Текст книги "Владимир Ост"

Автор книги: Сергей Нагаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Приветствую! – нечленораздельно рявкнул со своего топчана узник и с радостной улыбкой помахал Владимиру ладонью прикованной руки.

Осташов тоже помахал рукой, но с меньшим энтузиазмом.

– Вот! – сказал Камиль Петрович. – Это и есть хозяин квартиры. Сбежал вчера, пока мы с вами переговоры на фирме вели. И только сейчас вот, как раз перед вами, приполз. А вы еще хотите, чтоб он на сделке присутствовал!

– Я такого не говорил, – сказал Владимир.

– Ну, начальник ваш. Какая разница? – сказал Камиль Петрович и начал выговаривать сидящему на стуле товарищу: – Как ты мог упустить его, Андрюха?! Ну как ты мог? Ты же знал, что все документы уже готовы, что скоро сделка.

– Я тебе уже сказал, Петрович, – ответил Андрюха. – Он, сука, воспользовался тем, что мимо патруль ментовский проходил. Понимаешь ты или нет? Я же его пытался держать, но смотрю, менты на нас смотрят, ну я и отпустил его. А что было делать, екэлэмэнэ? Ты же знаешь, я паспорт потерял, а новый только через неделю сделают. Замели бы меня, бухого, и крандец! Сколько бы продержали в камере?

– Ладно, хватит, – тихо сказал Камиль Петрович, – слышал я уже все это.

– А хрена тогда орешь? – утомленно спросил Андрюха.

– Ха-ха-ха! – внезапно захохотал хозяин квартиры, глядя в потолок.

– Толик, – тихо сказал ему Камиль Петрович. – Ты рот вообще не открывай. Не доводи меня, сволочь.

Толян улегся на бок, положил свободную ладонь под щеку и закрыл глаза.

Осташов стоял в растерянности. Камиль Петрович был прав, никаких дел с хозяином жилья сегодня получиться не могло. Совместные с ним визиты в наркологический и психоневрологический диспансеры представлялись нереальными, а ведь без сволочи Толика (с этим определением Камиля Петровича Владимир был согласен) справку о том, состоит ли он там на учете, никто не выдаст.

– Ну, короче, – сказал Камиль Петрович. – Плюс я тут вижу только один: что он все-таки притащился домой, а не завис где-нибудь у своих друзей. Значит, так, Андрюха. Алле, ты меня слышишь? Андрей!

– Что?!

– Держи флаг бодрей! У нас есть до сделки два дня. Два дня, чтоб он стал похож на человека. В принципе достаточно.

Из-под окна донесся храп уснувшего Толяна.

– Закемарил? – сказал Камиль Петрович, глянув в сторону топчана. – Это хорошо. Андрей иди это, поставь курицу вариться. Как проснется, мы сунем его в душ, потом бульончик попьет.

– Не станет он бульон пить, – сказал Андрюха.

– Не станет – не получит свой стакан сухого. Так что, как миленький станет, никуда не денется. Андрюха, имей в виду, до сделки он ни под каким соусом не должен выходить из квартиры.

Камиль Петрович и Андрюха беседовали, не обращая особого внимания на стоявшего рядом Осташова. Владимир, меж тем, вспомнил два вчерашних эпизода: во-первых, как во время просмотра этой квартиры в дверь ломился помощник какого-то депутата, крича о том, что готов немедленно купить жилье, и во-вторых, как затем, по пути на фирму, Иван Кукин спросил, не была ли эта сцена спектаклем, призванным раззадорить его, Кукина, покупательский аппетит. Теперь самому Владимиру вдруг показалось, что перед ним разыгрывается комедия – чтобы он не мог проверить подлинность документов.

– Мужики, я все, конечно, понимаю, но как с проверкой документов? – с тревогой спросил Осташов.

– Да это не проблема, – сказал Камиль Петрович и посмотрел на наручные часы. – Поехали! В пару часов, я думаю, уложимся. Андрюха, короче, пока не вернусь, этого козла от батареи не отстегивай.

