Текст книги "Портреты"

Автор книги: Сергей Белкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Медленно-медленно перебрав весь товар, медленно-медленно выбрав три-четыре яблока, медленно-медленно взвесив их не менее пяти раз, не соглашаясь ни с каким предложенным вариантом их веса, потом медленно-медленно, по одному, загрузив их в свою кошелку, пытаясь придраться к качеству каждого из них и требуя все заменить и еще раз правильно взвесить, деда медленно-медленно поворачивался и с максимальной немощью начинал уходить. Кода уже почти истощенный борьбой торговец говорил: "А деньги?", деда значительно медленнее, чем до сих пор, начинал разворачиваться в сторону продавца и изображать полное непонимание сути происходящего. Когда же продавец доходил до крайней точки кипения и начинал хватать кошелку, чтоб забрать яблоки обратно, деда запускал предпоследний патрон: "Я уже заплатил". Иногда на этом продавец сдавался и отпускал его с миром, но иногда попадались и крепкие орешки.

На этот случай у деды был запасен последний патрон.

Медленно уступая натиску продавца, деда начинал искать деньги.

Если время шло к концу дня, финала дождаться было невозможно, но если это происходило утром, то настойчивый и терпеливый продавец мог дождаться, когда, наконец, их сотого кармана, из двухсотой складки на одежде, деда выуживал рубль старого образца и трясущимися руками вручал его торговцу.

Если тот еще не был в обмороке, он понимал, что с ним произошло, и почти не было случая, чтоб кто-то отважился пуститься в дальнейшее разбирательство на тему "это не настоящие деньги". Обычно продавцы к этому часу уже понимали, что означает народное выражение "себе дороже" и сдавались.

Деда с загадочной улыбкой на лице медленно-медленно, не теряя достоинства переходил к следующему торговцу – за овощами.

* * *

Вот еще несколько эпизодов, связанных с Фимкиным дедом.

Фимке купили магнитофон. Вещь по тем временам уже не диковинную, но, все-таки, редкую. Фимка втайне от деда записал его молитвы и дал потом деду послушать. Дед разволновался, кричал и махал руками, утверждая, что там – внутри магнитофона – дьявол!

Поскольку дед соблюдал субботу, мне приходилось не раз выручать его: включить свет, например, или зажечь газовую плиту.

Мы играем во дворе в футбол, а Фимкин дед отправляется в синагогу. Подзывает Фимку и долго его уговаривает. До нас доносятся истерические Фимкины выкрики: «Нет!. Уйди, деда, притырю! Нет, я сказал!!!» Потом выясняется, что деда звал его с собой в синагогу и сулил за это сперва 10 рублей, потом 50, а в конце сто рублей! (В те времена – первая половина шестидесятых – наиболее распространенная месячная зарплата была менее ста рублей.) Мы осуждаем Фимку – на эти деньги и нам бы что-нибудь перепало – но уже поздно, да и Фимка ни за что в синагогу идти не хочет.

* * *

ШКОЛА 17-я ЖД

ЗДАНИЕ ШКОЛЫ

Школа была построена сразу после войны – в 1946 году – на ул. Киевской, по середине квартала межу Болгарской и Армянской. Построена по проекту архитектора Палатника.

Стилистическое сходство нашей школы с железнодорожным вокзалом налицо. До недавнего времени я думал, что у этих зданий один автор.

Я до сих пор нахожу нашу школу очень красивой. Ничего подобного я нигде не встречал. Она не была типовым школьным зданием. Даже забор вокруг школы – входы, калитки, решетки, столбы – были спроектированы и построены по проекту того же архитектора одновременно с самим зданием.

Во дворе школы со стороны Киевской были клумбы, деревья, кустарники и обелиск, на котором было написано, что пионерская дружина школы носит имя Лизы Чайкиной. Долгое время мы думали, что это могила Лизы Чайкиной и обелиск является надгробием.

