Текст книги "История России с древнейших времен. Том 3. От конца правления Мстислава Торопецкого до княжения Димитрия Иоанновича Донского 1228-1389 гг."

Автор книги: Сергей Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Вот все, что находим в летописи о дорюриковском времени: картина, по-видимому, очень скудная в подробностях; но мы не имеем никакого права предполагать, что летописец утаил от нас что-нибудь, что он знал больше, чем сколько записал, следовательно, и в самой действительности историк не должен искать ничего больше; и в самом деле, каких еще нужно более подробностей? Живет каждый особо с родом своим на своих местах, владеет родом своим; когда изгоняются завоеватели, то род встает на род, и начинаются усобицы; летописец упоминает о городах; но тут же и дает знать, как мы должны представлять себе эти города, их отношения между собою и к остальному народонаселению: жители их пашут землю, присутствие городов не мешает людям жить в лесу подобно зверям, убивать друг друга, похищать девиц; вот весь быт, и что еще сказать об нем кроме того, что сказано у летописца? Рассказ его ясен и полон. Племена воюют друг с другом, сильнейшие обижают слабейших; но что представляют подробности этих усобиц и можно ли надеяться найти их в летописи? Но летописец записал предания о движениях варварских народов из Азии, о внезапном исчезновении, смене одного другим, притеснениях, которым подвергались от них племена оседлые, но слабые по причине разъединения своего: таковы главные явления в жизни племен, населявших искони великую восточную равнину Европы летописец русский продолжает в этом отношении историков древности. Перечислены племена по свежим следам, как они сохранились во времена летописца; наконец, записано сказание о происхождении его города, главного города всей Русской земли, сказание, составившееся по общему закону, чрез объяснение местных названий именами лиц.

После сказания о козарской дани начинается собственная летопись, т. е. погодное записывание событий, С какого же времени летописец начинает свою летопись? Он начинает ее с 852 г. по р. х.: «С царствования Михаила, императора греческого, является впервые название Русской земли: об этом мы узнали, продолжает летописец, потому, что при царе Михаиле приходили русские на Царьград, как пишется в летописце греческом; поэтому-то отсюда начнем и числа положим».

По образцу греческого летописца и наш начинает перечисление: от Адама до потопа столько-то лет; от потопа до Авраама столько-то и т. д., доходит до царя Михаила и от него переходит к русской истории. «От перваго лета Михаилова до перваго лета Олгова, русскаго князя, лет 29, а от перваго лета Олгова, понеже седе в Киеве, до перваго лета Игорева лет 31; а от перваго лета Игорева до перваго лета Святославля лет 33; а от перваго лета Святославля до перваго лета Ярополча лет 28; а Ярополк княжи лет 8; а Володимер лет 37; а Ярослав княжи лет 40. Тем же от смерти Святославли до смерти Ярославли лет 85; а от смерти Ярославли до смерти Святополчи лет 60». Любопытно место Никоновского списка, где время призвания князей означено так: «При Михаиле и Василие царема и при Фотии патриарсе придоша словене» и проч. Потом важно окончание смертию Святополка Изяславича – знак, что летопись составлена между смертию Святополка и смертию преемника его Владимира Мономаха.

После означенного исчисления следует под 858 годом известие из греческой или болгарской летописи о крещении болгар; под следующим 859 годом известие: «Имаху дань варязи из-заморья на Чуди и на Словенех, на Мери и на всех Кривичех; а Козари имаху на Полянех, и на Северех, и на Вятичех, имаху по беле и веверице от дыма». Любопытное выражение «имаху» вместо «приидоша варязи» и тому подобное. По прошествии двух лет полных от известия о дани помещено известие об изгнании варягов и призвании князей; по прошествии двух лет после призвания умирают Рюриковы братья, по прошествии двух лет по смерти Рюрика Олег оставляет Новгород. Здесь очень любопытен также сплошной рассказ под одним 862 годом о призвании Рюрика, о смерти его младших братьев, о раздаче городов, об отпуске Аскольда и Дира на юг.

