Текст книги "Утренний взрыв (Преображение России - 7)"

Автор книги: Сергей Сергеев-Ценский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Это что за специальность? – удивилась Надя.

– Старое название электриков… Ведь у нас электричество поворачивает орудия огромной тяжести, электричество подает на лифте и снаряды из крюйт-камеры… Снаряды ведь тоже многопудовые, и каждый снаряд надо не только поднять до орудия, а еще вложить, и всей этой работой ведают гальванеры… В машинном отделении – машинисты, при орудиях – комендоры, наводчики, – это все развитой народ, хорошо грамотный… Кроме всего прочего, у нас на берегу и два гидроплана стоят на случай разведки, значит, и летчики есть. А против чужих аэропланов есть в башнях особые орудия семидесятипятимиллиметровые, – вот как мы вооружены, – знай наших!

В тоне, каким говорил это Калугин, была нескрываемая гордость за свой корабль, за свой николаевский завод, инженеры и рабочие которого создали такое совершенное и грозное для противника судно, наконец и за своих матросов, которым вполне послушна такая чудовищная сила. Он воодушевился, этот двухмесячный моряк, и теперь очень нравился и Алексею Фомичу и Наде.

– А как все мудро устроено, – продолжал он, – даже в смысле непотопляемости корабля. Ведь в корпусе его порядочное число водонепроницаемых перегородок! Вы представляете это?

– Гм… С трудом, – признался Сыромолотов. – Мне нужно было бы посмотреть вблизи на такой корабль, чтобы это представить.

– Допустим, такой случай, – оживленно продолжал Калугин. – Получил корабль в подводной части пробоину, хлынула в нее вода и что же сделала? Затопила только одно это отделение, а корабль идет себе пусть не полным ходом, – для него это не так важно.

– Все это отлично, – перебила вдруг Надя, – но вот вы, Михаил Петрович, сказали, что погибли у вас совершенно зря два тральщика и на них много матросов… Как отнеслись к этой аварии ваши матросы?

Калугин поглядел на нее удивленно, перевел глаза на Алексея Фомича, потом усиленно начал мешать ложечкой в чаю.

– Вот тут… тут вы попали… в самое больное наше место, – ответил он, запинаясь и несколько приглушив голос. – Матросы наши… как бы вам сказать… могут мыслить критически, это не серая деревенщина… и в данном случае равнодушно отнестись к гибели товарищей своих, которые ведь для них же старались, их же оберечь хотели… равнодушно отнестись не могли… Должны были смолчать, однако не молчали, – в этом и было, мягко говоря, нарушение дисциплины… Тральщики существуют затем, чтобы мины вылавливать, а не на минах взрываться, поэтому матросы и кричали: "Почему гидропланы не послали вперед?" С гидропланов, конечно, можно просматривать воду на глубину примерно в восемь метров, а тральщики сидят гораздо мельче… Увидели летчики мину, – сбрось на это место буек; тральщик подойдет, ее выловит. А то пустили их в незнакомых водах на ура, этих наших тральщиков, а под Варной мин оказалось, как картошки в матросском борще… Значит, что же тут случилось? Авария по нераспорядительности начальства. А начальствовал кто? Кто тральщики посылал, а гидропланов не выслал? Сам наш командующий флотом адмирал Колчак: ведь его флаг у нас на «Марии» был… Значит, ропот матросов против кого же был направлен? Против самого Колчака, а не против нашего командира, каперанга Кузнецова. У Кузнецова с матросами вообще столкновений не бывает, он человек умный. Вопрос, значит, в том, как мог адмирал допустить такую небрежность…

– Да, в самом деле, как же он так? – изумился и Алексей Фомич. – Матросы поэтому, значит, и заворчали там, под Варной?

– А как именно "заворчали"? – спросила Надя. – Взбунтовались?

– Не то чтобы взбунтовались, нет, из повиновения не вышли, но… как бы это выразить поточнее, ропот пошел.

– И громкий? – снова спросила Надя.

Калугин посмотрел на нее внимательно и ответил:

– Довольно слышный… так что и самому Колчаку он стал известен. В результате чего Колчак и приказал снять с Варны осаду… Так мы и ушли, не сделав ни одного выстрела.

– А что же все-таки он представляет собою, этот Колчак? – полюбопытствовал Сыромолотов. – Ведь он, – пришлось мне как-то о нем слышать, – человек крутой?

– Как бы ни был крут, ведь не в порту, а в открытом море… Да и девятьсот пятый год, должно быть, вспомнил, – сдержался. С матросами сам ни о чем не говорил, предоставил это дело Кузнецову, ну, а тот постарался политично его замять, точно ропота никакого и не было.

