцев, таможенным чиновникам и иногда помогал сбывать купленное. Это, конечно, обеспечивало не самый большой процент его совокупного таможенного дохода, но денежное выражение этого небольшого процента было достаточно крупной суммой, чтобы прокормить несколько десятков шахтерских семей. Олег обладал обширными связями в самых разных кругах, полезных для сношений с государством. Когда переоформляли квартиру для Джинна, именно он вывел на нужных людей, и все прошло без волокиты.

Однако Олег был не из тех, кто приходит сам ко всяким разным Джиннам, да еще без звонка. Джинн не успел задаться вопросом, откуда и зачем он взялся, как Олег поставил в центре комнаты большую картонную коробку и объявил:

– Вот. Твой груз. Столько было геморроя, ты себе просто не представляешь.

– Какой – мой груз? – опасливо спросил Джинн.

– Пришел на твой адрес. Вот ГТД. Рыжов Геннадий Витальевич. Ты?

– Я, – ответил Джинн. – Что такое ГТД?

– Грузовая таможенная декларация. Заполнить стоит полтинник. Тебе – бесплатно. Плюс на такой груз, как у тебя, требуется спецразрешение. Стоит пятихатку. Я договорился на сто. И плюс моя сотня – за растаможку. У тебя стоимость стояла тысяча фунтов. Пришлось перексеривать сопроводительные документы – эруэй билл, это типа билл оф лэдинг, ну коносамент, только авиационный. Считай, заново изготовили. Еле уломал своего таможенника. Так что официальных платежей – всего пятьдесят три рубля сорок восемь копеек. Как с начинающего пятьдесят рублей тоже не возьму. Это мой подарок. Но привез я его тебе в первый и последний раз. Сам будешь приезжать. Забирай груз, и с тебя двести полноценных североамериканских долларов США. Со всеми скидками. Два франклина, короче. Две кати первого.

– Первого? – только и смог спросить удивленный Джинн. – А сегодня какое?

– Сегодня десятое. Мая. Тысяча девятьсот девяносто девятого года. Спать надо больше. Пока ты спишь, уже премьер-министра поменяли. А первого, прости за жаргон, – это первый номер. Код валюты 001. Доллеры УэСЭй, значит. Ты молодой, просто пацан. Фирму при Советах не утюжил. И пофарцевать не успел. Вот и не знаешь. А я в свое время не одну катю на Плешке отстоял.

– За что двести долларов?

– Ты товара поднял на косарь паундов – это один и семь к зеленому, – тут отслюнявить двести грин на таможню – сам Бог велел. Это вообще копейки. Мы, например, обычно с двадцатифутового контейнера или с фуры, скажем, хавки пятерку берем, это если в черную таможить, – а цена ей по родному инвойсу – двадцатка, ну тридцатка. В математике сечешь? Процент сам вычисли. А у тебя – штучная вещь. Немереной цены. Да вообще – считай, подарили.

– Чего подарили-то?

– А ты что, сам не знаешь?

Джинн замотал головой – нет.

– Да кувшин какой-то музейный. Где ты его выцепил, просто не представляю, но сразу видно – профессионал. Я первый раз такое вижу. Уважаю.

– Кувшин? – Удивление Джинна было легко понять. Он почти не помнил ни про какой кувшин, который перед сном торговал в далеком Лондоне. И насколько он помнил, ничего у него не получилось. Но даже если и получилось, то представить себе, что вот только вчера…

– Какое ты, говоришь, сегодня число? – спросил он Олега.

– Десятое, а что?

– Так… – Выяснение числа ничего не давало: Джинн не знал, какое число было вчера, если вчера вообще было вчера, а не пару дней назад, – он даже примерно не представлял себе, сколько проспал. И особенно его удивило, что мимо прошел День Победы. Впрочем, со всеми современными скоростями посылку вполне могли доставить и за один день – это вопрос цены. Какова была виртуальная цена доставки заказа. Джинн не знал. Зато теперь знал, какова цена оформления.

– Ну, так, так так, – резюмировал Олег. – Давай деньги, и я поехал. У меня куча дел.

– Денег у меня нет, – грустно сообщил Джинн, – так что я его не возьму.

– Что значит нет? – как бы удивился Олег – Таможня – это святое. Надо найти.

– Где – найти?

