Текст книги "Прищеп Пекарика"

Автор книги: Сергей Минский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Размышления несколько успокоили. И он решил повторить попытку. Гудки снова защекотали душу.

– Алё? – калейдоскоп чувств, ворвавшийся в душу тембром долгожданного голоса, наполнял ее оттенками всех цветов радуги. Подсознание автоматически настраивало свое состояние в унисон чувствам далекой, ставшей вдруг близкой женщины. Проникало в ее внутренний мир, чтобы раствориться в нем и познать иллюзию единства противоположностей. Голос Леры, мягкий и вкрадчивый, с легкой и почти незаметной хрипотцой, казалось, ничуть не искажался динамиком – будто она была рядом, – Але? Говорите. Я вас слушаю, – настаивала она.

– Привет! Лера, это… Александр.

– Какой Александр? – тембр стал заметно жестче.

«Уже не помнит… – мелькнуло, – вчера же только…»

– Вчерашний, – не замедлило сморозить, машинально подхватив последнюю мысль, сознание. Стало ужасно неудобно за оговорку, – Ты меня вчера…

– А-а, Саша? На БМВ? – догадалась Лера.

– Да, – обрадовался он, – Точно.

– Я очень рада тебе… – в голосе чувствовалась искренность, – но… извини, пожалуйста, мне сейчас должен звонить клиент. Сам понимаешь, это – святое. Я тебе обязательно перезвоню, Саша.

Короткие гудки отрезвили ум, проросли где-то в районе затылка сомнением. Надежда на какую-то долю секунды потерялась в закоулках психики. Но эхом отразившийся в ней голос Леры, повторяя ее интонацию, почти сразу же вернул ее на место. Надежда, разрастаясь, заполнила все внутреннее пространство сознания великолепием существа женской природы. «Ведь вся-то суть любви – в ее ожидании! – осенило вдруг Александра. Пришло понимание, что миллионы мужчин до него уже постигали суть этого чуда, – Надежда, подаренная или не подаренная женщиной: именно она делает нас гениями или злодеями. Она строит города и страны или разрушает их, не оставляя камня на камне, на протяжении всей человеческой истории. Она создает шедевры искусства и шокирует мерзостью извращенной фантазии… – он вдруг незримо увидел себя со стороны, – Эка, меня понесло… философ, блин».

Совершенно на автопилоте он доехал до начала улочки, которая до сих пор почему-то носила имя Карла Маркса. Стилизованная деталями экстерьера прошедшего века, изобилующая реставрированными невысокими домиками улица была воплощением обывательского уюта: первые этажи в основном – магазинчики и вычурные заведения общепита. Идиллическую картину городского пейзажа девятнадцатого века портили только асфальт и современные автомобили.

Увидев свободное место в «елочке», Александр не стал испытывать судьбу – искать парковку ближе к ресторанчику, в котором периодически обедал. Чтобы потом не пришлось наворачивать круги в поисках этой парковки. Отсюда, правда, еще метров пятьдесят. И перейти на другую сторону.

На переходе он чуть не попал под колеса серого «опеля»: дернулся автоматически за парнем, перебежавшим на красный. Слава богу, транспорт здесь быстро двигаться не может. Обошлось.

А вот и подвальчик. У входа знакомый рекламный щит – раздвижной: в виде настольного календарика. Черный, в завитушках кованого металла, исписанный мелом, он сообщал о сегодняшних ценах на блюда. «Равиоли, барбекю, стейк свиной… из курицы, жульен», – Дарского всегда поражала незатейливость ума местных рестораторов или их подопечных, попугайничавших друг у друга. Ум психолога хотел понять причины. Что это? Пошлость, таившаяся в отсутствии достаточного образования? Результат воспитания, подчеркивавший неполноценность, и, как результат, тягу к заимствованию – и в частности, к иностранщине? Попытка использовать эффект плацебо? Но самое невероятное, а, может, наоборот, самое вероятное предположение, возникавшее в сознании, намекало на извечную тягу к прекрасному. Он усмехнулся: «А что есть прекрасное в нашем понимании? Такой, казалось бы, простой вопрос. Но ответ? Либо это на самом деле прекрасное, воплощающее принцип динамического равновесия, принцип гармонии, золотого сечения? Либо… это – мечта, – поразился простоте ответа, пришедшего таким неожиданным откровением, – Так, значит, утилитарные вещи – простую нашу жратву – нам подают под соусом «мечта»?» Усмехнулся, потянул на себя тяжелую деревянную дверь, вошел в низкое с приглушенным светом помещение и снова усмехнулся, но уже по другому поводу: гримасе наголо выбритого накачанного парня в униформе.

