Текст книги "Из того ли то из города (СИ)"

Автор книги: Сергей Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

А потом покачивать начало. Справа, за мягким, застонало-заскрипело-заурчало, волны какие-то движутся. Хоть и незавидно положение, в которое Илья угодил, духом все ж таки не упал: не Змей Горыныч, чай, проглотил, а коли нет – так и выберемся. Вверху же, как время прошло, гром грохотать начал. То есть не то, чтобы гроза, а как будто говорят что-то, на два голоса. Один суровый такой, словно укоряет, второй – тоже суровый, но словно оправдывается. Больше же ничего не слышно, а и слышно – не разобрать.

Сколько прошло времени, про то Илье неведомо, только подошло к концу заточение его, потому как мотать из стороны в сторону перестало. Зашумело над головой, опять подхватило, ввысь подняло, на свет ясный выпростало, – аж глазам больно стало. Зажмурился Илья, слышит:

– Встречай, Славяна, мужа дорогого, да гостя незваного. Откуда в местах наших приключился, по какой-такой надобности, ума не приложу. Только посматривай: нравом уж больно дикий; нет, чтобы по-хорошему спросить, так он меня водой облил. Не ровен час, еще чего учудит, с него станется.

Тяжелый голос, однако ж беззлобный. Глаза протер, удивляется.

Перед ним изба крепкая, из бревен в обхват сложенная. Крыльцо резное; не так, чтобы искусной резьбы, попроще. Столбы навес подпирают, ступеньки к двери ведут, что нараспашку. Баба на крыльце, руки в боки. Сама крепостью как изба, что за спиной у нее. Лицом пригожа, румяна, уста алы, глаза большие, синие-пресиние, две русые косы под повойником, сарафан, птицами заморскими вышитый. Смотрит насмешливо. Или это так кажется?

Богатырь же уже спешился, руку правую на седло положил, Илью разглядывает, сумочку переметную поглаживает. Да неужто вот в этой самой сумочке и привез? Статное ли дело? Вон он, размером-то не больше Ильи.

– Ты, Святогор-богатырь, зла на меня не держи, – только дурень не догадается, кто перед ним, к кому нежданно-негаданно в гости попал, – потому как не удалось мне тебя разбудить. И так я старался, и эдак, а не случилось. Ничего другого и не придумалось, как водой... К тому же, квиты мы. Ты ж меня, небось, вот в этой самой сумке привез?

– Неужто правда? – прыснула Славяна и прикрылась руками.

– Так не бросать же его в горах... Мало ли, обидит кто...

Потемнело лицо Ильи.

– Ты, Святогор, сам только про вежество говорил, да сам же и задираешься. Может, я ростом против тебя не вышел, да и силенки поменее твоей будет, однако ж постоять за себя сумею.

Теперь уж и Святогор расхохотался.

– Да я не задираюсь, – говорит, и вправду, миролюбиво. – К слову пришлось. Звать-то тебя как? Из каких краев тебя в горы наши занесло? За какой надобностью?

– Зовут меня Ильей, по отцу – Иванович, по роду – муромич. Отчина моя далеко отсюда, ежели б не конь, так уж и не знаю, сколько б добирался. А надобность моя простая. Хочу народу послужить, силушкой своею, потому как степняки сильно донимать стали. В дружину княжескую проситься. Вот только навыком воинским не владею. Мне и сказали: есть, мол, на горах Сорочинских, Святогор-богатырь. Он в этом деле из первых первый. (На самом деле, не совсем так было сказано, но не подмажешь – не поедешь.) Ступай к нему да поклонись в ножки, проси, чтобы обучил тебя всему, что сам знает. Я и пришел.

– А вместо того, чтобы в ножки бухнуться, водой окатил, так, что ли? – вдругорядь расхохотался Святогор. – Это кто ж тебе про меня такое сказывал?

– Нашлась одна, – нехотя, не желая врать, признался Илья. – В лесу живет. И глаза у нее – зеленые-презеленые.

Святогор разом смолк. Брови насупил. Смотрит пристально.

– В лесу, говоришь? – бормочет. – И глаза зеленые?

– Нешто ведома? – Илья спрашивает.

– Может, ведома, а может – и нет... – И прибавил, совсем непонятное, как бы в раздумчивости: – То-то и конь говорил...