В начале шестидесятых годов возле главного входа в школу появился еще один памятник. На высоком постаменте была изображена шагающая в стремительном порыве девушка (как минимум, полторы натуры) в школьной форме. Одной рукой она прижимала к груди книги, другую руку отбросила назад. Именно в эту "заднюю" руку можно было что-нибудь вложить, например, шапку. Получалось очень достоверно и смешно.

В школе была легендарная двоечница по фамилии Тараева, поэтому на постаменте регулярно появлялась ее фамилия, написанная мелом.

Этот памятник любили использовать для групповых шуточных фотографий, облепляя фигуру со всех сторон.

Если войти в школу с центрального входа – что случалось крайне редко, ибо он был всегда закрыт и мы пользовались черным входом – вы попадали в просторное фойе с гардеробом справа и буфетом слева. Прями посередине была стена с именами золотых медалистов, начиная с 1949 года. В том году школу с золотой медалью окончил некто Маргулис. Потом я, конечно, всех не помню, но в 1966 году там была золотыми буквами вписана фамилия моего брата Александра.

Меня там, естественно не было.

Максимум моего общественного признания – Доска почета по окончании четвертого класса.

Список на стене велся долгие годы. Думаю, что до конца восьмидесятых. Сейчас он уже уничтожен – я проверял это в 1998 году.

Новых хозяев ( тоже школа, но молдавская) ничего положительного в истории советского периода не интересует.

На первом этаже находились: библиотека, учительская, медкабинет, туалеты и несколько классов. В том числе и тот, в котором мы учились до пятого класса. На втором – кабинет физики и химии, несколько классов, кладовка с географическими картами – переделанный туалет второго этажа, служивший также некоторое время лаборантской для биологии и живым уголком, радиоузел и, наконец, актовый зал. Он же и спортивный зал.

В начале шестидесятых к школе начали пристраивать дополнительный корпус. Длился этот процесс не один год, доставляя нам немалую радость.

Стройка – начиная с котлованов – была местом всех наших игр, поскольку мы жили в соседнем со школой дворе. Когда ее закончили, объем школы увеличился вдвое, появился настоящий спортивный зал, свои мастерские, хорошо оборудованные кабинеты физики и химии.

ДИРЕКТОРА ШКОЛЫ

В конце пятидесятых директором был Дубчак. Его имя и отчество я пока не вспомнил, но уже с шестидесятого, кажется, года в школе появился новый директор.

О нем мы узнали следующим образом.

Сашу Красильникова за какую-то провинность Зоя Константиновна отправила к директору школы – была такая форма наказания – идти к директору. Что в школе новый директор, мы уже знали, но вот каков он, пока нет.

Саня вернулся очень довольный. Он нам сказал, что новый директор очень хороший, добрый старенький дедушка. И – что самое главное и удивительное – курит трубку!

Это был Иван Степанович Малеев.

До этого он находился на какой-то партийной работе, был полковником в отставке, фронтовиком. В школе он преподавал географию и обществоведение. Это был настоящий политкомиссар – в лучшем смысле этого слова. Он хорошо знал свой предмет, достаточно интересно рассказывал нам о разных странах, их экономике, политике и т.д. Нельзя сказать, что он был академически сух, напротив. Бывало, что он начинал так орать на провинившихся, по его мнению, учеников, что, входя в раж, багровел, стучал по столу кулаком, а чаще – указкой, которая от этого ломалась. При этом он иногда вспоминал войну и то, как он кого-то "прямо в окопе проучил рукояткой нагана по голове".

"Ивасик" (так Ивана Степановича прозывали) подружился в школе с "Тимошей" (учитель по труду – Тимофей Николаевич)и они часто вдвоем после уроков поднимались вверх по Болгарской в сторону бани, возле которой был буфет. Там он выпивали, а потом могли перейти через дорогу в погребок на углу Болгарской и Щусева и там еще выпить. Потом их путь пролегал по Щусева до Комсомольской, где был еще один погребок, а там уж и до дома Ивана Степановича – на углу Пирогова и Комсомольской – было недалеко.

