Текст книги "Краткое пособие по изготовлению кукол"

Автор книги: Сергей Носачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 2

Гудков не сразу сообразил, где он. В голове висел туман, сквозь который нельзя было разглядеть те отрезки прошлого, которые объяснили бы место и обстоятельства. Разогнать вязкую пелену усилием воли не получилось – мышление незнакомо замедлилось, и повелительные импульсы шли слишком медленно или не доходили вовсе. Руки, колени и челюсть саднило, затылок нудно пульсировал. Боль тоже ощущалась как-то тускло: чувствовалось, что дело серьезно, но что-то остроты не было. Внутри тела была незнакомая пустота и невесомость. Перед глазами все плыло. Хотя он только что очнулся, было странное чувство, что он давно бодрствовал, но отчего-то только сейчас мозг включился в реальность. А что было до этого? – неизвестно. Последнее, что он отчетливо помнил – бар и виски в компании какого-то незнакомца.

Он сосредоточился и сфокусировал зрение. Стекло, люди рядами, как в зрительном зале, высокий стол, за которым сидят трое, столбики-приставы. Суд. Почему его судят? Кто этот человек, с которым он выпивал? Как он оказался в баре? Это на него не похоже, к тому же вчера была только среда. Пить среди недели в кабаке… Ответов не находилось. Даже от этих несложных выкладок голова начала пульсировать глубокими болезненными спазмами, глаза заволокло водой, уши заложило.

Гудков вдавил пальцы в виски. Где-то он видел, что это может помочь, главное – запомнить, по часовой стрелке массировать или против. Он не помнил, как правильно…

Суд. Нужно бояться, но страха не было: в том углу сознания, где обычно сидел этот мерзкий паук, теперь мирно серебрилась пустая паутина. Но почему? Ведь происходящее сейчас – самое страшное, что может случиться с человеком в современном мире. Куда страшнее смерти.

Гудков силился понять, как оказался подсудимым быстрого суда. Кем-кем, а убийцей он не был, толком даже не дрался никогда. Конечно, мысленно он с пугающей регулярностью избивал наглецов и хамов, вступался за слабых, но на деле на это никогда не хватало смелости. Можно было бы решить, что вся копившаяся злоба вдруг прорвалась наружу. Но Гудков слишком хорошо знал, что от одной мысли о реальной стычке, даже словесной, из своего угла спускался мохнатый разлапистый черный ужас, разраставшийся иглами цепких клешней, и вот уже он, Гудков, становился мелкой букашкой в тени угла против гигантского кровожадного Страха.

Гудков почувствовал, как екнуло сердце. Через паузу – еще раз. Сознание оживало. Он поднял голову. Взгляд стал чище, легче. Мозг быстрее анализировал увиденное. Появился страх. За ним пришла стыдливость и неловкость: кожу закололи взгляды; Гудков почувствовал себя голым.

Перед судейским столом стоял человек. Он апеллировал к залу, частенько оглядываясь на судью. Прокурор. Шум в голове стих, и Гудков еще не понимал, но уже слышал, что говорит обвинитель. Адвокат сидел спиной к аквариуму, и все, что мог видеть Гудков – опущенную голову и мерно вздымающиеся плечи госзащитника. Он спал. Для быстрого суда это было нормой. Сюда попадали только, если расследовать было нечего, и адвокаты здесь сидели для галочки. Но что у них есть на Гудкова? Откуда?!

Откуда-то ядовитым теплом в самое нутро просочилась надежда. Безосновательная и пустая, она отчаянно высвечивала серую безысходность. Гудкову на память пришли все суды, которые он видел раньше. Подсудимые порой долбили кулаками в стекло, оправдывались, приводили факты или просто кричали о своей невиновности. Гудков знал, что у зрителя все это вызывает только неприязнь, а зачастую и вовсе убеждает в виновности. Неприятное внешне не может быть хорошим – закон маркетинга. А в зале были такие же зрители, что и у экранов. Но сейчас Гудкову было плевать. Нужно, необходимо вскочить и наброситься на чертову преграду, долбить в нее пока не услышат. Только надо перебороть стыдливость и сделать первый шаг. Несколько раз он уже внутренне поднялся, но едва действительно встал, в зал ввели человека.