– А зачем же собственно нужно было идти к этой Варне? – спросил Алексей Фомич.

– Вот в этом-то самом и была для всех нас загвоздка: зачем? За каким именно чертом? Так все и говорили!.. Варна нас совсем не трогала, – это раз; большого вреда ей принести своей пальбой мы не могли бы, – это два; крепостные орудия того же калибра, как и у нас, а может, и побольше, – даже шестнадцатидюймовки, например, – на вооружении Варны имелись, – это три… Море перед Варной давным-давно у них отлично пристреляно, – четыре; цели у нас раскидистые, – Варна ведь велика, – а у них одна точка – наша «Мария», это пять. Спрашивается: какой же успех сулило Колчаку такое предприятие? Авантюра вроде гебеновской под Севастополем в начале войны с Турцией! Зачем же такие авантюры копировать? Тут не одни матросы могли возроптать, а и офицеры тоже!

– Но они все-таки не возроптали? – тут же спросила Надя.

– К сожалению, у них это не проявилось заметно.

– А каков он из себя, этот Колчак? Интересуюсь, как художник, то есть мыслящий образами.

И, спросив это, Алексей Фомич смотрел на Калугина, ожидая от него рисунка головы, лица, фигуры этого командующего флотом.

– Колчак… он, говорят, из бессарабских дворян, впрочем, точно не знаю, – сказал Калугин. – Каков из себя?.. Брови у него черные, как две пиявки, нос длинный и крючком…

– Гм… вон ка-кой! – разочарованно протянул Сыромолотов. – До него был адмирал Эбергард, швед по происхождению… Как мы гостеприимны!.. А я слышу, читаю: Колчак, и даже не понимаю, что это за фамилия такая!

– Гриб такой есть – колчак. Южное название, – пояснил Калугин.

– А-а, гри-иб! Вот что скрывается под этим таинственным словом! – протянул Сыромолотов. – Гриб!.. И, наверное, очень ядовитый он, этот гриб… никак не иначе, что ядовитый…

– Однако уже девятый час, – поглядев на стенные часы, забеспокоился Калугин, – скоро надо мне сниматься с якоря… Я и то получил отпуск от самого командира, не от старшего офицера, тот не отпускал, а Кузнецов вник в положение Нюры и отпустил. А то ведь я должен был бы наблюдать за погрузкой угля и нефти на «Марию», дело же это очень грязное.

– Грязное? – переспросил Алексей Фомич.

– А как же! Ведь уголь грузят матросы вручную: две баржи становятся с обоих бортов, а с них уж матросы в козулях за спиною уголь по сходням тащат на палубу и прямо через люк ссыпают в трюм. Можете вообразить, какой там теперь содом и сколько там пыли! Прямо не продохнешь!.. А угля в нашу ненасытную угольную яму, вы знаете, сколько надо погрузить?

– Сколько?

– Да почти сто двадцать тысяч пудов, – гору! Кроме того, сколько-то тысяч пудов нефти для машинного отделения… Нефть, разумеется, переливают по особому рукаву с баржи.

– Сто двадцать тысяч пудов угля, – повторил Алексей Фомич, – гм, это, действительно, целая гора… И на сколько же этого вам может хватить для похода?

– Примерно так на неделю… Всего угля, разумеется, жечь нельзя, – до родного порта тогда не дойдешь: нужно, чтоб хотя десять тысяч пудов осталось про запас. Так же и насчет нефти, чтобы все-таки не досуха, а кое-что все-таки болталось бы на донышке… Конечно, можно бы нам прямо с приходу и не грузиться, да это уж придумал сам Колчак матросам в наказание… Хорошо будет, если только этим отделаются. А что непременно опять на Варну пойдем, об этом говорят офицеры. Значит, Колчак предупредил нашего Кузнецова.

– А как у вас отношения с матросами? – спросила Надя.

– Мне кажется, неплохие, – ответила за мужа Нюра, до того молчавшая: она разливала чай. – Ведь матросы знают же, что Миша – только временный офицер.