Иван Степанович впоследствии уступил место директора Нине Петровне Тыняной. Она оставалась директором до конца моего пребывания в школе и много лет после этого. У меня она ничего не преподавала, а в других классах вела русский и литературу.

УЧИТЕЛЯ

Нашей первой учительницей была Зоя Константиновна Тимофеева. Она вела все предметы, кроме труда, пения и физкультуры.

На уроки труда мы ходили в другую школу – 1-ю железнодорожную. Она находилась далеко – надо было пройти несколько кварталов вниз по Армянской, потом повернуть направо -кажется, на Стефана Великого, и войти в арку с надписью «Соль». Там был городской склад соли и мастерские 1-й ж-д школы. Уроки вел Тимофей Николаевич, по прозвищу Тимоша. Были и другие учителя по труду, но я их имен пока не вспомнил.

Пение преподавал Самуил Моисеевич Шахтман. Человек нервный, невыдержанный, малограмотный и несправедливый. Его никто не любил, да и он никого не любил. Над ним, когда могли, издевались. Он тоже в долгу не оставался.

Именно он бил затылком об стену Осю Бадинтера.

Именно он довел Владика Гольденберга до жуткого и несправедливого позора:

По какому-то пустячному поводу Самуил выставил Владика перед классом.

Это такая форма наказания – стоять перед классом возле доски.

Через некоторое время Владику захотелось в туалет. Он начал проситься, поднимая руку, как того требовали школьные правила. Самуил не обращал внимания. Владик начал хныкать и переминаться с ноги на ногу – Самуил ноль внимания. Владик заплакал – и это не помогло! Наконец, случилось то, что должно было случиться: из под брюк потекли лужицы. Но Самуил был такая сволочь, что его и это нимало не встревожило. А ведь нам было тогда лет по десять, не больше.

Потом в школу приходил отец Владика – известный и уважаемый в городе хирург-стоматолог, – что-то он Самуилу, конечно, сказал, до только ни на что это не повлияло. Так он и остался в нашей памяти, как гнусный тип, которого к детям нельзя было подпускать ни в каком качестве. Его уроки состояли в разучивании песен – примерно одного и того же набора, повторяющегося из года в год – под бездарный аккомпанемент на баяне.

Физкультуру нам некоторое время вела полная пожилая дама, имени которой я, увы, не помню, а потом – Ковтун Николай Иванович. Высокий, худой, мускулистый. Между прочим, он был рекордсменом СССР по прыжкам в высоту то ли до, то ли после войны!

Начиная с пятого класса появлялись учителя-предметники.

Нашей классной руководительницей стала Вера Георгиевна Душкина, учительница молдавского языка.

Русский язык и литературу преподавала .Елена Ефимовна Батрова.

Математику – (алгебру, геометрию и тригонометрию) Ольга Семеновна Пушкарь.

Английский язык – Циля Акимовна Кристал.

Ботанику – Павел Федорович Босляков.

Географию – Василий Иванович Разумов.

Историю – Аркадий Исакович Вемберг.

Рисование – Иван Васильевич Леподат.

В дальнейшем, когда появилась физика, нам ее преподавала Таисия Кирилловна Карташевская, ("Тиська").

Химию – сначала Глафира Виссарионовна Суворова, (жена П.Ф.Бослякова), потом – Галина Никифоровна Михайлова.

Физкультуру дольше других преподавал Рязанов Евгений Фатеевич ("Фатеич") и Цветкова Людмила Даниловна.

* * *

Некоторые из учителей умерли, пока мы еще учились в школе.