Не поверил Илья своим ушам.

– Конь говорил?..

– Ну да. Я тебя когда в суму посадил, спросонья был; потом, мол, разберусь. Еду себе, еду, а конь мой спотыкаться стал, что с ним допрежде никогда не случалось. "Что ж ты, говорю ему, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься? Ты идти не мошь, аль везти не хошь?" А он мне: "Как прости-тко ты меня, хозяйнушко, везу я двух могучих богатырей, да в-третьих с конем богатырскиим". Не поверил я ему, чтобы такой невзрачный, да богатырем был. И посейчас не верю. А давай-ка мы завтра поутрени поедем во чисто поле, переведаемся силою. Коли сдюжишь, так уж и быть, обучу, чему сам научен.

Так вот что за голоса Илье дорогой слышались!..

– Не могу я с тобой силушкой переведаться, – сказал.

– Это еще почему?

– Заповедано...

– Кем?.. – опять Святогор насупился, потом как будто спохватился. – Погодь, давай поначалу повечеряем, а там все и расскажешь. Чтоб не говорили потом, будто Святогор гостя не приветил.

Как же, не приветил... Стол у хозяина накрыт – на десятерых хватит. Чего тут только нет: и дичина тебе, и птица, и рыба, и пироги, и хлеб-соль, и мед, и квас: выбирай, что глаз приманивает. Гостя не приневоливают, однако ж посматривают, чтоб с пустыми руками не сидел. Сам-то Святогор столу еще ту честь воздает: такие ломти отхватывает да в рот отправляет, иному на целый день хватило бы. Хозяйка, та поаккуратнее; придвинула к себе блюдо с птицей какой-то, пощипывает; нет-нет, на Илью взгляд бросит. А тот и рад бы от Святогора не отстать, да где там!.. Того попробовал, другого. Рыба понравилась. Не такая, как у них в речке. Непонятно только, откуда она у них тут в горах?

Вроде бы, повечеряли. Святогор отодвинулся, кушак ослабил, выдохнул сытно – ровно ветер по горнице. Илья еще прежде него насытился, так себе сидел, в народе сказали б – для численности...

– Пойдем-ка, на дворе присядем, потолкуем, – Святогор поднялся и встал в дверях, пропуская вперед гостя.

Вышли, присели на лавку возле стены.

– Вот теперь можешь сказывать, кто и что тебе заповедывал.

Не стал Илья запираться, тень на плетень наводить. Рассказал все, как было, без утайки. И про хворость свою, что на печь положила, и про калик, что от недуга избавили, и про сказание Бояново, что в сердце вошло, и про зеленоглазую... Слушает его Святогор, и не поймешь: то ли верит, то ли нет.

– Калики какие-то, – пробормотал. – Что за богатыри? Про Горыню – ведомо, про Дубыню, Усыню там... Дон, Дунай... Этот, как его, ратай...

Настал черед Илье подивиться.

– А это кто такие? – спрашивает. – Сколько на свете живу, никто словом не обмолвился...

– Так много ль ты на свете-то живешь? – усмехнулся Святогор. – Я – и то с трудом припоминаю. Братья родные. Горыня – тот горы сворачивал; где дорогу торил, а где загораживал. Дубыня – дубьё верстал; который дуб высок – тот в землю пихал, а который низок – из земли тянул. Чтоб ровные были. Усыня же, говаривали, положит ус поперек реки, и по усу тому, словно по мосту, что пешие, что конные, что телеги переправляются... Пришел я к ним, вот как ты ко мне, посмеялись они надо мной, однако ж не погнали. Научили кое-чему...

– А нонче они где?

Темная тучка пробежала по лицу Святогора.

– Про то сами ведают... Сгинули, должно быть...

Помолчали.

– А ратай? – спросил Илья.