– А если он в туалет запросится?

– Ведро вон в ванной стоит, принеси, пусть туда… Ну или отведи его на толчок. В общем, как хочешь, но смотри: под твою ответственность его оставляю.

– Пошлите, – сказал Камиль Петрович Владимиру и двинулся к двери. – Я, когда с вами по телефону говорил, думал, что наш Толик надолго ушел в туман, и поэтому говорил, чтоб вы не спешили сюда. Ну а теперь – все! Больше он не смоется.

На «Тоете» Камиля Петровича они довольно быстро объехали нужные адреса. На вид неспешный, этот торговец недвижимостью, тем не менее, управлял своим праворульным джипом весьма агрессивно. На дороге его машина обретала какие-то сверхъестественные возможности. В иные моменты, когда «Тоета» ужом ввивалась в очередной автомобильный затор, Владимиру казалось, что она, словно резиновая, буквально изгибается, чтобы проскользнуть в нужный просвет.

Под впечатлением лихой езды Осташову вдруг представилось, будто он скифский всадник, быстро скачущий по весенней степи. Уже знакомая ему фантазия вмиг поглотила его, и Владимир стал на некоторое время диким кочевником. Себя, несущегося на взмыленном коне, Осташов увидел при этом несколько со стороны: в воображении он наблюдал за собой, как могла бы наблюдать за ним птица, неотступно парящая по-над лошадью. Это было захватывающее зрелище! Вот он мчится во весь дух по густой траве, грива лошади развевается в горячем потоке воздуха, и полощутся за плечами всадника две тугие темные косы.

Осташов задумался над тем, какая именно птица могла бы лететь и наблюдать за всадником. И решил, что – орел. Каковы из себя орлы, а главное, как летают эти тяжелофюзеляжные хищники, Владимир хорошо знал, поскольку мальчишкой в Монголии нередко наблюдал их в естественной природе. Заодно уж в памяти сразу возникли и картинки из детства – как он выхаживал раненного орленка, которого подобрал в степи (чтобы эта кроха размером с курицу не носилась по квартире и не гадила где попало, пришлось сколотить из толстых реек вольер, напоминавший манеж для маленьких детей).

Тем временем видение, действие которого развивалось как бы вне зависимости от мыслей Владимира, продолжалось. Всадник мчался по степи, грива лошади и две тугие темные косы скифа развевались в горячем, плывущем и колеблющемся воздухе. Всадник мчался, а взгляд Осташова, то есть птица, наблюдающая за всадником, вдруг стала отставать, отставать и затем полностью остановилась, зависнув около какого-то куста, мимо которого воин только что проскакал. Ветви куста виделись черными, словно находились, в отличие от всадника, в тени. Всадник быстро удалялся.

Неожиданно меж черных ветвей возник тоже совершенно черный силуэт человека с колчаном, полным стрел, за спиной. Человек закинул руку за плечо, вынул из колчана стрелу. Вот он уже натягивает тетиву, целясь в спину скачущему скифу. Осташов, реальный Осташов, представлявший себе этот фантастический сюжет, неожиданно подумал, что если лучник убьет всадника, то и он, Владимир, тотчас же умрет, прямо здесь, в «Тоете», едущей по асфальтовой дороге. Осташова охватил панический страх. Непонятно, отчего, но эта мистическая связь с судьбой скачущего по степи скифа, оказалась более реальной, чем нынешняя, окружающая действительность. Владимир не сомневался, что гибель всадника в его фантазии будет означать и его собственную реальную смерть. Проклятье! Снова смерть и небытие были так близко, как в неспокойную ночь, когда он размышлял о себе и о том, что будет через сто, тысячу, десять тысяч лет…

С огромным трудом Владимиру удалось вынырнуть из видения. Он стал усиленно, во все глаза глядеть по сторонам, заставляя себя отмечать все детали и особенности попадавшихся на пути домов, машин, пешеходов – только бы удержаться в реальности, только бы не вернулось опять видение, в котором черный лучник готов в ближайшее мгновение выпустить смертоносную стрелу…

Вскоре машина остановилась у какого-то официального крыльца.

