Текст книги "А Фост Одатэ.."

Автор книги: Сергей Белкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Белкин Сергей Николаевич
А Фост Одатэ..

Светлой памяти

Александра Валентиновича Белоусова

Из мемуарного цикла «Портреты»

Единственный подлинный рай – потерянный.

Х.Л. Борхес

Вы, господа, наверняка, каким-либо образом представляете себе гибель цивилизаций. Возможно, в виде потопов, землетрясений, громов и молний, разверзшейся земли. При этом вам слышатся стоны и крики гибнущих людей, а как итог катаклизма – пустыня, вымершая земля, и только спустя тысячелетия, быть может, снова начинается организованная жизнь ...

Но вовсе не обязательно это бывает именно так: мы с вами, между прочим, непосредственные участники безвозвратной гибели неповторимой и высокоразвитой цивилизации. Ее исчезновение прошло относительно тихо, и главное – никаких выжженных пустынь и лунных ландшафтов. Внешне все осталось почти таким же, как и раньше, даже люди, в основном, остались живы ...

Ан цивилизации-то уж и нет! Жизнь – есть, а прежней-то цивилизации – нету-ти...

И то, что считалось прежде сорняком, почитается как достойный цветок и плод. А и как же не признать лебеду царицей флоры в безводной пустыне?

Гибель цивилизации не обязательно есть смерть – это просто другая форма жизни. В результате усилий, люди способны от одной цивилизации перейти к другой, которую они посчитают более совершенной и назовут это прогрессом. Могут, однако, уничтожив одну цивилизацию, не создать взамен ничего, позволяя ветрам и дождям разрушать храмы, а сорнякам покрывать красивым зеленым ковром некогда оживленные улицы, площади и дворы. При желании, и это можно назвать прогрессом, провозглашая злом любую антропогенную сущность. Можно, однако, поступить и третьим способом, – уничтожив сердцевинную суть одной цивилизации, на ее материальном остове, в тех же стенах, начать новую жизнь: развесить образы новых кумиров и начертать новые заповеди, а несогласных, либо неверных – изгнать, поработить, казнить.

Так Святая София в Константинополе была превращена в мечеть, а древние фрески с ликами православных Святых и Апостолов были вырублены кривыми ятаганами. И уже другой голос, на другом языке призвал новых людей на новую молитву... И – заметьте – тоже во имя любви, добра и счастья...

И как узнать нам, что есть благо, что есть прогресс? И надо ли нам знать об этом?..

* * *

Я приглашаю вас совершить несколько путешествий в утраченный мир, перебирая, как, археолог, всякие осколки и остатки, сохранившиеся в культурном слое моей памяти.

Сегодня я поведу вас в "наш институт".

Если бы можно было бы каким-то образом измерить интеллектуальный потенциал разных организаций и учреждений Кишинева периода, скажем, семидесятых годов, а потом на макете города каждую организацию изобразить в виде параллелепипеда, высота которого будет пропорциональна коэффициенту интеллектуальности, то, несомненно, наш институт возвышался бы над всем городом, как огромный небоскреб. Все остальное выглядело бы как холмистая равнина с отдельными небольшими избушками и столбиками. Не хочу чересчур обидеть другие институты и университет – они, конечно, тоже были бы достаточно заметны, просто наш институт еще и на вершине холма!

«Наш» корпус – это Академическая, 5. Здесь находился Институт прикладной физики АН МССР, Институт математики с Вычислительным центром, Отдел энергетической кибернетики.

Я не пишу историю научных исследований в Молдавии или историю нашего института. Скорее всего, я просто хочу поделиться своими эмоциональными воспоминаниями о том, чего уж нет, и более не будет никогда.

Вначале о самом здании, в котором находился Институт. Это большой четырехэтажный корпус, расположенный параллельно улице Академической, торцом выходящий в сторону Котовского шоссе. Сначала вход в здание был с этого торца, а потом, когда построили двухэтажную пристройку для Вычислительного центра, их соединили, и входить все стали с Академической, через главный вход.