П.Ф.Босляков погиб: на рыбалке, выталкивая застрявший в грязи грузовик, он попал под колеса. Школа его помнила долго – во дворе школы его трудами был прекрасный сад. Даже, правильнее сказать, сады. В них были и фруктовые деревья, и цветы. Все это вместе называлось «пришкольный участок», на котором мы даже проходили практику во время летних каникул. После его смерти нам преподавала зоологию и анатомию Людмила Трофимовна (?), потом, уже когда ввели новый предмет – «Общая биология» – у нас появилась новая молодая дамочка – Даскал Е.В. («Даскалючка»)

А.И.Вемберг умер в троллейбусе: зажатый толпой, он не выдержал, у него пошла горлом кровь, поскольку у него было только одно легкое. Его вынесли на тротуар, где он и умер. К груди он прижимал тетрадки, которые брал домой на проверку. Эти тетради, залитые кровью, кто-то потом принес в школу. Он был одиноким человеком, у него не было семьи. Он был очень хорошим учителем. После него нам преподавала историю Оборотова Нелли Васильевна – испанка, вывезенная в тридцатые годы из Испании и удочеренная в России. Очень темпераментная, живая, искренне любившая детей.

* * *

В.И.Разумов ушел на пенсию, будучи уже весьма преклонных лет старцем. Начинал он преподавательскую деятельность еще до революции и успел немало лет преподавать в гимназии. Его сменил уже упомянутый Иван Степанович Малеев. Он же преподавал обществоведение.

Надо вспомнить и других учителей – Николай Степанович Ткаченко ("Никола"). У нас он преподавал черчение, а в других классах – математику.

В параллельных классах преподавали: физику – Ида Исаковна Гальперина, историю – Надежда Дмитриевна Бучко, математику – Семен Исакович Гельман,("Гусь") французский язык – Ида Израилевна Пильдиш, русский язык и литературу Римма Савельевна Либерзон. Они приходили и к нам – "на замену".

Был еще весьма памятный Григорий Львович Березницкий, по прозвищу "Головоногий". Он назывался "Звуч по труду". Он ничего не преподавал и вообще непонятно – что это такое – "завуч по труду". Но "в чем он истинный был гений" – любил и умел ловить казёнщиков. "Казёнщики" – это прогульщики уроков. Сей термин был кажется специфически Кишиневским и возник еще до революции, когда городской сад им. Пушкина назывался "казённым", то есть, государственным. Ну, а прогуливание уроков, вероятно, происходило в этом парке. Так, говорят, – нам об этом рассказала Циля Акимовна – этот термин и возник.

Поскольку Григорий Львович, по-видимому, ничем обременительным в школе занят не был, он перемещался по всему городу и мог любого из нас застукать где угодно – на базаре, на стадионе, на бассейне, ну и, главное – где-нибудь возле кинотеатров, а также в самих кинотеатрах во время сеанса. Его недолюбливали, но без злобы, поскольку он, искренне любя охоту за прогульщиками, этим, в основном, и ограничивался. Поймает, начнет допрашивать, вынудит придумать более или менее правдоподобное объяснение, пригрозит – но, как правило, ничего более дурного не сделает.

Но, вернемся, однако, к учителям.

Вера Георгиевна

Прежде чем о ней вспомнить, надо, наверное, рассказать о том, чем был для нас в то время молдавский язык.

Для меня, приехавшего из России, само существование такого языка и такого народа стало открытием. Вообще, в детстве я, пожалуй, знал, что на свете есть три народа: русские, немцы и грузины. Ну, может быть, еще китайцы. Молдавскую речь в Кишиневе я слышал только по радиоточке и на базаре. Ни во дворе, ни в школе – нигде молдавский язык не звучал. Что касается большинства моих одноклассников, коренных жителей города, чьи родители тоже прожили всю жизнь в Кишиневе и учились "при румынах", молдавский был для них, конечно, более знакомым, но не знал его в классе никто, кроме Вали Сандуцы, которая этот факт долгое время скрывала.

Сказанное, в какой-то степени, характеризует отношение к молдавскому языку со стороны той части населения города, о которой я сейчас пишу и к которой, несомненно, принадлежал я сам. Надобности в молдавском языке нами не ощущалось ровным счетом никакой. Все, видимо, интуитивно понимали, что его нам преподают из-за "ленинской национальной политики", а не потому, что он зачем-нибудь нужен. Следствием этого было и отношение к урокам и к учителям молдавского. *)

Думаю, что они это чувствовали и это их задевало. Внешне, впрочем, Вера Георгиевна ничем этого не проявляла. Она была хорошей учительницей и хорошим человеком. Конечно, очень часто урок молдавского превращался в классное собрание, но это всех устраивало. Тем не менее, кое-какие знания языка у меня после школы остались, общие представления о молдавской литературе и ее классиках тоже имелись.