Везде здесь явственны следы того, что известия о пришествии князей и утверждении их первоначально составляли отдельный сплошной рассказ без годов, которые внесены после; насильственный разрыв рассказа внесением годов особенно заметен в известии о походе Аскольда и Дира на греков: «Рюрику же княжащу в Новгороде – в лето 6371, в лето 6372, в лето 6373, в лето 6374 – иде Асколд и Дир на Греки» и проч.

К этому первоначальному сказанию вместе с предисловием о дорюриковском времени и может только относиться заглавие: «Се повести времянных лет, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская земля стала есть».

Начальный Киевский летописец почти ничего не знает о подробностях призвания, о событиях княжения Рюрикова: предания о Гостомысле и Вадиме внесены в позднейшие списки из начальной Новгородской. Известие о походе Олега на юг и утверждении в Киеве, очевидно, взято из устных преданий, в которых Олег являлся первым собирателем племен, первым учредителем наряда: к его времени относились все древние уставы, например, дань новгородская. События разделены по годам: на каждый год по походу на одно из племен; потом известия о деятельности Олеговой прекращаются в продолжение 17 лет; под 903 годом помещено известие о браке Игоря на Ольге; заметим, что летописцу нужно было поместить это известие позднее по соображениям с малолетством Святослава при смерти отцовой. Под 907 годом помещено известие о походе Олега на греков. Известный характер рассказа о походе Олеговом ясно указывает на источник – устные народные сказания, причем в летописи нельзя не заметить явную сшивку двух известий: она обличается повторением одного и того же известия о дани сперва по 12 гривен на человека, а потом по 12 гривен на ключ.

Под 911 годом помещено известие о комете, взятое, очевидно, из греческой или болгарской летописи; под 912 годом договор с греками. Неоспоримые свидетельства греческих источников о договорах, заключаемых Империею с разными варварскими народами, свидетельства о договорах, именно заключенных с Русью, соответствие последних договоров договорам, заключенным с другими народами, необходимость, какую чувствовало греческое правительство урядиться с русским князем относительно того, как поступать в случаях столкновения русских с подданными Империи в Константинополе, случаях, не могших быть редкими, полное соответствие содержания договоров обстоятельствам времени, наконец язык, во многих местах темный, показывающий ясные следы перевода с греческого, не оставляют никакого сомнения в подлинности договоров – Олегова, Игорева, Святославова. По всем вероятностям до летописца дошел перевод современный подлиннику; перевод этот должен был храниться в Киеве у князей, и храниться тщательно, потому что торговые сношения русских с Византиею были предметом первой важности для Руси и князей ее, а нет сомнения, что и впоследствии поступали с русскими в Константинополе на основании древних договоров; странно думать, что норманны вообще заботились мало о сохранении и исполнении договоров: норманские пираты, быть может, мало заботились об этом, но уже показано было прежде, что русские князья не могли оставаться норманскими пиратами, и где доказательство, что они мало заботились об их исполнении и сохранении? После заключения Олегова договора Игорь пошел на греков; но где доказательства, что он пошел не вынужденный нарушением договора со стороны греков? Когда последние объявили ему, что будут платить столько же, сколько платили Олегу, то он заключил с ними мир; имеем право думать, что поход был именно и предпринят для того, чтобы восстановить прежние отношения. Святослав завоевал Болгарию по договору с греками же и потом вел против них войну оборонительную; поход Владимира тесно связан в летописи с намерением принять христианство; Ярослав послал сына на греков именно потому, что в Константинополе обидели русских купцов, следовательно, не выполнили договора. Надобно заметить, что у нас вообще походы древних русских князей на Византию представляются чем-то беспрерывным, обычным, тогда как всех их было только шесть.