– Привет, Вадим, – бросил дружелюбно.

– Привет, – не отвечая на улыбку, кисло ответил тот.

Это еще больше развеселило Дарского. На «секьюрити», как было написано на бейдже под именем «Вадим», красовался теперь пиджак. Вместо обычных – джемпера с водолазкой. Костюм, белая рубашка и галстук существовали как бы вне того, на ком были надеты – сами по себе. Вспомнилось из детства: соседская девочка накладывает бумажное платье на такую же – из бумаги – куклу. Он никогда не вспоминал ни о ней, ни о ее примитивной игрушке. А вот сейчас вдруг вспомнил.

– Ты чего грустишь? – обратился к охраннику, – Смотрю – у вас нововведение? Костюмчиком тебя работодатель решила облагородить?

– Вот именно, – буркнул Вадим, – Зато теперь всем, кто меня раньше видел без него, весело. Я теперь вроде клоуна…

– Да брось ты, – улыбнулся Дарский, пытаясь выразить интонацию правильно, – Шикарно выглядишь.

– Вот-вот! – с какой-то скрытой обидой в голосе воскликнул секьюрити, – И ты туда же.

«Блин, красавица писанная, – подумал Александр, – Пока никого нет в вестибюле, небось, еще и перед зеркалом крутишься».

– Да ладно тебе, Вадим. Забей ты… слушай, кто сегодня в моем углу? Катя или Таня?

– Сегодня? Катюшкина смена, – его лицо заметно смягчилось.

– Спасибо, друг, – Александр потрепал его по плечу, как бы выражая свое участие в его горемычной судьбе, – Пошел я.

– Давай, – как будто разрешил Вадим.

Сняв куртку, Дарский повесил ее здесь же – на вешалку, стоявшую чуть в стороне от стола. К нему уже спешило юное создание. Темноволосое. В веснушках. По нежной характеристике Вадима – Катюшка. Белая, распахнутая вверху блузка с бейджем «Катя», черная облегающая пропорциональные формы юбка, блокнотик с ручкой, кожаная с тиснением, оттененным золотистой патиной, папочка и красивый пурпурный «коготочек» большого пальчика Катюшки на ней – все это в одно мгновение уловило сознание Александра.

– Добрый день. Давно вы к нам не заглядывали, – улыбнулась девушка, – Будете готовы сделать заказ, зовите, – сказала. И, словно бы нехотя, отошла к барной стойке.

«Вот он – доморощенный психолог, – улыбнулся Александр в ответ, – Небось, рассчитывает… – что-то неприятно шевельнулось в груди, – А может, я ей нравлюсь? Тоже ведь вариант». Девушка стояла недалеко – открытая и беззащитная. Что-то детское сквозило в чертах ее лица, в притягательной улыбке. «Вот оно – коварство самки, – неожиданно констатировало сознание, – коварство самой природы, зазывающей в сети жертвенности». Неприятное чувство, только что готовое было исчезнуть, вернулось. Но за ним, почти сразу же, возник сателлит – отрезвляющее чувство вины. Стало стыдно за пошлые мысли относительно девушки. Стыдно оттого, что возвысился незаслуженно над ее женской природой, над ее социальным положением. Оттого, что просто плохо думал о ней. Восставшая из душевного огня совесть реализовала свое право казнить – право на возрождение и продолжение жизни. Александр на мгновение выпал из этого времени и этого пространства. На мгновение, показавшееся вечностью… «Чем я лучше этого по-детски милого создания? Тем, что у меня между ног? Тем, что я уже почти дипломированный психолог? Или что у меня есть квартира и машина? Возможность жрать в ресторанах? А, может, тем, что мне достались такие родители, которые мне все это обеспечили? – совесть торжествовала, – Вот-вот – слава богу, что ко всему прочему, хоть немного снабдили совестью…» Он, наконец, опомнился и показал девушке, что готов. Приятные чувства к маме, к отцу волнами согревающей энергии прошли по телу. Заставили сглотнуть ком в горле: «Надо бы…»