– Что – ратай?.. Ах, этот... Попадись он мне, поквитались бы. Один только раз его и встретил, а уж на всю жизнь запомнил, хоть и давно это было. Я еще тогда с гор своих в иные места наведывался. Так вот. Еду себе путем-дорогою, гляжу, впереди меня идет кто-то. Не скажу, по какой надобности я тогда отлучился, не упомню, а тут, думаю, оно, хоть и пеший, а все ж таки товарищем будет, коли в одну сторону направляемся. Это мне сейчас до людишек дела нету, а тогда молод был, что где знать желал. Еду-еду, а он все впереди, и вроде даже – как было до него, так и осталось. Ну, подхлестнул я коня; прежде он рысцой трясся, а тут порезвее припустил. И опять – без толку. Ясное дело, прихватила меня досада. Конь-то мой, из первых первый, нет ему равных на всем белом свете. В полдня я с гор своих до Киева дорыскивал, по молодости да по надобности. А тут – ровно заговорили коня моего. Уж, кажется, во всю прыть летит, да только странник этот где был, там и остался. Не стерпел я, кричу: "Ай же ты, прохожий человек, приостановись не сомножечко, не могу тебя догнать на добром коне". Он и приостановился, сумочку с плеча уронил. Подъехал я, стал спрашивать: как так получается, что я его догнать не смог? Уж не кудесник ли он какой? "Нет, отвечает, просто ходить мне, оно не в диковинку. Сколько себя помню, всю жизнь на ногах". "Так ты что же, спрашиваю, послом каким будешь?", а сам посматриваю – одежа у него простенькая, лапотки старенькие, не годится такой в посыльные. По стати своей – богатырского рода. Дай-ка, думаю, предложу ему силой померяться. "От земли я, отвечает, за сохой всю жизнь, вот и приобык, к ходьбе-то". Нет, думаю, меня не проведешь. Вон они, плечи какие; такому быка положи, он и не заметит. "Сдается мне, подсмеиваешься ты надо мною, говорю. В сумочке-то что у тебя, в пыль ведь обронил?" "А вот подыми с земли, так увидишь". Ладно, думаю, будь по-твоему. Зацепил это сумочку концом копья, а она ни с места. Поднажал – копье согнулось, затрещало. Соскочил с коня, ухватился одной рукой, потом двумя – никогда прежде такого не случалось, чтобы малость малую да понять не сумел. Потянул со всей мочи, чувствую, в землю уходить начал. Кажется, будто не пот – кровь со лба побежала. Бросил тянуть, выбрался кое-как, не знаю, что и подумать: кого встретил. "Что ж там у тебя такое?" Нагнулся он, поднял сумочку, распахнул. Нет в ней ничего, только хлеба кусок. "Тяжко, отвечает, людям хлеб достается, сколько труда да силушки в него вложено, не каждому богатырю по плечу. Это тебе не мечом махать". Пойди его, пойми... "Звать-то тебя как?" "Микулушкой кличут, Селяниновичем". Вскинул себе сумочку на плечо, повернулся, и дальше направился. Какой он тебе ратай? Ясно, кудесник. "А скажи-ка ты мне, Микулушка, – вслед ему кричу, – может, ты судьбу мою ведаешь?" Остановился он, обернулся. "Я свою-то судьбу не ведаю, куда уж мне твою знать? Только, говорят, есть на белом свете такие горы Сорочинские, на тех горах стоит дерево великое, под ним – кузня. В той кузне – кузнец; он все знает. У него и спроси". "Как же мне кузнеца того сыскать? Я уж не первый год в тех горах живу, а про кузню ту слыхом не слыхивал". "Сыскать ее, в том ничего мудреного нету. Поезжай себе путем-дорогой прямоезжею до росстани, а от росстани влево сверни". И пошел себе, пошел, только я его и видел... Сейчас бы его встренуть, с сумочкой его. С тех пор у меня силушки-то поприбавилось, поквитался бы.

– А что же кузнец? Сыскал?

– Сыскал... Коли хочешь, и тебя к нему провожу.

– Это еще зачем? Мне свою судьбу знать надобно.

– Ты ж вроде как в ученье ко мне набиваешься. А с таким оружием тебе не то что в ученье, ворон в огороде пугать, и то неспособно.

– Так ты что ж, вроде как согласен?

– К кузнецу съездим, там и поглядим. Поздно уже, отдохнуть надобно. Как ты, не знаю, а я еще до солнышка подымаюсь. Вон сарай с сеном, там и ночуй пока. Не взыщи, иного места не приготовили, не знали, что в гости пожалуешь. Непривычны мы к гостям-то, да и не заносит сюда никого.

Сладко спалось Илье. Крепко. Так, что и не слышал, как Святогор поднялся. Только тогда глаза и продрал, когда тот об притолоку сарайную легонько постучал.