– Ну, приехали на первую точку, – сказал Камиль Петрович. – С тобой все в порядке?

– Да-да, – ответил Осташов, вытирая пот со лба. – Да.

Дело делалось своим чередом.

Сколь шустр был Камиль Петрович в пути, столь же проворно он влезал и в очереди к нужным учрежденческим окошкам.

Как выяснилось, присутствие пьяницы Толяна при получении бумаг и не требовалось: у Камиля Петровича была генеральная доверенность, которая позволяла проводить любые действия от имени алкоголика. Заминок не было ни малейших. В конечном итоге, не прошло и полутора часов, как на стойке регистратуры психоневрологического диспансера женщина в белом халате хлопнула печатью по последней справке, и Камиль Петрович сказал Владимиру: «Ну, хоп, я поехал».

Осташов положил справку в свою папку и хотел уже вслед за Камилем Петровичем покинуть диспансер, но вдруг его внимание привлекла большая профессионально написанная картина, украшавшая дальнюю стену холла.

Владимир подошел ближе и принялся рассматривать холст.

На картине был изображен мужчина, почти голый, прикрытый в соответствующем месте лишь набедренной повязкой, который, управляя каким-то странным бескабинным полувертолетом-полусамолетом, драматично ускользал от трех летающих вокруг него скелетов чудовищ, так и норовивших зацепить пилота кинжальными лезвиями зубов и когтей. Левой рукой летчик сжимал штурвал, а правой – палаш, которым отбивался от преследователей.

Там и сям на картине, в промежутках между участниками адской гонки, в разных направлениях порхала мелкая живность. Как то: воробышек о четырех лягушачьих ногах, крылатая ящерка с головой мыши, помесь бабочки с пескарем и другие вполне мирные персонажи, которые, как видно, не имели отношения к основной коллизии и поэтому выглядели случайными прохожими, попавшими в зону уличной перестрелки бандитов. Сюжет несомненно был почерпнут безвестным художником из кошмарных снов и галлюцинаций.

Осташов привычным взглядом оценил палитру использованных масляных красок. Преобладающими цветами тут были: черный (фон), красный и телесный. «Влияние Босха», – подытожил свои наблюдения Владимир.

Нарисованная страстно и убедительно (насколько убедительным может быть бред больного), картина произвела на Осташова должное впечатление. Однако следует заметить, это было впечатление, которое принято называть эстетическим. Владимир, конечно, вспомнил свои недавние размышления о смерти. Вспомнил и фантазию, в которой черный лучник целился в спину удалявшегося на лошади скифа. Но к собственному удовлетворению ощутил лишь слабые отголоски былого страха. Только вот неприятно скользнуло опасение – как бы это леденящее отчаяние и ужас перед неотвратимостью смерти не повторились.

В холле диспансера было безлюдно. Осташов вернулся к окошку регистраторши и спросил ее:

– Извините, а вам не кажется, что здесь могли бы быть картины повеселее? В таком заведении, как ваше, наоборот бы надо какой-нибудь лес с речкой повесить, или вазу с цветами…

Владимир жестом пригласил женщину критически посмотреть на жуткое полотно. Однако та посмотрела только на самого Осташова, а переводить взгляд на картину, видимо, давно уже опостылевшую ей, не стала. Она вздохнула и вновь обратилась к лежащему перед ней на столе непомерно иллюстрированному журналу мод.

– Что пациенты дарят, то и вешаем, – сказала она тоном, каким в учреждениях просят посторонних не мешать работать. – А вы что хотели?

«Так и знал, что этот Иероним Иваныч Босхов состоит здесь на учете», – подумал об авторе картины Владимир.

Он вышел из диспансера и закурил на крылечке. При этом Осташов вспомнил свое решение бросить курить и подумал: «Да какого черта?! Я могу бросить в любой момент – это главное. Так что сейчас могу курить, сколько влезет. А брошу – потом, когда захочу».