– Не знаю, хоть в кувшине. Он, кстати, запечатан. Его, конечно, просвечивали… Сам понимаешь, вдруг – контрабанда какая-нибудь левая, непроплаченная. Вроде там нет ничего. Но ты – взрослый человек. Раз покупаешь такие вещи, должен себе представлять их цену. Все. Пока. Я тебе позвоню.

И Олег ушел.

Джинн не особенно всерьез принял желание Олега получить двести долларов. Если кувшин и вправду чего-то стоит, тогда можно что-нибудь придумать. А если не стоит ничего – за что деньги?

Джинн распечатал коробку и достал кувшин. Он был почти такой, как на картинке, – только трехмерный и с более четкой графикой изображения. Вмятины и царапины были еще отвратительнее, местами он был покрыт зеленым налетом плесени веков, а на крышке, заплавленной чем-то вроде сургуча, действительно были какие-то древние каракули и маленькие рисуночки. К кувшину прилагались бумаги, которые сертифицировали его древность, уникальность и тот факт, что Джинн приобрел его на аукционе Гаммонда.

Осмотрев кувшин со всех сторон, Джинн решил его открыть. Понятно, что если бы там и было что-то ценное, то его все равно давно бы уже не было. Но все же. Запечатанный сосуд – как нераскрытая тайна; пусть пустяковая тайна, но настоящая. Приятный повод пофантазировать о несметных сокровищах и сказочных дарах. Таких, как всемогущий джинн, навсегда привязанный к повелителю кувшина. Правда, вспомнил Джинн, у бедного мальчика Аладдина была медная лампа, но кувшин, с другой стороны, ничем не хуже. К тому же, по последним традициям, джинны хранятся в сосудах. И Джинн ничем не хуже бедного мальчика Аладдина. Кроме того, что Аладдин сам жил в сказке, а Джинн, к сожалению, живет в сказке, ставшей былью, в бывшей сказочной стране. Да мечтать-то это не мешает. В конце концов, подумал Джинн, каждый из нас живет там, где считает возможным: если я хочу жить в сказке, где к бедным программистам попадают кувшины с волшебными старичками, значит, я живу в ней. Это будет сказка.

Джинн пошел на кухню за ножом, чтобы расковырять сургуч.

«Я буду это делать медленно, – думал он. – Когда появится старичок, я уже буду готов заказать ему… э-э, что же заказать-то? Ну, денег, понятно, компьютер помощнее и личный самолет – летать к Этне по выходным…».

Тут Джинну стало стыдно.

«А как же мир во всем мире? – ехидно спросил он сам себя. – Как же война в Югославии, экономика в России, голодные в Африке, наркоманы, экологические катастрофы и все такое?»

Джинн вздохнул и начал отколупывать сургуч.

«Ну, война в Югославии – это, конечно, да. Первым делом война в Югославии. Потом, конечно, с коммунистами разобраться. И с бандитами. Тут даже непонятно, с кого начать. Потом экология…»

Он так всерьез размечтался, что даже стал беспокоиться: а вдруг желаний будет всего три или, скажем, семь. Тогда надо будет первым желанием сделать так, чтобы их было сто. Или триста. В триста можно уложиться.

От этих мыслей он сам не заметил, как снял печать. Оставалось только отщелкнуть задвижку, и крышка откроется.

«Ну что же – дым, огонь, ужас, – и старенький идиот, покорно исполняющий желания освободителя…»

Он откинул крышку.

Никакого ужаса, дыма и огня. В кувшине было пусто. Правильнее, впрочем, было бы сказать, что в кувшине была пустота. Самая настоящая пустота, самая пустая из всех пустот, которые когда-либо приходилось видеть Джинну. Она была еще пустее, чем все его мечтания и желания, пустее, чем воздух в комнате, пустее, чем свет луча, пустее, чем какой-нибудь несуществующий сайт в Интернете. В кувшине была абсолютная пустота, правда – с легким налетом горечи вполне ожиданного облома.

«Ну, конечно, – подумал Джинн, – раз даже у нас на таможне не взяли денег за содержимое, значит, его действительно нет».

Он взял пустой стакан и до половины наполнил его пустотой из кувшина. Потом поднял наполовину полный пустотой стакан к окну и посмотрел его на свет. Пусто.

«Ну что же, – Джинн попытался оптимизмом придавить разочарование. – Пустота – это уже кое-что. Пустоты мне как раз и не хватало. Все-таки пустота – это почти как свобода, с нее все начинается. Правда, и заканчивается тоже пустотой. Интересно, это начало или конец?»