– Не взыщи, хозяин, – чуть смущенно сказал Илья. – Больно уж у тебя сено духмяное. Захочешь не проспать, а проспишь.

– А еще в службу княжескую проситься решил! – похохатывает Святогор. – Там не в гостях, не разоспишься. А коли разоспишься, разом службу эту на боках своих почувствуешь.

– Неужто князь дружинников наказывает? – усомнился Илья.

– Мне почем знать? Я не князю – себе служу. Хочу – сплю, хочу – в дозор еду.

– А спросить дозволь: за кем же ты тут дозираешь?

– Да мало ли... Одно время змеи одолели, опять же короли всякие-разные, или степняки за добычей. Только мои это горы, я здесь хозяин. У себя там, творите что хотите, а тут как повелю, так и будет.

– Так ты что же...

– А ничего. Толкну утес какой, перегорожу путь, и вся недолга. Сметливый – тот обратно развернется...

– Ну а несметливый?..

– Таких пока не встречалось, – усмехнулся Святогор. – Собирайся. Утренничать пора, и к кузнецу.

...Кузня представляла собой высокий, большой сруб, солидный, как сами горы, с распахнутыми дверями-воротами. Расположилась она, вместе с хозяйственными и жилыми постройками, посреди леса, на ровной площадке, подалее от обрывов и круч. Мимо нее пролегала дорога – откуда и куда, неведомо.

Спешились Святогор с Ильей, вошли.

Изнутри кузня показалась еще более большой и внушительной, нежели снаружи. Дышал жаром огромный горн, сложенный из валунов; воздух в него нагнетали мехи, в человеческий рост, приводимые в движение двумя подмастерьями. Несколько огромных бочек, наполненных водой, на земляном полу. Еще несколько, поменее, свисали на цепях с потолка. Скамья. Маленькие, не по размеру кузницы, окна с околенками, затянутыми бычьим пузырем. По стенам – инструменты и готовые изделия: подковы, косы, топоры, цепи; вдоль – несколько лемехов, какие-то заготовки. Еще один подмастерье удерживал длинными щипцами на наковальне раскаленную добела заготовку; двое других били по очереди большими молотами, кузнец, с малым молотом в руке, следил за их работой, время от времени останавливая и нанося несколько коротких, выверенных ударов. Косматый, черноволосый, с бородой, растущей не в длину, а вширь, с закатанными рукавами, в кожаном фартуке, размером под стать кузнице, он видимой своей мощью ни в чем не уступал Святогору.

– Здоров буде, кузнец, – громом прогрохотал Святогор.

– И ты будь, – едва скосив взгляд в его сторону, отвечал тот, не прекращая работу.

– Не больно-то ты приветлив...

– Так что с того? Сказывай, зачем пожаловал. Судьбой кованой, что ли, нерадостен?

– Радостен – не радостен, про то сам знаю. Не про себя я. Занесло, вишь, ко мне гостя, в ученики богатырскому делу просится. Оружие бы ему по руке, доспех по стати.

Кузнец бросил мимолетный взгляд на Илью.

– По руке, говоришь? Чтоб по руке, на это время надобно. А пока – вон там, в чулане гляньте.

Святогор кивнул Илье следовать за собой и прошел в чулан. Илья подался было за ним, когда услышал позади голос кузнеца.

– Как подберешь, все, что на тебе и с собой, отдельно положишь. Потому – не твое это. Что возьмешь, год сроку. Через год вернешься, получишь взамен надобное. Раньше никак не поспеть.

– А вот Святогор сказывал, будто ты ему судьбу сковал. Правда то, али подсмеивается?

Кузнец зыркнул в его сторону черным глазом.

– Сомневаешься, значит?

– Не то, чтобы сомневаюсь, а только чудно как-то...

– Добро... Скую тебе судьбу. Но уж коли что не так – не взыщи.

И этот туда же. Не стал Илья с ним препираться, скинул доспех, на скамью положил; поверх – оружие, что при себе держал. Да в чулан подался, там Святогор такой шум поднял, будто с ратью вражескою повстречался.

...Обратно подались, когда Илья осторожненько так, вроде невзначай, поинтересовался.

– Неужто и вправду кузнец судьбу сковать может?..

– Так ты что же, у реки будучи, и не напился?