В зал ввели мужчину. Свидетель. Гудкова начало трясти. Все.

…Расскажите суду, что вы видели…

…как подсудимый ударил… ударил снова… вызвал скорую… мертв…

…В собственность наследников…

На стол громогласно опустился судейский молоток.

Гудков хорошо знал Страх. Параноидальные опасения, что оставил не выключенным газ, боязнь, что по пути домой шпана, галдящая в зарослях парка нападет, унизит и ограбит, волнение, что новое начинание обернется провалом, пугливое заискивание перед начальством, которое может уволить в любой момент, страх пауков и змей, предчувствие , что эта ноющая боль в груди обязательно не возрастная, а обязательно неоперабельный вид рака, холодные цепкие пальцы мыслей о неизбежной смерти, приходившие перед сном. То, что он испытывал сейчас, по силе превосходило все это. И не находилось ни одного спасительного аргумента, за который бьющееся в агонии сознание могло бы ухватиться и успокоиться.

Сердце билось так быстро и мощно, что от напора из глаз и носа потекло. Гудкову казалось, что вот-вот сумасшедшее давление вытолкнет глаза из орбит. В ушах звенело. Откуда берется этот звон?

Приставы открыли аквариум и поволокли Гудкова к выходу – идти сам он не мог. Хотел – под суровыми взглядами зрителей, – но ноги предательски ослабли и не держали.

На выходе из зала стояла женщина. Мать? Жена? Гудков попытался вспомнить приговор, но все воспоминания свелись только к гулкому удару молотка.

Женщина смотрела печально и беззлобно. Опухшие глаза с потекшей тушью. По щекам ровными и серыми полосками спокойно и устало сбегали слезы. Парами они стекались к подбородку, где, слившись в одно, капали на грудь. На футболке расплылось темное пятно.

Достаться ей было бы очень неплохо. Но женщину уже осадили агенты. По виду она была небогата. А значит, скорее всего, продаст его.

– Не продавайте, – ослабшим голосом прошептал Гудков. – Пожалуйста.

Но тут же получил тычок между лопаток и рухнул на пол. Его снова подняли и отволокли в камеру.

Глава 3

Сотни раз Гудков смотрел «быстрые» суды и чувствовал их гармонию, даже радовался приговорам для жестокости. Жизнь за жизнь. Видимо, и впрямь все новое – хорошо забытое старое. Гуманизм, ценность и уникальность каждого – никто этого не отменял. Но вор, укравший такую ценность, не может оплатить лишь ее часть, отдав десять-двадцать лет свободы. И нет разницы, жесток ты был или неосторожен. Ты забрал душу, а значит больше не принадлежишь себе. Ты становишься собственностью тех, у кого отнял.

Хотя в исключительных случаях, когда бесчеловечность деяний подсудимых переходила все мыслимые границы, и жертв, а значит и вероятных хозяев было чересчур много, суд мог сразу приговорить подсудимого к анатомическому театру, возместив потерю семей долей среднерыночной стоимости славика.

В камере не было окон и ламп освещения. За решетчатой дверью в коридоре нервно пощелкивали лампы дневного света. Из загаженной дырки в полу воняло аммиаком. Глаза резало. Гудков протиснул лицо между прутьев. Коридор был длинный. Обе стены были разделены на равные темные зарешеченные ниши.

Гудков чувствовал, что он здесь не один, но никого не видел. Такие же как он ожидающие транспортировки вещи, оглушенные новым статусом, жались по углам за нарами, а может, равнодушно дремали.

С объявления приговора прошло уже несколько часов. Точнее Гудков не знал. Ничего хорошего это не обещало. Однажды он ходил получать славика с другом. Если отказываешься продавать, документы оформляют быстро. Он до последнего наделся, что просто какая-то задержка с оформлением права собственности. Но умом понимал, что из суда его увезет не печальная вдова (мать?), а автобус скупщика.

Пока он ждал, несколько раз открывалась дверь в конце коридора – та, через которую привели его. Шаги. Лязг решетки. Одного заключенного провели мимо его камеры. Бледный, остролицый, но какой-то несломленный. Виновен он был или нет – не важно: в его взгляде не было раскаянья. Высокомерная злость. Пренебрежение. Глаза его смотрели под потолок, стараясь не касаться мерзости помещения. Гудков завидовал.