– Липовый, – подтвердил Калугин. – Ведь у меня даже и обозначения специальности нет. К экзамену на штурмана, например, мне надо еще много готовиться; также и на минного офицера и прочее. Ведь мое знание морской практики очень слабое: в этом меня любой кондуктор флота, даже простой унтер-офицер первой статьи на обе лопатки положит. Матросы это, конечно, видят и относятся ко мне снисходительно. Кадровые офицеры для них сплошь «драконы», а я исключение. Да ведь кадровое морское офицерство, как я убедился, это какая-то замкнутая каста. Во-первых, они все из дворянских фамилий, есть даже и сиятельства, как, например, князь Трубецкой, начальник отряда миноносцев, каперанг, кандидат в адмиралы… У нас в экипаже есть барон Краних, остзеец. Мог бы, кажется, во время войны с немцами держаться поскромнее, однако нос дерет высоко… кстати сказать, в Балтийском флоте, мне говорили, служил до войны еще князь Барятинский, чуть ли не сын победителя Шамиля и наместника Кавказа, – так того исключили из своей среды за то, что женился на актрисе Яворской. Эта Яворская имела свой театр, а князь Барятинский, лейтенант, писал для ее театра пьесы, значит, вполне естественно ему было на ней жениться; так нет, видите ли, – актриса! По их понятиям все равно что публичная женщина. И вот, извольте, князь Барятинский, оставить службу: вы мараете морской мундир!

– Вот как, скажите, пожалуйста! – удивился Алексей Фомич. – И как же вы там ладите с ними с такими?

– Теперь военное время, приходится им быть вежливыми и со мной. Вот эта штуковинка, – коснулся своего значка Калугин, – все-таки мне помогает: как-никак – высшее образование. Да и сам я стараюсь держаться с ними не на короткой ноге, а в пределах служебного приличия. Я ведь совсем не пью и не курю даже… Потом, какие еще у меня есть качества? Я – порядочный гимнаст и хорошо плаваю, чем может похвалиться не каждый из них, кадровых.

– А как вы полагаете все-таки, как по вашим наблюдениям: далеко еще до взрыва народного негодования против войны или уж близко? – отчеканивая слова, спросила вдруг Надя, долго до того наблюдавшая его молча.

– До взрыва… народного негодования, вы сказали? – повторил Калугин, несколько как бы опешив от неожиданности услышать такой вопрос.

– Да, именно! – упрямо подтвердила Надя. – То, что вы рассказали о недовольстве матросов, дает ли какие-нибудь надежды на близость взрыва?

– Как вам сказать… – задумался Калугин и в знак неопределенности развел руками, а Сыромолотов, как бы желая пояснить, почему так спросила Надя, вставил добродушным тоном:

– Она у меня радикалка, вы не удивляйтесь! Недавно мне даже читала чьи-то стихи о взрыве, весьма энергично. – И обратился к жене: – Прочитай-ка их, Надя!

– Да этот взрыв совсем из другой оперы, – досадливо отмахнулась от него рукой Надя. – Это старинные стихи Аполлона Майкова, и я думаю, что Михаил Петрович и без меня их знает.

– А-а! Это про наш Крым! – оживленно сказала Нюра. – Там и Судак и Феодосия, только они называются по-древнему: Сули и Кьяфа. Из времен покорения Крыма Магометом Вторым.

– Не знаю, право… Что же, прочитайте, – обратился к Наде Калугин.

– Я прочитать могу, но… я не о том взрыве вам говорила…

И, не вставая с места, только сдвинув брови, отчего продолговатое тонкое миловидное лицо ее стало вдруг суровым, гордым, Надя начала декламировать:

 
Сули пала, Кьяфа пала,
Всюду флаг турецкий вьется…
Только Деспо в черной башне
Заперлась и не сдается.
 

 
"Положи оружье, Деспо!
Вам ли спорить, глупым женам?
Выходи к паше рабою,
Выходи к нему с поклоном!"
 

 
– "Не была рабою Деспо
И не будет вам рабою!"
И, схватив зажженный факел:
– «Дети, крикнула, за мною!»
 

 
Факел брошен в темный погреб…
Дрогнул дол, удар раздался
И на месте черной башни
Дымный столб заколебался.
 

[Прим.: В романе полностью приводится стихотворение А. Н. Майкова (1821–1897) «Деспо».]

– Все? – спросил Калугин.

– А что вам еще надо?

– Освобождения, значит, не было?

– Зато взрыв состоялся… Человеческое достоинство проявлено… Притом в полной своей силе, – сказала Надя, так пристально глядя на Калугина, что он, подумав, отозвался ей:

– По-видимому, все-таки до точки кипения у наших матросов еще порядочно…

Он вскинул голову к стенным часам, вынул свои карманные, завел их и добавил горестно:

– Надо идти!.. Очень не хочется, а надо, ничего не поделаешь, а то могу опоздать на катер.