– Ну почему же... Спросил. Обещал сковать...

Расхохотался Святогор. Никак остановиться не может. В седле раскачивается, вот-вот оземь грохнется. Терпел Илья, терпел, а потом взыграло-таки ретивое.

– Чего гогочешь попусту? – насупился.

Унялся тот наконец. Головой покачивает.

– Не токмо над тобой, – говорит. – Над всеми дурнями. Не оскудеть ими земле нашей, ох, не оскудеть...

Услышал Илья, еще сильнее насупился.

– Не серчай. Сказал же, не токмо об тебе речь. Я вот такой же, как ты, в молодости был. Сила есть, норов есть, а головы вроде как и не надобно. Я, когда к кузнецу по первости попал, так же, как ты, недоверчив был; все, думал, потешаются надо мной, по моей молодости. Спросил я тогда, в ответ посмеяться думал: "Ну, коли ты судьбы куешь, так и отвечай: на ком мне жениться?" Не просто спросил: думал я – ни к чему богатырю жена. Обуза. Он и отвечает: "На прямой спрос и ответ прямой. Невеста твоя в царстве Поморском. Во дворце, на горе высокой. Тридцать лет во гноище лежит, и нет ей до поры исцеления". Хорош сват!.. Как там в народе говорят: у вас товар, у нас купец? Только не по купцу товар такой... Задаром не нужен. Ничего не сказал я, повернулся, да и подался себе.

Прошло сколько времени, довелось мне в Киев наведаться. Там и услышал от гостей заморских: и впрямь, есть на свете царство Поморское, и дворец в нем есть на горе высокой, и девица шелудивая – все сходится, как кузнец сказывал. Мне б послушать да забыть, а я чего-то обеспокоился. Ну как впрямь наворожит что? Недаром про них молвится, что они неведомо с кем спознаются, чтоб искусством своим овладеть. День хожу, другой – шевелится внутри, не дает покою. Пуще и пуще сомнение разбирает. Не выдержал. Спросил, какой корабль в царство это самое Поморское отправляется, упросил с собою взять.

Про то, как плыли, и вспоминать не хочу. Я ведь, помимо платы, обещался работой помогать, от разбойников морских оберечь, ежели случай представится. А сам, едва отплыли, слег, и сколько времени в море были, столько пролежал. Силушку будто отняли, как с земли на корабль ступил. Какой там помогать!.. Когда на берег снова ступил, людишки местные на смех подняли. Толпами ходили на меня посмотреть. А чего ж и не веселиться-то? Доспех на мне – ровно на жерди какой. Лицо посерело, вытянулось, руки-ноги подрагивают, ни меча тебе поднять, ни булавой махнуть.

Только мне и недосуг, их-то гонять за привет такой. Мне, чем ближе, тем все беспокойнее становится. Порасспрашивал я дорогу, рассказали мне, вслед же еще пуще хохочут: "Должно быть, невесту подбирает, себе под стать". В другой раз, осерчал бы сильно, добавил уму-разуму, а тут... В общем, как кузнец и сказывал, на горе высокой терем ейный стоял. Так высоко, что я, пока добрался, ног под собой не чуял. Петляет дорога; идешь по ней, идешь, кажется, уж несколько верст отмахал, глянешь вниз, ан нет, вон она, а ты прямо над тем местом стоишь, где пару часов назад дух переводил. Кроме же как по дороге этой самой, иного пути нету. Оступишься ненароком, далеко вниз лететь придется. Грохнешься – только мокрое место от тебя и останется.

Взобрался, наконец. Терем по размеру такой, что и царю жить не зазорно. Ворота нараспашку, никого не видать, попрятались, должно быть. Я ведь, как последнюю версту одолевал, не больно-то помалкивал. Всем всего столько пожелал, враз не унесешь, – и дороге этой самой, и камням на дороге, что нарочно под ноги лезут, и кузнецу, и невесте, и еще ни весть кому, – вот и попрятались, чтоб под горячую руку не попасть. Нараспашку ворота, – добро, ломать не придется; двери – тоже. Сунулся внутрь – смрад такой стоит, что слезы из глаз, ничего не видать. Как в горенку поднялся, не помню уж. То, что с горы не слетел, здесь полной мерой наверстал, – лесенки узкие больно, да крутые.