Когда дверь лязгнула снова, Гудков почувствовал: "Все". То ли количество топающих ног и мелодика голосов, то ли и впрямь шестое чувство – но ошибки быть не могло.

Гудков отпрянул от решетки, глубоко вжался в угол, притянув ноги к груди. Зашелестели листы.

– Так. Староверов.

– Семнадцатая.

Замок. Скрип решетки. Сутолока. Наручники.

– Колбин.

– Седьмая.

Замок. Скрип решетки. Гомон и бормотание. Видимо, сопротивляется. Удар. Стоны.

– Не надо портить. А то с тебя возьму за каждую ссадину.

– Ученые. Ни следочка не будет. Не волнуйтесь.

Наручники.

Гудкову казалось, что он стоит на путях и смотрит на несущийся на него поезд, и не может ни уйти, ни отвернуться, ни закрыть глаза.

Фамилия. Лязг. Скрип. Наручники. Шаги. Голоса. Снова фамилия. Лязг. Скрип. Наручники.

Нескольких заключенных провели мимо его камеры. Гудков, как мог, укрылся в тени за нарами, надеясь, что если не заметят, то может и вовсе про него забудут. И он останется здесь. Это в любом случае будет лучше, чем то, что его ждет.

Он сосредоточился на ритме звуков, и не расслышал, как назвали его фамилию. Когда вошли надзиратели, он так же сидел в углу, с пустыми испуганными глазами. Его выволокли на середину камеры, больно ткнули в ребра мысом ботинка, подняли за шиворот, поставили и вытолкали в коридор. Ватные руки с чрезмерной жестокостью завели за спину и туго стянули запястья острыми браслетами наручников.

Казалось, что давно уже наступила ночь, но на улице было ясно и многообещающе свежо. В воздухе безмятежно парили мохнатые пушинки тополя. В яркой зелени и ласковой прохладе ароматного ветра чувствовалась декоративная фальшь.

В их группе было семеро. Татуированный толстяк в изодранной окровавленной тельняшке, высокий остролицый из коридора, трое чумазых таджиков или узбеков с одинаковыми, как у перепуганных животных, глазами, и одна женщина.

Раньше Гудкову казалось, что женщины должны транспортироваться отдельно. Во избежание.

Девушка была очень красива.

– За что тебя, милая? Муженька порешила?

Девушка и без того выглядела выжатой, издерганной. Гудкову казалось, что она чувствует то же что и он, так же, как он. Захотелось поймать ее взгляд, понимающе кивнуть, подмигнуть, но после слов Толстяка та лишилась чувств и рухнула на асфальт. Гудков машинально кинулся ей на помощь, но тут же получил от конвойного дубинкой под колено и сам растянулся на земле. Глупо было дергаться. Что бы он смог сделать со скованными за спиной руками? Он зажмурился и задышал часто, чтобы сдержать крик. В нос тут же набился вездесущий пух.

– Встать, – рявкнул конвойный и профилактически пнул Гудкова в ребра.

– Ну что, как, спасатель? Обогрели тебя? – рассмеялся толстяк. – Думал, легко быть рыцарем?

– Молчать, – насмешник тут же получил под дых.

Гудков, боясь новых побоев, поднялся. Сделать это вышло не сразу – мешали наручники да и нога и впрямь горела огнем.

Какое-то время они стояли в тишине. Конвойные без особой охоты скуривали сигарету за сигаретой. Поднадзорные осторожно переминались с ноги на ногу.

Гудков шумно выдыхал, пытаясь избавиться от набившегося в ноздри пуха. Звук был раздражающий, и Гудков ждал, что вот-вот его окрикнут или, что вероятнее, ударят.

Они стояли посреди небольшого ничем не примечательного двора. Слева, в дальнем углу темнела арка. Следующая ступень их позорной лестницы начиналась с перехода через ее портал.

Девушка продолжала лежать на земле. У нее в волосах и запруде между коленями и животом собрался пух.

