Текст книги "Дар случайный"

Автор книги: Сергей Синякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Синякин Сергей
Дар случайный

Сергей Синякин

Дар случайный

Цели нет передо мною; Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум. А. С. Пушкин.

1. Городской романс.

Борис Александрович Завгороднев, безработный, сорока семи лет, лежал в своей комнате на спине и мрачно разглядывал разноцветные корешки книг на полках. Настроение было... Да о каком настроении можно было говорить, когда опять приходила бывшая жена, эта ядовитая кобра, которая закрыла одну комнату на замок и сушила в этой комнате рыбу. Несмотря на запертую дверь, запах рыбы разносился на всю квартиру.

Господи! Можно ли было назвать все это квартирой?! Порой Борису не котелось выходить из комнаты, где царило относительное благополучие. Сидеть в обшарпанном туалете не доставляло особого удовольствия, как и мыться в ванной, где ободранные давно не крашеные стены совсем не радовали глаз.

Да, похоже, что жизнь дала трещину, и трещину основательную, внешней косметикой ее не приукрасить, как не скрыть мохнатую паутину в углу коридора. Паутину эту, правда, можно было спокойно снять веником, но Завгородневу заниматься уборкой было лень, да и смысла особого он в этом не видел – все равно пауки затянут угол снова.

Вот так, под пятьдесят уже ему было, а ничего в жизни не случилось. Не было у 3авгороднева в жизни положения, но, надо сказать, он особо и не стремился это положение завоевать; не было семьи, был пацан, который отсидел срок за участие в вооруженном ограблении, – жена, сучка, не могла мальчишку нормально воспитать, улица пацана воспитывала и, честно сказать, воспитала неудачно. Родителей мальчишка ни в грош не ставит, считает, что вся жизнь должна проходить в кайфе, а на кайф нужна копеечка. А с кого ему эту копеечку выжимать? Известное дело, с дорогих родителей. Отстегивайте, раз на свет божий произвели.

При воспоминании о деньгак настроение Бориса испортилось окончательно. И так на душе было сумрачно, как в дождливую погоду, а тут вообще все затянуло непроглядной грозовой темнотой.

Последние годы ему приходилось горбатиться на сестру, стоять на рынке, тоговать каким-то паршивым барахлом за полтинник в неделю. Будь она проклята, такая жизнь, врагу бы своему Борис не пожелал такой жизни. Ездить на автобусе в Москву, рискуя в дороге нарваться на рэкетеров или на обычных грабителей, везти эти тряпки домой, а потом стоять и продавать их по кем-то указанным ценам. Хорошо, если клиент подвернется неразборчивый и с него удастся содрать пару лишних червонцев, о которык сеструхе знать совсем необязательно и которые могли несколько скрасить тоскливую жизнь.

А ведь были, были счастливые деньки, когда он объехал половину Союза, в Италии побывал, в Монте-Карло с известным американским фантастом Гарри Гаррисоном бухал, да и вообще был фэном номер один в Союзе. Даже в журнале "Парус" о нем писали, так прямо и называли: "фэн номер один". Первый номер, вот так. Первым номером он был, пока не началась эта клятая перестройка... Впрочем, не надо себе врать, первые годы перестройки были для Бориса на редкость удачными. Даже несколько книг своих знакомых, пишущих фантастику, издал. Да и "Волгакон" с приглашением советских и зарубежных писателей и любителей фантастики провел. Веселенькое было время.

Раньше у Бориса на кухне стоял огромный аквариум, в мутно-зеленой воде которого за толстыми стеклами жил большой морской окунь, ленивый и большеротый, как уличная проститутка. Тогда еще 3авгороднев имел возможность кормить это морское чудовище кусочками плавленого сыра и мелко нарезанными полосочками любительской колбасы. Сейчас денег на колбасу не было и Борис скорее бы зажарил окуня, чем тратился на его пропитание. Хорошо, что при отъезде в Питер он этого окуня подарил одному своему приятелю. Вместе с аквариумом, разумеется.