О существовании этого здания и находящихся в нем заведениях я узнал от своего старшего брата, который в конце шестидесятых годов начал работать в лаборатории электроискровой обработки материалов. Ею заведовал Борис Романович Лазаренко. Он же возглавлял и Институт прикладной физики. От своего брата я много слышал об этом Лазаренко, но – самое для меня удивительное – он был упомянут в школьном учебнике физики! Это просто поражало воображение – Ньютон, Ампер, Гальвани, Фарадей, Паскаль – и "супруги Лазаренко, открывшие метод электроискровой обработки материалов".

Борис Романович был, несомненно, личностью столь же яркой, сколь и противоречивой. Талантливый изобретатель, опытный организатор науки, он не был научным эрудитом и не отличался глубиной знаний в фундаментальных областях науки. И, тем не менее, Институт создал он и, как теперь стало ясно, достаточно эффективно им управлял вплоть до своей смерти в 1979 году.

Но пусть о нем напишут те, кто знал его ближе, чем я.

Институт тогда был еще в, так называемом, химкорпусе – соседнем здании, где ныне, но вряд ли присно, пребывает Институт химии.

Когда был построен новый корпус, состоялся переезд. Для всех, кто в этом принимал участие, событие приобрело характер важнейшей реперной точки на шкале времени: до переезда, после переезда.

Но это тоже не мои воспоминания.

Мои воспоминания начинаются с рассказа старшего брата о том, что угол здания нового корпуса декорирован рельефным панно, на котором выдолблен чертеж к теореме Пифагора, математические формулы, а во дворе сделан фонтан в форме ленты Мёбиуса.

Последнее обстоятельство ранило в самое сердце. Мои первые сведения о ленте Мёбиуса были связаны с популярным некогда романом "Экипаж "Меконга". Напомню сюжет: один изобретатель с помощью, скажем так, электрода, изготовленного в форме кольца, или ленты Мёбиуса, создал такое устройство, что любое тело, прошедшее сквозь это кольцо в момент течения через нее тока, становился "проницаемым"! То есть, оставаясь видимым, любой предмет, став "проницаемым", (в том числе и человек!) мог проходить сквозь любые препятствия, не встречая сопротивления среды.

Эта идея будоражила юношеское воображение, порождала множество прекрасных фантазий. Однако, читая книгу еще в младших классах школы, я думал, что "лента Мёбиуса" – просто выдумка автора, некий словесный образ, за которым ничего не стоит. Впоследствии, я узнал, что такое "лента Мёбиуса" и отнесся к использованию этого образа в качестве фонтана как к высокому проявлению эрудиции и интеллекта. Ну, как тут было не восхититься!

Первое памятное посещение этого замечательного места состоялось в 1973 году, когда я, сопровождаемый доктором физико-математических наук Святославом Анатольевичем Москаленко, пришел к нему в Отдел теории полупроводников и квантовой электроники, чтобы подготовить курсовую работу.

Святослав Анатольевич провел меня по комнатам и со всеми познакомил. В первой комнате, напоминавшей зимний сад, находились кандидаты физико-математических наук Петр Иванович Хаджи, Мирча Илларионович Шмиглюк и Мирча Флорьевич Миглей. Шмиглюк оказался именно тем, кто здесь разводил цветы. Цветов было очень много, поэтому для их размещения была выстроен специальный трехуровневый стенд. Во второй комнате находились кандидаты физико-математических наук Александр Васильевич Леляков, Анна Ильинична Бобрышева и Иван Иванович Жеру. В третьей комнате находился кабинет Святослава Анатольевича. В этот свой приход я больше ничего и не увидел. Моим руководителем был назначен Мирча Флорьевич Миглей. Курсовая писалась так: к концу срока, когда надо было что-то сдавать, Святослав Анатольевич дал мне переписать часть введения к своей монографии "Бозе-эйнштейновская конденсация экситонов и биэкситонов". А до этого он мне тоже давал что-то почитать, советовал походить на их семинары – я все это честно делал, но ничего не понимал – ни на семинарах, ни в статьях. Не понимал настолько, что не мог даже задавать никаких вопросов.