День складывался, как нельзя лучше. Справки получены, Камиль Петрович показал себя с самой лучшей стороны и был явно не из мошенников, в чем и требовалось убедиться. Все шло, как по маслу. Осташов определенно входил во вкус риэлтерской работы, и она все больше нравилась ему.

«Что дальше? – Бодро задал он себе мысленный вопрос и сам же мысленно на него ответил: – Дальше мне надо домой, немного поспать и – на пикник, в Красково. Интересно, а Букер на этот – как его? – на тимбилдинг приедет?» Ответа у Владимира не было, а строить предположения он не стал.

* * *

Между тем, именно в этот момент, находясь в совершенно другой части города, на кухне своей квартиры, гендиректор фирмы «Граунд+» Константин Иванович Букорев (или Букер, как его называли за спиной сотрудники фирмы) раздраженно сказал:

– Нет, я не поеду на этот… гм-гм… тимбилдинг!

Константин Иванович отодвинул от себя пустую тарелку, рукой отмел к тарелке крошки с кружевной скатерти, посмотрел, чисто ли стало место, которое он подмел метелкой ладони, и поставил на это место левый локоть, облаченный в синий рукав, – Букорев был в прекрасном, переливающемся глубью синевы костюме и синем же атласном галстуке.

– И ты, Галя, – продолжил Букорев, – знала, что мне с самого начала не нравилась эта твоя идея с выездом всей фирмы на природу!

– Но ты же согласился со мной! – парировала жена Галина, которая стояла в длинном домашнем халате у раковины и нервно мыла посуду, встряхивая роскошными черными волосами, накрученными на красные бигуди. – Ты же согласился, что это хорошая идея. Что ты приедешь туда со мной, и сотрудники тоже приедут с женами и мужьями. И отношения на фирме поднимутся после такого общения на другой уровень. Не зря же говорят, что семья – ячейка! Ячейка общества!

– Но не ячейка в банке!

Вымытая, сияющая стальным боком кастрюля с грохотом опустилась на газовую плиту.

– А теперь вдруг, когда ты сам же все организовал, ни с того ни с сего – «не поеду»!

– Начиталась иностранных книг! Лизинг-франчайзинг, дилеры-шмилеры… гм-гм… Если хочешь знать, у нас тут не Европа. И даже не Азия! Здесь Россия! Здесь всегда была и всегда будет жопа! Здесь никакие пьянки на работе специально организовывать не надо. Они и так происходят. И руководство в них участия принимать не должно. Чтобы не терять авторитет перед подчиненными. Но ты же меня никогда не слушаешь! Ты мне все-таки пропихнула… гм-гм… эту свою идею, и я, как дурак, согласился на нее. Да, конечно, я сам дал команду и сам приказал там все организовать. Но теперь принимать участие в этом не буду. Потому что у меня деловые встречи. У меня нет времени на распивание пива с какими-то… гм-гм… сотрудниками. Я их, может, завтра уволю, а на их место наберу других. Какого черта мне с ними якшаться?!

– Ты раньше со мной так не ругался.

– И ты раньше не лезла в мои дела. И не контролировала меня: когда ушел, когда пришел, где был, почему не позвонил.

– Что ты выдумываешь? Никто тебя не контролирует. Ты сам в последнее время через день приходишь заполночь. Я что, не имею права спросить, где ты бываешь?

– Так, хватит. Я пошел. И приду поздно! Где буду? На переговорах, в ресторане, или еще где-то, где у нормальных людей всегда проходят переговоры. Понятно? А ты, если хочешь, ехай… гм-гм… без меня на тимбилдинг. Я тебе не запрещаю. Пожалуйста, езжай. Будешь там представителем гендиректора.

– Ну и поеду!

– Давай-давай! Проветришь голову. А заодно увидишь своими глазами, чем такие идеи заканчиваются. Все, пока.

Букорев вышел из кухни. Через несколько секунд хлопнула входная дверь.

Галина села за стол и всплакнула.

Немного успокоившись, она подтянула к себе стоявший на столе телефонный аппарат и набрала номер.