И только много лет спустя, в мае 92 года, за месяц до моего бегства из Молдавии, я встретил Веру Георгиевну на улице, мы узнали друг друга, поговорили о том о сем, при этом я старался не касаться весьма болезненной тогда для меня темы раскола общества по национальному признаку, тем более ничего не собирался говорить о том, что я скоро уеду. Но Вера Георгиевна коснулась этого сама, сказав – довольно искренне, и даже, пожалуй, наивно, – что она всю жизнь , еще со своей бабушкой, а потом и со своей мамой, говорили – когда же, наконец, русские уйдут? Это было для меня если не шоком, то неожиданностью уж точно. От нее я этого не ожидал. Но, как говорится, ни из моей, ни из её песни слова не выкинешь.

Елена Ефимовна

Она преподавала русский язык и литературу. С формальной точки зрения она была достаточно квалифицированным педагогом, окончила Ленинградский университет. Называли же ее – за глаза, разумеется – Елена Ехидовна. Она не была объективна в своих оценках и мы это чувствовали. Вот пример ее типичного высказывания при оглашении результатов сочинения:

"– Магидман. Сочинение формальное, просто переписанное из учебника. Ошибок, правда, нет. Оценка – пять.

– Белкин. Самобытное сочинение, много своих мыслей, хорошее сочинение. Оценка – четыре". При воспоминании о ней у меня до сих пор возникает неприятный осадок сознательной и циничной несправедливости.

Впрочем, я вполне отдаю себе отчет в крайней субъективности моих оценок. И было бы странно, если бы я пытался давать чему-либо объективную оценку: во-первых, это невозможно, во-вторых, я думаю, это совершенно неинтересно.

Буду искренне рад, и не удивлюсь, если для кого-то та же Елена Ефимовна стала любимой учительницей.

Циля Акимовна

У нас она преподавала английский язык. До этого она преподавала немецкий и молдавский. Кажется, французский она тоже преподавала.

Такое замечательное языковое образование она получила в Кишиневской гимназии. Больше она нигде не училась. Впрочем, в гимназии она была вынуждена – поскольку была из бедной семьи – учиться "на отлично", чтобы не платить за учебу.

Все пять лет нашей учебы она носила одну и ту же бордовую кофту, одно и то же пальто... Ее возраст нам установить не удавалось. В 1962 году она нам казалась старушкой пенсионного возраста. Спустя двадцать лет она была точно такой же.

У нее был сын – Яша. Он работал в нашей же школе лаборантом при физическом кабинете. Яша выглядел немного недоразвитым физически, тем не менее впоследствии женился, имел детей. Яша трагически погиб. Он попал под машину, когда утром спешил со своими детьми в детский сад. Дети остались живы, а уже состарившаяся Циля Акимовна взялась вырастить и их.

Ольга Семеновна

У меня остались о ней вполне положительные воспоминания. Педагогом она была, что называется, крепким. К светилам математики не относилась, но и явных пробелов или недостатков не имела.

Речь у нее была странной – как будто бы во рту постоянно находится крупный посторонний предмет. При этом она, вроде бы, не картавила, не заикалась, не шепелявила, но речь воспринималась как дефектная.

Каждый ее урок начинался одинаково. Войдя в класс только наполовину, она вместо "Здравствуйте, садитесь" и т.п. на ходу говорила: "Классная работа!".

Это означало, что все должны не теряя времени раскрыть тетради и написать: "Классная работа".