Завгороднев встал и принялся рыться в стопках бумаг, занимавших весь стол. Ему повезло и пакет с материалами "Волгакона" он нашел почти сразу. Завалившись на диван, он принялся просматривать программки, конверты, статьи, посвященные "Волгакону", и так этим увлекся, что не сразу услышал стук во входную дверь; но стучали громко и, похоже, уже ногами. Борис Александрович с трудом поднялся и неохотно поплелся открывать.

За дверью стоял Леха Баптист, приехавший несколько дней назад из Краснодара и принимаемый Завгородневым по законам фэновского гостеприимства, когда разносолов не готовят, но делят с гостем последнюю пачку овсянки, а все свободные деньги уходят на бухаловку, которой сопровождаются вечерние и ночные культурные разговоры.

Лехе было чуть за тридцать, он был невысоким и кудощавым, с внимательными карими глазами, этакая смесь жулика, фантазера и бабского угодника. В последнем Леха преуспевал, потому и звали его Баптистом; не за приверженность к баптизму, наоборот, сознание Лехи тяготело к индуистским божествам. Баптистом его прозвали за способность тискать баб в любых количествах и в любых, пусть даже антисанитарных условиях. Женщины вокруг Лехи кружились мотыльками, котя при виде его маслянисто и ласково поблескивающих глазок было ясно, что такой поматросит и обязательно бросит. Волосы у Лехи были крашеными и оттого пегими, а нижнюю часть лица обрамляла такая же пегая реденькая бороденка. Поселившись у Завгороднева, Леха Баптист половину первого дня обживался, вторую половину восстанавливал прежние связи с волгоградскими женщинами, а весь последующий день заводил сзязи новые, причем активное участие в налаживании таких связей играли прежние знакомые Лехи. Потом два дня его не было, и где его носило знали только два древних божества – Вакх и Афродита, но они жили в солнечной Греции, а это было слишком далеко, чтобы расспрашивать их об этом.

Явившийся Леха Баптист был усталым и даже можно сказать изможденным, но это была сладкая усталость человека, тратившего силы на получение собственного удовольствия. В том, что такое удовольствие было получено, сомневаться не прикодилось, уж больно самодовольно и медвяно поблескивали его сытые и умиротворенные глазки.

Леха явился не один. С ним была какая-то соплюшка лет шестнадцати, ну, от силы, семнадцати. Судя по ее внешнему виду, девица особым интеллектом обременена не была, а ее речь, как оказалось впоследствии, полная вульгарных словечек из новомолодежного жаргона, могла бы покоробить даже быкующих на дискотеках подростков. Вид у нее был соответствующим – линялые джинсы, кофточка, открывающая впалый живот и выпирающие ребра, копна растрепанных и давно не мытых волос над грубоватым, но миловидным личиком, на котором выделялись фиолетовые от ядовитой помады губы и блудливо шарящие по сторонам глаза. Девица внимательно и бесстыже оглядела Завгороднева, оценила его и видно было, что особого интереса Борис Александрович у нее не вызвал.

Они прошли в комнату, где девица немедленно принялась обживаться. Видно было, что количество книг, особенно на иностранных языках, ее потрясло, но не восхитило. Покоже было, что любителей чтения девица держала где-то между импотентами и дебилами.

Леха Баптист рухнул в кресло и, не стесняясь девицы, начал жаловаться на жизнь. Причины для жалоб были – Леха позавчера отправился к одной из своих прежних знакомых, из числа тех, с которыми он общался в прошлом году. Девица была опробованная, но коварная – даже не сказала Лехе, что вышла замуж. Тем более она его не предупредила, что этот муж может вернуться домой в любое время. А он и вернулся. Появился, подлюга, в самый разгар брачного танца, доставив Лехе несколько незабываемых, но малоприятных минут.

Спасибо, вот, Маринка поняла и выручила, кивнул Леха на девицу, которая уже с ногами забралась в кресло и рассматривала альбом фантастической живописи, в котором мускулистые и шипастые красавцы соседствовали с не менее мускулистыми и грудастыми красавицами. По живо заблестевшим глазенкам девицы было видно, что ей нравятся и те, и другие.