Он взял кувшин и аккуратно наклонил его, выливая (высыпая?) оставшуюся пустоту на пол, перевернул его и постучал по донышку. Из кувшина выпал маленький кусочек отслоившегося окисленного до черноты металла, и на этом пустота прекратилась. Джинн перевернул кувшин обратно горлышком вверх и набросил сверху крышку, не застегивая ее.

«Ладно, если ко мне придут гости, я всегда смогу угостить их свежей пустотой, – подумал он и ногой задвинул кувшин под стол почти без злости. – Я нахаляву стал обладателем предмета за тысячу фунтов. К сожалению, совершенно бесполезного. Все справедливо».

Про двести долларов для Олега он совершенно перестал помнить.

Было уже половина восьмого. Это значило, что в «Турандот» уже собирается тусовка и можно развеяться. Он быстро собрался и вышел на улицу.

И все же человеку, который так воспринимает действительность и играет с пустотой, как маленький мальчик, только-только переставший играть в Чапаева, жить должно быть гораздо легче, даже если он признанный неудачник.

Краткое содержание второй главы

Звонок в дверь заставляет Джинна проснуться. Его знакомый Олег, таможенный брокер и вообще человек деловой, помогавший в свое время оформить на Джинна квартиру, приносит ему купленный им через Интернет запечатанный медный кувшин. Олег требует денег за растаможку кувшина, но денег у Джинна нет. Джинн мечтает найти в этом кувшине джинна, который исполнит заветные желания не столько самого Джинна, сколько всего прогрессивного человечества, чем проявляет крайнюю непрактичность своих жизненных ориентиров. Однако надежды на джинна из кувшина оказываются обломанными – кувшин пуст. Что вполне естественно, учитывая, что кувшин, прежде чем попасть к Джинну, прошел через сотни рук вполне практичных людей, а сюжет с невесть откуда взявшимся волшебником – через фантазии тысяч авторов. Будучи человеком непрактичным, Джинн никак не может применить кувшин.

Глава третья,

в которой читатель знакомится с писателем, а писатель – с читателем

«Турандот» – это было официальное название. Как и у большинства мест или имен, неофициальное название образовывалось путем простого сокращения. Ну, как «Пробка» – от «Пропаганды», «Кризис» – от «Кризиса жанра», «Позик» – от «Позитива» и так далее. Вот «Четыре комнаты», например, так и назывались – «Четыре комнаты», потому что сократить их было никак невозможно – ни прибавить, ни отнять. Комнат всегда оставалось четыре, кто бы там ни тусовался. Неофициальное название «Турандот» было «Тура». В зимнее и другое холодное время «Тура», особенно по пятницам, являлась выбранным для тусовок местом, где собирались живые участники виртуального клуба «РусЛав». Для них были предусмотрены скидки на вход и использование Интернета на втором этаже. Но и без всяких скидок Интернет-бар «Турандот», находившийся сразу за театром Вахтангова и являвшийся вполне приличным, хоть и небольшим заведением, был весьма недорогим местом: чашка кофе в нем обходилась в три раза дешевле, чем во многих других московских местах. Это ли заставляло собираться в «Type» тех, кто там собирался, неизвестно, но именно те, кто там собирался, и мотивировали Джинна там бывать.

На этот раз до «Турандот» Джинн добрался не сразу. На выходе из метро ему случайно попался Леший – хрупкий застенчивый мальчик, с неожиданной волей подбирающий произносимые слова. Леший учился. У него была с собой початая бутылка портвейна, к которой присоединился для поднятия настроения Джинн. Настроение поднялось за счет частичного опускания печени, и в таком виде – в приподнятом настроении и с приспущенной печенью – они показались в «Турандоте» только через два часа, потому что не удалось остановиться на одной бутылке, хоть и гадость.

Среди людей, в разной степени знакомых Джинну по никам, оказался один, которого Джинн знал по профессии и имени, – Сережа. Сережа утверждал, что он писатель. Но что именно он пишет, было неизвестно. Известно было только, что, несмотря на довольно подростковый вид, он уже истратил двадцать семь лет, имел один развод, двоих детей и кучу слов, которые он охотно раздавал подходящим прохожим, пересказывая мысли и истории из своей головы и общественной жизни.