Записав предание о смерти Олеговой, летописец вставляет известия о волхвах, являвшихся у других народов; вставка понятная по тому интересу, который возбуждали волхвы между современниками летописца. Долговременное княжение Игоря, от которого дошло очень мало преданий, пополняется известиями из греческой и болгарской летописи. Известие о первом походе Игореве на греков взято из тех же источников, известие о втором из туземных преданий; из них же взято оправдание в неудаче первого похода; очевиден тот же самый источник в известиях о смерти Игоря, о мести Ольги, о ее распоряжениях, о крещении, которое описано исключительно по туземным преданиям без всякого соображения с греческими источниками: это доказывает имя императора, при котором крестилась Ольга, Цимиский, и год события. Еще в княжение Игоря, 943 годом оканчиваются выписки из греческой или болгарской летописи о тамошних событиях, и с этих пор, очевидно, исключительное пользование туземными устными преданиями. Уже выше было замечено, когда должно было окончательно образоваться предание о проповедниках разных вер при Владимире; здесь заметим любопытное показание: во времена летописца жили люди, которые помнили крещение земли Русской; несмотря на то, во времена же летописца уже существовали различные противоречивые предания об этом событии, о месте крещения Владимирова; утверждая, что Владимир крестился в Корсуни, летописец прибавляет: «Се же не сведуще право глаголють, яко крестился есть в Киеве; инии же реша Василиви; друзии же инако скажут»; так, в одном дошедшем до нас житии Владимира сказано, что этот князь предпринимал поход на Корсунь, на третий год по принятии крещения. Заметим явную сшивку в начале княжения Святополкова: тотчас после известия о смерти Владимировой, после заглавия: о убиении Борисове,читаем: «Святополк же седе Кыеве по отце своем, и съзва кыяны, и нача даяти им именье», а после известия о смерти Святослава древлянского, читаем опять: «Святополк же оканный нача княжити Кыеве. Созвав люди, нача даяти овем корзна, а другым кунами и раздая множество». Очевидно, что об убиения св. Бориса и Глеба вставлено особое сказание в летопись: это доказывает особое заглавие; заметим, что вследствие сильнейшего развития церковной литературы в позднейших списках летописи мы встречаем распространенные сказания не только об убиении св. Бориса и Глеба, но также и о страдании первомучеников русских, варягов Феодора и Иоанна. В разных сказаниях о св. Борисе и Глебе замечаются разногласия; так, в сказании, вставленном в летопись, читается, что св. Глеб ехал из Мурома, полагая, что умирающий отец зовет его к себе, а в других сказаниях говорится, что Глеб во время кончины св. Владимира находился в Киеве, а не в Муроме и, узнав, что Святополк послал убийц на Бориса, отправился тайно вверх по Днепру, но был настигнут убийцами под Смоленском. Против первого известия приводят, что 1В 43 дня, протекшие междуубиением Бориса 24-го июля и Глеба 5-го сентября, не могли уместиться все события, рассказанные в этом известии, что гонец, посланный от Святополка в Муром, не мог возвратиться к своему князю с вестию, что Глеб отправился ранее первых чисел сентября, и если Святополк по этой вести отправил убийц вверх по Днепру, то как они успели проплыть в три или четыре дня около 650 верст? Но, во-первых, из сказания вовсе не видно, чтоб Святополк послал убийц тогда только, когда получил весть, что Глеб отправился; в ожидании, что Глеб отправится по известному пути, он мог послать убийц гораздо прежде. Во-вторых, в сказании нет никаких хронологических указаний. Заметим также, что в оказании, помещенном в летописи, нет никаких противоречий, нет слов Борисовых «поне узрю лице брата моего меньшего Глеба, яко же Иосиф Вениамина». Во всяком случае видно, что и о событиях, последовавших за смертью Владимира, ходили такие же разноречивые предания, как и о событиях, сопровождавших крещение Руси. С другой стороны, заметим, что в известиях о первых событиях княжения Ярославова можно видеть сшивки известий из начальной Киевской летописи с известиями из начальной Новгородской, так что место, начинающееся после слов: «обладающе ими», и оканчивающееся словами: «И поиде на Святополъка; слышав же Святополк идуще Ярослава, пристрои без числа вои, руси и печенег, и изыде противу Любчю, он пол Днепра, а Ярослав об сю» – можно считать вставкою из Новгородской летописи, во-первых, потому, что это место содержит известие собственно о новгородском событии; во-вторых, потому, что в рассказе под следующим годом опять повторяется: «Приде Ярослав, и сташа противу оба пол Днепра».