Впрочем, за курсовую мне поставили пятерку.

На следующий год я здесь же писал дипломную работу. К этому времени я уже кое-что стал понимать, но весьма отрывочно и не глубоко. Что-то я даже вычислял под руководством Мирчи Флорьевича. Совершал какие-то преобразования над гамильтонианом, рисовал длинные цепочки фейнмановских диаграмм... Дипломная работа, в общем, тоже была успешно выполнена. Как она называлась, – не помню. То есть вообще не помню – даже приблизительно. В ходе работы над дипломом я не очень-то расширил свое знание института и его сотрудников. Понаслышке-то я знал немало – от своего брата, – да и меня многие в институте знали в лицо, опять же, как младшего брата Павла Белкина. Но личных контактов почти не было – только в пределах Отдела Святослава Анатольевича.

По окончании Университета, я, конечно, хотел вновь оказаться в институте, но меня распределили на кафедру Оптики и спектроскопии, где я и отработал положенные три года. Об этом я когда-нибудь, возможно, напишу сценарий фильма ужасов. Как только у меня возникло юридическое право уволится с места распределения, я, продемонстрировав незаурядную изворотливость, вновь оказался в стенах Института – уже как аспирант. Именно об этом периоде – конце семидесятых – я и буду вспоминать.

* * *

Не буду придерживаться какого-либо временного порядка в своих воспоминаниях. Начну с фойе, – а там видно будет.

Большое, прохладное, слабоосвещенное фойе почти всегда было полупустым. С правой стороны – актовый зал. Если в нем ничего не происходит, дверь в зал заперта. За соседней дверью, ведущей в небольшую комнату за сценой, некоторое время находилась часть лаборатории Виктора Анатольевича Коварского, но, к концу семидесятых они оттуда уже переехали, и в комнате то образовывали агитпункт, то размещали кого-то, вроде коменданта.

Сам по себе актовый зал достоин более подробного описания.

Ряды кресел в зале расположены под сильным уклоном, занимая по высоте два этажа. Сиденья разделены двумя проходами по вертикали, образовывая узкие боковые ряды – по два кресла в каждом, вдоль левой, и вдоль правой стены. Центральная часть состояла из полутора десятков мест по ширине. На уровне верхнего ряда был поперечный проход и еще одна дверь, через которую можно было не только войти когда угодно, но – и это самое главное – смыться. В нижнем, первом ряду перед сценой усаживалось то начальство, которое, почему-либо, в этот момент не оказывалось в Президиуме, и мимо которых уйти без последствий и объяснений было трудно. Возможность смыться высоко ценилась на открытых партийных собраниях, куда сгоняли всех подряд, и заставляли слушать, как правило, совершенно неинтересные доклады и обсуждения. Кроме того, на весьма продолжительных институтских собраниях также весьма желательно было иметь возможность незаметно уйти, когда надоест.

В этом же зале проходили защиты диссертаций, научные конференции, семинары. Ваш покорный слуга тоже здесь защищал свою диссертацию, название которой сейчас уже и для меня звучит как шаманский заговор, как некое заклинание: "оптическая нутация и бистабильность в системе когерентных фотонов, экситонов и биэкситонов в полупроводниках при высоких уровнях возбуждения".