Писатель был длинным и сутулым, одетым во все новорусски черное, и редко брился, давая волю бедной и нечастой щетинке. При этом в левом, слегка оттопыренном ухе у него торчали две золотые капли сережек – одна в мочке, другая высоко в хряще, – а большие глаза запальчиво горели по сторонам длинного носа, компенсируя общую представительскую недостаточность. Они познакомились в Интернет-салоне у метро «1905 года», где Джинн некоторое время тусовался, а писатель исследовал Мировую паутину. Писатель был Джинну просто приятель, но достаточно приятный, чтобы познакомить его с Лешим. Знакомство проходило под пиво, которое писатель для себя заменил на кофе.

– Что значит писатель? – удивился Леший. – Настоящий писатель?

– Самый что ни на есть, – подтвердил писатель.

– Как, ты говоришь, тебя зовут?

– Сережа.

– А фамилия?

– А при чем тут фамилия. Я – секретный писатель!

– А какие книги ты написал? – продолжал с надеждой Леший.

– Никаких. Ни одной книги в жизни я не написал. Для того чтобы быть писателем, написанные книжки не нужны. Важно писать.

– Значит, ты подпольный писатель? – спросил Леший.

– Не подпольный, – обиделся писатель, – а подстольный. Вернее, встольный, что настолько же типично для столицы, как и все столичное остальное. Но! – И тут писатель поднял вверх палец, отмечая следующие слова, как несомненно важные (очевидно, в отличие от всех остальных). – Но неделю назад я получил предложение написать настоящую книжку. На заказ. Чтобы напечатали. Обдумываю.

– Предложение? – уточнил Леший, живо интересовавшийся механизмами реализации творческих процессов.

– Книжку.

– Что значит настоящую? – спросил Джинн.

– Настоящую значит: а) современную, происходящую в настоящее время, б) реальную, то есть существующую в действительности, в) подлинную, то есть нефальшивую, г) эту, д) простую, обыкновенную, привычную – с действием и сюжетом, заставляющим читателя переворачивать страницы, не обращая внимания на слова. Короче, историю про людей, в прозе. Так, чтобы читать можно было. В метро, например.

Последнее определение настоящности книги весьма позабавило Джинна. Но попробуй поспорь с неопубликованным писателем.

– Про что? – спросил он.

– Короче, есть такой издатель – Захаров. Он раньше с Вагриусами мутил, а теперь сам по себе. Довольно известный. Б. Акунина знаешь?

– Нет.

– А исторические детективы про Фандорина?

– Конечно, знаю!

– Вот все вы так, – обиделся писатель. – Даже авторов не запоминаете, не то что издателей. Акунин, между прочим, – это псевдоним. А Захаров – нет. Я с ним по бизнесу пересекался. Я же типа в прошлом бизнесмен. Неудачник. Но не будешь же всем так представляться – это больно и вредно. Меня гаишники останавливают и сразу вопрос: а вы где работаете? И что мне говорить? Раньше, в перерывах между службами, говорил, что я общественный деятель. Но я тогда почти ничего не писал. Писатель – это такой социальный статус. Раз я все равно что-то теперь пишу. И потом, я в детстве собирался стать писателем, хотя потом как-то от этого отвлекся. Было время. Камни собирал и разбрасывал. Однажды в шестом классе даже поспорил с одноклассником, Сашей Цехановичем, что никогда не напишу книгу про БАМ. А он говорил: будешь писателем – никуда не денешься, не про БАМ, так про какой-нибудь другой социализм. Поспорили на сто рублей – большие деньги по тем временам, особенно для детей. Договорились, что если я все же напишу что-нибудь в этом роде – пошлю ему экземпляр со вложенной купюрой. Вот теперь мучаюсь: напишу эту заказную книжку, куда деньги-то посылать, если посылать? В прошлое? И сколько, с учетом инфляции?

– Про что книжка-то? – настойчиво повторил Джинн.

– Про слова и межзеркальную Россию, – как бы ответил писатель. – В легкой форме. Книжка должна легко читаться. И покупаться без напряга. Я и подумал: ну и пожалуйста. Назвался груздем – полезай в кузов. Сам выбрал путь, вот и воплощайся. А раз я писатель, должен все уметь, включая легкий жанр. Как Виан, например. Так на физическом уровне имя определяет судьбу. Кем чего ты себе хочешь, то тебе и нате. Возьму себе какой-нибудь псевдоним…

– Зачем псевдоним? – спросил Леший.