– Слушаю вас? – во взгляде Катюшки сквозила не театральная искренность, которую вряд ли она при своей непосредственности могла сыграть, – Вам, как всегда… или…

– Что? А, да, Катюша. Мне, как всегда, если помнишь, – добавил он, спохватившись. Будто ему делали снисхождение: и в этом случае ожидали благодарности.

– Значит, кофе сразу? – улыбнулась она, поняв его состояние, и он кивнул утвердительно. И хоть не ушло еще чувство неудобства, стало приятно: она помнит, что он заказывает. И при этом не возникло циничного комментария. Зато возник другой, связанный с тем, что «пробило на чувства», когда Катя повернулась и, покачивая бедрами, пошла. В сознание тут же ворвалась догадка: подсознание, в чьем ведении лишь категории «приятно» и «неприятно», отождествило Леру и Катю. «Вот это да! – встрепенулся Дарский, – Вот это параллели. Скажи кому – либо засмеют, либо дурачком сделают. Вот тебе и полигамия. Как это там: за неимением графини, сойдет и горничная? Да-а, шуточки у подсознания, однако», – усмехнулся.

Катя принесла кофе. Поставила осторожненько. Аккуратненько придвинула.

– Спасибо, Катюша.

– На здоровье… позовете, когда будете готовы, – прощебетала она.

– Хорошо, – улыбнулся Александр, провожая ее взглядом.

Кофе он выпил быстро. Потом ел почти машинально. Думал. Развивал мысль, неожиданно пришедшую в порыве отражения чувств от Леры к Кате. Размышлял над тем, почему его отношение к ней изменилось столь странным образом – кардинально – сквозь призму чувств к Лере. Может, потому что он думал о Лере: почему она не звонила? И, что тоже странно, напряжение, подогреваемое присутствием Кати не росло. Оно было. Но находилось в состоянии стагнации. Ни жарко и ни холодно. Привычка цинично, и по-мужски грубо, оценивать действительность, вытащила из памяти пошлый, но жизнеутверждающий каламбур: за неимением графини имеют горничную. Александр посмотрел на Катю – на ее позу, в которой чувствовалась такая наивность, такая беззащитность перед внешним миром, отчего снова шевельнулась совесть. Но на этот раз как-то мягко, почти по-матерински продолжила свое терапевтическое воздействие: то ли ссылаясь пусть на пошлую, но жизнеутверждающую фразу, объясняющую суть выживания природы, то ли соотносясь с полнотой желудка.

В этот день Лера так и не позвонила, сделав к ночи первую зарубку на сердце Дарского.

7.

На следующий день, придя на работу на час раньше, как просил Пекарик, Михаил Моисеевич вошел в приемную и остановился: дверь в кабинет декана почему-то оказалась открытой. Потерявшиеся в пространстве звуки шагов и скрип половиц старого паркета сменила тишина. «Должно быть, еще не пришел», – он заглянул в проем.

Пекарик сидел в кресле, задумавшись, или дремал – сказать трудно, но на Румана не отреагировал. Михаил Моисеевич присмотрелся: кожа на лице друга как-то странно разглажена – она словно окаменела.

Михаил Моисеевич кашлянул. Реакции не последовало. Тогда он кашлянул громче. То же самое.

– Веня! – прикоснулся, подойдя почти вплотную, к плечу. Рука, полулежавшая на груди, стала сползать на колени. Руман в замешательстве отпрянул: по голове и спине прошел озноб, – Веня, не пугай меня! – спонтанно сорвалось с языка. Глаза уже присматривались к чертам лица. К позе. Рукам. Хаотично искали малейшее движение – хоть какой-то признак жизни. Но не находили. Душу стали заполнять понимание момента истины и страх надвигающихся перемен, замешанный на откуда-то пришедшей мысли, что свято место пусто не бывает. Потом пришла мысль о машинальном поведении собственного туловища. Она появилась тогда, когда собственная рука искала пульс в руке товарища. Потом он почувствовал легкое ощущение радости. Понял – откуда это. Наконец, пришло осознание. Пульс! Он был слаб, но четок с точки зрения ритма. «Слава богу! Жив! – первое, что пришло в голову, – Сердце?»