Первый раз я попал в этот зал задолго до аспирантуры: старший брат привел меня на просмотр фильма «Андрей Рублев». В те далекие времена – конец шестидесятых, или начало семидесятых – при Институте еще не существовал, так называемый, «Зал трудного фильма», созданный и ведомый стараниями Жени Попова. (Через много лет мы с Женей сойдемся на почве любви к кинематографу. Он вовлечет меня в работу созданного им киноклуба «Синема». Потом, в результате интриг, при воспоминании о которых мне стыдно до сих пор, этим киноклубом начну заведовать я, потом создам Федерацию киноклубов и – пошло, поехало! – но это уже годы «перестройки», не к ночи будь помянута. С Женей мы расстались, причем не прав был я, а он был несправедливо мною обижен. С тех пор, каждое Прощеное Воскресение я вспоминаю о нем и говорю: «Прости меня, Женя Попов».) Так вот: тот памятный просмотр был организован комсомольской организацией института, а мой старший брат был комсоргом, поэтому блат мне был обеспечен. Фильм мне понравился, равно как и ощущения причастности к «избранным» и к «запретному».

Да, всякий, кто работал в ИПФ, помнит актовый зал. Только здесь мог собраться Институт целиком, и всех сотрудников можно было увидеть одновременно, здесь происходили словесные баталии, выплескивались на поверхность протуберанцы глубинных интриг и противоречий, протекавших в Институте...

С левой стороны фойе была дверь, ведущая в блок из нескольких комнат, относящихся к ВЦ (Вычислительному Центру). Как раз в тот период времени шла замена устаревшей БЭСМ на новые ЕС ЭВМ, отказ от АЛГОЛа и переход к ФОРТРАНУ, замена узкой бумажной ленты с результатами на широкие листы хорошей бумаги. В эти комнаты надо было обращаться для пробивки перфокарт, для получения консультаций в процессе отладки программ. Помнится, в этой связи популярной личностью среди множества самоучек, прибегающих к помощи ЭВМ, стал некто Коротков из института математики: он понимал смысл сообщений, которые выдавала ЭВМ и мог посоветовать, что делать дальше.

В глубине фойе имелся гардероб, который, между прочим, работал, и в нем были гардеробщицы, номерки – все, как полагается. За гардеробом – туалеты. Чистые.

В центре фойе начиналась винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Слева от нее сидели вахтеры, которые на самом деле проверяли пропуска и, иногда, ловили опоздавших.

Молодые читатели могут спросить, что такое "ловить опоздавших"? Для новичков расскажу, а остальных потешу совместными воспоминаниями.

В те времена считалось, что трудовая дисциплина важна. Начальство полагало, что, если рабочий день начинается в 9 часов, а заканчивается в 18¹⁵, то приходить на работу надо не в 9⁰⁵, например, а не позже 9⁰⁰. Уходить раньше 18^15, без уважительной причины, также было строго запрещено. Для борьбы с нарушителями время от времени устраивались облавы: рядом с вахтером выстраивались члены комиссии: представители дирекции, партбюро, комсомольской организации и профкома. Всех опоздавших записывали в специальный журнал, а потом использовали (или не использовали) эту провинность для обоснованного лишения каких-либо благ. Периоды либерализма сменялись периодами репрессий. Так, помнится, был период, когда взыскание можно было получить, даже если тебя просто замечал кто-нибудь из начальства в рабочее время где-нибудь за пределами института: на улице, на рынке, в магазине. Однажды, впрочем, и заместитель директора академик Гицу получил от не растерявшегося мэнээса «щелчок по носу». Дело было в том, что Гицу встретил этого парня среди бела дня аж на Старой Почте, и, злорадствуя, спросил: «А ты почему не на работе?» На что получил незамедлительный ответ: «А у нас, Дмитрий Васильевич, сейчас обеденный перерыв». Оба посмотрели на часы и убедились, что, действительно, уже пять минут второго, то есть обеденный перерыв начался целых пять минут назад, следовательно, на работе находиться не обязательно.

То, что от института до Старой Почты добираться более часа, в расчет принимать было невозможно, ибо это не юридическая категория. Оба это поняли, и Гицу рассмеялся. Так находчивость была вознаграждена.