Скотовозка въехала во двор задним ходом, чтобы не тратить время, точнее, не давать лишних беззаботных минут новоиспеченным рабам. Двери пригласительно раскрылись. Пахнуло запахами санитарной обработки.

– Хватит валяться! Вставай! – конвойный выбросил сигарету и носком ботинка перевернул девушку на спину. Девушка слегка приоткрыла глаза, словно просыпаясь, с секунду вглядывалась в лица и пространство вокруг, пытаясь понять, где она. Поняв, зажмурилась.

– Поднимайся, – снова прохрипел рябой надзиратель с крысиным лицом.

Скотовозка внутри была маленькой копией тюрьмы. Отдельные клетушки для каждого. Только стены не сплошные – решетчатые. Они нещадно секли пространство на мелкие куски, отчего резало в глазах. Девушку погрузили первой. Гудкова посадили в соседнюю с ней клетку. Напротив толстяк и интеллигент. Радовало одно – с них сняли наручники.

Когда двери захлопнулись, Гудков воспрял. Больше не было грозных конвоиров и надзирателей, и он снова почувствовал себя мужчиной – высоким, крепким, симпатичным.

– Как вы?

Девушка растирала саднившие от наручников запястья, болезненно раскачивалась взад-вперед и не обратила внимания на Гудкова.

– Нет, ты посмотри! От это я понимаю – мужик. Его щас с молотка пустят на запчасти, а он все ищет, куда бы яйчишки свои закатить.

– Заткнись, – брезгливо и холодно оборвал хохот толстяка Интеллигент. Интонация напугала галдевших в соседних клетках таждиков, и они затихли, внимательно наблюдая за парочкой.

– Что?! – толстяк раскраснелся от злости и собирался выпалить что-то резкое и пугающее. Интеллигент устало повернулся к нему. Под его взглядом Толстяк стушевался и как-то даже ужался. Гудков снова позавидовал соседу. Но мысли быстро вернулись к девушке. Гудков понимал, что все это глупо и неуместно. Полчаса и все – ни девушки, ни его, ничего, что он называть жизнью. Но поделать с собой ничего не мог. К тому же, лучше сосредоточиться на азарте знакомства или попытках выразить сочувствие товарищу по несчастью, чем на будущем.

– Девушка. Как вы?

На это раз его услышали. Девушка перестала раскачиваться и перевела пустой мыльный взгляд с пола на лицо соседа. Именно на лицо. Она не смотрела в глаза, как будто не знала, что нужно смотреть в них, когда говоришь с кем-либо.

– Все в порядке, спасибо.

– Вы совсем бледная.

Девушка бессмысленно покивала.

– Все в порядке. Спасибо.

Потихоньку оживились таждики и снова затараторили на своем.

– Как вас зовут?

Толстяк презрительно хмыкнул и смачно плюнул на пол, тут же опасливо покосившись на соседа. Но Интеллигент облокотился на заднюю стенку своего скворечника и дремал, или делал вид.

– Екатерина. Катя.

Озвучив свое имя, девушка как будто вспомнила что-то, и лицо ее ожило.

– А вас?

– Антон.

Что дальше – Гудков не знал. Спрашивать почему она здесь, казалось неприличным. Все они осужденные убийцы. И вряд ли кто-то начнет рассказывать, как лишил кого-то жизни. Гудков вспомнил насмешку Толстяка. А вдруг и впрямь она убила мужа? Почему-то эта мысль казалась крамольной. Будто убить мужа хуже, чем совершенно незнакомого человека. С одной стороны, так и есть – беззащитность близости, с другой – для такого поступка могут быть серьезные причины. Кого вообще женщина может убить намеренно? Только родню. Он никогда не слышал о серийных убийцах женщинах, всегда мужчины. То ли они просто слабее, то ли нет в них врожденной жестокости и жажды крови. А что если она убила ребенка? Гудков вздрогнул.

– Я не знаю, почему здесь, – вдруг заговорила Катя. – Они показывали фото, вызывали очевидцев, но я ничего не помню.

Девушка разревелась. Гудков краем глаза заметил, что Интеллигент приоткрыл глаза и смотрел на Катю. Таджики тоже замолкли и внимательно слушали исповедь соседки.

