Текст книги "Русский легион Царьграда"

Автор книги: Сергей Нуртазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава одиннадцатая

И осадили печенеги город силою великой: было их бесчисленное множество вокруг города, и нельзя было ни выйти из города, ни вести послать, и изнемогали люди от голода и жажды.

Радзивиловская летопись.

Более года минуло с той поры, как обессиленного и израненного Мечеслава отыскали у реки. Наступила зима. Зажили раны, вернулась сила, Мечеслав снова выходил в дозор, укреплял острожек вместе с другими его обитателями, которых за последнее время прибавилось. Приходили сюда из Руси вольные люди, иной жизни ищущие, оставались здесь инородцы и свои славяне, освобожденные из полона. Так в делах трудных и ратных истекли лето и осень, пришел срок царствовать зиме – Моране.

Мелкий снежок припорашивал землю, хмурилось, серело небо, дул со стороны Дикого Поля холодный сырой ветер. Мечеслав стоял на сторожевой башне, вглядываясь в даль и думая о своей жизни. И были думы его о немалом сроке, проведенном здесь, о Раде и Орме. Чем больше проходило времени со дня отъезда из Киева, тем меньше терзала его душевная рана, но тем стыднее становилось за деяния свои, за то, что оскорбил своей обидой побратима и старшего друга. Мучили и терзали сердце мысли о смерти матери и отца, о сестренке, что томится где-то в далекой неволе, и о том, что пришла пора в Киев вернуться и, скопив кун, с купцами в Царьград плыть, может, и отыщется там Красава. И да помогут ему в том боги! Неплохо было бы и Сахамана с собою взять, друга верного, но вряд ли поедет он, торчанка у него завелась, посчастливилось ему найти взаимную любовь, обошедшую стороной Мечеслава. Невесту друга звали Аяна, Мечеслав видел ее вместе с семьей в плену у печенегов в тот день, когда они угнали их табун. Желану и Турвою удалось тогда освободить пленников и доставить семейство торков к Волчьей горе. Глава семейства стал душевно благодарить дружинников, но те объяснили, что прежде всего он обязан спасением их старшому, имя которому Сахаман. Встреча с Сахаманом состоялась только после того, как руссы, объединившись с торками, нагнали медленно бредущих по степи печенегов. Зажатые с одной стороны русскими вершниками, с другой – торками, печенеги в порыве отчаяния попытались прорваться и легли под мечи.

К вечеру следующего после этой битвы дня совместный отряд торков и русской сторожевой дружины вернулся к Ярунову острожку. Сахаман, сидя на траве, перевязывал себе раненую руку, когда к нему подошла освобожденная по его приказу семья торков. Сахаман встал. Глава семейства склонился в полупоклоне, приветствуя воина и выражая ему свою благодарность, просил посетить его жилище. Сахаман, ответив на приветствие, пообещал навестить торка, если будет возможность, но, всмотревшись в темно-карие миндалевидные глаза его дочери, понял, что он обязательно найдет такую возможность. Торчин, уловив взгляды дочери Аяны и Сахамана, грустно, по-доброму улыбнулся. Усадил в повозку семейство и отправился в путь, увозя с собою тело убитого печенегами старшего сына, благодарное отношение к Сахаману и его любовь, имя которой Аяна.

Вспоминая все это по рассказам Сахамана, а частью – чему сам был свидетелем, Мечеслав следил за точкой, чернеющей в белоснежной степи. Точка приближалась, постепенно превращаясь в скачущего к острожку всадника.

– Ворота отворите, со степи гонец скачет! – крикнул Мечеслав с башни.

Сторожа отворили ворота, в которые на взмыленном коне влетел гонец.

– Беда! – крикнул он хриплым голосом. – Печенеги! Несметно! Сюда поспешают.

Из воеводской избы вышел Ярун.