Между известиями о княжении Ярослава под 1051 годом в рассказе о начале Киевского монастыря встречаем первое указание на автора известий, на время его жизни: «Феодосьеви же живущю в монастыри, и правящю добродетельное житье и чернечьское правило, и приимающю всякого приходящаго к нему, к нему же и аз придох худый и недостойный раб, и прият мя лет ми сущю 17 от роженья моего. Се же написах и положих, в кое лето почал быти монастырь и что ради зоветься Печерьский; а о Феодосове житьи пакы скажем». Под 1064 годом встречаем новое указание, что с XI века известия записаны очевидцем событий, тогда как прежде повсюду встречаем явственные следы устных преданий. Рассказывая, между прочими дурными предвещаниями, что рыбаки вытащили из реки Сетомли урода, летописец прибавляет: «его же позоровахом до вечера». Таким образом, во второй половине XI века открываем мы следы автора известий начальной Киевской летописи, как в том же веке, но ранее, открыли след составителя начальной Новгородской летописи.

С этих пор, как ясно обозначился очевидец при записывании событий, встречаем и числовые показания событий, например под 1060 годом: «Придоша половци первое на Русскую землю воевать, Всеволод же изиде противу их месяца февраля в 2 день». Этого прежде мы не встречаем при описании самых важных событий, кроме дня кончин княжеских, и то начиная с христианского времени. Что с этих пор летописец есть очевидец или современник событий, доказывается подробностями, которые легко отличить от подробности предыдущих народных сказаний: легко понять, какого рода подробности в сказании о мести Ольгиной, например, и какого рода подробности в известии о победе половцев в 1067 году и ее следствиях. Мы видели, что под 1051 годом летописец обещал опять сказать о житии св. Феодосия, «а о Феодосове житьи пакы скажем»: теперь под 1074 годом по случаю известия о смерти св. Феодосия летописец действительно сообщает сведения о его житии: как он проводил пост, как учил братию поститься, о цветущем состоянии монастыря при Феодосии, о том, как братия жили в любви, как меньшие покорялись старшим, не смея пред ними говорить, что ясно выставлено с целию показать противоположность такого поведения с событием, случившимся по смерти Феодосия, относительно игумена Стефана, – о великих подвижниках, какие были при Феодосии, и обращении с ними последнего, о Дамиане чудотворце и других; здесь, в рассказе о жизни св. Исакия, встречаем следующие слова: «И ина многа поведаху о немь, а другое и самовидец бых». Под 1091 годом встречаем рассказ об открытии мощей св. Феодосия, в котором повествователь говорит о себе, как о главном действователе, и в заключении называет себя рабом и учеником Феодосия. Под 1093 годом в благочестивом размышлении о божиих наказаниях встречаем слова: «Се бо аз грешный и много и часто бога прогневаю, и часто согрешаю по вся дни». Под 1096 в рассказе о нашествии половцев на Печерский монастырь читаем: «И придоша в монастырь Печерьский, нам сущим по кельям почивающим по заутрени… нам же бежащим задом монастыря». Под тем же годом в одном из древнейших списков, так называемом Лаврентьевском, находится позднейшая вставка поучения Мономаха к детям, перемешанного с письмом его к Олегу Святославичу; вставка позднейшая, потому что начальный составитель летописи, современник Мономаха, конечно, мог иметь в руках оба эти памятника и вставить их в свою летопись, но не мог вставить их именно в том месте, где находим их в Лаврентьевском списке, ибо здесь они вставлены между известиями, которые не могут быть разделены, а именно: описавши нашествие половцев, летописец начинает говорить о происхождении разных варварских народов: «а Измаил роди 12 сына, от них же суть торкъмени и печенези, и торци, и кумани, рекше половци, иже исходят от пустыне, и по сих 8 колен в кончине века изидуть, заклепении в горе Александром Македонским, нечистые человекы». За этим непосредственно должен