Галина звонила своей подруге Светлане, с которой некоторое время назад случайно познакомилась в парикмахерской (та жила неподалеку, в Сокольниках). Светлана была значительно старше Галины, но духом обладала молодым и студенчески беззаботным. Житье-бытье она устроила так: единственного, уже совершеннолетнего сына держала на расстоянии (паренек обретался у ее матери и, соответственно, своей бабушки, в противоположном конце города), а себе Светлана обеспечила веселое одиночество в однокомнатной квартире, где ничто не мешало разнообразить досуг частой сменой любовников.

Как женщина давно разведенная деньги она привыкла зарабатывать самостоятельно. Последний год Светлана трудилась в туристическом агентстве. Там же в основном знакомилась и со своими будущими кавалерами, которые, так уж получалось, по большей части оказывались людьми небедными и нескупыми и частенько баловали ее подарками. А иногда и деньжатами.

По телефону подруги побеседовали коротенько, зацепившись языками всего на час.

Галина изложила только что состоявшийся разговор с мужем и оценила эту перебранку почти как катастрофу. И заявила, что ни на какой пикник не поедет. Светлана же, напротив, нашла ситуацию вполне позитивной. Она полагала, что ничего плохого не произошло. По мнению подруги, в отношениях с мужем у Галины все складывается именно так, как и должно складываться.

Каков, собственно, итог ссоры? Муж послал ее погулять. Так? Так! Ну, стало быть, надо этим воспользоваться! Ведь если он разрешает ей развлекаться отдельно, без него, и даже как бы подталкивает к этому, значит, и сам позволяет себе кое-что лишнее. Зачем же теряться? Чтобы потом, когда у него обнаружится другая женщина, рвать на себе волосы из-за того, что потеряла время на этого прощелыгу? Честной женщине никогда нелишне иметь запасной вариант.

Следует заметить, Галина уже привыкла к тому, что в глазах Светланы все мужья – проходимцы, у которых на уме лишь одно: как бы налево сходить. Но сейчас Галина впервые подумала, что, пожалуй, нельзя исключать, что подруга права.

– Там мужчины-то у вас молодые будут? – спросила в конце разговора Светлана.

– Костя говорил, что у них на фирме средний возраст где-то двадцать пять, что ли, лет. Или около того, точно не помню.

– Жалко, что мне с тобой нельзя поехать. А то мне мои старперы что-то как-то поднадоели. Хочется какого-нибудь, эх, соколика! Чтоб помоложе был, и чтоб не смотрел постоянно на часы, не пора ли к женушке бежать. Я тебе плохого не посоветую. Не будь раззявой, не теряйся там. Сними себе кого-нибудь. Сама увидишь, сразу мир станет другим.

– Нет, Светик, мне этого не надо, у меня муж есть. Я хочу поехать в Красково ради дела.

Глава 12. Тайный знак

Глаза Осташова выражали скуку. Скуку и смирение с ней. На лбу его проступил бисер пота. Владимир стоял спиной к стене в тамбуре пригородного электропоезда, одолеваемый невероятной духотой, которая образовалась в вагонном предбаннике из-за июньской жары снаружи, а также оттого, что внутри яблоку негде было упасть.

Поезд, дергаясь, постепенно замедлял ход.

С каждым резким притормаживанием толпа давала сильный крен в сторону той стены, у которой стоял Владимир, и лишь после всеобщего кряхтения и перетаптывания вся масса возвращалась в прежнюю, вертикальную позицию. Тогда Осташов мог относительно свободно дышать и не отворачивать лицо из опаски, что огромный рюкзак ближайшего соседа поцарапает ему нос.

– Станция «Красково», – прохрипели динамики голосом, исполненным отвращения и презрения.

Читатель! Вот это прелюбопытная, между прочим, подробность российской жизни. Трудно понять, отчего, но дело обстоит именно так: поголовно все водители поколесно всех средств общественного транспорта сообщают названия предстоящих остановок, как правило, именно таким, бесконечно надменным и брезгливым тоном.

По этому поводу мне вспоминается один мой знакомый – преподаватель физики.