В комнате стало уже заметно сумеречно, но огня не зажигали. Да и наступающая ночь обещала быть светлой: в небе не было заметно ни облачка. Калугин поднялся.

– Итак, – обратился он с торжественностью в голосе к Алексею Фомичу и Наде. – Кажется, лишнее говорить мне вам, как я благодарен, что вы приехали, что вы замените меня Нюрочке!.. Она знает, куда ее надо везти, к кому обратиться… может быть, завтра, – добавил он и с еще большей почтительностью, чем при своем появлении, поцеловал руку Нади и долго жал обеими руками мощную руку Алексея Фомича, глядя на него проникновенно, потом приник к Нюре, прощаясь.

– Главное, не робей! – говорил ей вполголоса. – Готовцев ручался мне, что все обойдется благополучно.

Надев шинель и взяв фуражку, он сделал от двери общий поклон и вышел, и некоторое время в комнате было тихо.

– Ну, Надя, как ты находишь мужа Нюры? – приподнято спросил жену Сыромолотов и подмигнул не без лукавства.

– Мне он очень понравился, – просто сказала Надя.

– Должен признаться, что и мне тоже… Да, должен в этом признаться… А я – я, – зарокотал Алексей Фомич, обращаясь к Нюре, – очень строг к людям, о чем прошу помнить, и мне угодить оч-чень мудрено, имейте это в виду!

Нюра улыбнулась строгому тону и виду художника, а Надя заметила:

– Уходить пора уж и нам, Алексей Фомич. Надо только договориться насчет завтрашнего.

– А что тут договариваться? Часов этак в девять мы приедем сюда на извозчике, а Нюра до этого времени должна хорошенько выспаться, чтобы быть в надлежащей форме, как говорят цирковые борцы, и собраться.

Потом, приглядевшись к Нюре, насколько позволили сумерки, Сыромолотов добавил:

– Робеть же нет решительно никаких оснований… Я помню, жена моя, первая, говорила, что ее роды тянулись более суток… Больше суток, вы только представьте! Матросов и офицеров на двух тральщиках, – сколько их там было десятков, – убило мгновенно, они не мучились, а чтобы родить одного, всего одного только человека, который мог ведь родиться и мертвым или помереть через день-два после родов, молодая женщина должна была нечеловечески мучиться больше чем двадцать четыре часа!.. Вот как все это нелепо устроено!.. Убить, это всякие негодяи обдумали всесторонне, как сделать, тысячи способов для этого есть, а родить?.. Тут способ только один, притом чрезвычайно трудный! Вам же, Нюрочка, судьба предлагает другой, более короткий и легкий. Не будет ли оно гораздо лучше для вас, а? Давайте-ка думать, что этот именно способ и будет лучше!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда Сыромолотовы вышли в Рыбный переулок, было уже совсем сумеречно, однако не темно, хотя уличных фонарей по заведенным правилам и не зажигали. Можно было даже разглядеть лица встречных. А Нахимовская оказалась теперь, в десятом часу, очень людной и оживленной. Много было офицеров, моряков и пехотных, так как гарнизонную службу в Севастополе несли ополченские дружины, и каждый из этих офицеров шел рядом с женщиной, и часто слышались вспышки веселого смеха.

– Вот видишь как, – говорил, стараясь, чтобы выходило потише, Алексей Фомич, – война войной, а любовь любовью…

Дома на Нахимовской были большие, с магазинами внизу, но магазины почти все, кроме бакалейных, были заперты, окна вторых и третьих этажей занавешены, впрочем, неплотно: то там, то здесь выбивались на улицу оранжевые косяки и полоски света, однако никто не обращал на это внимания.

Около памятника Нахимову остановился теперь Алексей Фомич вполне разрешенно, хотя памятник проступал смутно.

– А ведь Нахимов закоренелый был холостяк, – сказал он, – как и адмирал Ушаков. Женщин на военные суда даже и не допускали. И вот теперь, наконец-то, когда Нахимов стоит, отлитый из бронзы, женщины взяли свое: снуют вокруг него в большом изобилии.

И как бы в подтверждение его слов где-то впереди, где чуть заметно белели колонны, ворвался в негромкий гул голосов звонкий и надрывный женский голос:

 
Все гово-рять, шо я ветренна бува-аю,
Все го-во-рять, шо я мно-го люб-лю,
Ах, от-че-го ж я про всех позабу-ва-аю,
Про од-но-го поза-буть не могу!
 

– Должно быть, пьяная, – высказала догадку Надя, на что Алексей Фомич отозвался:

– По-видимому, пригубила чуть-чуть.