Теперь поднимемся по полувинтовой лестнице на второй этаж. Там находились буфет, библиотека и машинные залы ВЦ. Буфет работал весьма интенсивно, – в нем обедали все, находившиеся в этом огромном здании. А это, я думаю, много сотен человек. Кроме обедов, через буфет реализовывали дефицит для сотрудников. Кажется, это были куры и цыплята, какие-нибудь консервы, колбасы, творог. Выстраивалась очередь, один держал место для всей лаборатории, народ нервничал и раздражался, поскольку для всех не хватало...

Помнится, как на посторонних производила впечатление академическая вольница тех лет: желающие спокойно пили пиво как во время обеда, так и в любое другое время. Поработаешь в библиотеке – попьешь пивка!

А когда часа в четыре буфет закрывался, из него выходила с двумя тяжело груженными сумками буфетчица и, под задумчивые взгляды научных работников, не спеша уходила домой...

Потом библиотеку перевели на четвертый этаж, буфет почему-то закрыли, и все помещения были отданы ВЦ.

А на ВЦ-то у нас друзей много... Как сейчас вижу: поднимаешься по лестнице, – а там, на диванчике под пальмами сидит Арик Унгер. Всегда улыбающийся и радушный. Рядом с ним могут находиться и другие друзья-приятели: Сережа Невядомский, Володя Найденов, Саня Кириллюк...

Потом Сергей Игоревич Невядомский стал первым директором ВЦ и получил отдельный кабинет. Но для того, чтоб туда попасть, нам надо пройти по длинному коридору, соединяющему тот корпус, в который мы вошли, с основным четырехэтажным зданием.

Итак, уходя со второго этажа корпуса ВЦ, мы попадаем на первый этаж основного здания. Сразу повернем направо – и мы в кабинете Директора ВЦ АН МССР Сергея Игоревича Невядомского. (Когда-то давно там был патентный отдел, но мне это известно понаслышке.) С ним в кабинете сидит его секретарша – Анна Унгер – жена Арика. Они оба почти непрерывно курят и здесь всегда очень весело. Впоследствии к этой комнате прирезали часть коридора с еще одной комнатой. Получился трехкомнатный блок дирекции ВЦ. После Сергея Игоревича там заседал в качестве директора Владимир Львович Найденов и его заместитель Петр Петрович Богатенков.

Много людей перебывало в этой комнате за годы перестройки, много грандиозных коммерческих проектов там рождалось...

Но нам пора дальше – перед нами длинный-предлинный коридор первого этажа. В нем царит приятный полумрак и только в самом конце излучает божий свет единственное окно. Впрочем, в лучшие времена и лампы светили.

Первая дверь слева. Комната N127. Лаборатория электроискровой обработки материалов. Ее создатель и заведующий – академик Лазаренко Борис Романович. Но, поскольку Борис Романович был еще и директором Института, он назначил своим заместителем молоденького парнишку, сына друга начальника Первого отдела, выпускника Политехнического института по имени Алик Рыбалко, по прозвищу «Инвалид». Был он так назван в связи с похожестью его тела на тело артиста Евгения Моргунова в роли Бывалого из "Операции "Ы". Помните: «Где этот чертов инвалид?»

После смерти Бориса Романовича (далее БР, как это часто и употреблялось в институте) Алик стал полноправным завлабом, даже не имея на тот момент никакой ученой степени. Потом он, впрочем, стал кандидатом технических наук.

С ним в постоянном дуэте выступал Гена Кириенко.

Гена в мою жизнь вошел в далеком 1967 году, когда я, студент первокурсник Политехнического института был вовлечен в радиокружок, ставивший своей целью изготовление электрооргана. В те времена подобных устройств купить в магазине было невозможно, поскольку серийно их еще не выпускали. Они были достаточно редкими и у нас в стране и за рубежом. У нас сей диковинный инструмент изготавливался только энтузиастами-умельцами. Один такой умелец завелся и в Кишиневском Политехе, куда он прибыл с Урала. У него за плечами уже была медаль ВДНХ за изготовление электрооргана в каком-то Дворце пионеров, теперь он хотел развить успех с помощью нашего Политеха, организовав соответствующий кружок. Из моей группы этим заинтересовались я, Юрка Шекун и Леня Кулюк. Был там и старшекурсник Гена Кириенко. Так мы и познакомились.