Помню один неожиданный эпизод. Во время перемены мы во что-то играли в классе, шалили, гонялись друг за другом. При этом что-то – уже не помню что – мы помечали мелом на полу, на стене, друг на друге и т.д. Когда начался урок, в класс вошла Ольга Семеновна и почему-то среди всеобщего кавардака и пачкотни заметила только две линии, крест накрест проведенные мелом на полу между партами. Она отчего-то взбеленилась и стала орать: "Кто это сделал?!". Мне пришлось признаться. Я стоял, понурив голову, а она, брызгая слюной орала: "Да ты понимаешь что это такое?! Это крест! Это фашизм!! Это смерть!!!" Орала она довольно долго, что было для нее совсем нетипично.

Таисия Кирилловна

Было бы несправедливо не вспомнить ее добрым словом после того, что я избрал физику своей профессией. Хотя это было сделано, несомненно, не благодаря ей, а из-за подражания моему старшему брату, из-за того, что это была самая, пожалуй, престижная профессия в обществе.

Тем не менее, Тиська делала, что могла. Физику она преподавала неважно. Дисциплина у нее на уроках отсутствовала вообще. Класс делал, что хотел – входили, выходили, разговаривали, читали. Она или никак на это не реагировала, или пыталась поорать, но всегда безрезультатно.

Из запомнившихся эпизодов.

В конце урока, уже со звонком Тиська подвела итог: "А вот ты, Жарковский, ничего не взял от сегодняшнего урока!" Жарковский, прохулиганивший весь урок, отвечает: "Как? А эбонитовую палочку?"

Она обладала удивительной особенностью не слышать того, что ей говорят ученики.

Мы сидим за первым столом: Я, Изя Пеккер и Марик Левин. Рядом с Мариком стоит Тиська, что-то рассказывает, потом прерывается и делает замечание болтающим девочкам. Марик, обращаясь к ней меланхолично говорит: "Все они бляди, Таисия Кирилловна, правда?" На что она невозмутимо отвечает: "Левин, не отвлекайся!"

Кто-то перед началом урока на доске написал: "Тиська – сиська – писька!" Войдя в класс, Таисия Кирилловна посмотрела на доску и спрашивает: "Кто сегодня дежурный? Почему доска не подготовлена к занятиям?" И все.

* * *

После восьмого класса в школе было, так называемое, «производственное обучение». Мы должны были сделать выбор между следующими специальностями: для мальчиков – «чертежник-деталировщик» или «химик-аналитик», для девочек – помимо названных, можно было пройти углубленный курс домоводства и получить специальность «швея-мотористка». Я выбрал специальность «чертежник-деталировщик» и имел удовольствие в связи с этим ходить на практику в ПКТИ – Проектно-конструкторский технологический институт. Там, кажется, проектировали машины для легкой промышленности. Какие-то мотальные и вязальные станки. Мне это нравилось, и я не считаю эту затею с производственным обучением глупой. В ее реализации имелись, конечно, свои издержки.

Имя и отчество лысого, обзьяноподобного преподавателя машиностроительного черчения, инженера из ПКТИ, заросшего волосами настолько, что он летом, когда носил рубашку с коротким рукавом, стриг руки до середины плеча, память не сохранила, а вот фамилию к вашему и моему удовольствию я вам таки скажу: Мурахвер.

АКТИВНЫЕ РОДИТЕЛИ

ИЛИ

СТРЕМЛЕНИЕ К ОБРАЗОВАНИЮ

С восьмого класса начинаются массовые разговоры о том, кто куда будет поступать.

Говорим об этом не только мы, дети, но и – даже в большей степени – наши родители. Активно обсуждаются прецеденты – кто, когда, куда поступил в прошлом.

Наша семья дополнительно располагает информацией из 37-й школы – Павлик уже поступил. Да и не куда-нибудь, а на физический факультет МГУ! Это гордость такого качества и количества, что мне ее хватает до сих пор!

Анализируются способы подготовки в ВУЗ. Тема репетиторства имела место, но не была столь распространенной и откровенно обсуждаемой. Об этом говорили только с близкими. Все-таки, это был, наверное, незаконный заработок, да и для учеников занятия с репетитором были чем-то скорее стыдным, чем предметом гордости. Считалось, что умный сам способен подготовиться.