Слышно стало, что кто-то уговаривал женщину не петь, но надрывный голос ее взвился снова в наступающую ночь:

 
Де-сять любила, девять поза-была,
А од-но-го не могу поза-быть!..
Эх, бро-шу я ка-арты, брошу я биль-я-ярты,
Д'ста-ну я го-орькую водочку пить!
 

Кто-то рядом с Сыромолотовым, вздохнув, сказал сочувственно:

– Видать и так, нарезалась… и где только достала!

Женский голос, оборвавшись было, зазвенел между тем снова:

 
А-ах, не тер-зайте вы грудь мою боль-ну-ю,
Вы не узна-вай-те, кого я люблю!
Нет, не скажу вам, по ком я все тоску-ую,
Лучше ж свое го-ре в вине я по-топ-лю!
 

– Гм… Очень это искренне у нее выходит, – остановясь, заметил Сыромолотов. – Послушаем, как пойдет дальше.

Но дальше песня не пошла; дальше послышался только зычный мужской окрик:

– А вот я тебя в участок сейчас отправлю, тогда и забудешь!

Ясно стало, что песню прекратил полицейский.

Между тем со стороны бухты, иногда звонче, иногда глуше, что зависело от небольшого ветра, дувшего с моря, доносилась музыка духового оркестра, как будто на одном из многих судов справлялся какой-то праздник.

Алексей Фомич так и подумал и сказал Наде:

– Ведь есть же праздники полковые, того или иного святого, значит, должны, по теории вероятностей, быть и судовые… А раз праздник, то как же обойтись без духового оркестра?

На что отозвалась Надя с досадливой ноткой в голосе:

– Ты все что-то шутишь, а я думаю совсем не о том.

– О чем же именно?

– О Нюре, конечно!.. Допустим даже, что операция пройдет удачно, а вдруг ребенок окажется мертвый?

– Ну, зачем же такие страсти!.. И почему же именно мертвый?

– А как операция должна делаться, – ведь мы с тобой этого не знаем… Я думаю, что под наркозом?

– Гм… Я тоже так думаю… А как же иначе?.. Ну, разумеется, под наркозом! – подумав, согласился Алексей Фомич.

– Хорошо, под наркозом… А если Нюра не выдержит этого наркоза, если у нее сейчас слабое сердце? Разве таких случаев никогда не бывало?

– Слышал и я, что бывали, да ведь тут, в городской больнице, опытные врачи, я думаю.

– Везде они опытные, но почему-то везде попадаются невежды, – решительно отрезала Надя и, пройдя несколько шагов, добавила: – Пусть даже все окончится благополучно, и ребенок окажется живой, а как же Нюра может кормить его грудью с такою большою раной?.. Да и молока у нее может не быть, раз ребенок еще недоношенный.

– Гм, да-а… Для меня ясно, что Михаилу Петровичу придется нанять кормилицу… Большой расход, конечно, но что же делать? Раз появляются в семье дети, значит увеличиваются расходы.

Когда они подошли к своей гостинице, то разглядели несколько поодаль от входа знакомого им коридорного возле двух женщин в белых беретах одного фасона.

Сыромолотов остановился в косяке тени, остановилась и Надя, и коридорный на их глазах направился с одной из женщин к широким ступеням входа, а другая вдруг закричала ему вслед хрипло:

– Ах ты, хабарник паршивый! Я тебе, значит, мало хабаря даю?

Но тут же около нее появились два матроса, и один из них, обняв ее, проговорил весело:

– А-а, Гапочка, наше почтение!

Другой же еще веселее:

 
– Напысала Гапа Хвэсi,
Що вона теперь в Одэсi,
Що вона теперь не Гапа,
Бо на неi бiла шляпа,
И така на ней спiдныця,
Що сама кругом вертыця!
 

Надя очень энергично потянула за собой Алексея Фомича, и он так и не досмотрел, чем кончилось у двух матросов и Гапы.

Лестница на третий этаж довольно тускло была освещена лампочками в небольших нишах, и, поднимаясь по ней, говорил Алексей Фомич:

– Да, здесь совсем другой тон, чем в нашем Симферополе… что и неизбежно, впрочем, раз тут военный флот стоит.

После комнаты Калугиных номер в гостинице Киста показался им обоим еще более убогим, чем с приезда сюда. Надя покачала головой и сказала:

– Ну, уж так и быть! Переночуем здесь эту ночь, а завтра, как устроим Нюру, поищем другую гостиницу.

Конечно, это было вполне скромное желание, но случилось так, что даже такого желания выполнить на другой день им все-таки не удалось.