Этот мой знакомый, еще будучи студентом, мечтал о карьере в элитном научном центре. Мечтал о блистательных открытиях, которые будут отмечены Нобелевской премией (насчет премии он никогда не сомневался, и могу поспорить, что на этот случай у него даже была заготовлена благодарственная речь в адрес Нобелевского комитета). Но мечтания его не сбылись. Возможно, главное открытие жизни – необязательно связанное с физикой – ждало его впереди? А возможно, открытие уже состоялось, но он его принял за что-то незначительное и пропустил? Об этом он не задумывался, поскольку с юности мечтал лишь о своей физике. И вот…

И вот представь себе, читатель: стоит он, мой физик, уже с легкой проседью на висках, в классе безнадежно средней школы и объясняет подросткам азы термодинамики. Он рассеянно смотрит на ряды сидящих за партами учеников и не видит никого и ничего. Он не склонен переоценивать ни способности лоботрясов, ни их тягу к знаниям, и безмерна тоска его невидящего взгляда.

Только когда в поле зрения физика попадает некий ученик с третьей парты у окна, взгляд преподавателя на минуту сосредотачивается: этот парнишка («Шляков», – всплывает в сознании учителя фамилия ученика, причем фамилия звучит в голове физика как-то отвлеченно, словно название какого-то неизвестного явления природы), – этот парнишка, размышляет учитель, наверняка далеко пойдет. Слету, с первых слов юнец ухватывает суть объясняемого, и все укладывается в его умной голове системно и четко. И что приятно, из всех предметов обучения именно физика ему, похоже, особенно интересна. Да и самого учителя физики Шляков, кажется, ставит выше остальных преподавателей. Да! Что ни говори, приятно иметь ученика, который, чем черт не шутит, лет через пятнадцать, глядишь, станет лауреатом…

Тут, впрочем, ход размышлений учителя неожиданно прерывается. Он замечает некое беспокойство в поведении подростка. Отчего бы это Шляков сидит, как на иголках? А, догадывается физик, паренька, похоже, заинтриговала новенькая ученица, которую посадили перед ним, и сорванец горит желанием оказать ей знак внимания. Девочка и впрямь обещает стать красавицей. Что же Шляков? Ну так и есть! Лишь учитель отворачивается и устремляет взгляд на портрет Эйнштейна, который висит на стене, проказник устраивает над головой девочки целый салют из клочков бумаги и, довольный ее замешательством, заливается победно-счастливым, хотя и приглушенным смехом.

Школьница с недоумением – несколько показным – начинает стряхивать белые клочки с волос и плеч, а физик снова мрачнеет. Шалость даровитого ученика не осталась для него не замеченной, хотя он и смотрел в другую сторону. Он и отвернулся-то лишь для того, чтобы спровоцировать Шлякова. А сам, между тем, наблюдал за происходящим при посредстве застекленного портрета Эйнштейна и видел все, словно в зеркале. Угол отражения равен углу падения. Эх, Шляков-Шляков, если б ты знал, как низко пал сейчас в глазах преподавателя!

Учитель физики с тоской констатирует, что чрезвычайная сообразительность Шлякова уравновешивается столь же неуемным озорством и неусидчивостью. «Нет, он не станет нобелевским лауреатом», – решает физик. И на душе у него становится мерзко. И физик вызывает Шлякова к доске голосом, исполненным беспредельной скуки, разочарования и пренебрежения.

Однако если говорить о машинистах, шоферах и прочих возницах общественного транспорта, то не все же они, наверно, в юности мечтали стать космонавтами, а когда не вышло, прониклись таким стойким презрением к миру и таким ядовитым пессимизмом, которые поневоле прорываются в голосе во время объявления остановок.

А может, звучащая из динамиков спесь возникает от сознания того, что они, водители, находятся у штурвала, а те, кого они везут, – нет. То есть они – рулевые, капитаны дорог, властелины железных и прочих путей, а пассажиры, в их понимании, – лишь ведомое стадо, скопище баранов, норовящих не соблюсти правила собственной погрузки-выгрузки? Черт его знает! Туман и неизвестность…

Впрочем, хватит отвлекаться. Хватит замедлять ход истории. Когда речь идет о судьбе, на тормоза не нажмешь.