– Ну, это типа торговой марки. Кир Булычев – фантаст. Игорь Можейко – исследователь. Оба писатели, хотя один и тот же человек, только другой. Как Кока-Кола и Спрайт, – объяснил писатель.

– Я сейчас приду, – сказал Джинн, – мне отлить надо.

И он вышел из-за стола.

– А почему ты не хочешь, чтобы твое собственное имя было торговой маркой? – спросил Леший.

– Имя принадлежит мне, хотя и не принадлежит. Или я ему. А то, что я пишу, мне не принадлежит вовсе, хотя и принадлежит. Или я ему. Только я, как я, к этому не имею почти никакого отношения, потому что я – это другой он. Любой творец тебе скажет, что кто-то ему диктует. А он только принимает и передает. Отдает свои навыки или тело для воплощения того, что называется вдохновением. Кто как умеет. При чем тут имя? У меня еще хуже. Я просто нахватался всякого печатного слова, перемешал с непечатным и выдаю за свое, то есть общее. Синтез называется. Компонент постмодернизма. Поди придумай в наше время что-нибудь новое, не будучи талантом. Сплошной деревянный велосипед и дежа вю. Вот, например, я подумал: ладно, буду писать коммерческую книжку, только в качестве одного из героев буду я сам, пишущий по заказу издателя Захарова книжку под псевдонимом – для компенсации, чтобы все честно и откровенно. После этого на следующий день читаю «Город из стекла» Пола Остера и натыкаюсь на сцену, в которой его главный герой приходит к нему самому – писателю Полу Остеру. И вместо придумки появляется цитата…

– Подожди, подожди, – вмешался Леший, – так, значит, у тебя в книге есть писатель?

– Ну, – отозвался писатель.

– Так раз есть писатель, значит, должен быть и читатель!

Писатель нахмурился.

– Я и есть читатель, – мрачно буркнул он после паузы, – самый верный.

– Да нет, в книге, – пояснил Леший и добавил: – Читателем могу быть я!

– Можешь и ты, – покладисто согласился писатель. – Если захочешь. Потому что читатель-то в книге есть всегда, без него ни ты, ни я просто не существуем. Без него и книги-то нет – только так не бывает, потому что все книги уже есть. Просто пока они не прочитаны, они не написаны. А читатель… да вот же он, читатель, видишь, сейчас усмехнулся от внезапного осознания своей безнаказанной значимости. Видишь, нет?

– Нет, – озираясь по сторонам, сказал Леший.

– Да ты не туда смотришь, оторвись от себя. И от меня…

– Как это?

– Не можешь? А знаешь, почему?

– Почему? Я вообще не понимаю, о чем речь.

– Потому что читатель может быть персонажем только тогда, когда он писатель, – сказал писатель, – хотя бы чуть-чуть. Иначе он не свободен. А раз не свободен – отдельно не существует.

Леший замолчал, сбитый с толку.

– Так вот, – продолжал как ни в чем не бывало, писатель. – Уметь читать – это тоже своего рода талант, как и писать. Ну, навыки, конечно, школа. Я вот читать научился, только когда начал писать. А до этого только буквы знал и дальше картинок не воспринимал ни одной книги. А как научился – понял, что большинство так называемых книг написано для людей, не умеющих читать, как и музыка – для глухих, на трех аккордах, как и фильмы – для слепых, с историей, но без продолжения. Этим отличается продюсерское искусство от настоящего. С другой стороны, быть читателем, а при этом еще и писателем – крайне неудобно. Придумаешь чего-нибудь, потом почитаешь – и писать не хочется, все уже написано. Я сначала грузился – потом плюнул. Пусть будет как будет. Читать буду меньше. Тем более, что книжка эта заказная – римейк, то есть изначально неоригинальна.

– Римейк чего? – спросил Леший.

– «Старика Хоттабыча». Помнишь, повесть такая была? И фильм.

– Конечно.