Вхожу, вижу, лежит что-то на ложе. Стол, лавки, окошки распахнуты настежь, – только все это как если под водой глаза раскрыть, мутное. Смрад же такой стал, что не вздохнуть. Приблизился я к ложу, а там колода какая-то. Вот как обрубок дубовый, кора сплошная, а по коре вроде как поблескивает. "Что ж вы, думаю, окаянные, вытворяете? Слепому видать, не живет баба, мучается. Потому, видать, и сосватал ее мне кузнец, чтоб я от мук ее освободил". Подумал так, и разом внутри легко стало. Спал с сердца камень тяжкий. Бросил я на стол перстень дорогой, с Алконостом из камня самоцветного, на погребение, вынул меч из ножен, да и ударил...

– Как так? – Илья встрял. – Бабу? Мечом богатырским?

– А кого ж еще? Не корову же... Думаешь, легко было? И рука дрогнула, и меч не так лег, а как хрустнуло, развернулся я, да деру. Оно понятно: дело-то хорошее сделал, только вот поперек себя... Летел, не разбирая дороги; на пристани оказался, и не заметил как. Снова на корабль, – хорошо, сразу подвернулся, – отдал почти все деньги, что были, и опять – едва отплыли, слег, и сколько времени в море, столько пролежал. Только на этот раз все колода мерещилась. Доползу до борта, приподымусь, гляну – вон она, в волнах, догоняет... Долго мерещилась. И даже после того, как обратно вернулся. С тех пор зарок себе дал: в море – ни ногой...

– Дела... – протянул Илья, не зная, что и сказать.

– Дела делами, а только это еще не конец, истории-то. Прошло время, занесло меня к порогам, что на Славутиче. Прослышал я о ту пору, что богатырь среди степняков завелся, силушкой похваляется. Взыграло ретивое, дай-ка, думаю, переведаюсь. Ан вместо степняков – ладьи подымаются. Красиво так изукрашены, паруса цветные, богатые. Дружина крепкая. Мне бы мимо себе ехать, в Степь, а я сдуру возьми да спроси, кто такие да откудова. На заставе спросил, она повыше порогов стояла. Те и рассказали, что ладьи эти из царства Поморского, гружены товаром красным, а ведет их – баба. Чуть не побил я ту заставу – где ж это видано, чтобы бабы на ладьях плавали, товаром красным торговали? А потом рукой махнул; тяжкая жизнь на заставе, может, медом угостились на славу, так что ж мне их теперь за это?.. Только они уперлись: твердят свое, ровно дятлы по одному месту: как есть баба главная. И – веришь ли – что-то в груди у меня взволновалось. Баба, царство Поморское... Помаялся я, и так, и эдак поразмыслил, плюнул на этого богатыря степного, – нехай себе пока тешится, еще свидимся, – и по берегу в Киев. Конь-то у меня в ту пору плохонький был, не то, что нонче; опять же страннички пару раз встретились, поучил уму-разуму... В общем, как в город заявился, ладьи мои уже вовсю торгуют, а среди народа разговоры идут – и впрямь баба у них главная, да еще какая – красавица писаная, на особом корабле, под особой охраною. Уж на что наши витязи крепкие, а и те не из лыка сплетены; хотели тут несколько молодцев на корабль взойти, на бабу взглянуть, – так вразумили, что неделю света белого не видели; разнесло, ровно в борть сунулись, да и застряли.

Разобрало меня тут любопытство. Что ж это за чудо такое, что и увидеть нельзя? А коли нельзя, откуда ж известно, что красавица писаная? Впрочем, у нас издавна так завелось: что сам не видел, того лучше в целом свете нету. Перерядился я в платье зажиточное, стал в рядах, где людишки с ладей торгуют, присматриваться да прислушиваться. Знамо дело, только время попусту потерял; ничегошеньки не высмотрел и не выслушал. А дело-то у них бойко идет; они и торгуют, и покупают, скоро в царство свое Поморское, назад, отправятся, а я вроде как ни при чем останусь. Дай, думаю, тоже гостем прикинусь, авось сладится. Сунулся, – они все больше меха скупали, – сказал, что запас имею, чего предложить. Не успел двух слов сказать, они меня поначалу на смех подняли, а потом коситься стали, с опаскою. Кто ж знал, что у гостей этих самых свой особый язык имеется, свои ухватки, по которым они друг дружку за версту видят?