Вообще, общение наших родителей друг с другом всегда было очень интенсивным. Конечно, были более активные родители и менее активные. Определялось это, конечно, в первую очередь, характером, а также их занятостью.

Так, например, папа Саши Красильникова – Давид Маркович Гринберг – приходил в школу практически ежедневно. Он был очень занятым человеком – врачом психиатром в Костюженах, где они и жили всей семьей – но он настолько интересовался учебой своего сына, что находил время часто заходить в школу, поговорить об успехах Саши, пообщаться с его друзьями, среди которых одним из самых близких был я.

Успехи Саши в учебе достигали, иногда, нескольких двоек в четверти, поэтому, чтобы быть переведенным в следующий класс папе приходилось неустанно контролировать весь процесс.

Саша вовсе не был дураком. Лентяем он, конечно, был, но ведь Давид Маркович, казалось бы, преодолевал этот его недостаток тем, что все время заставлял его что-то учить и сам порой садился и диктовал ему диктанты, задавал и решал с ним задачи – все без толку. Загадку Сани Красильникова я так и не разгадал до сих пор. Я довольно часто ездил к ним в гости в Костюжены. Это было далеко за городом, восьмой автобус шел от Киевской до Костюжен около сорока минут, а иногда и дольше. Я много раз оставался у них ночевать и хорошо помню очень приятную, необычную обстановку в их доме. Сначала они занимали половину старого одноэтажного особняка, потом переехали в весьма тесную двухкомнатную квартирку.

Мы с Саней вместе учили уроки, играли, слонялись по Костюженам – и это было самое интересное. Костюжены были огорожены от остального мира высокой каменной стеной, за которой располагался целый городок, являвшийся психиатрической лечебницей и домами для ее сотрудников. Сумасшедшие там свободно ходили по дорогам, заходили в магазин, посещали местный клуб-кинотеатр. Буйных, конечно, держали взаперти, а тихие фланировали, как мне казалось, по всей территории. За ними было интересно – и страшно – наблюдать.

Среди психов были и весьма примечательные личности, как, например, Святополк-Мирский, разносивший по домам газеты. Он владел многими языками, как, кстати, и Давид Маркович, выписывавший всякие "Москоу ньюс", "Нувель де Моску" и так далее, поэтому, принося их домой, Мирский обязательно давал краткую характеристику номера на языке оригинала. Внешне же Святополк-Мирский был отвратителен, грязен и вонюч.

Среди активных родительниц была, конечно, Клара Моисеевна Хинкус. Хинкусы жили прямо напротив школы. Теперь эта часть Киевской занята огромным зданием первой городской поликлиники, а раньше там были одноэтажные домики, в которых проживало множество народу.

Особенность Кишиневских дворов в том, что с улицы вы видите только ворота и три-четыре окна одноэтажного домика. А вот войдя во двор, в обнаруживаете длинную вереницу, чаще всего, беспорядочно прилепленных друг к другу домишек, вереницей уходящих куда-то вглубь, перпендикулярно улице. В таком дворике насчитывалось по двадцать-тридцать номеров квартир, половина из которых были, вдобавок, коммуналками.

У Хинкусов, впрочем. квартира окнами выходила на Киевскую и считалась, по тем временам, неплохой. Папа Гали был частным зубным врачом. Его кабинет и приемная были здесь же. Стояла бормашина, стеклянный шкаф со всякими пузырьками и инструментами, какие-то муляжи зубов и челюстей.

Мы довольно часто бывали у Гали Хинкус дома – дни рождения, прочие праздники, просто так могли забежать. Клара Моисеевна не работала, жила рядом, поэтому могла проводить в школе довольно много времени, что она и делала.