Итак, толпа налегла на Осташова еще раз, но это была уже последняя судорога торможения. Поезд примкнул к бетонной платформе под открытым небом (станция «Красково» ничем не отличалась от большинства второстепенных подмосковных станций и состояла из двух голых перронов, между которыми пролегали железнодорожные пути).

Входные двери остервенело разъехались в стороны, и в их проеме, между потных лиц и всклокоченных причесок, Владимир увидел Анну Русанову. Почти сразу, закрыв на секунду ее лицо, перед Осташовым мелькнул громоздкий рюкзак соседа по тамбуру, но Владимир успел заметить, как она, словно ждала и была готова к этой мимолетной встрече взглядами, быстро вытянула губы как бы в поцелуе, адресуя этот визуальный поцелуй именно ему – Владимиру. Осташов готов был поклясться, что так оно и было, но после того, как через мгновение снова увидел ее, Анна уже смотрела настолько безучастно и отстранено, что теперь Владимир сильно засомневался: не примерещилось ли ему это воздушное лобзание?

Он глядел на нее неотрывно.

На Русановой был розовый сарафан и розовые же летние матерчатые туфли. Она стояла в одиночестве у невысокой выкрашенной в желтый цвет ограды платформы и тоже в упор смотрела на Владимира. Машинально придав лицу выражение той степени приветливости, которая требуется при встрече с коллегой, Осташов кивнул ей, однако та в ответ и бровью не повела.

«Я, наверно, перегрелся», – подумал Осташов о «поцелуе».

В облике Анны была благостная уверенность в чем-то – неизвестно в чем. Не кивнув в ответ, будто не видя или не узнавая Владимира, она медленно отвернулась и стала смотреть куда-то в сторону, вдоль платформы. Она стояла спокойно, не обращая внимания на окружающее, словно все ей тут было уже давно и до мельчайших подробностей знакомо. Если бы кто-нибудь в тот момент представил себе, что поезд, на котором приехал Владимир, – это странный одноэтажный дом с удивительно длинной анфиладой комнат, а перрон, окаймленный с трех сторон металлической изгородью, – это, соответственно, балкон дома, то следовало без сомнений признать, что принадлежит этот дом никому иному, как Анне Русановой, – столь спокойно и уверенно стояла она у желтых перил.

Пассажиры начали выходить из вагона, и Владимир продвинулся чуть вперед. В низине, за спиной Анны, его взору предстал классический июнь московских предместий. Горячие деньки совершенно преобразили картину, которая обычно смотрится невзрачно.

По-женски округлые изнывали от зноя бедра реки, словно одетые в голубые колготки с серебряными блестками; зеленый лес – страстно, яростно зеленый лес, каким он бывает в Подмосковье только в начале лета, – фамильярно облокотился на упомянутые голубые бедра, лениво развалившись и заняв собой всю левую половину пейзажа; правее, за рекой и лугом, располагался пологий холм, покрытый множеством огородов и оттого похожий на колоду затрепанных карт, которую чья-то небрежная рука оставила беспорядочной кучей на зеленом сукне.

Волнующее впечатление произвело все это на Владимира. В пейзаже удивительно сочетались внешняя скромность и подспудная разухабистость. Или, наоборот, под наигранной разнузданностью природа как бы скрывала свою внутреннюю стыдливость – толком было не разобрать.

Вдобавок Владимир почему-то решил, что Анна, стоящая вот так, на фоне живописного вида, в точности похожа на знаменитую Мону Лизу. Возможно, на него повлияло отдаленное композиционное сходство между старинным полотном и живым изображением, а возможно, – что-нибудь другое, сказать сложно. Во всяком случае, отождествлению Анны с малопривлекательной, тонкогубой и толстощекой пассией великого Леонардо не помешало даже то, что Русанова была блондинкой с довольно чувственными чертами лица.