Леха Баптист и девица пришли не с пустыми руками, да и у Завгороднева, по законам фэновского гостеприимства, стояла в холодильнике трехлитровая банка водки, настаивающейся на клюкве. Жрать, правда, было нечего, но нашлась пачка макарон, и Леха ласково принудил девицу Маринку к их приготовлению. Готовила она с неохотой, а потому и макароны получились слипшимися и несолеными. Более всего они напоминали недоваренные полиэтиленовые трубки. Правда, под "клюковку", как ласково называл свой напиток Борис, эти макароны пошли за милую душу. Дама от "клюковки" презрительно отказалась и сейчас баловалась аперитивом "Абрикосовый аромат", томно поглядывая на 3авгороднева и своего кавалера. Видно было, что она решала про себя какой-то неразрешимый вопрос. Похоже, что обстановка квартиры на нее произвела неизгладимое впечатление и Марина прикидывала, с кем ей придется спать – с кем-то одним или сразу с обоими, а также стоит ли ей при этом сопротивляться, и не чревато ли сопротивление будет какими-либо побоями.

Потенциальные кавалеры и любовники на ее терзания не обращали никакого внимания, потягивали "клюковку" и вели, по ее разумению, глупые и нудные разговоры о каком-то Ване Кришномуде, Асинхаре Хабкарату, потом заговорили о какой-то Аэлите, начали вспоминать общих знакомых, а потом Борис Александрович Завгороднев принялся жаловаться Леше Баптисту на свою неудачную жизнь, и чем больше они пили, тем жалостливее изъяснялся хозяин квартиры.

– Порочный круг, понял? – шепотом кричал он в лицо кивающему Лехе. Бытовуха засосала! Ну что это за жизнь? Это не жизнь, это существование! Мы существуем, и только.

– Я понимаю, – охотно и привычно соглашался Леха Баптист, потягивая из стакана горьковато-кислую "клюковку".

– Я потерял интерес, – говорил Завгороднев. – Вся жизнь дерьмо, когда живешь на полтинник в неделю! Впрочем, если ты живешь неделю на сто баксов, то жизнь не становится лучше, просто дерьмо немножечко слаще, но остается все тем же дерьмом!

Они с Баптистом налили еще по стакану. Девица выжидательно глянула на них, пренебрежительно передернула плечиками, налила себе очередную порцию аперитива и отправилась в комнату обживать диван. Забравшись на него с ногами, она открыла альбом с репродукциями фантастическик картин Джулии Белл и принялась внимательно разглядывать эти репродукции, потягивая из стакана аперитив и жалея, что у нее нет соломинки. Все-таки все мужики были козлами. Леха был еще, правда, ничего, но как схлестнулся с этим Завгородкиным, стал похож на дебила. "Че он меня сюда притащил? – думала Марина. – Трахнулись бы в подъезде и все дела".

Отложив альбом, она еще раз исследовала комнату. Бабами в ней и не пахло. Ни губнушки нигде, ни заколочки маленькой. Даже странно, Борис этот мужик вроде бы справный, хоть и в годах, а вот поди ж ты... Она вздохнула, заглянула под диван, но и там не было ни сигаретки. Еще раз вздохнув, она встала и прошлепала босыми ногами на кухню, уныло соображая, что курить ей придется хозяйскую "Приму".

На кухне раскрасневшиися и злой Завгороднев, размахивая стаканом, говорил:

– Не, ты, Леха, скажи: для чего мы живем? Бессмысленные дни, никому не нужная суета – для чего все это?

Леха Баптист успокаивал товарища.

– Ну, живем и живем, – говорил он. – Почему обязательно об этом думать? Так уж вышло, что нас родили. Что же теперь, в Волге топиться?

Эавгороднев дал девочке сигарету и даже зажигалкой галантно щелкнул, но видно было по его растрепанному и растерянному виду, что не до женщин ему сейчас было, овладело им философское настроение и не отпускает. Он снова выпил, нервно затянулся сигаретой и уставился на собутыльника.

– Ты мне так и не ответил! Я тебя спрашиваю, смысл в чем? Можешь ты мне это сказать или нет? Почему одни живут, а другим полный звиздец прикодит?