– Веня! – Михаил Моисеевич осторожно похлопал друга по щекам. Реакции не последовало. Пришла мысль о «скорой». Он схватил с телефонного аппарата, стоявшего на столе, трубку, и успел набрать номер, когда услышал тихое:

– Миша, я уже здесь. Не звони – не надо.

– Как не надо? – вбирая в себя гудки, возразил, отвернувшись Михаил Моисеевич, словно Пекарик ему мешал. Но за спиной послышалось:

– Я говорю – не надо! – Руман уловил в голосе уверенность и безаппеляционность. Обернулся. Увидел на лице друга натянутую улыбку, которую излучали умные, не затуманенные болью глаза – то, что он ожидал увидеть, напуганный мыслью об инфаркте, – Миша! – Вениамин Петрович умилился лицом товарища: испуг, тревога, непонимание. Все говорило о полной его озадаченности, – Я тебе сейчас все…

– Ну, уж потрудись! – серьезно, с тенью обиды прервал его Руман. В нем все говорило о том, что ответ должен быть сейчас и только сейчас, иначе из ступора, в котором он оказался, его ничего больше не выведет.

– Миша, это трансовое состояние, – Вениамин Петрович уже не рад был, что показал ему эту часть эксперимента таким образом, – Я что – зря тебе обо всем этом рассказывал позавчера? – он избрал лучший способ защиты, – Честно говоря, думал, что ты поймешь, когда увидишь. Все, Мишель!– он пощелкал пальцами перед его глазами, – Пора! И давай без обид.

На несколько секунд установилась гнетущая тишина.

– Я вот зачем пригласил тебя, – продолжил он после паузы, – Если помнишь, я говорил о людях, которые могли бы стать потенциальными донорами. Но ты представляешь, Миша, что это такое?.. да знаю, – Вениамин Петрович увидел мысль в глазах товарища, – Если объявить об эксперименте, желающие войти в историю найдутся – дураков в этой жизни хватает. Таким любую идею подавай: главное, чтобы смерть на миру – геройская. Но ты же понимаешь, что рисковать мы не имеем права. Это одно. А другое – как бы это пафосно не звучало – рановато, думаю, человечеству знать о таком. Хотя сомнений – через край: мне-то, почему-то, открылось. А я что – не человечество? Вот-вот… – ответил он еле уловимому движению плеч Румана, – понимаю тебя – господом Богом возомнил себя Пекарик?

– Да-а, – промычал Михаил Моисеевич, – Альтернативка хоть куда.

– Любопытство, Миша… – как будто не услышав реплики, продолжал Пекарик, – О-о, ты даже не представляешь, как оно меня распирает! Фу-ух! – выдохнул он, – Вот, тебе и пожалуйста: вроде, все у меня есть для эксперимента, а тела-то нет, в которое я мог бы перейти. А значит, у меня ничего нет, – он снова вздохнул, – потому что пойти на убийство сейчас, даже ради такого эксперимента, я не готов. Хотя понимаю, что открытия, как правило, без жертв не обходятся. Искать же донора втихаря, полагаясь на случай, бесполезно.

Вениамин Петрович задумался. Его отрешенный взгляд говорил, что он не здесь. А через несколько секунд он вообще закрыл глаза. И, было видно, расслабился. «Неужели опять ушел?» – Михаил Моисеевич кашлянул привычно, пытаясь привлечь внимание, но тут же испугался, уже не понимая, как себя в данной ситуации вести: разговор об убийстве никак не мог прорасти в его сознании.

– Так вот, Миша, – неожиданно продолжил Вениамин Петрович, – Конечно же, даже на не банальное убийство… даже ради науки… мы на это не пойдем. По крайней мере, сейчас, – добавил, будто спохватившись.