– Ну и вот. Писатель Лагин, автор Хоттабыча, в свое время прочел перевод английской книги «Медный Кувшин» Энстея. В ней джинна находит лондонский архитектор. Еще в начале века. И Лагин решил переделать ее под коммунизм. Тоже давно, аж в тридцать пятом году. Только там, в Англии, джинн злой и умный, а в «Хоттабыче» добрый, но глупый. И есть еще много разных отличий – но канва и многие события сохранены. И теперь этот Захаров заказал мне римейк «Медного Кувшина», который одновременно и римейк «Старика Хоттабыча» для нашего посткоммунизма. Поэтому моя книжка называется «Медный Кувшин Старика Хоттабыча», для преемственностей. Только лагинского Вольку, пионера, и энстеевского Горация Вентимора, архитектора, пришлось заменить на хакера. Для актуальности и модности. Среди вас есть хакеры? Было бы неплохо иметь прототип. А то я про это ничего не знаю.

Вернувшийся Джинн, который слышал последнюю фразу писателя, предложил в качестве прототипа себя.

– А ты хакер? – строго спросил писатель.

– Ну не так, чтобы прям хакер. Любитель.

– Вообще-то у тебя даже имя подходящее. То есть ник. С таким ником можно некисло интересного замутить. Ну смотри, сам напросился. Тогда поехали, посмотрим, как ты живешь – мама, папа, все дела. Люблю в гостях в начале мая, особенно люблю точить. Пора бы в шахту покидать. Счастье – есть!

– Он один живет, – сказал Леший, – и есть у него дома нет.

– О! – сказал писатель.

Сборы обошлись в некоторое количество времени и пива. В качестве гостей Джинна определились дополнительно двое – некто Гришан и Друид. Люди как люди.

Людей как людей могло быть и больше, но писатель строго ограничил их количество, сославшись на общую слабость задней подвески своего автомобиля. Сам автомобиль показался Джинну слишком хорошим для неудачливого бизнесмена, но писатель пояснил, что это из прошлого, когда он еще не был писателем и его «способности к нормальной материализации не были разрушены распиздяйством творческих процессов и поисков путей удовлетворения очищенным существованием». При этом писатель вел машину так, что холодок этого очищенного существования слегка протрезвил пассажиров и навел их на мысль, что надо добавить. Добавить решили водки – для надежности.

Квартира Джинна привела писателя в полный восторг. Еще в коридоре, втягивая носом воздух, он спросил:

– Один, значит, живешь. Квартира – от бабушки наследство?

– Ну да, – удивленно ответил Джинн.

– И ты, наверное, полгода всего здесь живешь…

– Ну да, а как ты догадался?

– Так это же видно, – уверенно заявил писатель.

– Видно, что именно от бабушки?

– Конечно. Что я, бабушек не видел, что ли. Дедушки так не живут. О человеке вообще можно многое сказать по тому, чем он себя окружает. Я, например, могу сказать, за что тебя с работы уволили.

– Откуда ты вообще знаешь, что меня с работы уволили?

– Я вообще много чего знаю, только что от этого толку?

Но на этом он не успокоился.

– Слушай, – сказал писатель, зайдя на кухню, – что ж ты сразу не сказал, что у тебя кофе нет, надо было взять в палатке.

– С чего ты взял, что у меня нет кофе? – удивился Джинн.

– Написано большими буквами при входе, – ответил писатель, – Я в основном кофе пью. Поэтому в гостях сразу могу определить, есть он или нет. А если есть, то примерно какой. Ну там – молотый или растворимый. И даже сорт. В такой обстановке кофе не живет. Это же круто. Чай в стакане завариваешь?

Джинн кивнул.

– Так, – продолжал писатель, – а это что? – Он указал на свалявшееся шерстяное одеяло под батареей. – Собака?

– Котята, – улыбнулся Джинн. – Братья.

– Предъяви братьев, – потребовал писатель. Братья явились сами. Они начали тереться о ноги писателя, проявляя ласку. Писатель слегка отстранился и осмотрел их критически.

– Мда, – сказал он.

– Прикинь, зажрались, – пожаловался Джинн, носком носка тронув алюминиевую миску на полу у мойки. – Гречневую кашу уже не едят.

Писатель посмотрел на Джинна исподлобья:

– А ты – ешь?

– Ну, – мыкнул Джинн с таким видом, будто нет на свете ничего естественнее и приятнее, чем есть гречневую кашу.

– Любишь, что ли? – продолжал подкоп писатель.

– Да куда деваться-то, – сказал Джинн. – Ну, вообще-то, вроде как да.

– А они, вообще-то, вроде как нет, – сделал вывод писатель. – Вот странно, правда?

Джинн не стал отвечать:

– От девушки братья? – спросил писатель.

– В каком смысле? – переспросил Джинн.