Так ничего у меня и не вышло, а тут пришел раз, гляжу издали, и вижу – якоря подымают, отплывать собираются. Это что ж мне теперь, и в Киев не сунуться будет, – я ж, между делом, об заклад побиться успел, что высмотрю-таки бабу? Нет, думаю, шалишь. Умом не взял, силушкой возьму. Сбежал на пристань, ухватил канат, что ладью с этой самой бабой на месте удерживал, и ногами в настил уперся. Дружиннички-то ейные веслами толкаются, ругаются, ан с места сдвинуться не могут. "Это что за орясина? кричат. Чего тебе надобно? Вот мы тебя!.." "А мне ничего другого не надобно, как с главной над вами парой слов переведаться, отвечаю. Переведаюсь, так и отпущу. А нет, век воду баламутить будете, а с места не тронетесь". Один собрался было канат тот самый перерубить, да только он длинный оказался. Махнул я тем концом, что в руках держал, ровно кнутом, он в воду через борт и полетел. Народ собрался, хохочут. Давно потехи такой не видывали.

Смекнули дружиннички, что к чему. Ну, то бишь, супротивничать – только себя на посмешище выставлять. А тут баба эта самая вышла, разузнать, что случилось.

Глянул я на нее, и рот раскрыл. Да и народ, что вокруг толпился, тоже разом поумолк. Не сбрехали люди – впрямь краса писаная.

– Ты зачем, молодец, ладью держишь? – спрашивает.

– А затем, – отвечаю, – что предложение у меня к тебе имеется. Дозволь сказать.

Не сразу, конечно, ответил, потому – потерялся.

– Что ж, говори свое предложение, – улыбается.

Как улыбнулась, совсем я голову потерял. Глаз от нее оторвать не могу. Чего говорю – и сам не ведаю.

– Ты сходенки сбросить вели. Как подымусь, так и скажу. Негоже, при всех-то.

– Что ж ты такое сказать хочешь, что при всех негоже? – еще пуще улыбается.

А я и сам не знаю. Авось, думаю, кривая вывезет.

Подала она знак, сбросили сходни. Отпустил я канат, взошел. Она ручку выпростала из рукава широкого, плавно так повела, ровно лебедушка крылом, проходи, мол. Я же, как ручку ее увидел, столбом встал; потому – перстень у нее на пальце, с Алконостом из камня самоцветного. Разом все вспомнилось, будто вчера случилось.

Заметила она, что меня в оторопь привело, перестала улыбаться.

– Аль прежде видел? – спрашивает.

– Не без того, – отвечаю.

– А чей он, ведаешь?

– Может, и ведаю... Откуда он у тебя?

– А ты кто таков собой, чтобы спрашивать?

– А такой... Может, этот самый перстень, он мой был...

– Ах, вон оно как... – Призадумалась, на меня глядит.

Святогор неожиданно прервался, чуть приподнялся на стременах и приложил ладонь к глазам. Илья проследил глазами направление его взгляда, но увидел разве что маленькую темную полоску далеко в небе.

– Змей, – совершенно будничным голосом произнес Святогор. – Давненько не видел...

– Змей? Какой змей? – не сразу понял Илья.

– То есть как какой? Вестимо, тот самый, которого в народе Горынычем кличут. В горах моих живет, далече отсюда. Давненько не видел.

– Вот так прямо и живет? – удивился Илья. – Что ж ты его... не того?..

– Живет себе, и живет. Мне не досаждает, я его и не трогаю. А ты что думаешь, мне его на цепь посадить? Дом сторожить?

– Он же... Он же в землю нашу летает, народ губит, села разоряет...

– Сам видал, али люди брехали? – насмешливо глянул в его сторону Святогор. – Ну, так кого разоряют, тот пусть сам о себе и обзаботится. А мне змеи не мешают...

Не понимает Илья. Как же так получается? Народ Святогора первым богатырем почитает, – ну, может, не первым, одним из первых, – а ему до народа и дела нет. Сам по себе. Забился в горы и живет, в ус не дует. Оно, конечно, через горы эти ни один враг не сунется, да только не потому, чтоб богатырь за землю стоял, что его породила, а потому, что досадить боятся. Чудно... Спросить хотел, напрямки, а против воли вырвалось:

– С бабой-то, что дальше приключилось?