От последней фразы кровь в жилах Румана точно застыла. «Уби-ийство? Не-ет!» На такое он не подпишется ни за какие коврижки.

Пекарик увидел, как взор Михаила Моисеевича потух и стал похож на взгляд зверька, собравшегося шмыгнуть в норку. Не смог удержаться – рассмеялся. Вспомнил, как однажды в детстве кто-то из старших посмеялся «каламбуристо» над Руманом – назвал его за что-то пленным румыном.

– Моисеич, ты чо – струхнул?.. – Вениамин Петрович опять засмеялся, – Успокойся, дорогой мой! Никакого криминала. Все цивильно.

– Ну, ты даешь! – Михаил Моисеевич подал, наконец, после нелепого молчания голос, – Это – без меня!

– Да ладно. Праведника из себя корчишь. А то я тебя первый раз вижу.

– Праведник – не праведник, но убийство…

– Да очнись, ты, Миша, – стал серьезным Вениамин Петрович, – Узнаешь все – по-другому заговоришь. С сегодняшнего дня я начинаю тебя готовить к эксперименту. Ну, а если серьезно, конечно, никакого убийства. Я знаю: пусть через год, через два, но шанс у нас совершить открытие будет. Я все продумал, Миша, за исключением нюансов, по которым ты мне, брат, и нужен. Без тебя я – ничто.

У Михаила Моисеевича даже настроение изменилось от подобных слов. Какое-то забытое ощущение в груди появилось: что-то – из юности, когда единение душ казалось таким естественным компонентом дружбы.

В приемной послышались шаги и скрип дверцы платяного шкафа: пришла Леночка.

– Ну, что ты на это скажешь, Михаил Моисеевич?

– А что можно сказать начальству? – улыбнулся тот, и чувствовалось – без подвоха, – Я готов.

8.

На следующее утро совершенно беспардонно в половине седьмого позвонили. Не поднимая головы от подушки, не проснувшись даже, Дарский автоматически протянул руку и сгреб с тумбочки трубку.

– Да… слушаю… – не то прошептал, не то проговорил навстречу неизвестности.

– Саша, доброе утро, – негромкий обворожительный Лерин голос поднял планку восприятия действительности. Грудные обертоны обворожительного женского голоса вызвали в клетках тела мечтательную истому, еще не вполне контролируемую наполовину проснувшимся мозгом. И клетки стали вибрировать, вызывая вселенскую тоску одиночества – утреннюю пытку для молодого, стремящегося к воспроизводству организма.

– Доброе утро, Лера… – за окном на соседнем доме в полутьме осеннего утра вспыхнула реклама кока-колы в виде дорожного знака, окрещенного водителями кирпичом. На секунду он даже отвлекся: будто увидел впервые.

– Алё? Ты что, не рад мне? – Лера, чувствовалось, не привыкла к такой реакции на ее особу.

– Лера – ты что? Я очень рад тебе, просто я еще не проснулся толком, – Александр смотрел на рекламу и удивлялся – как мог не замечать этого раньше. В красном круге – в центре – бутылка кока-колы, лежащая поперек. Проезд запрещен! Дальше нельзя! Остановись! И скорей сюда – к нам. В сознание вплыл образ Михаила Задорнова с его неизменным комментарием о тупых американцах. «Конечно, – обрадовался, – все для тупых американских школьников, как один знающих правила дорожного движения».

– Саша, я должна извиниться перед тобой. Забегалась вчера. Вспомнила поздно, поэтому звонить не стала.

«Эти два слова – «тупые» и «американцы» – благодаря Задорнову стали уже – не разлей вода. Молодцы кокакольцы! Профи! Как четко обыграли «кирпич» на уровне подсознания» – снова отреагировало сознание.

– Да ладно. Не страшно, – барашком, готовым к закланию, проблеял Дарский.

– Ты вчера звонил – что-то хотел?

– Да, в общем-то, нет. Хотя – да! – спохватился, – Хотел!

– Ну, так не томи – говори.

– Может, мы встретились бы как-нибудь за рюмочкой кофе? Поболтали?

– Да не вопрос, Саша, – без малейшей паузы согласилась Лера, как будто только что сама хотела это предложить, – Когда и где?