следовать рассказ летописца о людях, заключенных в гору, о которых он слышал от новгородца Гюряты Роговича, тогда как между этим рассказом и последними приведенными словами «нечистые человекы» вставлено поучение Мономаха и его письмо к Олегу. Но потом нас останавливает еще одно обстоятельство: по окончании рассказа о войне Мстислава Владимировича новгородского с дядею Олегом Святославичем: «И посла к Олгови (Мстислав), глаголя: не бегай никаможе, но пошлися к братьи своей с молбою, не лишать тя Русьскые земли; и аз пошлю к отцю молится о тобе. Олег же обещаяся тако створити», – летописец прибавляет: «Мстислав же възвратився вспять Суждалю, оттуду поиде Новугороду в свой град, молитвами преподобнаго епископа Никиты».Странно, что киевский летописец сделал эту прибавку, тогда как мы знаем обычай новгородского летописца приписывать успех дела молитвам современного событию владыки, например под 1169 г. «И к вечеру победи я князь Роман с новгородьци силою крестною и св. богородицы и молитвами благовернаго владыкы Илие». Можно возразить одно, что упомянутый здесь владыка Никита был знаменитый своею святостию инок киевопечерский: это и могло побудить киевского летописца, инока Печерского монастыря, приписать победу Мстислава молитвам св. Никиты; но, с другой стороны, трудно предположить, чтоб это событие не было подробно рассказано в Новгородской летописи, когда предание о славной войне Мстислава и новгородцев с Олегом переходило из рода в род в Новгороде: в 1216 году новгородцы вспоминают, как их предки бились на Кулакше. Карамзин также заметил отличие этого рассказа от остальных мест Несторовой летописи: индикт и год означены в конце.

Под следующим 1097 годом встречаем вставочный рассказ об ослеплении Василька. Нашли, что слог этого рассказа явственно отличается от слога целой летописи, в которой не замечается выражений, подобных следующему, например: «Боняк же разделился на три полкы, и сбиша угры аки в мячь, яко и сокол сбивает галице»; заметили, что подобные выражения просятся в Слово о полку Игореву; но они просятся не в это сочинение, а в Волынскую летопись, которая именно отличается подобным слогом и которой первая часть, до смерти Романа Великого, не дошла до нас, кроме этого отрывка об ослеплении Василька; это происшествие собственно волынское, имевшее важное влияние преимущественно на судьбы Волыни, и потому долженствовавшее быть в подробности описано там же; летописец, составлявший свою летопись в Киеве, не мог написать: «И по ту ночь ведоша и Белгороду, иже град мал у Киева яко 10 верст в дале». Автор сказания является сам действующим лицом в рассказе, открывает свое имя, приводя слова князя Давыда Игоревича, который называет его тезкою князя Василька. Вставка этого места из Волынской летописи явственна еще потому, что после него опять повторяются прежние известия по порядку годов, из летописи, в которую вставлен упомянутый рассказ о Васильке. Под 1106 годом читаем: «Преставися Ян, старець добрый, жив лет 90, в старосте мастите; жив по закону божью, не хужий бе первых праведник, от него же и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи сем от него же слышах». Наконец после 1110 года встречаем следующую приписку: «Игумен Селивестр святаго Михаила написал книгы си летописець, надеяся от бога милость прияти, при князе Володимери, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила, в 6624, индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах». Таким образом, в начале XII века мы встречаем ясное свидетельство об известном Сильвестре Выдубецком, который говорит о себе, что он написал летописец. Возраст этого Сильвестра нисколько не препятствовал бы признать его первым составителем начальной Киевской летописи, относить к нему известие под 1064 годом; будучи ребенком, лет 7, он мог ходить смотреть урода, вытащенного рыбаками, и случай этот мог сохраниться живо в его памяти. Но есть предание, которое