– Знак дымами подайте, вестника напоить, накормить, – распорядился он. – Скот у лиходеев мрет, с голодухи снова на нас пошли. Что за беспутный народ! А и мы ему – не корова дойная. Перша, Поликарп, Вельмуд, Сахаман, Мечеслав – в избу ко мне! – Придирчиво осмотрев подвластную ему крепостцу, удоволенно добавил:

– Думаю, на щит попробуют взять, но ничего. Острожек мы укрепили, вместо частокола стены новые поставили, ров углубили, вода своя в колодезе, что нам еще надобно? Отобьемся! Готовьтесь к сече, други. Варите смолу, чучела делайте и по стенам расставляйте, пущай ворог стрелы зазря расходует.

Сообщая об идущей на Русь беде, в небо взвился столб дыма. Вдали, справа и слева от острожка, тоже стали нарождаться дымные черные змейки. Русь узнавала о приближении врага.

Посовещавшись, Ярун и остальные, кого призвал он, вышли из избы. Сахаман и еще два воина поскакали за подмогой к торкам, что стояли станом за полдня пути от острожка. Остальные готовились к осаде, укрепляли ворота, набивали сеном и соломой чучела и устанавливали их на стенах, сюда же подымали все, что можно было обрушить на вражеские головы. С внутренней стороны ворот разобрали мосток, прикрывавший яму, на дне которой торчали заостренные колья, застелили эту ловушку тонкими жердями, закидали соломой. Яму с трех сторон обшили деревянной оградой; за ней встанут лучники, чтобы встретить ворвавшихся в ворота находников. Успели растащить и бревенчатый мост, перекинутый через ров за крепостцой.

Печенеги обложили острожек со всех сторон, потому и удара ждали с любой из них, а то и со всех сразу. Ярун со своими ратниками оборонял стены со стороны въездных ворот, Поликарп – со стороны степи, старый Вельмуд – со стороны реки, а Мечеслав с воями, ему даденными, – со стороны оврага.

Вскоре полетели в сторону острожка огненные стрелы. Их метали издалека – не за жизнью обороняющихся, а для поджога строений. Приди печенеги летом, к прокаленному солнцем дереву, подожгли бы. А они пришли зимой, которую перемежали дожди и снега, оттепели и морозы. Стрелы падали на крыши строений, дымили, потухая на утрамбованном лопатами и чуть подтаявшем снегу. Особенно часто клевали они соломенных воев, эти чучела не могли надолго ввести нападавших в заблуждение, но поджечь солому казалось им быстрее и легче. Немые вои, облитые колодезной водой, стойко принимали в себя десятки стрел, обрастали ими, как ежи иголками. «Терпите, робятки! – орал чучелам Торопша. – За вами и мы не оплошаем!»

– Не больно-то высовывайся, – предупредил Мечеслав своего постоянного сотоварища по выходам в степные дозоры, которого успел полюбить за легкий, неунывающий нрав. – Ты не соломенный, друже.

В печенежском стане взревели трубы, и огненный дождь над острожком иссяк. Поняли, что огнем осажденных не взять… И почти сразу же со стороны ворот, которые оборонял Ярун со своими воинами, раздались бухающие удары. Ну что же, и это Мечеславу было понятно: проломить ворота – не на стены лезть.

А на отрезок стены, что был поручен Мечеславу, уже лезли. Глубокий ров перед валом нападавшие не стали гатить, нечем, да еще и не богаты были, чтобы полоном ров забить и по нему пройти. Волна за волной печенеги сваливались вниз и выползали – чумазые, с закинутыми за спину луками. Благодатный миг, чтобы бить их стрелами! Но вот он, локоток, да не укусишь. Не этих, доступных, били воины Мечеслава. А били они лучников, стоявших за рвом и стрелами прикрывавших тех, кто сваливался в ров, вылезал из него и карабкался по валу к стене. И тут уж не до ухоронок за стеной, тут – поднимайся над родимым древом и бей! «Летит гусь на Русь – Русь, не трусь, – орал неугомонный Торопша и бил, бил… Трех лучников сумел снять и Мечеслав. Ему было дано в подчинение до четырех десятков дружинников, и вдруг помечталось ему, чтобы и каждый вот так-то… А первые смельчаки уже подбирались под стены, приставляли к ним корявые, сделанные кое-как лестницы, захлестывали арканами заборола и лезли, лезли… Этих первых смели со стен привозными камнями, бревнами и непривозным, собственного изготовления, кипятком. Когда запасы кончились, началась глухая сеча. Тех, кто достигал верха, рубили топорами, кололи копьями, секли мечами, сталкивали вниз рогатинами. «Держись, браты!», – подавал голос Мечеслав, по себе зная, как много значит в битве ободряющий голос старшого. Он зорко поглядывал по своему ряду влево и вправо, спешил и успевал туда, где его воины рубились с уже перевалившими через заборола на стену печенегами. Тут дай ослабу – и неминуемо прорвутся. С появлением своего вожа воины рубились молча, жестоко, на пределе сил и до мгновения, когда последнего поверженного сбрасывали со стены.