Ожидаемый, но такой неожиданный пассаж на мгновение выбил Дарского из колеи логики.

– Ну… – он замялся.

– Ну, вот. Как конкретно – так сразу в кусты? – Лера засмеялась.

– Ты меня смутила скоростью, – усмехнулся сконфуженно Дарский, – До обеда я точно не смогу. У меня сегодня преподы безбашенные: не придешь на занятия – или отработка, или потом на сессии гнобить будут.

– А я что, говорю, что прямо сейчас? Меня после обеда тоже больше устроит. Саш, а давай где-нибудь ближе к четырем, – безапелляционно заявила Лера.

– Давай, – согласился Александр, – А где?

– Я позвоню тебе, как освобожусь. Тогда и решим, – оставила Лера за собой последнее слово.

Это и понравилось Дарскому, и не понравилось одновременно. Активность девушки как залог приятных неожиданностей с точки зрения будущей близости его очень даже устраивала. А вот подсознание почему-то возмутилось: видимо, миллиарды лет развития этого первичного уровня сознания – где-то в примитивной глубине – бунтовали. Его мужской природе это казалось неестественным. Активное начало встречалось с таким же – активным. Возникало противоречие. В этой глубине появилась двойственность, требующая развязки. Двойственность взывала к интеграции, на худой конец – к нейтрализации, к уничтожению себя самое, не в силах терпеть напряжение. Инстинкт продолжения рода говорил – перед тобой самка. А подсознание никак не могло понять – с кем имеет дело. Активная позиция женщины вводила его в заблуждение, предлагая роль ведомого? На место в иерархии, уготованное по праву развития, кто-то претендовал. «А по праву ли?» – пришла разумная, но запоздавшая мысль, когда уже нейрогуморальная система возмутила кровь. Ее секрет, распространившийся по артериям и венам, уже сделал свое дело, растворив ложку дегтя в бочке еще только-только зарождавшихся сладких отношений.

Александр быстро позавтракал и сбежал по лестнице во двор. Чуть не растянулся на крыльце, поскользнувшись на остекленевшей поверхности. Дождевой пыли, вызвавшей благодаря минусовой температуре такие метаморфозы, уже почти не было, лишь деревья, с ветками в тонком хрустальном обрамлении, говорили о ней. Все смотрелось сюрреалистично в бордово-фиолетовых сумерках начинавшегося утра, где даже проезжая часть, обработанная химреагентами, предстала в таинственном для глаз виде.

Через несколько минут после того, как «бэха» сбросила обороты разогрева, к лобовому стеклу устремился теплеющий воздух, и ледяная корка под скребком стала податливей.

Выезжая со двора, Александр газанул и тут же притормозил перед выездом – проверил сцепление колес с обледеневшим, казалось, асфальтом. Все оказалось нормально.

В университете и лекция декана, и два практических занятия – все тянулось, как никогда. На втором лекционном часу, правда, профессор продолжил сравнительный анализ человеческой психики. Ту тему, что начал на предыдущем занятии. Александр даже увлекся, потеряв на какое-то время интерес к предстоящей встрече с Лерой: поймал себя на мысли, что все аспекты теории, подаваемой профессором, вся терминология – все ему почему-то знакомо. Как будто все это он уже проживал, и у него дежавю. А еще – было ощущение, что все, о чем говорилось, каким-то боком касалось его. Как будто декан сообщал это именно ему. Говорил только для него. А вся остальная аудитория – так – фон, декорация. «Прямо волшебство какое-то», – удивился.

На этот раз профессор коснулся инстинктивности и интуитивности. Четко провел анализ, разграничив их. Показал суть работы низшего и высшего центров сознания в рамках взаимодействия трех планов бытия, отраженных в целом человеческой психики. Как «животное» и «божественное» противостоят друг другу в среднем ее отделе. Два состояния сознания, взаимодействуя, дают – в соответствии со средой обитания и окружением – человеческое представление в каждый отдельный момент времени жизни. В разных соотношениях. Александр поразился, услышав поначалу не совсем понятный, впечатавшийся в память тезис, похожий по своей сути на каламбур. С него профессор начал: «Инстинктивность – это проявление интуитивности на нижнем уровне сознания. Интуитивность же – проявление инстинктивности на высшем». Не успел он «прожевать» это, как Пекарик спросил:

– Что это означает? Есть у кого-то предположения? Мысли, может, какие-то возникли? Не стесняйтесь, – он улыбнулся, – Вы же знаете – за промахи я не наказываю: научная мысль должна быть выверена.