– А ну вас, – сердито сказала Маринка и ушла в комнату альбомы досматривать. Не то, чтобы ее матерное слово обидело, у нее отец алкаш был, каждый день приходил домой в умате и родную доченьку иначе, как "стервой" не называл. Просто скучно ей было, когда пьяные мужики грязным исподним трясут, откровение в дерьме ищут. И обязательно им, козлам, слушатель нужен, а еще лучше – слушательница.

Но долго ей в одиночестве сидеть не пришлось, в комнату ввалился пьяный хозяин, опираясь на мосластое плечо Лехи. Он бесцеремонно согнал ее с дивана и рухнул на подушку, мутно глядя в потолок.

– Эх, блин, – тоскливо сказал Завгороднев. – На хрена мне они нужны были, эти книги. Жил бы в деревне, на тракторе бы работал, баб по вечерам на околице тискал...

– Вот это правильно, – сказал Леха Баптист. – Это уже мужское занятие!

– А иди ты, – сказал грубый от водки Борис. Он еще к этому пожеланию добавил совсем уж непечатный хвостик, но Леха не обиделся и никуда не пошел, только обнял подружку повыше пупка, терпеливо выжидая, когда Борис заснет и можно будет без особой опаски предаться грешным альковным играм.

– Я вот что думаю, – сказал Завгороднев. – Должен ведь быть смысл какой-нибудь в нашем существовании? Зачем мы? Чтобы водкой давиться, да этих вот, – ткнул он рукой в томящуюся девицу, – тискать? Для чего-то ведь нас родили на свет!

– Не хочешь и хрен с тобой, – с явной радостью сказала девица. Оскорблять только не надо. Тоже мне, принц Гамлет выискался! Ну и мотай в колхоз "Семь лет без урожая". Дадут тебе там трактор и сей на нем.

– Цыть, дура, – сказал Завгороднев. – Не подмахивай без дела, когда мужики водку пьют. В деревне я бы другим человеком был. Там смысл был бы. И вообще – труд сделал из обезьяны человека...

Завгороднев засыпал долго и беспокойно. Некоторое время он ворочался и слабо постанывал, потом принялся косноязычно ругать какого-то Тужилкина, потом пообещал на кого-то пожаловаться в Библиотеку Американского Конгресса и наконец густо захрапел, раскинув длинные нескладные руки, и лицо его стало таким несчастным, что не только Леха Баптист, но и его подружка, которая пьяных, что ей приходилось любить, ненавидела люто и беспощадно, вдруг пожалели хозяина квартиры, который никак не мог понять, почему еиу плохо и вообще, зачем он, собственно, на белом свете живет. Но ведь положа руку на сердце, кто на этот вопрос мог бы ответить определенно? Может быть разве что Сократ, если бы он давным-давно не помер!

А Завгороднев уже храпел и сновидение робко заглянуло в его смятенную, качающуюся от выпитого спиртного душу, испуганно отшатнулось, но потом все-таки вошло, кривясь и морщась от запаха водки, поежилось и нехотя принялось выполнять свою задачу – сниться. А может, и не сон это был, а просто дар такой выпал Борису Завгородневу – воплощать в реальность то, о чем другим просто мечталось...

2. Деревенская проза.

Завгороднева мучила изжога и, может быть, именно поэтому солнце палило нещадно. Пора было косить, а колос лег, комбайн, этот кусок заразы, не работал из-за того, что в бункере полетел шкив. Бригадир обещал, что шкив подбросят, но техпомощь почему-то задерживалась. Обнаглели, гады, небось по пути к Аньке в чайную поехали пивка холодненького попить, да засиделись. Борис посидел под натянутым брезентовым тентом, который совершенно не спасал от жары, выпил стакан солоноватой теплой воды и громко выругался, испугав млевшую под столом дворнягу. Пес обиженно гавкнул и отполз подальше. Шкура его была в опилках и черных прошлогодних репьях. Завгороднев плеснул на него остатками воды из стакана и лег на скамью. Лежать на жесткой скамье было неудобно, но зато был виден сломавшийся комбайн. Красным пятнышком он выделялся на желтом, наполовину скошенном поле левее жухлой от жары лесополосы. И какого хрена, спрашивается, он делал в деревне? Тоже мне выискался ударник кому нести чего куда! Закончится жатва, начнут лить дожди, грязь непролазная начнется, такая, что сапоги в ней оставлять будешь. А председатель будет нудить и грозить карами, и тогда придется в самую грязюку ползать по комбайну, думая, из какого дерьма сотворить чудо – заставить комбайн двигаться до центральной усадьбы. Ремонтировать его до весны, конечно, никто не будет и там, но не бросать же машину в поле, тем более, что его уже в конце сентября начнут вспахивать под озимые.