– Понимаете? Я ничего не помню. Они говорят – убила. Но как? Как я могла? Я бы никогда… Пьяная за руль… Я никогда. Я вообще почти не пью. У меня аллергия. Мне нельзя.

Катя зашлась в истерике.

– Ну-ну, тише, – постарался проявить участие Гудков. – А вы в суде об этом сказали?

– Сказала, – полукричала Катя. – Сказала. Никто! Никто меня не слушал. Смотрели, как на мартышку в зоопарке. Я говорила, а они как будто не слушали. А потом даже смотреть перестали в мою сторону.

Она подняла испуганное, распухшее от слез лицо и уставилась на Гудкова с надеждой на спасение. Как будто он не такой же заключенный, как она, а глаза и уши вершителей ее судьбы, как будто через него ее услышат.

Гудков не нашел ничего, кроме нелепого "Все будет хорошо!"

– Почему? Откуда вы знаете? – набросилась на него Катя и стала лупить по решетке. – Откуда?

– Ниоткуда. Скорее всего, ничего хорошего вас не ждет.

Все уставились на Интеллигента.

– Но я же не могла… Я же не виновата.

Интеллигент кивнул.

– Не виноваты. Вас заказали.

– Заказали? – растерянно спросила девушка.

Интеллигент уставился на нее с сочувствием.

– Вы и правда не понимаете? Неудивительно, что кто-то захотел заиметь вас… Простите. Я не хотел. Так бывает. Какой-то богатей захотел вас. Потому вы здесь.

Скотовозку подкинуло на кочке, и девушка после короткого полета опустилась на узкую лавку тряпичной куклой. Она плакала, но тоже как-то по-кукольному, механически.

Гудков слышал, что есть что-то вроде подпольной индустрии, занимавшейся поставкой совершенно конкретных рабов, но эти слухи больше напоминали одну из теорий заговоров. Ведь он и сам ничего не помнит. Но при всей любви к себе Гудков списал бы свою амнезию на алкоголь и состояние аффекта. Да и лучше смириться сразу с новыми обстоятельствами, чем рыться в блеклых пьяных воспоминаниях, выискивая свою невиновность и мучая себя надеждами. Как со смертельной болезнью, первый шаг – признать, что ты в дерьме.

Фургон замедлился, запрыгал на частых "лежачих полицейских", и все не просто замерли и замолкли – стали тише дышать. Казалось, в пустоте узкого прохода между клетками, завис в ожидании заряд шаровой молнии: кто первый шелохнется, чтобы мгновенно рухнуть на пол с прожженной дырой в груди.

Маневр. Другой. Мотор заглушили. Все.

Задние двери фургона открылись в длинный коридор.

Высокий, тонущий в тени потолок, нервно мерцающие лампы дневного света на стенах, чередовавшиеся с вытянутыми мордами камер наблюдения. Еще одна тревожная часть пути становления вещи.

Их встречали четверо – крепкие, бородатые, со спокойной тупостью в лицах и злобой в глазах. У каждого в руках горел тяжелый металлический стэк. Под их взглядами Гудков снова растерял свой рост и фальшивые спортзальные мышцы, ужавшись в перепуганного мальчугана.

Их вывели по одному, встегнули в цепь из наручников.

– Баранов пасти надоело, переключились на людей. Карьерный рост, – хохотнул Толстяк и тут же получил звонкий удар в лицо.

– Не разговаривать, не оглядываться, не останавливаться, – с сильным акцентом сказал один из четырех, видимо старший – он нес папку с бумагами.

Звенящую колонну повели по закулисью бывшего торгового центра, ставшего теперь Рынком. Шли медленно, нехотя, шаркая трясущимися ногами, стараясь оттянуть грядущее унижение. Только мысль о побоях не давала остановиться и крикнуть: "Все! Никуда дальше не пойду!" Катя шла последней. Между ней и Гудковым тяжело дышал, шмыгая разбитым носом, Толстяк. Но Гудкову казалось, что он слышит ее слабое дыхание и запах волос. Он весь сосредоточился не ней, пытаясь представить ее лицо сейчас, ее страх и растерянность и послать телепатический импульс поддержки и сочувствия.

Они завернули за угол, и колонну остановили. Задумавшийся Гудков впилился лбом в спину Интеллигента.