Торопша, подняв над собой тщедушного печенега, лицо которого было покрыто коростой, со словами – «Охолонь, шелудивый!» – сбросил его вниз. Проследил, как труп скатывается по валу, сказал с удивлением:

– Старшой, а их боле нет… Мы устояли!

– Слух раскрой, – ответил ему Мечеслав словами давно забытого обозника Жданка. «Как он там?» – подумалось с внезапной теплотой. А слух пришлось раскрыть обоим. Пока рубились – не до того, а как устояли, то и услышали: бум, бум, бум… Словно большой барабан бухал. Печенеги упорно били и, как теперь понял Мечеслав, не переставали разбивать ворота таранным бревном-пороком на протяжении всего приступа. И наконец добились своего, ворота упали, грохот потряс острожек. Торопша вскочил, как подброшенный.

– Пойдем! – крикнул он, слепо глядя на Мечеслава.

– Не глухой. Слышу. Куда?

– Туда! – Торопша махнул в сторону ворот. – Други гибнут!

Мечеслав видел, что все его воины поднялись и смотрят на него. Вот она, готовая вспыхнуть бессмысленная толкотня! Эту опасность они предвидели и заранее обговорили ее в воеводской избе. При круговой обороне каждый будет стоять и умирать на своем месте – и нигде боле!

– Зачерпни-ка мне водицы, – сказал Мечеслав. – И сам присядь. Отдохнем. Заслужили. Скоро нам опять в работу.

Торопша, зачерпнув воду из кадки, подал ему ковш. Мечеслав стал жадно пить, вода, проливаясь, стекала на кольчужную грудь. Воинский рядок на стене, видя Мечеслава никуда не торопящимся, успокоился. Притих и Торопша, понял свою оплошку – залез поперед старшого, сидел теперь, виновато посапывая. Добрый воин, сердце у тебя отзывчивое, подумал Мечеслав и приобнял его за плечи… Яруновы ворота были им со своей стены не видны, но хорошо слышимы, накатывал оттуда гул сечи. Мечеславу нетрудно было представить себе, что́ там деется, возможный снос ворот они тоже обговорили в воеводской избе. Ярун взял на себя самую трудную работу. И, по всему видать, заканчивал ее. Все реже поднимались там истошные вопли, уже не лязгало железо о железо и не кричали жалостно, почти по-человечьи, в яме на кольях кони со сломанными ногами, искрошенными ребрами.

Нападавшие отошли, забив яму и вход в крепостцу трупами. Но передышка была недолгой, завыли быкоголовые печенежские трубы, зашевелилось войско и вновь поползло со всех сторон к острожку. Опять полетели в руссов стрелы, под их прикрытием степняки влезли на вал и стали взбираться на стены. И в этот раз осажденные устояли. Печенеги откатились назад. Возобновить нападение им не дали быстро сгущающиеся сумерки.

Наступила ночь, в стане печенегов горели костры, ветер доносил до осажденных их речь. В острожке снесли более трех десятков павших воинов под навес к конюшне. Раненых поместили в воеводской и дружинной избах.

Ярун подозвал Мечеслава, сказал:

– Вельмуд помирает, печенег саблей его посек. Пойду, посижу с ним, провожу… Ты пригляди и распорядись тут.

К полуночи не стало славного старинушки богатыря Вельмуда.