Чтоб тема электрооргана была доиграна, сообщу, что я выпал из членов кружка вскоре после того, как, с помощью Лени (его папа был тогда Министром культуры Молдавии) мы принесли из мастерской по изготовлению народных инструментов, располагавшейся во дворе общежития Консерватории на Армянской, клавиатуру от старого списанного пианино. Я выпал, видимо, потому, что просто утратил интерес к предмету, что весьма свойственно большинству семнадцатилетних юношей, а для меня это свойственно независимо от возраста. Гена же Кириенко в этом вопросе оказался человеком надежным: орган он все-таки изготовил!

Что Гена и Алик делали в Лаборатории электроискровой обработки, я толком не знаю, но, не реже одного раза в месяц они вручную вытаскивали из лаборатории несколько огромных металлических шкафов, загружали их на грузовики и куда-то отправляли. Через некоторое время подобные шкафы в деревянной таре привозили к ним снова и их снова, привлекая сотрудников лаборатории, выгружали и затаскивали в комнату.

Техника погрузочно-разгрузочных работ была ими доведена до совершенства, и, безусловно, заслуживает отдельного описания, но я их временно оставлю, чтобы, пропустив комнату 128, также относящуюся к ведению Алика Рыбалко и Гены Кириенко, поскорее добраться до комнаты N 129, ибо именно с нее началось мое знакомство с ИПФ АН МССР: здесь 22 года проработал мой старший брат Павел! (Я пройду также мимо расположенных напротив, комнат, в первой из которых до своего отъезда располагался некто Э. Зафрин, а во второй я бывал неоднократно, посещая Аркадия Кондрю, об этом речь еще впереди.)

Комната N 129 резко отличалась от остальных тем, что в нее вела тяжелая бронированная дверь. Это теперь никого не удивишь металлической дверью, а тогда подобное можно было увидеть только в качестве входа в бомбоубежище. У них же в комнате это делалось с иной целью: лаборатория проектировалась и строилась как экранированное от внешних электромагнитных воздействий специальное помещение. То есть, у нее и стены, и пол, и потолок были металлическими. Даже окна имели специальные металлические желоба, в которые, при необходимости, вставлялись металлические экраны, наглухо перекрывавшие электромагнитному полю, будь оно хоть волной, хоть корпускулой, возможность просочиться внутрь лаборатории.

Кто и с какой целью заказывал строительство этого технически сложного и дорогостоящего сооружения, узнать не удалось. Известно лишь, что особыми свойствами этой комнаты никто никогда не пользовался, и пользоваться не помышлял.

В описываемые времена старшим в комнате был Александр Айзикович Факторович, еще не запятнавший себя подлостью. Были там также, кроме моего брата, Валя Дураджи, Эмиль Пасинковский, Саша Товарков и, кажется, Ваня Брянцев.

Славное было время... На стене висела большая политическая карта мира, служившая постоянным источником вдохновения для Саши Факторовича, наподобие священной мандалы у буддистских монахов. Достаточно было одного задумчивого взгляда Александра Айзиковича на тот или иной участок суши – а, порой, и водной поверхности, – чтобы начать рассуждения о мировой политике, о судьбах стран и народов... Коллективное действо продолжалось вплоть до естественного утомления участников. (Сразу отмету возникшие, быть может, аналогии: никто из сотрудников лаборатории никогда не имел и не носил пикейных жилетов!)

Кроме того, там часами резались в шахматы с контролем времени и без, обсуждали прочитанное, а также глубоко и всесторонне анализировали институтские и общеакадемические интриги и кадровые изменения.