Завгороднев сел, тоскливо глотнул еще полстакана отвратительно теплой воды, плеснул прямо через грязную майку себе на грудь. Жаль, что не Грунин клин ему довелось проходить, там, по крайней мере, искупаться в пруду можно было бы!

Ему послышалось, что где-то тарахтит мотоцикл, и Борис немного позавидовал человеку, который сейчас мчит через степь, обдуваемый свежим ветром. Он встал, подумал немного и вылил несколько стаканов теплой воды на всклокоченные, слипшиеся от пота волосы.

Тем временем тарахтение мотоцикла слышалось все ближе и вот уже из-за лесополосы показался "Ковровец" с коляской. "Ковровец" был только у его свата, у остальных давно уже были "Днепры" или "Явы", и только Игумнов не обзаводился новым мотоциклом, хотя и возился со своим "Ковровцем" каждую зиму.

Васька Игумнов подкатил к натянутому на шестах брезенту и крикнул, снимая шлем:

– Загораешь?

– Шкив полетел, – хмуро сказал Борис. – А "летучка" где-то застряла. Жди вот!

– Не дождешься, – заверил его Игумнов. – "Летучка" сейчас на Алимо-Любимовку пошла, там Ванька Гаранин на своем "Кировце" с моста улетел.

– Пьяный? – приличия ради спросил Завгороднев.

– Трезвый что ли? – удивился сват. – А я вот думаю, дай заеду, посмотрю, как там Борька. А ты загораешь. Поехали, искупаемся?

– А вдруг шкив привезут? – засомневался Борис.

– Не привезут, – успокоил сват. – Поехали, Борь. Тут всего-то три километра. Погляди на себя, ты уже солью пошел, нос даже белый!

Завгороднев подошел к мотоциклу, откинул чехол и полез в коляску. Игумнов дрыгнул ногой. Мотор завелся, что называется, с пол-оборота. Игумнов вырулил на еле заметную двойную полоску степной дороги и прибавил газу.

– Я тебе точно говорю, – проорал он, – они там до вечера провозятся! Там кран нужен! Ванька ухитрился в самую балочку загреметь! Не вытащить им "Кировец" без крана!

– Ага! – ответно крикнул Борис, с наслаждением подставляя лицо встречному ветру. Хоть и теплый он был, зараза, но все лучше, чем застоявшийся зной на точке.

Вода была теплой, как в бочке. Однако едва Борис вылез на берег, как тело охватила долгожданная прохлада. Он постоял немного и снова бросился в мутноватую серую воду, саженками махнул на середину, нырнул в глубину, где били ледяные ключи, глотнул холодной воды и вынырнул, судорожно кашляя. Лег на спину и не торопясь поплыл к берегу.

Сват уже хлопотал возле разостланного байкового одеяла с рыжими подпалинами от утюга. На импровизированном столе стояла поллитровка "Пшеничной", серел крупно нарезанный хлеб, красные помидоры лежали вперемешку с желтыми стручками перца и зелеными огурцами. Игумнов на газетке пластовал сало. Сало у свата было знаменитое – с тремя мясными прожилочками, фамильный, можно сказать, продукт Игумновых, хоть и слегка оплывший на солнце. Борис взял бутылку в руки. Бутылка была прохладная, видно, в холодильнике сват ее держал и нагреться она еще не успела. Завгороднев разлил по половинке стакана, заткнул бутылку смятым хлебным мякишем.

– Ну, будем, Васек! – сказал он, звонко чокаясь стаканом о стакан Игумнова.