приписывает составление древней Киевской летописи иноку Киево-Печерского монастыря, преподобному Нестору; в пользу этого предания свидетельствует самая приписка Сильвестрова, ибо на ее основании гораздо естественнее было бы объявить Сильвестра летописцем, а не предполагать другого, Нестора; известие под 1064 годом может относиться столько же и к Нестору, сколько к Сильвестру; но зато места, встреченные нами в рассказе о Печерском монастыре, о кончине Феодосия, об открытии мощей его, о нападении половцев на монастырь прямо свидетельствуют о летописце-иноке Киево-Печерского монастыря. Для соглашения известий о Несторе летописце с свидетельством Сильвестра, написавшего в 1116 году летописец, предполагают, что Сильвестр был переписчиком или продолжателем Несторовой летописи. В 1116 году Сильвестр мог переписать летопись, оконченную в 1110 году, и продолжать записывание событий дальнейших годов. Но относительно Нестора являются новые возражения: указывают на поразительные разноречия, какие находятся между Несторовым сказанием об убиении Бориса и Глеба и известиями, помещенными в летописи, на разноречия, какие находятся между Несторовым житием св. Феодосия и теми известиями о св. Феодосии и об авторе жития его, какие находятся в летописи. Так как без крайних натяжек нет возможности согласить эти разноречия, то, по мнению некоторых исследователей, должно принять, что или Несторова летопись подверглась большим изменениям и дополнениям или что не Нестор, а другой кто-либо составлял дошедшую до нас первую летопись. Но для нас нет еще решительных доказательств, которые могли бы заставить предпочесть второе положение первому. Для нас важно то, что со второй половины XI века в Киеве мы замечаем ясные признаки летописца – очевидца событий, что еще прежде открываем следы новгородского летописца, что в конце XI века открываем известия, обличающие волынского летописца, что дошедшие до нас списки начальной летописи представляют сборники, составленные из Киевской, Новгородской и Волынской летописей, что, по свидетельству владимирского епископа Симона в послании его к монаху Поликарпу, существовал еще старый летописец Ростовский, в котором можно было найти имена всех епископов, поставленных из монахов киевопечерских; что древнейшие списки начальной летописи представляют летопись сокращенную, пополнения которой должно искать в известиях, содержащихся в позднейших списках, например в Никоновском и других; известия эти не могут подлежать никакому сомнению, не выдуманы позднейшими составителями летописи; выражения вроде таких: «это известие Никоновского списка выдумано, потому что его нет в харатейном Несторе», не имеют более смысла в науке; тот же самый вывод должно распространить и на известия, находимые в Татищевском своде летописей, ибо против их достоверности употребляли то же самое возражение: выдумано, потому что этого нет в древнейших списках.

После приписки Сильвестра и древнейшие списки более или менее расходятся друг с другом в подробностях. Все они содержат в себе летопись общую всероссийскую, или, лучше сказать, княжескую, летопись, ибо главное, почти исключительное содержание ее составляют отношения Рюрикова княжеского рода; но и в летописи XII и начала XIII века, как в рассмотренной летописи XI века, в некоторых известиях легко заметить, что они принадлежат то киевскому, то черниговскому, то полоцкому, то суздальскому летописцу; в конце же XII века известия киевского летописца явственно прекращаются, и у нас остаются две летописи: одна, явно написанная на Волыни, а другая на севере, в Суздальской земле; впрочем, еще прежде, с явственного отделения Северной Руси от Южной, с княжения Всеволода III, замечаем и явственное, так сказать сплошное отделение северной летописи от южной. Приведем несколько мест из летописи событий XII века, в которых опять видим ясные признаки летописца-очевидца, современника событий, или признаки местных летописей. Под 