Что-то шевельнулось в голове Дарского. Но такое смутное. Бессловесное. Пауза продолжилась недолго. Желающих заработать очко у декана не оказалось.

– Ну что ж – понимаю. Тема архи сложная. Особенно с позиций официальной науки, ставящей во главу угла эмпирическое и рационально-эмпирическое постижение действительности. Как будто то, чего нельзя пощупать или осознать проективно, фигурально выражаясь, существовать не может. Нет эксперимента – нет явления. Но все гораздо проще, чем кажется. Вот смотрите! Инстинктивность – я имею в виду, прежде всего, врожденную, безусловную рефлекторность – это закрепленные генетически удачные находки природы, дающие возможность функционирования физического тела человека даже в тот период, когда сознание еще не сформировано. То есть, инстинктивность – это, если можно так сказать, воплощенная материально интуиция земной природы, делегированная ей через функцию эволюционного развития снизу. И кстати – которую Вселенная, как высшее проявление интуитивного, космического сознания, ни на мгновение не оставляет без присмотра, контролируя эту самую природу и ее эволюцию… сверху, – добавил он, после чего на несколько секунд замолчал, разглядывая аудиторию, словно сомневаясь – правильно ли поступает.

И вот здесь, – продолжил профессор, – хотелось бы, как безусловную, так и условную рефлекторность нижнего уровня психики ввести в понятие «инстинктивность», ибо для нее созданы предпосылки – три базовых инстинкта, подразумевающих выживание: индивида, рода и вида. И с точки зрения принципиальной работы данных центров для любого организма это рамки совершенства функции…

Пекарик вдруг замолчал, снова осмотрев аудиторию. Дарский машинально оглянулся и по глазам понял, что у большинства его коллег «поплыли мозги».

– Та-ак! Хорошо! – снова улыбнулся декан, – Тогда попробуем по-другому. Что я имел в виду? Что функция любого органа ограничена. Возьмите, например, руку или ногу. Как бы вы ни старались, но вы не можете их разогнуть больше того, что вам дано, не повредив. Это условия нашего существования, где необходимы опорные точки, создающие ориентиры в пространстве. А иначе – зачем нам скелет?

Аудитория несколько оживилась.

– Взаимодействие инстинктивности и интуитивности, дающее нам максимально комфортабельные, если так можно сказать, условия выживания, человечество заметило давно. Очень хорошо данное явление символически передает шестиугольная звезда Давида. Интуитивность, то есть опыт, который приходит с количеством повторений удач и неудач, создает инстинктивное постижение действительности и его усовершенствование уже на высшем уровне психики. Вспомните феномен «маугли» и то, что человек – продукт социума гораздо в большей степени, чем природы. Вы же не будете спорить, что принятие решения взрослым человеком и ребенком будет различаться? Или решение профессионала и любителя? Или – если не совсем тактично выразиться – умного человека и глупого?

Послышались неуверенные реплики.

– Все, господа. На сегодня, что хотел я вам сказал. Остальное – в следующий раз. Жаль, не было времени просмотреть ваши письменные экзерсисы по поводу прошлой моей вольности – отойти от учебного плана, дать вам для осмысления не научный, в кавычках, взгляд, существовавший задолго до появления и развития нашей нынешней цивилизации.

Последние слова профессор договаривал под аккомпанемент звонка.

Проходя мимо декана, Дарский к удивлению своему почувствовал, что хочет повернуть в его сторону голову. Снова появилось ощущение волшебства: Пекарик как будто заполнял его собой, невидимо распространяясь на всю аудиторию. И он обернулся.