Было бы несправедливо утверждать, что у них не оставалось времени для научных исследований – еще как оставалось! – Все стали кандидатами, а кое-кто и докторами наук!

Но не мне же об этом рассказывать?!

Выйдем опять в коридор первого этажа, пройдем мимо 130-й, за дверью которой затаился бравый солдат Великой отечественной войны Иван Исаевич Сафронов, и посмотрим на противоположную сторону. Последняя дверь справа перед вторым лестничным маршем знакома всем: это бухгалтерия. (До моего появления в Институте здесь, говорят, был буфет.) Два раза в месяц вокруг нее собирается большая очередь, – дают зарплату. Предпринимались попытки уменьшить очередь, назначив по одному ответственному от каждой лаборатории, которому выдавались зарплаты всех сотрудников, а последующая раздача проходила уже в самих лабораториях. Время от времени такой порядок то возникал, то вновь упразднялся без аргументированного объяснения причин. Не думаю, что это был продуманный элемент менеджмента, призванный разнообразить слишком стабильное существование. Пойдем дальше, несмотря на то, что в нынешние времена бухгалтера и экономисты почитаются выше брахманов в Древней Индии. В наше время они относились к вспомогательному персоналу.

Я, конечно, пропускаю много комнат, которые для кого-то важны и интересны. Но ведь это мои воспоминания, а я не во всех комнатах побывал, а многое и просто позабыл, ведь речь идет о событиях двадцати – двадцатипятилетней давности. Поэтому я сразу приглашаю вас в лабораторию Радауцана, точнее, в первую из многих комнат, относящихся к этой лаборатории, – кажется, ее номер 136.

Здесь, по идее, должен находиться сам академик Радауцан, однако вряд ли бы мы его застали, поскольку Сергей Иванович занимал так много других должностей, что здесь появлялся довольно редко. А когда появлялся, то совершал иногда забавные публичные акции. Однажды он переоделся в синий рабочий халат, кроссовки, и несколько раз прошел по коридору с озабоченным видом, как будто он работает. А в день открытия очередного съезда КПСС он повелел установить в фойе Института телевизор, – шла трансляция съезда, – и демонстративно уселся слушать речь Генерального секретаря.

Радауцан фигура, как принято теперь говорить, знаковая. Официальной информации о нем, я думаю предостаточно, возможно, что уже есть и апологетические воспоминания. (Сергей Иванович скоропостижно скончался несколько лет тому назад, будучи еще в полном расцвете сил, – по крайней мере, если судить по внешним признакам.) Что касается воспоминаний, в которых возник бы более реалистичный образ, пусть их напишут люди, знавшие СИРа (так его прозвали в лаборатории) ближе, чем я. Ничего плохого мне лично покойный никогда не делал, что же до того, что его «научный уровень» нам всегда казался не соответствующим не только его номинальному положению, но и уровню старшекурсника, то стоит ли об этом рассуждать сегодня? Пользы такой «объективный анализ» принести уже не может, поскольку эпоха научных исследований в Молдавии уже завершена, а до «всемирно-исторического значения» наш опыт явно недотягивает. Впрочем, один поучительный эпизод, вполне подходящий для книги «Как делать карьеру и создавать о себе мнение», я расскажу.

Сергей Иванович, когда ему надо, скажем, поближе познакомиться с каким-либо нужным, влиятельным человеком из Академии Наук СССР, пользовался, в частности, следующим. Узнав от секретарей, что нужный господин отправляется отдыхать, например, в академический санаторий «Узкое», он немедленно, пользуясь свои статусом академика, брал туда путевку и, в ходе совместного отдыха, как бы случайно знакомился поближе. Для придания себе веса в глазах собеседника, Сергей Иванович с неизменным успехом применял следующий прием. Сидят они, скажем, в фойе санатория и мирно беседуют. Сергей Иванович заказывает телефонный разговор со своей лабораторий и задает своему заместителю совершенно неожиданные для него вопросы, типа: «Леонид Леонидович, мне из Лондона ничего еще не было?» Недоумевающий Леонид Леонидович, на всякий случай честно отвечает: «Нет, Сергей Иванович, ничего». «А из Буэнос-Айреса?» – продолжает совершенно серьезно спрашивать Сергей Иванович. «Тоже ничего», – отвечает несчастный заместитель. «Ну, хорошо, – говорит Сергей Иванович, – как только получите информацию, немедленно свяжитесь со мной».