Едва забрезжил рассвет, печенеги снова пошли на приступ, желая сжечь и разрушить ненавистный острожек. Мешал он им, стоял у них на пути, не давали его защитники нежданно-негаданно напасть на Русь. Израненные, измотанные бессонницей руссы приготовились к бою – возможно, последнему. Печенеги уже взбирались на вал, когда в их стане началась сумятица. Повинуясь призывному реву труб, они отхлынули от стен.

– Что за замятня у них? Никак уходят, – удивленно произнес Торопша.

Вновь протяжно и гортанно завыли печенежские трубы, вражеское войско уходило, растягиваясь черным пятном по белоснежной степи. К полудню у острожка не было ни одного печенега, а вскоре со стороны Киева появились конные воины. Когда вновь прибывшие подскакали к острожку, из ворот им навстречу стали выходить его защитники с ввалившимися от бессонницы глазами, в окровавленных повязках, с закопченными и испачканными сажей лицами. Первым вышел Ярун, навстречу ему поспешил соскочивший с коня Ратша:

– Я воев вел из Киева на рубежи, и, видать, в самое время явился! Как у вас-то, друже? Сам не поранен ли, Волуевич? – спросил Ратша.

– Я… Я-то не поранен, а вот Вельмуда и Поликарпа нет боле, – с горечью в голосе произнес Ярун.

– Да, так завсегда, где печенеги, там беда, – сказал Ратша.

– К оружию, браты! – вдруг донесся крик с башни. – Конные скачут! На печенегов похожие!

Все изготовились к бою, с волнением посматривая в ту сторону, куда указывал дружинник на башне. Вдали показались всадники.

– А чтой-то ты, Дергач, бел ликом стал, али испужался? – говорил один воин другому.

– Сам-то завертелся, не иначе смекаешь, куда бы податься, коли ворог подопрет! – ответил тот, кого звали Дергачом.

– То не печенеги, – произнес Перша.

– Да то Сахаман! – сказал Ярун, обратившись к Ратше: – Торков на подмогу привел. Дружен он с ними, и девица у него там. Он ее прошлым летом из печенежского полона вызволил.

На разгоряченном, взмыленном жеребце, из ноздрей которого валил пар, подскакал Сахаман, соскочил с коня и подошел к Яруну.

– Не серчай, Ярун Волуевич, раньше не смог, – сказал он.

– Ничего, еще пригодишься… Печенегов отогнали, люд русский от разора спасли, то добро, браты, и за то вам поклон земной от всей земли нашей! – громко сказал Ярун, обводя взглядом стоявших вокруг него воинов.

Глава двенадцатая

И стал Владимир княжить в Киеве один и поставил кумиры на холме за двором теремным: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокоша. И приносили им жертвы, называя их богами, и приводили к ним своих сыновей и дочерей, а жертвы эти шли бесам, и оскверняли землю жертвами своими.

Нестор. «Повести временных лет».

Павших дружинников погребли недалече от острожка. Предали огню старого Вельмуда, во земле сырой похоронили славного воя и христианина Поликарпа, тризну справили по всем погибшим, помянув добрым словом каждого.

После погребения Ратша подошел к Мечеславу.

– Орм, побратим твой, привет тебе шлет и молвить наказал: князь Владимир к вере греческой склоняется, с Царьградом мира хочет и царевну ромейскую в жены просит, а за то войско собирает в помощь ее родным братьям-базилевсам. Ежели в Киев ехать надумаешь, князю весть от меня передашь, а заодно и молвишь ему, что́ на рубеже деется! Вскоре и я в Киев приду, хочу с Ормом в Царьград отправиться, да и ты о том подумай, – сказал Ратша и, хлопнув его ладонью по плечу, ушел.

«Беспокоится обо мне побратим, а я-то, неразумный, обиду на него понапрасну таил», – подумалось Мечеславу. В который раз стало ему стыдно и горько за содеянное прежде.

На следующий день Мечеслав, испросив дозволения у Яруна, стал собираться в путь. Он седлал своего нового коня, которого взял более года назад из угнанного от печенегов табуна вместо убитого Соколка, когда к нему подошел Сахаман.

– Я с тобой, – сказал он.

– А как же Аяна, девица твоя, красавица торкская? – спросил Мечеслав.