Анна чуть щурилась от солнца. Ветер касался ее длинных распущенных волос, трогал легкий розовый сарафан, четче обозначая фигуру и без того достаточно открытую. Мир вокруг сиял.

Между прочим, не долее нескольких секунд наблюдал Владимир очаровавшую его картину. Но в течение этих секунд с реальностью происходило (так, по крайней мере, померещилось Осташову) нечто странное. Владимиру почудилось, что толпа в дверях совершенно замерла и что вообще остановилось все вокруг – застыли даже птицы в полете над ближней опушкой леса, – и лишь подол сарафана Анны продолжал шевелиться от ветра. Мгновение драгоценным камешком застопорилось в песочных часах жизни.

Но, впрочем, ненадолго. Народец в тамбуре пришел в движение, и вихрастые головы, как малярные кисти, варварскими взмахами заработали по бесценному полотну неведомого мастера. Владимир снова отошел к стене и задержался, надеясь, что толпа из вагона быстро схлынет на перрон, а те люди, которые приготовились к посадке и томились на платформе по бокам дверей, еще не успеют ринуться внутрь, – вот тут-то, ожидал Владимир, ему удастся поймать повтор чудесного мига. Однако когда пассажиры покинули тамбур, Анны на месте не оказалось. А без нее пропала и прелесть всего изображения. Вернее, оно вдруг наполнилось пронзительной тоской.

Владимиру это показалось непонятным. Ведь он не был влюблен в нее. Но еще более странным ему показалось то, как вообще в его голову могла прийти мысль о влюбленности. Конечно, Анна была привлекательна. Очень привлекательна. Однако по большому счету она его не волновала. Осташов был убежден в этом. А между тем, он не только глубоко проникся мимолетной картиной, центром которой была Русанова, но сверх того, отчего-то тут же с уверенностью сообразил: этот внезапно запавший в сердце стоп-кадр сохранится в памяти навсегда и станет для него тайным символом несбывшихся надежд, несостоявшейся любви.

В жизни Осташова была несостоявшаяся любовь. Даже две. Первая в десятом классе. Девушку звали Наташей, Владимира она просто не замечала, потому что ей нравились мужчины возрастом не менее двадцати лет, студенты или ребята, отслужившие в армии, но никак не однокашники.

Вторая большая любовь накрыла волной Осташова, когда он уже учился в автодорожном институте. Эта вторая девушка, кстати, тоже была Наталья. И с ней они тоже учились на одном курсе, в одной группе. И тут по существу произошла та же история, что и в десятом классе. Когда Наталья-2 выскочила замуж за Олега Горбатова с четвертого курса, пребывание в «Автодоре» потеряло для второкурсника Владимира последние остатки смысла, и он без сожалений ушел из института. А отцу, с трудом пристроившему его туда, на этот раз пришлось задействовать свои связи, чтобы загремевший в армию сын попал в хорошую часть поблизости от Москвы (что, кстати, вполне удалось: всю службу Владимир проволынил художником при офицерском клубе под Подольском).

Вот каковы были две большие несостоявшиеся любви Осташова.

Первая любовь испарилась как-то быстро, сама собой. Вторая оказалась занозистей, долго терзала и мучила, но в конце концов тоже исчезла, превратилась с течением времени в аморфно-обобщенную тоску.

Картина с Анной Русановой, стоящей у перил на платформе «Красково», таким образом, стала олицетворением этой тоски и несбывшихся мечтаний – тех расплывчатых, сокровенных ожиданий, которые клубятся на дне колодца души и в таком, дремучем виде обладают для сердца фантастической, термоядерной энергией, а при попытке извлечь их на поверхность и пересказать кому-нибудь превращаются в нечто тривиальное, плоское и выморочное. Подобные мечты и внутренние искания существуют на особицу и не подлежат переводу на буквенный язык.

Кстати, Владимир и размышлял о девушке Анне и обо всем этом тоже смутно, не детализируя и не раскладывая стремительные чувства по полочкам, сколоченным из слов.