– Простите… – начал он, но тут же осекся, вспомнив про конвоиров.

Раздался звон ключей, щелчок наручников, звон цепи. Открылась и закрылась дверь. Гудков мысленно попрощался с Катей.

– Вперед.

Они снова пошли: наполняя коридор сопением, шарканьем непослушных ног и звоном одного на всех поводка. В этом медитативном однообразии звуков и действий Гудкову вспомнились слова Интеллигента и Катя, и нехотя он стал рыться в скудных воспоминаниях о том вечере, которым закончилась его привычная жизнь. Бар, выпивка, лица – все было разрозненно и чуждо, как будто это не воспоминания, а кадры из фильма, виденного давно и порядком забытого. Сколько он не копался среди этих обрезков, ничего внятного сложить из них не выходило. И что страшнее – он не помнил лица убитого, не помнил драки.

Их снова остановили. Новая дверь предназначалась им. Всех шестерых выстегнули из наручников и втолкнули в вытянутую комнату, отделанную белыми коврами. В ней не было ничего – только лавки вдоль длинных стен и по двери в коротких.

– Раздэвайтэс и проходитэ дальше, – сказал старший пастух и притворил дверь, через которую они вошли.

– Совсэм? – передразнил его Толстяк. Видимо решил, что смелости их надзирателю придавали товарищи и цепи на подопечных. Пастух бросил папки с делами на лавку, медленно подошел к шутнику и ткнул ему кулаком поддых. Со стороны удар казался шутливым, но Толстяк опал и свернулся на полу силясь вдохнуть.

– Совсэм, – с нарочитым акцентом проговорил Пастух, и все спешно стали скидывать одежды на лавки.

За следующей дверью была просторная душевая. При входе сидела женщина в белом халате. Она была еще не старой, но в остром лице глубоко отпечатались холод и жестокость каждого прожитого ей дня. Пастух отдал ей бумаги.

– Построй их в шеренгу.

Кавказец кивнул и повернулся к своему стаду, но те уже стояли плечом к плечу. Гудков сгорал от стыда. Он задрал взгляд повыше к потолку, чтобы даже краем глаза не зацепить отталкивающей мужской наготы остальных. Голый среди голых, он прикрывался руками, прячась от взглядов медсестры и Пастуха.

– Спасибо, Рамзанчик, дальше я сама. Если что – позову, – улыбнулась она и хлопнула уходящего пастуха по заднице. Продолжая улыбаться она оглядела своих "пациентов". Они в ответ тоже рассматривали ее.

– А ну-ка, куколки, вытянули руки вверх! Давайте, давайте. Стесняться вам уже вряд ли когда-то придется. Быстро, я сказала!

В ее голосе была жесткая хозяйская уверенность, и все подчинились.

Она несколько раз прошлась вдоль шеренги взад-вперед, довольно причмокивая. Ее лицо светилось мерзостью копошащихся в голове мыслей.

– Так. Развернитесь. Живее. Еще несколько минут Гудков слышал медленную поступь позади и невольно ежился от беззащитности перед этой похотливой бабой. Вот она замерла за его спиной. Чувство, что его разглядывают, как рыбу на прилавке, было отвратительным, и Гудков уставился на душевые, пересчитывая их, потом количество граней на барашках смесителей. Ее дыхание коснулось спины Гудкова, и тут же комната зазвенела эхом от шлепка.

Гудков отпрыгнул, прикрыл зад; как ребенок, спасающийся от отцовского ремня, и ошалело уставился на медсестру.

– А ну встал на место! Барышня кисейная. С тобой скоро будут такое творить, что будешь вспоминать меня, как розовый сон!

Когда Гудков встал на место, его снова шлепнули по заду.

– Так-то лучше. Ладно повернулись обратно. Руки по швам. Молодцы. По очереди ко мне. Начнем с тебя. Как тебя с таким прибором-то девки из твоего аула в столицу-то отпустили, а?

Гудков с брезгливостью наблюдал за тем, что выделывала медсестра. По сути, осмотр ничем не отличался от того, что он когда-то проходил в военкомате, разве только комментариями медсестры и тем, как она смотрела. Хуже остальных себя без одежды чувствовал Толстяк. И медсестра не преминула хорошенько пройтись по всем его недостаткам.