К сожалению, это не спасло Галю от двух сотрясений мозга. Одно из них произошло следующим образом. Лева Никандров бросил в меня веник. Веник, в соответствии с законами аэродинамики, полетел твердой рукояткой вперед. Я успел нагнуться и веник просвистел над моей головой прямо в переносицу ничего не подозревавшей несчастной Гале, стоявшей за моей спиной. Она рухнула. как подкошенная. Как произошло другое сотрясение я не помню, но по сумме двух попыток Галю удалось освободить от выпускных экзаменов. Ей просто выставили годовые оценки в аттестат. Мы ей, конечно, очень завидовали.

Галя "с пятого класса мечтала стать микробиологом" – это точная цитата из Клары Моисеевны. Со второго класса Галя собиралась эмигрировать во Францию и нарожать там детей, потому что "французская нация вырождается, и за каждого ребенка там хорошо платят". Мысль о том. что Галя Хинкус собирается рожать французов очень веселила весь класс. На самом же деле, мы были чисты и наивны и просто – не всегда осознанно – повторяли что-то, услышанное от взрослых. Хотелось ведь казаться и поумнее, и попрактичнее, и поосведомленнее, и повзрослее.

СТОРОЖА И ТЕХНИЧКИ

Казалось бы, что этот контингент школьного персонала не играет сколько-нибудь значительной роли. А вот в моем случае это не так. Может быть, это потому, что я жил в соседнем со школой дворе и школьный двор был как бы продолжением нашего двора. Поэтому общение со сторожами было регулярным и носило характер вечной вражды.

Жили сторожа и технички во флигеле во дворе школы. Основа конфликтов состояла в следующем.

Во-первых, огромный школьный двор с оборудованными спортивными площадками пустовал во второй половине дня и в выходные, на каникулах и т.д. Нам хотелось там играть. Сторожа нас гоняли, ссылаясь на запрет директора школы. Во-вторых, предметом вожделений были абрикосы, вишни, черешни и прочее, что росло на пришкольном участке. Мы хотели своровать, сторожа хотели защитить, тем более, что это был их законный приработок.

Бадя Федя

Худой, со страшным лицом, очень злой и почти всегда пьяный. Мы его боялись. Он нас ненавидел: имел место случай, когда он гонялся за нами с топором в руках, пребывая при этом в явно невменяемом состоянии. Не догнав, он швырнул топор в Алика Катенсуса – топор просвистел над плечом, едва не коснувшись головы.

Илларион

Бадю Федю сменил Илларион. Он был огромного роста и тоже весьма агрессивный. Приехал он с Западной Украины вместе со взрослым сыном, которого выслали оттуда за какие-то правонарушения. Нам он рассказывал об одном – систематической краже удочек, донок и прочих рыболовных снастей. Формулировалось это так: «Пойдешь на рыбалку – считай минимум две донки есть». Накопив изрядное количество рыболовных принадлежностей, он открыл подпольный пункт проката. Кажется, за это его на какое-то время и выслали.

Мариора

Иллариона сменила Мариора. Ее называли Мариора-большая, чтобы отличить от другой Мариоры, бывшей безусловно гораздо меньшего размера. Мариора была действительно огромной, толстой бабой, бывшей до этого уборщицей.

Самая, пожалуй гнусная и лживая из всех. Одной из ее пикантных отличительных особенностей было то, что она, в отличие от предшественников ругалась не только по-русски и по-молдавски, но и по еврейски: "киш ман поц" и "киш ман тухес" не сходили с ее языка.

Да еще и произнесенные с молдавским акцентом.

С ней связан один весьма памятный эпизод. Во двор пригнали старый, списанный грузовик. Какие-то шефы*) школы его подарили. Он стоял во дворе все лето, никак не использовался и постепенно разворовывался. В конце концов он превратился в обглоданный остов. Валявшиеся в его кузове старые покрышки были разбросаны вокруг. Надо сказать, что ни я, ни мои друзья к этому не имели никакого отношения. Это делали люди постарше и поопытнее. Тем не менее в начале учебного года Мариора донесла директору школы, что машину разворовал именно я. По этому поводу директор потребовал вызвать в школу моего отца.