– Она ждать меня будет.

– Мы же в Царьград не на денек отлучаемся… Дождется ли?

– Ни ей, ни мне деваться некуда. Род ее, когда мор и голод в степи случились, коней у другого рода взял, и многие из тех коней тоже пали. Пришел срок отдавать долг, вернуть смогли только половину. Чуть колгота меж ними не вышла. Потом порешили долг невестами вернуть. Пока торки с князем Вольдимером на хазар и на булгар ходили, печенеги жен да девиц в полон угнали. Тот торчин, что Аяну должен был в жены взять, хотел извести меня, но, узнав, что я из дружины княжеской, отступился. Вместо нее запросил он коней и гривен. И роду, из коего Аяну беру, должен я вено и дары дать. Потому и иду с тобой в Царьград. Да и куда ж тебя одного отпускать, опять в беду попадешь, кто тебя вызволять будет? – сказал, улыбаясь, Сахаман. – А как вернусь, скопив гривен, Аяну в жены возьму, а потом с купцами родную землю проведаю, род свой да матушку разыщу. Хотя, может, и они уже ближе к Руси подались, как род Аяны, – добавил он задумчиво.

– А почему бы нам коней у печенегов не отбить? – предложил Мечеслав.

– Да потому, что джут у них был, да и рискованно это. Слыхивал, какую Ратша весть принес? Князь Вольдимер замириться надумал с печенегами, а если уведем мы у них коней, сызнова ратям быть. Мы же не за тем на рубеже стоим, чтобы новую прю затевать.

На следующий день, попрощавшись с соратниками-другами и поклонившись всем, сели Мечеслав с Сахаманом на коней, выехали за ворота. Прощально посмотрели на полуразрушенный острожек, ставший им родным, и поскакали в сторону стана торков. Вокруг бугрилась степь, покрытая снегом, искрившимся на солнце, его девственная белизна от долгого глядения утомляла глаза. Они молча ехали по этой бескрайней степи, думая каждый о своем. Мысли уносили их далеко от этих мест, к Итилю, к Киеву, к Царьграду, глухим дремучим лесам радимичей, и были думы их и грустны, и радостны. Вдруг Сахаман запел песню, которую Мечеслав помнил с их первой встречи. Холодный порывистый степной ветер срывал с губ степняка древние слова, уносил их вдаль. Мечеслав, как и тогда, на берегу Днепра, напряженно вслушивался, он, как и тогда, не понимал значения слов, но всем своим нутром чувствовал, что эта песня о чем-то вечном, об этой степи, о небе, о жизни, о любви.

Ночь они провели в стане торков, с которыми долго разговаривали, сидя у костра. Говорили о печенегах, о холодной зиме, о походе с Вольдимером на булгар, о том, как взяли Булгар-град, ударив дружно, всадники торков – с суши, а князь с дружиной – с реки. После трапезы, состоявшей из вареного мяса и кисловатого терпкого напитка, изготовленного из кобыльего молока, поведали торки о ряде, заключенной меж русским каганом Вольдимером и Хвалисским правителем Мамуном, покорившим к тому времени Хазарию. По этому договору торкам дозволялось кочевать в хазарских степях. С волнением узнал Сахаман, что множество торкских родов пожелали вернуться на родину, и с тем большей радостью воспринял весть, что несколько родов, в том числе и род Аяны, дав роту верности, решили остаться жить и кочевать под близкой рукой кагана Вольдимера.

Мечеслав уснул уже за полночь, а Сахаман еще долго сидел у костра, что-то обсуждая с торками на их языке. Утром, простившись, друзья выехали на край становища, где их ждала Аяна. Мечеслав приветливо поздоровался с девушкой, отъехал в сторону. Сахаман спрыгнул с коня, подошел к Аяне, положил ладони ей на плечи, глядя в глаза, что-то сказал. Она прижалась к его груди. Он отстранил ее и поцеловал в лоб. Мечеслав отвернулся и стал смотреть в степь. Немного погодя раздался стук копыт, мимо, не оборачиваясь, проскакал Сахаман. Мечеслав посмотрел на одиноко стоявшую Аяну, помчался вслед. Он насилу настиг бешено скачущего Сахамана. Вскоре они перевели лошадей на шаг.