1114 годом в Ипатьевском списке читаем: «В се же лето Мстислав заложи Новгород болии перваго. В се же лето заложена бысть Ладога камением на приспе, Павлом посадником, при князе Мстиславе. Пришедшю ми в Ладогу, поведаша ми ладожане: яко сде есть, егда будет туча велика, и находять дети наши глазкы стеклянныи, и малые и великыи, провертаны, а другие подле Волхов беруть, еже выполоскываеть вода, от них же взях более ста; суть же различни. Сему же ми ся дивляшю, рекоша ми: се не дивно; и еще мужи старии ходили за Югру и за Самоядь, яко видивше сами на полунощных странах, спаде туча и в той тучи спаде веверица млада, акы топерво рожена, и възрастши и расходится по земле, и пакы бывает другая туча, и испадают оленци мали в ней, и възрастають и расходятся по земли. Сему же ми есть послух посадник Павел ладожскый и все ладожане». Здесь ясно, что летописец был современник построения каменной крепости в Ладоге, ибо имел разговор с посадником Павлом, ее построившим; но откуда родом был этот летописец, где писал, из какой летописи это известие занесено в Ипатьевский список – этого решить нельзя; заметим, что в Новгородской летописи заложение Ладожской крепости помещено двумя годами позднее, чем в Ипатьевском списке. Под 1151 годом: «И рече (Изяслав Мстиславич) слово то, ако же и переже слышахом: не идеть место к голове, но голова к месту». Очевиден современник событий и человек, имевший случай разговаривать с князем. Под 1161 годом: «Бысть брань крепка… и тако страшно бе зрети яко второму пришествию быти». Под 1171 годом: «На утрья же в субботу поидохом с Володимиром из Вышегорода». Под 1187 годом: «И на ту осень бысть зима зла велми, тако иже в нашю память не бывало николи же». Под 1199 годом в рассказе о построении стены у Выдубецкого монастыря: «В тое же время благоволи бог… и вдохнув мысль благу во богоприятное сердце великому князю Рюрикову… тъ же с радостию приим, акы благый раб верный, потащася немедленно сугубити делом… Но о Христе державно милосердуя о всех, по обычаю ти благому, и нашея грубости писание приими, акы дар словесен на похваление добродетелий». Здесь очевиден и современник события и монах Выдубецкого монастыря; но нельзя решить, принадлежит ли ему и записывание предыдущих событий или рассказ о построении стены составляет отдельный памятник и вставлен в летопись как замечательное риторическое произведение. Есть известие, из которого можно вывести отрицательно, что летописец не принадлежал к братии Киево-Печерского монастыря: в Лаврентьевском списке под 1128: «Преяша церковь Димитрия нечеряне, и нарекоша ю Петра, с грехом великим и неправо».

Разность летописцев – одного черниговского, а другого киевского или по крайней мере принадлежащего к стороне Мономаховичей, видна в рассказе об изгнании Ольговичей из Киева и вступлении туда Изяслава Мстиславича под 1146 годом в Ипатьевском списке: сначала намерение изгнать Ольговича называется постоянно советом злым, вложенным от дьявола, а потом говорится о том же самом событии, т. е. об изгнании Ольговича и торжестве Изяслава Мстиславича: «Се же есть пособием божиим, и силою честнаго хреста, и заступлением св. Михаила, и молитвами св. богородицы». Потом опять слышен голос другого, прежнего летописца, укоряющего Давыдовичей за то, что они не хотели воевать с Мстиславичем, отыскивать свободы Игорю Ольговичу, брату своему (двоюродному): «Лукавый и пронырливый дьявол, не хотяй добра межи братьею, хотяй приложити зло к злу, и вложи им (Давыдовичам) мысль не взыскати брата Игоря, ни помянути отецьства и о хресте утвержение, ни божественные любве, якоже бе лепо жити братьи единомыслено укупе, блюдучи отецьства своего». По всему видно, что летописец стоит за Ольговичей; киевский летописец не мог бы принимать такого горячего участия в делах Свягослава Ольговича, не мог бы, говоря о приходе союзников к последнему, выразиться, что это случилось божиим милосердием; не мог сказать, что