Вся инсценировка рассчитана на неведомого собеседника в "Узком", которому надо продемонстрировать широкие международные связи.

Расскажу еще один эпизод, связанный с С.И. Радауцаном, хотя лично он об этом не знал, и, строго говоря, никакого отношения к нему не имеет.

Обычный будничный день. В коридорах института стоит «рабочая тишина»: где-то вдалеке постукивает пишущая машинка, со стороны Котовского шоссе доносится гудение грузового транспорта...

На втором этаже, рядом с лестницей в одиночестве стоит Мирча Илларионович Шмиглюк и курит. Лицо его, как всегда, хмуро и задумчиво. Снизу поднимается какой-то незнакомый господин в костюме, шляпе и с портфелем в руках. Повертев головой по сторонам в поисках табличек или указателей, он вежливо обращается к М.И. Шмиглюку: "Извините, пожалуйста, не могли бы вы мне подсказать, где я могу найти академика Радауцана?" Мирча молча продолжал курить, не поднимая головы, потом, не выходя из задумчивого состояния, сделал несколько шагов по коридору, затем вернулся и, к полной неожиданности спрашивающего злобно и резко рубанул: "В жопе!"

Незнакомец в ужасе удалился...

Чтобы у читателя не создалось одностороннее впечатление о покойном академике, хочу подчеркнуть, что, те исследования в области физики полупроводников, то государственное финансирование этого научного направления, которое удавалось обеспечить, достигалось, в значительной степени, благодаря Сергею Ивановичу Радауцану. Да, он умел «продать себя» намного дороже, чем он, быть может, стоил, но это тоже талант! А в области менеджмента, вероятно, один из главных. Свою функцию «организатора науки» в тех условиях, он, в части обеспечения материальных условий, выполнял достаточно эффективно. Он хорошо знал коридоры власти и механизмы добывания у власти всяческих благ и возможностей. И светлая ему память, а кто без греха, тот пусть бросает в него камни. А я, хоть и поёрничал, да повинился...

Но мы продолжим прогулку по первому этажу и зайдем в комнату, где сидят мои друзья: Леня Кулюк, Эмиль Струмбан, Оля Куликова, Сережа Ребров...

Уже упоминавшийся Леня, ныне доктор физико-математических наук, директор Института Леонид Леонидович Кулюк, учился со мной в одной группе Политехнического Института, однако, в отличие от меня, он этот институт окончил, потом прошел обучение в аспирантуре Московского госуниверситета на кафедре Р.В. Хохлова, защитил кандидатскую диссертацию и работал «у Радауцана». Леня всегда был и остается до сих пор образцом умного, скромного, интеллигентного человека, искренне преданного своему делу профессионала. Если бы не крушение нашей цивилизации, такие как он не только продолжили, но и подняли бы на новую высоту научные исследования в Молдавии. Но тогда о каком-либо крушении никто и подумать не мог: впереди только «прогресс»!

Эмиль Струмбан тоже учился со мной в Политехе, затем окончил аспирантуру в Московском Физтехе, защитил кандидатскую и тоже работал "у Радауцана". Вместе с Леней они собирали какой-то лазер для исследования каких-нибудь фотоэлектрических свойств полупроводниковых соединений. Возможно, что и арсенида галлия – впрочем, для целей моих воспоминаний тема их исследований не имеет совершенно никакого значения.