– Так, Гудков. Смелее, стешняшечка. Давай-ка начнем сзади. Повернись, нагнись и раздвинь ягодички. Смотри-ка, да ты у нас хороший мальчик. А с виду гомик гомиком. Ну, ничего. На тебя быстренько найдутся желающие – на такого симпотяжку-то. Повернись…

Гудкову казалось, что его измазали чем-то, что не получится отмыть до тех пор, пока живы все те, кто был в комнате. Все остальные, судя по лицам, чувствовали примерно то же. Одна медсестра сияла ярче кафеля стен. В то же время Гудков чувствовал за всеми этими унижениями какую-то закономерность, естественность. Они убийцы, рабы, а значит с ними могут творить все, что угодно. Это правильно, потому что законно.

– Так, мальчики. Теперь у нас помывка.

Медсестра с грохотом вынула из-под стола ведро. Разбираем мыло-мочалки, делимся на пары и хорошенько моем друг дружку.

Интеллигент подошел к ведру, вытащил оттуда помывочный набор и направился к дальней душевой.

– Интересно… – злобно усмехнулась медсестра. – Милостивый государь, нижайше прошу простить…

– Да? – Интеллигент уже открыл воду и невозмутимо мылил мочалку.

– Два. Выбирай себе подружку. Ты моешь его, он – тебя.

– Думаю, вполне справлюсь с этим сам. Да и они тоже.

– Думаешь? – медсестра подлетела к нему, но на Интеллигента ее грозный прыжок и шипение не произвели никакого впечатления. Не дожидаясь ответа медсестра вернулась к своему столу и нажала кнопку вызова персонала. Через секунду в двери появился Пастух.

– Вон тот. Самостоятельный.

Рамзан снял с пояса стек, подошел к Интеллигенту и несколько раз ударил – по рукам, бедрам, под колено и в конце – по голове.

Последний удар сбил его с ног, и Интеллигент рухнул на кафель. Рамзан вытянул его за волосы подальше от брызжущей воды и поработал ногами по корпусу. Гудкову показалось, что Интеллигент отключился.

– Спасибо, Рамзанчик. Так, жопастенький, – обратилась она к Гудкову, когда дверь за Пастухом закрылась, – помой-ка самостоятельного, а тебя я сама вымою.

Гудков покорно зашлепал выполнять приказ. Лейки были закреплены на стенах, поэтому пришлось перетащить Интеллигента в душевую. Под лицом Интеллигента натекло порядочно крови, и Гудков инстинктивно пощупал пульс. Жив.

Гудков сочувствовал смельчаку, хотя дерзость товарища по унижению казалось глупой. К чему уже хорохорится, когда у тебя не осталось никаких прав – ни чувствовать, ни думать, ни даже жить; на все это теперь должно получать разрешение. Но, в конечном счете, все вышло неплохо. Гудков коротко подумал о Кате. С ней наверняка происходит нечто подобное. Стало жаль девушку, но собственная участь быстро вернула мысли в мужскую душевую.

От того, как четыре мужика неподалеку намывали друг дружку под сальным взглядом медсестры, хотелось блевать. Интеллигент же был без сознания и Гудков чувствовал себя кем-то вроде медбрата. Усиливал это ощущение запах мыла – оно пахло медикаментами и хлоркой. Гудков бережно промыл рассечение на голове Интеллигента. Он старался растянуть помывку своего подопечного – все, что угодно, лишь бы подольше избегать лап медсестры.

– Ну что ты там возишься, сладенький? Давай-ка смывай и вытаскивай его оттуда. Пора тебя самого хорошенько отмыть от всякой эпидерсии. А то еще устроишь эпидемию, – рассмеялась медсестра, двинулась к душевой Гудкова. – Так, вы четверо, давайте вытаскивайте это тело. Под стенку положите. Вот так. Теперь уперлись лобиками в стеночку и ждем.

И снова Гудков удивился – пять взрослых мужчин, преступников, а она вытворяет все, что ей хочется и не боится. Это ее бесстрашие, самоуверенность и лишали их возможности броситься на нее и придушить, разорвать. Они стали тем, кем она их считала – послушными шавками.