Профессор, чуть улыбаясь, взирал на него с высоты академической кафедры. Именно взирал: было ощущение, что декан просматривает его насквозь. Или, точнее, сканирует. Просвечивает. Стало ужасно неприятно. Даже отвратительно. Будто тебя выворачивают наизнанку. И при этом делают укол попеременно в каждую клеточку открывающихся внутренностей. «Жалкое зрелище», – отметило униженное собственным ничтожеством сознание. Что-то блеснуло в глазах профессора, заставив внутренне содрогнуться и, наконец, придти в себя. Первое, что почувствовал, это стыд за то, в каком униженном состоянии только что находился. Стыд за раболепие, возникшее по чьей-то воле, которую ощутил на себе. Как будто генетически впечатанная память веков и тысячелетий, выстраивая вслед за иерархией стаи и стада иерархию социума, заранее определяла ему соответствующую нишу в нем. Вся его суть от такого откровения психики содрогнулась. «Неужели все так просто? И мой ум, моя воля… ничего не значат? Моя личность… тоже ничего не значит? А значит… – сознание чуть не захлебнулось от догадки, от нахлынувших чувств, – только то, что я есть?»

И сразу же вспомнилось «Я Есмь» Христа из Евангелий, которые он как-то из любопытства пролистал.

«Вот оно – Сущий во мне. Я в Боге – во Вселенной, и Бог во мне – его тонкие структуры и частичка – дух, обросшая и моим умом, и моей волей, и личностью. И все это соответствует той сути, которая и есть мое изначальное «я». Я Есмь. Во мне столько Бога, сколько я его заслуживаю. И соответственно этому во мне все остальное»…

Профессор так смотрел на него, как будто это он только что, просканировав содержимое «Александр Дарский», ввел в него некий сгусток знаний, взорвавший изнутри, поразив плотностью и скоростью частоты вибраций входящей информации. И пусть длилось это откровение какие-то сотые доли секунды – неизгладимое впечатление оно все же оставило.

– Коллега, подойдите, пожалуйста, – во фразе декана обычная манера иронизировать. «Даже, когда серьезен, все равно прикалывается», – пришла мысль.

– Да, Вениамин Петрович. Слушаю вас.

– Да нет, Александр Александрович, это я вас слушаю. У вас что – ни одного вопроса ко мне нет?

– Вы даже мое отчество знаете, Вениамин Петрович? Это весьма льстит моему самолюбию, – попытался в тон профессору пошутить Дарский.

– А мое самолюбие считает нелестным для себя, что куратор идет к курируемому, а не наоборот, – дал понять, что шутки закончились, Пекарик.

– Извините, Вениамин Петрович. На самом деле, я не хочу беспокоить вас по пустякам. Вы же сказали – по организационным вопросам можно обращаться к методисту. Она в курсе. Она же у нас ведет практические по вашим лекциям. И она владеет той информацией, которая мне пока что необходима, – Дарский все же улыбнулся, – Как только я подготовлюсь – начитаю дополнительный материал, сразу же к вам.

Пекарик ответил на улыбку, но при этом покачал головой.

– Ну, ладно, – и добавил серьезно, – Хорошо, Александр, я вас понял. До встречи.

9.

Для Румана началась работа по изучению материала, необходимого для максимально чистого проведения задуманного. Как посмеивался сам Михаил Моисеевич, «ликбез для кандидата в доктора психологических наук, доцента кафедры прикладной психологии Румана».

Вениамин Петрович четко определил для себя. Во-первых, дать товарищу полный курс теоретической подготовки, чтобы впоследствии подготовить его к выходу за пределы физического тела. И, во-вторых, наработать необходимые навыки этого выхода на случай нештатной ситуации, которая может возникнуть в первой стадии эксперимента. Но вот главное – операцию по соединению с «серебряным шнуром» – энергетической пуповиной донора – решил пока сохранить в секрете: «Если не снесет крышу, как говорят студенты, от того, что узнает, тогда… может быть». Сколько не пытался, не нашел в себе силы поверить, что при необходимости амбиции ученого в Румане, как и страх перед серьезными государственными структурами, умрут вместе с доверенной ему тайной. Не поверил, и все: знал по опыту, как могут меняться люди, не имеющие настоящего стержня в себе. Как они могут подстраиваться под обстоятельства. А в своем друге детства такого стержня не видел.