Как это бывает, водка сразу настроила обоих на философский лад. Игумнов положил несколько ломтиков сала на кусок хлеба, надрезал помидор и посолил крупной серой солью, откусил малость и задумчиво задвигал челюстями.

– А ведь посадят Ваньку, – предположил он. – Я сам видел, от кабины хрен да маленько осталось.

Борис лег, одернув длинные черные трусы, из тех, что называют "семейными", и беззаботно махнул рукой:

– Да ему не впервой. Помнишь, как он года три назад с плотины Макаровского пруда "ДТ" на дно пустил? А там глубина не дай Бог! И что ему за то было? Да ни хрена. У него детей шестеро. Кто же его сажать будет? Ну что, Васек, еще по одной?

– Давай, – сразу же согласился сват. – Между первой и второй промежуток небольшой.

– Муха не пролетит, – подтвердил Завгороднев, вновь разливая водку по стаканам.

Выпили. Помолчали, обстоятельно закусывая.

– Генка Полоз из тюрьмы пришел, – сообщил Игумнов. – Скрюченный весь, прям старик. Все пальцы в наколках. А хорохорится, сучок, я, говорит, в законе!

– Там таких законников полно, – безразлично сказал Завгороднев. – Около параши ночуют.

– Сядет скоро, – убежденно сказал Василий. – Я таких вижу. Работать он не пойдет, а через год сопрет где-нибудь в глубинке из магазина коробку "Шипра", нажрется, тут его и повяжут.

– Может быть, – глядя в выцветшие небеса, лениво сказал Завгороднев. Ты одну взял?

– Ну, Борька, даешь! – восхитился сват. – Когда это мы одной обходились?

Помолчали.

– Знаешь, – Завгороднев сел, достал из черной игумновской сумки вторую бутылку и ловко открыл ее. – Я вот все думаю, зачем я живу? Смысл от меня какой-то должен быть? Ну, не может такого быть, чтобы я рожден был небо коптить, с комбайна до седьмого пота не слазить, а в свободное время горькой давиться. Должен быть смысл! Иначе чем мы, скажем, от коров отличаемся? Тем, что молока не даем?

Сват встревоженно посмотрел на него.

– Ну, Борисок, ты опять на своего конька сел, – сказал он, отнимая у Завгороднева бутылку и ловко разливая водку по стаканам. – От таких мыслей свихнуться можно. Ты, братан, не думай. Человек рожден, чтобы жить. А все эти искания, они, брат, от лукавого. Давай! – он поднял стакан.

Завгороднев выпил без особой охоты, но до дна.

– Был я в Царицыне, – сказал он в небесную пустоту. – Заходил к Сане Макееву. Помнишь, он когда-то в параллельном учился? Он теперь большой человек, журналистом в "Волгоградской правде" работает. А я ведь не хуже него учился, я бы тоже мог... Если бы после армии в Царицыне остался, институт бы закончил, заметочки бы сейчас о сельских механизаторах писал. А, Витек? Может, в том и смысл весь?

– Иди ты, – пьяным голосом отозвался Игумнов. – Куда ты свою Лариску денешь? И пацанов своих... Нет, братан, поздно пить боржоми, когда почки отваливаться стали!

Завгороднев сел, качнулся, но все-таки поднялся и неверными шагами направился к воде.

– Освежиться нужно, – сказал он. – А потом ты меня на точку отвезешь.

– Погоди, соберусь немного, – согласился Игумнов.

...Оставшись на точке, Завгороднев некоторое время кормил приблудную дворнягу салом и хлебом. Видно было, что пес оголодал – куски хлеба он глотал даже не разжевывая. Наконец, осоловев от дармовой кормежки, пес вытянулся у ног Завгороднева, глядя на своего кормильца умильными и преданными глазами.

– Ух ты, цуцик, – сказал ему Борис и попытался устроиться на скамейке. Однако лежать на ней на этот раз было жестко и неудобно. Борис встал, добрел до ближайшей копны и рухнул в пахучую солому, подстелив под голову куртку.