Нахальность прикосновений насильника и отвратительный запах мыла удивительным образом дополняли друг друга.

Сколько Гудков ни повторял себе, что он виновен, что-то внутри протестовало. Негодяй – да, но ведь не убийца. Никогда не был преступником и пусть даже в пьяном беспамятстве он убил человека – это случайность, нелепое стечение обстоятельств, за которое нельзя карать так сурово. Наказывать нужно жестокость, халатность, но не нечаянную глупость…

Наконец медсестра закончила с ним. Она сгребла бесформенное пятно намокшего шмотья и, виляя толстым бугристым задом, пошла к своему столу.

– Ты не стой. Хорошенько намыливай свои прелести и заканчивай уже полоскаться.

Когда Гудков выключил воду, медсестра уже сидела за столом в сухой одежде, и разве что завившиеся от сырости волосы нарушали ее строгую эсэсовскую опрятность.

– Построились, – гаркнула она. – И растолкайте это чучело. А то на руках его понесете.

– Может, у вас есть нашатырь? И надо остановить кровь, – впервые после своей шутки открыл рот Толстяк. Гудков единственный, кто "построился" в центре душевой, покосился на распластанное тело. Под ним опять собралась лужа крови. Она перемешалась с водой и тоненькой струйкой бежала к решетчатому сливу. Медсестра хотела было сказать что-то привычно резкое, но, секунду подумав, достала из стола аптечку.

Они снова шли затылок в затылок по коридорам Рынка. Гудков шел последним. Перед ним, шатаясь, шлепал Интеллигент. Его перевязанная голова напоминала японский флаг – белая с красным пятном. Периодически он останавливался и подносил к лицу вату с нашатырем. Их сопровождали те же четверо. Правда теперь Славики шли без наручников – их сковывала собственная нагота – вещи им не вернули – и необходимость стыдливо прикрываться от пристальных взглядов.

Гудкову вдруг захотелось знать, который час. И чем больше он думал об этом, тем спасительнее казалась эта бессмысленная информация. Спасательный круг посреди ледяного океана. Он даже на секунду не отложит смерть, но каждый увидит в нем надежду на жизнь. В пространстве без окон сориентироваться было невозможно. Гудков вспомнил, что у медсестры на руке были часы. Он даже несколько раз мельком касался взглядом циферблата. Что же там было? Без четверти семь? Или половина десятого? Оба варианта казались равноценными. День был слишком выматывающим, чтобы ориентироваться на степень усталости.

Они остановились у новой двери. Она ничем не отличалась от десятков дверей, оставшихся позади, и наверняка была как две капли воды похожа на те, что можно увидеть дальше. И коридор в этом месте был такой же однообразный и скучный. Но Пастух уверенно распахнул именно эту, и Гудков восхитился, как будто стал свидетелем некоего мистического таинства.

Нутро комнаты было разделено на три камеры с решетками из толстых прутьев вместо дверей.

– По два на комнату, – скомандовал Пастух.

Трое подручных распахнули двери и хлесткими взглядами быстро расселили шестерку.

Лязгнули решетки. За ними – входная дверь. Тут же белый свет выключился, но вместо черной темноты мини-тюрьму наполнил синий свет дежурного освещения.

Гудкова «поселили» с Интеллигентом. Тот рухнул на нары, едва переступил порог камеры. Гудков разозлился – он сам хотел занять нижнюю койку, но быстро унял себя – не дергать же больного. Хотя на деле он побаивался холодной обособленности соседа.

Нары были жесткими, с продавленными ватными матрацами, свалявшейся ватной подушкой и потрепанным шерстяным одеялом. Но эта убогая постель была застелена чистым бельем и после сумасшедшего, невероятно длинного дня казалась колыбелью.

Пять минут назад Гудкову казалось, что от усталости он заснет прямо на ходу, но вот он улегся, и сон отступил. В голове копошились полумысли, вопросы, на которые страшно было иметь ответ; все это перемежалось событиями дня, мыслями о девушке в доме напротив и попытками вспомнить что-то о ночи, когда он стал убийцей. Синий свет проникал в это роение, наполняя каждую мысль мистическим фатализмом.