Святослав божиим милосердием погнал Изяслава Давыдовича и бывшую с ним киевскую дружину; сшивка из двух разных летописей в этом рассказе ясна: летописец Ольговича говорит о неприличных словах Изяслава Давыдовича, о походе его на Святослава Ольговича, о решительности последнего и победе над врагами – все дело кончено, но потом опять о том же самом происшествии новый рассказ, очевидно, киевского летописца: «Изяслав Мстиславич и Володимир Давыдович послаша брата своего Изяслава с Шварном, а сами по нем идоста». Ясно также, что первое известие о Москве принадлежит не киевскому летописцу, а черниговскому или северскому, который так горячо держит сторону Святослава Ольговича и знает о его движениях такие подробности; киевского летописца, явно враждебного Ольговичам, не могли занимать и даже не могли быть ему известны подробности пиров, которые давал Юрий суздальский Святославу, не могла занимать смерть северского боярина, доброго старца Петра Ильича. Рассказ под 1159 годом в Ипатьевском списке о полоцких происшествиях, по своим подробностям и вместе отрывочности, ибо вообще летопись очень скудна относительно полоцких событий, обличает вставку из Полоцкой летописи. Приметы северного, суздальского летописца также ясны; например рассказ о переходе Ростислава Юрьевича на сторону Изяслава Мстислазича в Лаврентьевском списке отличается от рассказа о том же событии в Ипатьевском: в первом поступок Ростислава выставлен с хорошей стороны, ни слова не упомянуто о ссоре его с отцом; первый, очевидно, принадлежит суздальскому летописцу, второй – киевскому. Различен рассказ северного к южного летописца о походе Изяслава Мстиславича на Ростовскую область; о мире Юрия с Изяславом в 1149 году, об епископе Леоне и князе Андрее, об отношениях Ростиславичей к Андрею Боголюбскому; в описании похода рати Андреевой на Новгород в Лаврентьевском списке читаем: «Новгородцы же затворишася в городе с князем Романом, и объяхуться крепко с города, и многы избиша от наших». Очевиден суздальский летописец; но и в Ипатьевском списке вставлено также суздальское сказание, ибо и здесь читаем: «се же бысть за наша грехы». Об убиении Андрея Боголюбского в обоих списках вставлено суздальское сказание с вариантами; но в Лаврентьевском, между прочим, попадаются следующие слова в обращении к Андрею: «Молися помиловати князя нашего и господина Всеволода, своего же присного брата» – прямое указание на время и место написания рассказа. Рассказ о событиях по смерти Андрея принадлежит, очевидно, северному и именно владимирскому летописцу; встречается выражение, что ростовцы слушались злых людей, «не хотящих намдобра, завистью граду сему». Под 1180 годом очевиден владимирский летописец, ибо в рассказе о войне Всеволода III с Рязанью употребляет выражение: « нашисторожки, нашипогнаша». Под 1185 г. в рассказе о поставлении епископа Луки летописец обращается к нему с такими словами: «Молися за порученное тебе стадо, за люди хрестьянскыя, за князя и за землю Ростовьскую»; отсюда ясно также, что писано это уже по смерти епископа Луки. Под тем же годом любопытен в Лаврентьевском списке рассказ о подвигах князя Переяславля Южного, Владимира Глебовича, рассказ, обличающий северного летописца, приверженного к племени Юрия Долгорукого: у суздальского летописца вся честь победы над половцами приписана Владимиру Глебовичу; у киевского дело рассказано иначе. Любопытно также разногласие в рассказе суздальского (Лавр. спис.) и киевского (Ипатьев. спис.) летописцев о войне Всеволода III и Рюрика Ростиславича с Ольговичами: суздальский во всем оправдывает Всеволода, киевский – Рюрика. Под 1227 годом читаем: «Поставлен бысть епископ Митрофан и богохранимем граде Володимере, в чюдней святей Богородици, Суждалю и Володимерю, Переяславлю, сущю ту благородному князю Гюргю и с детми своими, и братома его Святославу, Иоанну, и всем бояром, и множество народа; приключися и мне грешному ту быти».