"А все-таки дурак я был, что в город не уехал, – засыпая, подумал он. Пописывал бы сейчас в газетках и горя не знал. Ведь не дурак и в школе получше Сашки Макеева учился... Жизнь долбаная..."

А суслачье уже начало попискивать в поле, и надрывались в своих скрипичных ариях надоедливые кузнечики, из рукава куртки в щеку больно упиралась соломина, и не было сил ее убрать, а честно говоря, и не хотелось ничего, поэтому когда дворняга, сопя и кряхтя, начала устраиваться рядом, Завгороднев только перевернулся на другой бок. И ничего не сказал – лень было.

3. Производственный рассказ.

Тот, кто никогда не занимался журналистикой, никогда не поймет, что это за муторное занятие. Особенно когда тебе приходится писать очерк о прошедшем совещании животноводов, а ты в животноводстве ничего не понимаешь и особого желания в чем-то разобраться не испытываешь. Ну, нельзя коров кормить незапаренным картофелем. Ну и что? И передовой опыт животновода Ручкина, получившего по десять поросят от каждой обслуживаемой свиноматки, Завгороднева не особо вдохновлял. Это еще надо было разобраться, как животновод Ручкин их обслуживал! Но за такие намекм журналиста Завгороднева могли с треском выпереть из журналистики, поэтому он уныло осваивал тусклый сельскохозяйственный стиль. "Больших успехов добились животноводы Еланского района, – тоскливо выводил он на чистом листе бумаги. – Они получили на каждого крупнорогатого скота по четыреста граммов ежедневного привеса". Фраза показалась ему несколько корявой, и некоторое время Завгороднев размышлял над тем, что ему в этой фразе не нравится. Потом решил, что сойдет и так. Все знали, как достигли своих фантастических привесов еланские труженики – падеж не показывали. Но сказать об этом в газете прямо было нельзя, нынешний первый был выдвиженцем из Елани и писать о приписках еланских животноводов было все равно, что плевать против ветра. [Встречающиеся кое-где в тексте анахронизмы редактор заметил, но исправлять не стал. – Ред.]

В комнату заглянул заведующий отделом пропаганды достижений сельского хозяйства.

– Ты скоро кончишь? – нетерпеливо поинтересовался он. – С меня уже требуют!

– Кончаю, – уныло сказал Борис. У него уже живот прихватывало от успехов родного животноводства; даже шутливо развить остросексуальную тему, поднятую начальством, ему не хотелось.

"На совещании заслуженно много говорилось об успехах совхоза "Казак Киквидзе". Поистине фантастических успехов достигли труженики этого хозяйства, получая по 9-12 поросят от каждой свиноматки. В значительной мере успех этот определяется боевой активностью скотника А. Муганского, который на будущий год успешно заканчивает заочный факультет Царицынского сельскохозяйственного института. Знания, полученные в институте, молодой скотник умело применяет на практике в родном хозяйстве. Его бережному и, можно смело сказать, нежному отношению к скотине могут позавидовать многие крестьяне".

Он подумал немного и добавил: "Равнение на передовых! Вот тот девиз, под которым состоялось областное Совещание передовых животноводов. Думается, что обмен опытом не пройдет для сельчан бесследно. Приятно сознавать, что все чаще ключевые посты в животноводстве занимают молодые кадры, еще вчера сидевшие за партами школ. Сейчас они уверенно идут путем достижений и свершений. Так и хочется сказать им: "Так держать, ребята! Так держать!"

Покончив с заметкой, Завгороднев немного послонялся по кабинетам, выпил свежего чая у художника Теплова, который усердно трудился над карикатурой, освещающей положение, сложившееся на Ближнем Востоке. Нетаньяху он уже нарисовал и теперь трудился над Ясиром Арафатом, поэтому даже не заметил, как Борис съел его плюшки и покончил с остатками рафинада в сахарнице.

Ближе к концу рабочего дня в комнату к Завгородневу, заглянул Жора Попов и, таинственно улыбаясь, содрал с него двадцать пять рублей. "В шесть в библиотеке, – предупредил он. – И не опаздывай, Боб. Сам знаешь, кто не успел – тот опоздал!"