– Может, останешься, друже? Подумай! – сказал Мечеслав.

– Нет. Как порешил, так тому и быть! Три года дано мне на то, чтобы вернуться к ней, – ответил Сахаман.

Постепенно менялась местность, все чаще стали появляться леса и селения, круче стали бугры, пригорки и холмы, уже и до Киева оставалось недалече, но почему-то чем ближе к Киеву, тем меньше радости испытывал Мечеслав, какие-то непонятные предчувствия, какая-то тревога омрачали его обратный путь.

– Твое поле, – вдруг сказал Сахаман.

Мечеслав огляделся – да, это было то самое место. Вот тропа, вот дуб, под ним они трапезничали, когда ехали на порубежье, а вот оно, покрытое ныне снежным покрывалом поле, которое он помогал вспахивать старику. «Жив ли он еще? Свидимся ли мы?» – подумал Мечеслав, и опять тоска змеею забралась ему в сердце.

– Мечеслав! – окликнул его Сахаман. Мечеслав, задумавшись, не заметил, как конь встал посреди тропы и не двигался, в то время как Сахаман отъехал уже далеко вперед. Мечеслав, пустив коня рысью, догнал друга, и они продолжили свой путь.

Утром друзья въехали в ворота Киева. Жизнь в Киеве все так же бурлила, все так же город был полон шумным людом, все так же величаво стоял он на берегу Днепра. От башенных ворот Мечеслав и Сахаман направились ко двору княжьему на поклон. Из гридницы, где их принял князь, они вышли довольные и радостные. Владимир наградил их и поблагодарил за службу верную, а как узнал, что они с Сахаманом в Царьград собираются, да дозволения дружину покинуть испрашивают, поначалу воспротивился. Когда же Мечеслав сказал ему, что ищет он сестру Красаву, которую на чужбину увезли, отпустил обоих, пожелав удачи в поисках. Распрощавшись с направляющимся в молодечную Сахаманом, Мечеслав медленно побрел по княжескому двору, у ворот неожиданно встретил старого знакомца Злата. Радуясь нежданной встрече, они крепко обнялись.

– А ты, погляжу, воином могутным стал! Куда путь держишь? Ась? Может, нам с тобой пойти да меду хмельного испить за твое возвращение? – спросил здоровяк киевлянин, выпуская радимича из своих медвежьих объятий.

– Недосуг мне, Злат! Орм мне надобен, – ответил Мечеслав.

– Варяг твой, как на булгар ходили, с мечом на меня пошел, ежели бы не воевода Добрыня, жизни лишил бы меня, рыжий! Не дал мне с булгаркой, мною же полоненной, развлечься! Обида у меня на него. Ну, уж коли он тебе так нужен, то покажу, где его отыскать, – сказал, насупясь, Злат. Они вышли за ворота княжьего двора. – Вона изба, конь стоит у дерева. Там твой побратим.

Мечеслав, попрощавшись со Златом, пошел в указанную сторону. На душе его было одновременно радостно, тревожно и грустно в ожидании предстоящей встречи. Постучавшись, он вошел в избу. Навстречу ему поднялся со скамьи Орм. Мечеслав заметил, что побратим изменился, лицо его осунулось, под глазами появились темные круги и даже сами глаза стали какими-то другими, тусклыми и грустными.

– Здравствуй, Орм! Прости, брат, ежели что не так у нас с тобой было!

Глаза Орма повлажнели, он подошел и обнял Мечеслава, потом, осмотрев его с ног до головы, сказал:

– И ты меня прости, брат! А возмужал! Настоящим воем стал, вон усищи-то какие у тебя! Проходи, садись, поснедаем.

Мечеслав снял полушубок, прошел к столу. Орм поставил на стол крынку молока, положил каравай хлеба, запеченную в углях рыбу и сел сам. Проголодавшийся Мечеслав с аппетитом начал есть, запивая рыбу и хлеб прохладным молоком. Орм не притрагивался к еде, грустно поглядывал на побратима. Поев, Мечеслав сказал:

– Благодарствую за угощение! А хозяюшки, вижу, у тебя нет?