– Была девушка, – пояснил писатель, – принесла котят. Дескать, помирают, надо пожалеть. Ты повелся. Девушка-то осталась?

– Слушай, – опять удивился Джинн, – откуда ты все знаешь?

– Девушки не осталось, – продолжал писатель, явно наслаждаясь эффектом. – Котята, должен тебе сказать, тоже лишние. Будут мешать в седьмой главе. И вообще. Придется отменить.

– Как это отменить? – возмутился Джинн.

– Не волнуйся, на время. Дача есть у родителей?

Джинн кивнул.

– Шесть соток, сто километров от Москвы… – поддержал писатель.

– Сто сорок, – уточнил Джинн.

– Извини, – ухмыльнулся писатель. – Короче, надо для проформы еще осмотреть комнату. Одна комната? Но вопрос почти решен. Ты согласен?

– Чего – согласен?

– Ну, что будешь главным героем моей книжки?

– Ну… конечно. Это же здорово!

– Пока не знаю. Я только начал. Тогда давай рассмотрим кофе. Денег у тебя, понятно, пятнадцать рублей. Вот возьми сходи, пожалуйста, а то я обратно дорогу не найду и код у тебя в подъезде мудреный. И возьми еще бутылку водки – будем совершать переход в другое состояние, а заодно отметим близкое знакомство и взаимную приязнь и привязанность.

– А машину ты здесь оставишь? Или можешь сам остаться, если хочешь…

– Не хочу. Переход будем совершать без меня. Я вас встречу на том берегу, – ответил писатель и добавил: – Я человек беспрепаратный. Мне сейчас расползаться негоже.

Джинн нетвердыми ногами спустился в палатку, а когда вернулся, писатель уже успел отодрать кусок обоев в комнате и радостно читал старую газету, на которую они когда-то были наклеены. Выходные данные газеты остались невскрытыми и потому скрытыми от писателя, а то, что ему досталось для восторга, было частью каких-то двух заметок, от одной из которых даже осталось название: «В наступление на горох».

– Потрясающе! – читал писатель. – «На следующее утро решили убирать бобы. И опять та же история. Комбайн рвет, мнет стебли. Главный агроном берет инструкцию по эксплуатации агрега…», дальше утрачено. А вот еще: «Впереди режущего аппарата с обеих сторон подвешены деревянные отвалы, точно такие, как у косилок. Когда комбайн идет, отвалы сдвигают два валика…» Так.. "…ближе к лесу бегают два колесных трактора. К каждому из них прицеплена обычная косилка «КСХ – 2», КСХ – это, наверное, косилка сельскохозяйственная, – пояснил писатель, – «…с несложным приспособлением: стальные полоски с загнутыми кверху концами скручивают скошенные стебли, образуя пышный ве…» Дальше опять нету. Будем считать, что веник. Косилка веники вяжет. Или венки. Круто, правда?

– Чего крутого-то? – спросил Гришан.

– А вот еще, смотри, уже другая заметка. «Шофер зло сплевывает, вылезает из кабины и обходит колонну…» – это же просто супер! Правда?

– Чего супер-то?

– Все в настоящем времени, понимаешь? Этим газетам хрен знает сколько лет, а проблемы описаны в настоящем времени, понимаешь? То есть они есть всегда. Ну, пока коммунизм, разумеется, кто же знал, что он кончится. И все, что они делали в коммунизме, они делали в настоящем времени, в самом настоящем, приколись! Вот это наглость! «Шофер зло сплевывает…» Мы здесь ханку квасим, а он все сплевывает и сплевывает! А трактора до сих пор все бегают и бегают! И вяжут веники из венков.

– Ну и пусть сплевывает, нам то что!

– А и то, – покладисто согласился писатель. – Только тема времени – серьезная фигня. Я вот, например, пишу в прошедшем времени, хотя события происходят в настоящем для меня. Но уже в прошедшем – для читателя. Хотя, когда он читает, он оказывается в моем прошлом настоящем, которое для него более настоящее, чем для меня мое прошлое. И это прошлое время у меня неравномерно, как настоящее, насколько оно вообще существует не как впечатление, впечатанное в память, а как живое ощущение реальной действительности или действующей реальности. Продолжительность события имеет место не сама по себе, а в оценке. Она растягивается и сокращается относительно времяисчисления. За две строчки можно оказаться в Америке, а потом четыре страницы ехать до ближайшего города. Время жизни – это события…