– С бабой-то?.. А ничего... – Святогору то ли не хотелось припоминать, то ли рассказывать, то ли змей его мысли в сторону увел. – Украл я ее, как положено. Дружину ее побил немного, ладьи поломал. Не в Киеве, конечно, когда в обратный путь отплыли. Я за ними берегом последовал, и когда они к берегу пристали, тут и украл. Сказал ей, как все было, и про кузнеца не утаил, как он мне судьбу выковал. И она мне рассказала, как лежала в тереме во гноище, как водили к ней лекарей всяких-разных, – ни один с хворобой ее не справился. А потом, – она уж вроде как отходила, – какой-то молодец ударил мечом по коросте, что тело ее покрывала, та и спала. Это ей слуги рассказывали, – они из углов да щелей выглядывали. Даже след от удара остался. Стала она с той поры выздоравливать, скоро совсем оклемалась, ровно родилась заново. И положила она о ту пору зарок себе наистрожайший – уж коли и суждено ей выйти замуж, так пусть же суженым ее станет тот самый молодец. А найти его – по перстню собиралась, что он на столе оставил. Сама она богатствам счета не знала, вот и построила ладьи, дружину набрала, торговать стала. Так оно проще молодца найти, потому как слава о красоте ее за сто верст впереди бежала. Ну да и силушкой не обижена, за себя постоять может; сказывала, как-то раз подъехал к ней какой-то соискатель, мой это перстень, мол, нашла, кого искала. Так она его в бараний рог скрутила, даром что подковы гнул, ровно прутики ивовые. В общем, к чему это я? А к тому, что коли уж ты попросил кузнеца судьбу себе сковать, не бегай ее, все равно не убежишь.

– Да я и не просил вроде... Думал, вы надо мной надсмехаетесь, – сказал Илья. – А что, ежели вернуться? Я мигом – туда и обратно... Объясню...

Святогор расхохотался.

– Коли б кузня та простая была, может, и вернулся бы. Да только нет тебе к ней дороги, пока срок назначенный не минует. Сколько он тебе сроку назначил? Год? Вот через год – любую дорогу выбирай, каждая к кузне приведет; а до той поры – и не пытайся.

...Чем Илья Святогору глянулся? А может и не глянулся вовсе? Может, лишние руки в хозяйство на время заполучить решил? Про то не ведомо; только согласился богатырь обучить Илью искусству воинскому, а заодно навыкам разным, которые тот, по причине немочи своей многолетней, освоить не сумел. Где грубая сила требуется, там пожалуйста. А вот, скажем, косьба? Тут рукоятку надобно правильно на косовище расположить, пятку к земле прижать, чуть приподнять лезвие – и повернуться телом вполоборота. Не руками тащить косу по земле – телом вести. Оттого-то у неопытных косцов поначалу поясницу и ломит, али ладони в мозолях. Ну, про то, как острие в землю со всего маха вгоняют, и говорить нечего. А Илья – чем хуже прочих? Не один десяток раз косу из земли вытаскивал, сколько кочек смахнул, – не счесть, пока получаться стало.

С конем обращаться – тоже уметь надобно. Прежде чем потник положить, спину обтереть надобно, посмотреть, нет ли натертостей. Ремни седельные строго подогнать: послабже – соскользнет седло, посильнее – задохнется конь. Опять же уздечка. Сколько пальцев должно помещаться между горлом и подбородным ремнем? А сколько между ремешком и челюстью? Не так все просто.

Да и ездить – целая наука. Конечно, ежели надобно, чтобы конь, помимо прочего, твоим боевым товарищем был. Как команды ему подавать, голосом ли, движениями рук и ног. Как в седле держаться, чтобы не слететь. Здесь тоже довелось – и падать, и место себе, что с седлом соприкасается, поотбить.

С воинским искусством – то же. Поставит Святогор, к примеру, колоду, махнет мечом – та и рассыплется надвое. Махнет Илья – зазвенит меч, да и отскочит, хорошо еще, ежели ладонь не вывернет. И булава. Казалось бы – дубина дубиной, махай себе, – поберегись, коли голова дорога; только Святогор приложит колоду – та крякнет и осядет, а у Ильи – отлетает булава, точно по камню хватил.