Выкроив из бюджета кровный четвертак, Завгороднев опаздывать не собирался. Поэтому в библиотеке на одиннадцатом этаже он был без десяти шесть. Народ к разврату готов не был, поэтому Борис по просьбе библиотекарши Нины взял чайник и сходил за водой, потом они немного посплетничали о последних событиях в Доме Печати. Библиотекарша Нина в силу занимаемого положения была очень информированной. Завгороднев узнал, что корреспондента "Вечернего Царицына" Мызикова застали, когда он в дымину пьяный спал в туалете на шестом этаже, и теперь готовилось персональное дело Мызикова, тем более, что это у него был не первый залет. Корректора "Молодого царичанина" Лешу Заболоцкого застукала жена, именно тогда, когда Заболоцкий на супружеском ложе увлеченно объяснял внештатной корреспондентке Лабунковой, какие характерные ошибки обычно допускают молодые авторы. Заболоцкий пока еще на больничном, а Лабунковой хоть бы что – говорят, она уже закадрила собственного корреспондента "Комсомолки" по Волгоградской области, который хоть и женат, живет в гостинице "Октябрьская" в полном одиночестве. А Саша Домовик из "Царицынского ленинца" купил себе "мерс". Пусть подержанный, но с виду еще совсем новый, и ездил этот "мерс" до последнего времени очень даже хорошо. А почему "ездил" в прошедшем времени – потому что если ты машину купил и водить ее выучился, то все равно не стоит за руль поддатым садиться. А Домовик сел. Теперь он на работу опять на троллейбусе ездит. И ест мало. Наверное, на новую машину копит...

Слушать библиотекаршу было интереснее, чем читать утренние газеты. Наверное потому, что комментариев, которые давала Нина, ни один журналист себе позволить не мог.

А библиотека потихоньку заполнялась. Народ делал вид, что подбирает литературу для самообразования, а на деле все с надеждой поглядывали на дверь. Все ждали Жору Попова. И Жора появился, таинственно позвякивая содержимым полиэтиленовых красочных кульков.

Убедившись, что все на месте, дверь библиотеки заперли, на столе вместо карточек-формуляров появилась газета, на которой журналист Габуния и вездесущий завотделом писем Витя Коновалов начали сноровисто резать принесенные Поповым продукты. Негромко зазвякали стаканы и кто-то от полок озабоченно предупредил:

– Не греми посудой, Мызикова накличешь!

Шутке посмеялись. Но сдержанно и негромко.

– Народ – к столу, – распорядился Попов и все оживленно столпились вокруг стола, разбирая стаканы.

– Повод-то какой? – поинтересовался Завгороднев.

– Пятница сегодня, – сказал важно Коновалов. – Читатели в письмах спрашивают, пьют ли в нашем коллективе по пятницам. А мы, значит, этой выпивкой даем нашим читателям недвусмысленный ответ!

Дружно дали ответ читателям.

– Мне сегодня один старый член из Союза писателей стихи принес, похрустывая огурцом, сообщил корреспондент и по совместительству литконсультант Клешников. – Я прочитал, чуть со стула не свалился. Замечательные строчки, мужики, их в школе детям наизусть заучивать надо. Вы только послушайте! – он вытянул вперед руку с огурцом и, скандируя, процитировал:

По столице дождик лил.

Грохотали танки!

Грязный путч развязан был

По звонку Лубянки.

Сохранил асфальт рубцы

От сталистых траков,

Гнали в бой не подлецы

Мощь советских танков,

Гнали наши сыновья

Силою приказов.

Бросил их с высот Кремля

Горбачевец Язов...

– А-а, – протянул кто-то среди общего смеха, – так это к тебе Михаил Артемьич Абрамов приходил. Ну и что? Даже у Пушкина неудачные стихи встречаются. А наш-то не классик...

– Тебе хорошо говорить, – пожаловался Клешников. – А мне извиняться пришлось, чтобы эту похабень на страницы не пропустить и при этом старика не обидеть.

– А мы чем лучше? – удивился кто-то из корреспондентов. – Середина девяностых, а мы дремучие сельскохозяйственные статьи пишем, словно нас до сих пор обком контролирует!