Орм, глядя куда-то в пол, дрогнувшим голосом ответил:

– Видно, суждено мне одному по земле бродить! А как ты поживал?

Мечеслав стал рассказывать о жизни на рубеже, о печенегах да о местах тамошних. Закончив рассказ, как-то сразу заторопился, стал прощаться. Он уже подошел к двери, когда Орм бросил ему в спину:

– Не ходи туда. Нет боле Рады! Волхвы в жертву ее принесли.

Мечеслав замер. Лицо его побледнело, губы задрожали, глаза стали безумными, он повернулся к Орму и закричал:

– Нет! Нет! Нет! Ты лжешь, это неправда! Ты не желаешь, чтобы я был с нею! Нет!

Орм молчал.

– Как, как же ты позволил?! – кричал срывающимся голосом Мечеслав. – Ты ее оберегал! Ты не должен был отдать ее волхвам, коли люба она была тебе!

И тут Мечеслав увидел его глаза, в них было столько горя, боли и ярости, что не нужно было слов, чтобы все понять. Мечеслав подошел, тяжело опустился на скамью, он не смог скрыть слез и не скрывал их от друга и брата. Они долго сидели молча, потом Орм стал говорить:

– Было это вскорости после того, как ты на рубеж отправился, а мы с князем на булгар низовских и на хазар пошли. Много тогда полону да добычи взяли, и чаял я: вот вернусь, Раду в жены возьму, у Будилы ее ряду с ним выкуплю, на Руси жить стану. Да только от чужого добра – добра не видать. Когда вернулись мы в Киев, узнал я весть горькую, – голос Орма дрогнул. – Не стало Радушки моей, проклял я тогда богов, что отняли ее у меня, и принял веру христианскую! Вот, – он вынул из-за пазухи крест, – ни боги моей родины, ни боги славянские не смогли сохранить ее для меня, хоть и просил я их, и, в поход уходя, дары им преподнес! – Орм, помолчав, продолжил: – Баял люд киевский, что не обошлось здесь без Будилы, думаю, выведал он о том, что я Раду в жены хочу взять, да порешил извести голубку мою. Задумал я отомстить ему, но прознал о том Добрыня, и сказал он мне: «Будилу, Орм, не тронь! Он у князя нашего в почете. За него боярин Блуд стоит, а князь сему боярину киевским столом обязан. Да и месть твоя будет незнамо за что, по одной людской молве. Коли лишишь ты жизни Будилу, киевляне могут пойти супротив варягов, как было уже не раз, и вновь кровушка прольется». Так-то, Мечеслав! Так-то, брат!

– А бабушка? Лычко? Где они?

– Бабушка Дождена вскорости померла, не вынесла смерти внучки, а Лычка я недавно схоронил, одолела его хвороба. Нет боле ни Дождены, ни Лычка, ни Рады! Нет и мне места в Киеве!.. У Владимира ромейские послы были из Царьграда, войско просят, так я в ту рать пойду, чаю, и ты со мной, может, Красаву, сестру твою, отыщем.

– Я с тобой, брат. И Сахаман тоже, – сказал Мечеслав.

– Так приходите ко мне. Мое жилье – ваше жилье. Изба эта моя. У киевлянина на добычу поменял, чтобы одному быть и думам моим чтоб никто помехой не был, да только тяжко одному, тоска заедает! Приходите, дожидаться вас буду, – промолвил Орм.

– Добро, пойду скажу Сахаману, – ответил Мечеслав.

Он шел, погрузившись в горькие раздумья, не обращая внимания на тающий снег, лужи и чавкающую под ногами грязь. Все его существо отвергало саму мысль о смерти, о том, что Рады больше нет, и он никогда больше не увидит ее глаз и не услышит голоса. Он бежал на рубеж, чтобы забыть свою первую и безответную любовь, но сейчас с особой болью понял, что любовь жила и росла в нем постоянно, и тем больнее было переносить теперь безвозвратность потери, и тем сильнее терзало отчаяние.